оставь его себе

В первую ночь Олег почти не реагирует на происходящее вокруг. Руки и ноги покорно отвечают на просьбы по типу «подними», «опусти» и «дай осмотреть», пока пустые глаза-стекляшки таращатся куда-то сквозь Разумовского, кажется, даже не моргая. Сережа трепетно проводит пальцами по татуировке волка на спине наемника, безбожно обезображенной крестом — таким же как у него самого, — но все еще невероятно прекрасной, прежде чем обработать антисептиком и почему-то аккуратно, едва ощутимо подуть, успокаивая, хотя Волков об этом и не просил. Раньше, когда Сережа обрабатывал отбитые костяшки и мелкие царапины — результаты передряг, в которые он сам его и втягивал, — Олега это успокаивало. Идеально белые бинты слишком сильно контрастируют со смуглой кожей. «Могло быть и хуже, » говорит себе почему-то Разумовский. «Если хорошо обработать, то шрам будет тонкий и его легко перекрыть при обновлении татуировки, » всплывают в голове слова Леры, которой, похоже, все-таки удалось его немного да успокоить. Тот факт, что могло быть и лучше, он запихивает куда поглубже. Влажное полотенце, пропитанное теплой водой из тазика, касается темных волос, покрытых тонкой корочкой запекшейся крови — к счастью, не с головы, — пока Волков послушно сидит на кровати. Постепенно слипшиеся вместе клоки черной шевелюры разделяются на более мелкие влажные пряди. Кристально чистая вода мутнеет, а белая махровая ткань становится истинно кроваво-алой. Потом Разумовский садится на колени перед ним — единственным человеком, перед которым он готов был сделать это добровольно, — пальцы сами собой тянутся вверх, к бесстрастному ко всему лицу. Аккуратно, едва касаясь, дотрагиваются до висков, и, не получив никакой реакции, ведут чуть ниже, к щекам, очерчивают скулы и подбородок, на котором за едва полтора дня успела проступить легкая щетина. У Олега такие волосы — дня два не брейся, и уже целый лес. Ладони наконец устраиваются по обе стороны от лица Волкова, большие пальцы медленно поглаживают смуглую кожу. Темные глаза Олега, до того безэмоциональные до скрипа в зубах, резко поднимаются вверх, заставляя Сережу невольно вздрогнуть. Они смотрят с осуждением, с упреком, с отвращением. Разумовский знает, что заслужил. Знает, что не имел права вновь втягивать Олега в свои грязные планы. Знает, что вина за случившееся только на его совести. Он был неосторожным. Загорелся очередной безумной идеей, прыгнул в этот кипящий котел и прихватил с собой единственного самого дорогого человека. Подставил под удар. Он заваливается спать рядом с Олегом — теперь не оставит ни на минуту. Пока его не прогонят, словно непрошенную бешеную лисицу, пугающую дворовых детей. А его прогонят, в этом нет сомнений. На нем все тот же идиотский показушный фиолетовый костюм, только пиджак снят и неаккуратно брошен на спинку стула — все, на что хватило жалких остатков сил. Олегов кулон, который совсем недавно Сережа вонзил в зарядник, холодит бледную кожу через тонкую ткань черного бадлона, отрезвляя затуманенное сознание. Разумовский тянет руку вверх и сжимает металлическую волчью голову, чувствуя как острый конец врезается в ладонь почти до крови. Это, вместе с безмятежным профилем Волкова во сне, отрезвляет. Напоминает те ночи в приюте, когда еще маленькому и беззащитному Сереже снились кровавые кошмары и единственным местом, где можно было от них скрыться — под боком у Олега. Потом приходилось вставать раньше всех в комнате и, нехотя выползая из-под горячей руки Волкова, ползти на заплетающихся ногах обратно к себе под холодное одеяло. Ближе к пубертату от таких ночных приключений пришлось отказаться, ведь у обоих тогда стояло решительно на все, но и кошмары по мере взросления и крепчания ума отступали обратно в темноту, под кровать, откуда