С точки зрения морали

Сразу игнорируя трассу, Лёха везёт их дворами, закоулками, подворотнями. До тех пор, пока не поворачивает к промзоне и не заезжает на заброшенный склад, не может выдохнуть спокойно. То и дело глазеет в боковое зеркало, ждёт, что из-за угла выскочит наряд ОМОНа и скрутит их шайку-лейку. Он-то знает как: багажничек на досмотр, всем выйти из машины, руки за голову и привет, Кресты. Миха помалкивает, принимая происходящее как должное — дурная это у него привычка. Чувство безнаказанности распускает и делает уязвимым. Кругом разруха и запустение. Бетонные колонны, вымаранные в граффити, железная арматура и залитый бурыми лужами пол — вечером был дождь. Протекает насквозь дырявая крыша. Вода мешается с грязью, воняет жжёным пластиком и тухлятиной. Миха вываливается из машины на ходу, бешено орёт: — Дай мне пистолет! Лёша глушит мотор и выходит следом. — Что ты хочешь сделать? Горшок не отвечает. Он кипит от гнева и бросается на брата, сбивая его с ног в грязь. Лёха этого ожидать никак не может, поэтому, оказавшись под тощим, но вёртким Горшком, первые секунды барахтается и пихает его локтём в живот, выбивая свирепый рёв. Они катаются по земле, вымокая в месиве: пыхтят, потеют, но помалкивают, становясь всё больше и больше похожими на друзей Бонифация. Пистолет у Лёши выпадает, кружась волчком. Пока Горшок пытается до него дотянуться, Лёха умудряется пнуть Макаров, задевая вместе с тем пальцы Миши. Сам виноват. Нехер лезть! — Я его прикончу прям щас! — блажит Миха и голос его разносится раскатистым эхом, отскакивает от потолка, как попрыгунчик, больно бьёт в лоб. — Он тебе нужен живым! — в ответ кричит Лёха. И в пылу схватки Миша оказывается под ним, придавленный всеми костями к земле. Лёша садится ему на поясницу и придушивает, чувствуя сердце в голове и руках — как бы не добить. В предплечье упирается твёрдый крутой подбородок Горшка, который, не вынося такого надругательства над гордыней, кусает брата, впиваясь зубами до боли. — Как ты меня заебал! — в отчаянии выплёвывает Лёша и отталкивает башку Михи, тот бьётся лбом об бетон. — Этот выблядок выложит всё, что тебе надо, как ты не понимаешь?! Я рискую ради тебя, чтобы ты взял и… и испоганил всё, скот ты неблагодарный? С отломанного края кровли на них капает, срываясь, ледяная вода. Весна не приходит красиво. — Пусти, — хрипит Миша, хлопая его по руке. Где рефери?.. Лёха оставляет Горшка в покое, дотягивается до пистолета и прячет его в разболтавшуюся кобуру. Миша вроде успокаивается, только дышит, как собака — часто и поверхностно, а потом, немного погодя, поднимается. Сначала на карачки, потом опирается на кузов «Волги» и кое-как встаёт на ноги. Едва держится на своих двоих. Они не смотрят друг другу в глаза, опускают лица в пол и приводят себя в порядок в отвратительном молчании, от которого блевать охота. Больше пистолет Миша не требует, упирается руками в багажник, перебирая пальцами, будто играет на пианино. На самом деле думает, какой шаг предпринимать дальше. — Давай к Шурику. — Сейчас нельзя, — в тон отзывается Лёха. Горшок со скрипом соглашается, надо дождаться ночи. Они садятся в машину. Миха загнанно таращится в окно, потирая руку со счёсанной ребристой подошвой ботинка кожей, Лёша старается не смотреть на дело ног своих, но всё равно постоянно обращается взглядом к брату. Замечает, как Горшок усмехается и это его смущает и раздражает. Они в пизде, а ему весело? — Помнишь, шайбой мне в лоб залепил? — Помню, — бурчит Лёха, отлично припоминая рог, который вырос на башке Горшка. И как орал отец, переламывая клюшку. Миха поворачивается к нему, глаза злые, но весёлые. — Извиняться ты не научился с тех пор. — А ты прощать. Зачем извинение тому, кому оно не нужно? У них столько претензий друг к другу, что заговорить не получается — разругаются вдрызг, даже если заведут разговор про погоду — пасмурно сегодня чё-то, — а ты мудак. Лёша смотрит на профиль Михи, резко выделяющийся на фоне окна, и думает про того мальчика медбрата, которому круто не повезло. Горшок его не бросил умирать без надежды, позвал врачей, а сам он расставил приоритеты иначе. Наверное, плохой он мент, отец бы им не гордился. Не дай бог узнать бате, что Лёша сейчас делает. Не проходит и десятка минут, как «Волга» начинает истошно орать и трястись — очнулся, значитца. Решают заглянуть в багажник. Оружие Лёша Горшку не доверяет — нервный он, как бы расправу на бис не учинил. Вынимает наручники из-под сидения, причём напропалую игнорирует злобный Мишин взгляд, которым Горшок, ещё чуть-чуть и подожжёт его. Выходят, ключом открывают крышку и их встречает активное сопротивление. Вдвоём они споро его гасят. Устрашающе мягким движением, не церемонясь особо, за шкирку, как кота, Миша вытаскивает пленника, и тот мешком падает на землю. Получает в живот — со стоном сгибается в запятую — и по зубам, губы плющит о бледные дёсны. С хрустом Горшок ломает ему нос ботинком и, смачно натянув весь гной, какой есть, он харкает ему в лицо. Мокрота пузырится, мешается с кровью. — Прекрати, он захлебнётся. Весь багажник мне кровью уделает, — говорит Лёша с терминальной стадией отчаяния в скрипучем голосе, вдавливая глаза в череп. — Как я объясню это, если тормознут? — Напизди, тебе не привыкать, — просто отзывается Миха, защёлкивая наручники под коленями пленника. Тот дико вращает круглыми глазами, хватает воздух ртом, давясь кровью с противным чавкающим отзвуком. Горшок заталкивает ему в рот кляп, грубо раздвигая челюсти. — И этим ты занимаешься, Миш, — странно побелевший, молвит Лёша. — А ты думал, в куклы играю? Подотри сопли, до колен висят. Помоги мне, — командует Горшок и Лёша затыкается, расстилая на дне багажника наскоро разорванный пластиковый пакет. Вдвоём они заталкивают пленника обратно, тот мычит будто разбитый инсультом, окатывает едким страхом, как ведром с помоями. Лёхе это зрелище кажется жалким. Крышка захлопывается, оставляя несостоявшегося киллера главы «Конторы» в провонявшей соляркой тесноте и кромешном мраке. Они возвращаются в машину по негласному договору; попеременно берут сигареты из пустеющей пачки и курят, выходя из машины и пританцовывая у дверей, чтобы согреться, ноги и руки теряют всякую чувствительность, ногти синеют трупным. В салоне не курят, берут передышку от молчаливого общества каждого. Когда начинает темнеть, Лёха включает печку — одежда сырая, оба лязгают зубьями от донимающей холодрыги. Начинает моросить дождь, роняя на лобовуху звёздную крупу. Лёша недолго ковыряется в приёмнике, настраивая радио, попадает на «АукцЫон» и оставляет: «О-о, зона, напряжённо беспросветная!» И они вместе слушают Фёдорова с «Дорогой», пока не начинаются новости. Лёха судорожно делает громче, когда комментатор постным голосом вещает про перестрелку в больнице и побег преступников. Лёха прижимается головой к рулю, как к иконе. Миха слушает про пострадавшего медбрата, кажется, не дыша. Пострадавшего, а не убитого. Говорят про посты ГАИ и проверку документов в принудительном порядке среди автоводителей, говорят быть осторожнее простым гражданам — преступники могут быть вооружены и, блядь, опасны. Лёха с ледяным ужасом думает, что теперь-то отец точно узнает, а там поднимет старые связи и выяснит всё до донца. Начнётся такое, что ему в кошмарах пригрезиться не могло. Лёху прошибает ледяным потом — батя ему кишки намотает, а с Михой, если доберётся, вообще невесть что сотворит. Юрий Михайлович выскребет и не подавится, прожуёт с косточками, хрящиками, плёнками — не пожалеет. До трибунала полшага. Он поднимает взгляд на Горшка. Лицо у Миши чёрное, как тогда, после пожара, и сразу становится предельно ясно — он мало соображает, что делать. — Я говорил не лезть в мои разборки. Размотает в мясо. Давай к Шурику, нечего высиживать. И они едут к Балу. Миха никак не комментирует то, как у Лёшки дрожат руки.

***

Доезжают без проблем, Лёха малость успокаивается, Миха молчит, он тоже несколько воспрял духом, когда увидел в окно знакомый дом. Вот сейчас-то с Шуриком они всё быстро придумают. Балу всегда знает, что делать. Миха засовывает противное чувство обиды поглубже — Шурик к нему так ни разу и не пришёл, но с этим он разберётся позже, сейчас есть дела поважнее. На кодовый стук в дверь никто не отзывается. Братья настороженно переглядываются и Горшок, недолго думая, решает идти на крайние меры. Им в любом случае нужно где-то перекантоваться, даже если Шурика по какой-то причине нет дома. Горшок спускается к почтовым ящикам, облепившим стену парадной, как соты. Находит нужный ему, нижний с левой стороны — оттуда не торчат квитанции или газеты — и подставляет руку снизу. Один раз лупит по ящику и в ладонь выпадает ключ. Ещё давно они втроём договорились — если кому-то нужно будет убежище, можно воспользоваться этим тайником. Горшок решает, что сейчас такой случай, и под недоверчивым взглядом Лёшки возвращается с ржавым ключом, чтобы отпереть дверь. В доме Балу его настигает разочарование. Тут кисло воняет перегаром и прогоркло куревом. Переступая порог Миха в темноте запинается о пустые бутылки, вполголоса зовёт Шурика, но никто не отзывается и не выходит встречать гостей. Горшок нащупывает выключатель, но понимает, что лампочка перегорела, и как сохатый ломится напролом, вываливаясь в комнату. Но никого нет и здесь — это пугает. В темноте Миха спешит на кухню, не замечая по пути ничего, потому что у страха глаза велики — вдруг с Шуркой что-то случилось и нужна помощь?.. Надо ступать аккуратнее. Растяжки? Бомба?.. Оттого сильнее невольное удивление, когда он пинает что-то на полу. Что-то прокурено закашливается и можно разобрать перезвон бутылок, они тут разрослись, как грибы после дождя. Лёха наконец пробирается следом и включает свет, озаряя засранное помещение. Внизу и находится Балу. Неузнаваемый, багрово-синий, с исчезнувшими глазами, будто жертва ботокса. Повисает выразительная тишина, в которую Балу слепо елозит руками по полу и натыкается на ботинок Михи. Цепляется за штанину и всё это время Миша не шевелится, не дышит и не моргает. — Сволочь, — дрожащим от гнева голосом цедит Горшок, вырывает ногу и отходит к раковине. — Я там чуть не сдох, а ты тут развлекаешься! — Развлекается — это вряд ли, — мрачно возражает Лёха, присаживаясь рядом на корточки. Шурик пытается встать — он так пьян, что не может понять, где он и с кем. Лёха придерживает его за плечо, но Балу падает обратно, сбивает бутылки. С его губ срывается пьяное бормотание, постепенно перерастающее в крик. Так ревут только животные — в этом звуке нет разума, только боль, а боль тупа и бессмысленна. — Шур, ты чё? — Напрягается Миша, ногтями впиваясь в мойку. — Лёх? — Переводит настороженный взгляд с одного на другого. — Ему херово. — Да вижу я, что не кончает, ё-моё! — зло говорит Миха и подходит. — Где Яшка? Он же с ним жил, вроде… — Внезапно его обжигает мучительным по силе стыдом за это невнятное мразотное «вроде». Вроде жил, вроде нет. Этого он не знает, про то не в курсе, да и в основном не в теме. Миха с чудовищной ясностью, с прозрением, которое приходит тогда, когда не нужно, слишком поздно или слишком рано, понимает, что не знает, почему Балу лежит, и его худая тщедушная грудь с выдающимися рёбрами спазматически вваливается и резко подаётся вверх, будто его лупит током. Пытается растрясти его, но не выходит. — Шурик, что с тобой? — как-то по-детски тупо бубнит Горшок. Если бы у него была рана, он бы знал, что делать, но раны не было и Миша потерялся. — Его бы в чувства привести, — в никуда, задумчиво говорит Лёха. — Звони Поручику, — всё же рожает Миха. Им срочно нужно что-то решать с тем, куда податься. В городе оставаться опасно, соваться в загородный дом Горшка — тоже. Остаётся не так много вариантов. На примете у Миши только один и для этого ему нужен Поручик. — А с ним, что? — Лёха поднимается на ноги и с сомнением кивает на Шурика. — Придётся применять шоковую терапию. — Невесело усмехается Горшок.

***

Через четверть часа Шурик сидит на диване с чашкой чифиря, насквозь сырой и протрезвевший с рекордной скоростью после ледяной ванной, которую ему устроил Горшок, вывернув краны до экстремально низкой температуры. — Какой бес тебя попутал ты мне ещё объяснишь, — угрожает Миха, от нервов заправляя магазин пулями и тут же их вынимая, чтобы повторять махинацию вновь и вновь, вызывая у Балу подобие тика, — а сейчас включай голову, Шурик, думай-думай! Нам надо что-то делать, мы в жопе! — Я не понимаю, — всё ещё ошалело смотрит на него Балу, — почему вы оба тут, объясни ещё раз, только нормально, негромко, башка раскалывается, — просит он, больными глазами щурясь на мельтешащего блохой Горшка, который, очевидно, пребывает в сильном эмоциональном перевозбуждении — ни к чему хорошему это не приведёт. — Какой ты тугой, когда пьяный! Тебе категорически нельзя напиваться, сразу тупеешь на глазах! — вскрикивает Горшок, с металлическим щелчком загоняя магазин. Хочет закурить, да передумывает. Блядь! От Шурика толку, как от козла молока. — Я тебя не ждал. Всё было спокойно ещё днём. Вроде. — Вроде. Это не оправдание, — категорично отрезает Миха, когда в комнату наконец входит Поручик. Хмурый и явно уже сполна наслышанный обо всём произошедшем. — Пересказывать не придётся… Ну, слушайте, — начинает Миха, переглядываясь с Лёшей, который претворяет дверь и опирается на неё спиной, складывая руки на груди как деревянный чурбан. Поручик выслушивает всё от начала и до конца молча, а Шурик окунает лицо в ладони и сидит так на протяжении всего пересказа Горшка, а потом задаёт один вопрос: — У вас в багажнике подрывник? — Да, — говорит Лёха без энтузиазма, гордиться тут, определённо, нечем. Балу жалобно стонет — у него раскалывается голова и мысли гуляют налегке, ему бы проспаться до утра хотя бы, а тут требуют срочных решений, от которых, может быть, зависит жизнь Горшка, Лёхи и всех их за компанию. — Что ты думаешь делать? — Поручик оказывается ближе к сути и Михе приходится по вкусу его деловой прямой тон. Он быстро соображает, что с Шуриком сейчас говорить не о чем и переключает внимание на Александра. — У тебя есть дача в Ленобласти… — Это единственный вариант? — Бычится Поручик — от идеи Горшка он явно не в восторге. — Да, — говорит, как обрубает Миха. — Квартиры у меня больше нет, про дом верняк знают — туда первым делом заявятся. Не менты, так эти… