Сомния

Приглушённый желтоватый свет в квартире облизывал профиль брюнетки, стоящей в проходе, ведущем на балкон, дверь которого была распахнута настежь. Прохладный апрельский воздух проникал в каждый уголок, смешиваясь с запахами дыни, апельсиновых корок и цветов, что вызывали в сознании несколько ненавязчивых воспоминаний. Иногда — эта привычка так и осталась за ней — Лаура любила бездумно смотреть в окно, наблюдая, как вечернее солнце медленно скрывается за горизонтом. После того, как женщина переехала ближе к центру, это стало обычным и всегда доступным занятием, ведь её квартира находилась на восемнадцатом этаже, а все окна выходили на запад, открывая невероятный вид на вечно живущую Москву, утопающую в лучах заката. Само же место жительства было весьма небольшим и вмещало в себя ровно столько пространства, сколько нужно было Лукиной для комфортного существования. Помимо небольшой гостинной, совмещённой с кухней и выходом на уютный балкон, где стояло два плетёных кресла и столик, в квартире была только спальня. Первое время Лауре было нелегко привыкнуть к тому, что теперь в её распоряжении в сумме было не больше пятидесяти квадратных метров, что колоссально отличалось от дома, который, кстати говоря, она так и не решилась продать. Зато в этой квартире женщина чувствовала себя намного лучше: пространство не давило на неё своей пустотой, холодом и воспоминаниями о некогда счастливой семье. Лаура медленно и постепенно приходила в норму. Кошмары, до этого привычные ночные гости, теперь лишь изредка посещали её, оставляя после себя, хоть и болезненные, но уже не смертельные следы. Нет, она, несомненно, всё ещё тосковала по мужу и детям, и, вероятно, будет тосковать всю оставшуюся жизнь. Но хуже самой потери может быть только то, как человек, после того, как отгремели последние взрывы, уничтожающие привычную реальность и всё, что ему дорого, продолжает носить их в своём сердце. И они, повторяющиеся, зацикленные, запрограммированные на вечное повторение, на вечную боль, подпитываемые страданиями, взрываются и взрываются внутри человека, снова и снова, снова и снова, пока не уничтожат последний оплот надежды, не пробьют последнюю и самую важную стену — желание жить. Сейчас Лаура могла сказать точно, что раны на её больном сердце пусть никуда и не делись, но перестали кровоточить, возвращая способность дышать без спазмов, сдавливающих грудную клетку, штыками впивающихся в горло и заливающих слезами каждый прожитый день. Сейчас процесс регенерации был запущен. Был запущен Третьяковой, которая, сама того не осознавая, пытаясь вылечить одно, покалечила другое. В тот день было тихо. Подозрительно тихо. Именно такая тишина окутывает прибрежные городки, прежде чем их разносит в щепки стремительной волной урагана. Так и только начинающее зарождаться спокойствие внутри Лауры сменилось невероятным штормом из сомнений и укоров самой себе. Штормом, который способен снести не только её, но и рядом стоящую женщину. Она ругала саму себя за слабость, за неспособность сдержать собственные чувства, но больше всего она ненавидела себя за то, что вообще что-то чувствовала. Страх и ненависть смешались воедино. Радость и трепет сменились тревогой и желанием провалиться под землю от осознания собственной мерзости. В тот день Лаура почувствовала новую боль, боль иного характера, боль, которая приходит к предателям. Она предала своего мужа, свою семью. Но, что самое омерзительное, она хотела этого. Она искренне хотела поцеловать Третьякову. Как всегда и бывает, расхождение чувств и моральных установок было настолько велико, что Лаура невольно окунулась в чреду вопросов. Вопросы, вопросы, вопросы… Они следовали за брюнеткой, когда она в слезах оставляла Марию у водопада, шли бок о бок с ней по дороге до дома, приходили и ночью, и днём, они стучались в черепную коробку, били по вискам пульсацией гудящих вен, рождали непонимание и ещё больший страх. Но, чем больше она боялась, тем больше она хотела. Чем больше хотела, тем больше себя ненавидела. И каждый раз всё повторялось по одному и тому же сценарию. Всё это выглядело как неудачная шутка, очередной неискренний обман её собственного разума, но правда была в том, что всё это происходило на самом деле. В тот день брюнетка попросила Марию отвезти её домой. — Ты не хочешь поговорить? — взволнованно и слегка раздражённо спрашивала блондинка, нарушая гробовую тишину, воцарившуюся в машине. Но сил у Лауры не было даже на то, чтобы сказать банальное и такое очевидное «нет». Всё, чего ей сейчас хотелось, поскорее оказаться дома. Паника мягкими неслышными шагами подбиралась к Лукиной, угрожая забрать остатки самообладания. Отрицание же уже давно сидело под левым ребром, заставляя метаться в истерических конвульсиях от одного абсурдного решения к другому, от одной дурацкой мысли — к следующей не менее дурацкой. А страх липко держал за руку, иногда отпуская, чтобы подарить иллюзию покоя, а после безжалостно её забрать, даря взамен чувство, будто ты падаешь с высокого здания, понимаешь, что с секунды на секунду столкнёшься с землёй, но сделать уже ничего не можешь. Женщина чувствовала всё с невообразимой отчаянной резкостью, свойственной животным, которых долго загоняли перед смертью. Все ощущения были на грани. В тот день кошмары были хуже всего. В тот день она так и не смогла отключиться. В тот день она пообещала себе, что никогда больше не допустит подобного. В тот день она решила отрицать все свои чувства. Какое-то время Мария пыталась связаться с женщиной, позвонить написать, но попытки оказались напрасны, та не отвечала ни на звонки, ни на смс, а когда закончились съёмки и вовсе пропала из виду, сменив место жительства. Лаура же, вопреки всем предположениям блондинки, больше не вернулась к прежнему образу жизни. Она купила новую квартиру поближе к агентству, которому теперь уделяла куда больше времени и сил, так как отказалась принимать участие в новом сезоне «Пацанок», ходила гулять в небольшой парк по соседству, всей душой полюбила инжир в шоколаде и читать перед сном и даже вернула себе способность улыбаться всяким приятным мелочам. Женщина изо всех сил старалась больше не пересекаться с блондинкой, избегала приёмов и мероприятий, но которых могла с ней встретиться, игнорировала любые попытки той связаться, которые, к слову, со временем и вовсе прекратились. Казалось бы жизнь идёт на лад, и совсем не важно, что к этому привело. По крайней мере она хотела так думать. И, возможно, даже убедила бы себя в этом, но сердце, живущее на свете достаточно долго и повидавшее не мало как радостей, так и разочарований, чуть сильнее билось всякий раз, когда Лаура видела кого-то хоть и отдалённо похожего на Марию. Эта в её туфлях, другая также подпирает голову ладошкой, надувая губы, когда ей скучно, или же у неё так же вспыхивают глаза в момент злости, у третьей — похожий разрез глаз, а четвёртая могла без умолку говорить о Северянине. И несмотря на то, что Третьяковой не было рядом, она была повсюду. И, пожалуй, это единственное и самое главное обстоятельство, которое мешало Лауре окончательно отречься от своих чувств и себя самой и погрузиться в череду жизненных неурядиц. На улице становилось совсем темно, и воздух, остывший после захода солнца, стал неприятно кусать пальцы босых ног. Женщина, до этого увлечённая потоком своих мыслей, слегка помотала головой, стряхивая наваждение из ненужных воспоминаний, которые эхом отдаются в сердце, и прикрыла балконную дверь, оставляя небольшую щёлочку, через которую могли залетать прохладные порывы ветра. На душе у Лауры было неспокойно. Что-то было не так, что-то предвещало беду. Было тихо. Так же тихо, как было и в тот день. Но угроза была куда серьёзнее, опаснее и ближе, чем женщина могла себе представить, ведь она уже сидела в тёмном углу, поджидая, когда её жертва полностью расслабится и отключит все системы защиты, чтобы, выбрав момент наибольшей уязвимости, напасть. Напасть, не оставив шанса отбиться.