и вылезли. Сережа вслушивается в тихое сопение Олега, иногда подставляя руку к прямому носу, чтобы убедиться — он все еще дышит. Он все еще здесь, рядом. Не мертв и не покалечен, не считая безобразного креста на спине. Разумовский проводит пальцами по своей груди, очерчивая точно такой же под тонкой тканью бадлона. В детстве хотели парные татуировки, на деле же получили кое-что гораздо экзотичнее. Красиво и поэтично, прямо-таки в его стиле. Одного дня без Олега хватило, чтобы понять — Волков ему необходим как воздух. Все его дружеские подколы, вся его забота, все его внимание трепетно греют душу, не позволяя кануть в то самое небытие, которое ему пообещал Кутх. Хотя, сейчас, после всего случившегося, оно выглядит не так уж и пугающе. По крайней мере, оттуда он не увидит отвращения и упрека в родных темных глазах Волкова. Уж лучше так, чем снова остаться один на один с пережитками прошлого, вроде хищных янтарных линз, и без привычных упреков: «Серый, куда декоративные линзы, у нас дело серьезное» или «Серый, они просроченные давно» или «Серый, с линзами или без, ты — это ты». Они ведь всю жизнь рядом. Вместе. Разумовский нащупывает знакомую широкую непривычно холодную ладонь и накрывает своей, словно в последний раз, все еще пристально следя за безмятежным родным лицом, и со страхом неизбежной жестокой казни ожидает следующего утра. Всю ночь Сережа не спит, ворочается, проверяет пульс, ощупывая чужое запястье, заправляет мешающие рыжие пряди и нервно сжимает знакомый волчий клык, противясь желанию приподнять олегову голову и напялить на него чертов кулон, чтобы защищал и оберегал, чтобы больше Волков по его вине в передряги не попадал. Но боится разбудить. Засыпает Разумовский только под утро, когда призрачные алые лучи рассветного солнца светят в плотно закрытое — не дай Бог Олег простудится — окно. Рядом Волкова уже нет, только помятая простынь напоминает о бесстрастных глазах-стекляшках и ярких идеально белых бинтах. Страх, что оставаться с ним самый родной человек не захотел, начинает медленно, но верно складываться где-то в животе неприятным комком. Если с присланной Драконом фотографией всех бабочек в животе переловили и посадили в тесную банку, то сейчас по ней будто треснули тяжелой кувалдой. Разжимая потеплевший от горячей кожи кулон, рука тянется к помятой подушке. Холодная. Сережа садится на кровати, свешивает босые ноги к голому полу. Окна плотно зашторены только небольшая прореха пропускает яркий лучик света. В комнате царит какой-то интимный приятный полумрак, даже свет врубить желания нет. Едва уловимый запах кофе тянется откуда-то с кухни. Разумовский рефлекторно поворачивает голову. Олег стоит в дверях, опираясь плечом о дверной косяк. Сложно устоять на ногах, понимает Сережа. Волков ловит его бегающий взгляд, отлипает от стенки и подходит к кровати. Липкий холодный страх ползет по спине Разумовского, чем-то отдаленно напоминая касания чужих когтистых лап. — У тебя постельный режим, — слова сами собой лезут наружу, как единственное верное средство защиты, — ты Леру не слушал? Она вчера три часа распиналась, прежде чем домой уехать. Темные глаза Олега больше не похожи на вчерашние безжизненные стекляшки, словно украденные из особо изощренного почему-то бесцветного витража, но оттого читать их становится сложнее. Возвращается та самая неприступность наученного опытом наемника. — Я долго сидеть на одном месте не смогу, сам знаешь, — говорит самым что ни на есть будничным тоном. Хриплый голос привычно бьет по ушам, заставляя зажмуриться. В этот раз рефлекс удается подавить. Перед глазами вспыхивают ярким пламенем повестка в армию, утренний вокзал и безбожно обритый почти налысо Волков. Да, сам знает. Олег протягивает чашку кофе, и Разумовский, не в силах отказаться, принимает ее. Пальцы на секунду соприкасаются с чужими. Они теперь теплые — согретые горячим напитком или нет разницы не имеет, — внушают доверие, успокаивают. Волков, кряхтя, усаживается рядом, втягивает воздух через зубы от резкой боли: даже он не железный. Вина тяжелой ношей ложится на плечи, заставляя сгорбиться и опустить голову вниз, к потрепанной кружке. От напитка идет тонкая струйка пара. Успокаивает. — Прости, — наконец выдыхает Сережа в который раз. Олег ничего не отвечает, только пожимает плечами и тут же морщится, жалея о лишнем движении. Не в первый раз, мол, не смертельно. «И не в последний», — мрачно добавляет про себя Разумовский и делает крупный глоток. Кофе приятно обжигает глотку. Одинокий лучик света, пробивающийся сквозь прореху в шторах, попадает прямо в кулон, о котором Сережа успел благополучно забыть. А ведь собирался снять перед пробуждением Волкова. Еще в приюте понял, что чужие вещи трогать без спроса нельзя. Холодный, начищенный до блеска металл отбрасывает одинокий солнечный зайчик на пустую бежевую стену. Олег поворачивает голову, замечает подвеску. Поднимает руку, зажимает волчий клык в пальцах, тянет вперед рассмотреть, словно за столько лет в армии не успел изучить его поголовно, натягивая тонкую цепь на шее, заставляя Разумовского податься вперед. Расстояние уменьшается до неприличного. Мысли кружатся беспорядочным хороводом. Бабочки в банке беспомощно хлопают тонкими крылышками. — Прости, — выговаривает Сережа в который раз, — я не хотел брать без спроса просто… — Разумовский нервно сглатывает. Темные глаза, все еще до боли нечитаемые, смотрят на него. Кажется, где-то на самом их дне можно увидеть то самое отвращение. Все ночные кошмары становятся реальностью, все выстроенные щиты рассыпаются хрупкими песочными замками. — Они сказали прийти без оружия, но совсем безоружным прийти было бы безумием. Я подумал, что они посчитают это сантиментами, и… — Тебе он больше идет, — перебивает Олег, еле заметно улыбаясь уголками губ. — Что? — Разумовский непонимающе хлопает ресницами, на всякий случай незаметно тянется свободной рукой к предплечью и щипает кожу через ткань бадлона. — Оставь его себе, — пальцы выпускают волчью голову и она мертвым грузом падает обратно. Сережа отстраняется на допустимое расстояние. — Все равно я его уже почти не ношу, — Волков улыбается наконец нормально впервые за несколько дней. Горячий кофе приятно греет ладонь через керамику кружки. Ветер недовольно стучится в окно. — Но это же твой кулон! — чашка откладывается на прикроватную тумбочку, руки тянутся к аккуратной цепочке, — ты сам говорил, что он в армии был твоим талисманом! Руки Олега осторожно сжимают его собственные, отдаляя от серебряной цепочки. Раскрывают ладонь, вкладывают волчью голову внутрь и, аккуратно надавливая, сжимают чужие пальцы в кулак. — Сейчас я не в армии. Зная твой талант попадать в неприятности… — Волков усмехается своим мыслям, — пусть лучше защищает тебя. Он тянется вперед, едва ощутимо целует в лоб — щетина не колется, побрился — и поднимается с кровати. Делает первые несколько шагов в сторону кухни, потом неожиданно оборачивается и прочесывает теплыми пальцами слипшиеся рыжие пряди. Сережа невольно закрывает глаза, словно довольный здоровый кот, нежащийся в лучах солнца. — Пей кофе, а то снова остынет, — хрипит Волков. — И, Серый. Разумовский вопросительно поднимает голову. — Прими душ. От тебя кровью несет. Олег уходит на кухню, откуда доносится запах свежих булочек. Металлическая волчья голова приятно греет кожу через тонкую ткань бадлона. Почему-то хочется завалиться на кровать и не вставать до самого вечера, но кофе зря переводить действительно жалко, а слипшиеся пряди лезут в лицо. Надо будет попросить Олега снова его подстричь.