Вокруг да около

Они были идеальной парой. Гэвин — дымил как паровоз. Причем старыми, очень вредными и крепкими сигаретами, не опасаясь рано помереть от рака легких. Хэнк — бухал как не в себя. Страсть к саморазрушению могла бы их роднить, но один не терпел запах сигарет, а второй ненавидел слабость, толкающую человека к бутылке. Рид был невысоким, темноволосым, любил кожаные куртки, считая их вечной классикой для знающих себе цену крутых ребят. Хэнк превратился в седобородого медведя с длинными патлами, обрядившегося в нелепую цветастую рубашку. Оба бесили друг друга неимоверно. До стиснутых зубов, сжатых кулаков, жжения в глазах, когда кажется, что на зрачок плеснули кипятком, и теперь этот жар затекает в самый мозг, расползается под черепом, заполняя собой все пространство. Не оставляя адекватных мыслей. Не оставляя мыслей вообще. Одно только чужое имя. Они были идеальной парой в том самом виде, который так любят преподносить в сказках и мелодрамах. Дополняющие друг друга противоположности. Молодость — и опыт. Ярость — и ленивая рассудительность. Они были идеальной парой. Да вот только парой-то они никогда и не были. Гэвин приваливается плечом к стене в допросной и делает вид, что он вовсе не замечает устроившегося на стуле лейтенанта. У него своя работа, у Гэвина своя — искать детали, которые только его молодой зоркий глаз способен разглядеть. Будь это нервный тик на лице подозреваемого или новый запах парфюма Хэнка, который тот вылил на себя, наверное, истратив сразу половину флакона. Плевать, что запахи не видят, а слышат. Плевать, что даже это абсурдно. Как абсурдно и то, что они, ненавидя друг друга, делают вид, что все в порядке. Все нормально, так и должно быть. Ненавидят, и все равно постоянно рядом, бок о бок, подставляют плечо и прикрывают на деле. Гэвин знает, что Хэнк не подведет. Он помнит так, будто это случилось вчера, как Хэнк вытолкнул его из-под линии огня, и как быстро стучало его сердце в груди, когда он навалился на Гэвина, грозясь раздавить своей тушей. Гэвин тогда отмахнулся, съязвил: — Лучше б я помер от пули, чем от удушья. Но память вновь и вновь возвращает его туда — под горячее тело и тяжелое дыхание в шею, от которого по коже бегут мурашки и жар отдается пульсацией в паху. Но Гэвин профессионал, кто бы что о нем ни думал. Он умеет брать себя в руки и их же не распускать, знает, когда надо расслабиться, а когда отложить в сторону мерзкие, от того и желанные мысли. До вечера, возвращения домой и освежающего душа. А лучше и вовсе на них забить, но ему ли не знать, что даже ледяная вода не потушит пожара в его грешной голове. В ней уже давно Содом и Гоморра, страсть и похоть. В ней настоящий Ад, без намека на спасение ледяного озера последнего круга. Уж кем, а предателем Гэвин не был никогда, даже если кто-то нежный и высокодуховный зовет его крысой только за тяжелый характер и неумение лицемерить. Хэнк не зовет. Только это не плохо и не хорошо. Потому что Хэнк вообще редко когда к нему обращается. Такой у них на двоих талант — разговаривать, словно в комнате есть кто-то третий. — Заебали уже эти нарики, — бормочет Гэвин. — Очередная история с говенным началом и хуевым концом, — отвечает Хэнк этому третьему. Не оборачивается и не намекает, что хочет продолжить перебрасываться ворчливыми оборотами опытных копов. Но Гэвин замечает его горькую усмешку и понимает, что уже не так напряжен, как секунду назад. А когда они выходят в коридор, не выдерживает и нарушает все свои правила. — Хэнк, — окликает он, выдыхая чужое имя. — Тебя сорвали со свидания? — переходит на личные темы. Куда его никто, собственно, не пускал. — Новая рубашка, хвойный парфюм, — замечает он, выдавая свое небезразличие. И даже язвительный тон не делает этот вопрос менее значимым. Хэнк выглядит задумчивым и удивленным — самую малость. Ему тоже непривычно оглядываться, смотреть в глаза. — Не думаю, что это твое дело, — говорит он спокойно и потому бьёт сильнее привычного. И припечатывает гранитной плитой на могиле тупой надежды: — Гэвин. — Само собой, — Гэвин кривит губы в хищной усмешке. Его не касается личная жизнь Хэнка, даже если он фантазирует по ночам о том, как здорово они могли бы потрахаться. В первую очередь потому, что Хэнка это точно не интересует. Напомнить, почему? Потому что они совершенно разные. То, что хорошо одному, неприемлемо для другого. И, конечно, в вопросах желания они тоже никогда не сойдутся. — Просто хотел сделать комплимент. Наконец твой вкус стал напоминать человеческий. Эта рубашка уже не вызывает приступ эпилепсии. — Как только тебя с таким диагнозом на работу взяли? — ершится Хэнк. И Гэвину в каком-то смысле даже нравится этот ответ. Но разве можно упустить возможность приблизиться и схватиться за ткань той самой злосчастной рубашки. — Так же, как тебя с твоим до сих пор отсюда не поперли, — цедит он сквозь зубы. Хэнку ни на секунду не страшно. Гэвин не поднимет на него руку, он же не идиот. Хотя временами ему кажется ровно противоположное. Не потому, что он вновь и вновь грубит тому, кого сам готов закрыть от пули, и не потому, что его собственное спасение обернулось наваждением. А потому что надежда никак подыхать не хочет и снова вылезает из своей могилы в грязных лохмотьях, напоминая самого стереотипного зомби. У Хэнка вот надежды нет. Но лучше Гэвина он от того не становится. Они стоят, вцепившись друг в друга — Гэвин чувствует стальную хватку на своих плечах, — пару мгновений или бесконечность. Хэнк выдерживает его взгляд и сам отвечает смесью эмоций. Негодование сменяется холодом. И лед этот мог бы спасти от пожара, сжигающего Гэвина заживо. Но Хэнк говорит: — Если тебе так не нравится моя рубашка, мог бы помочь от нее избавиться.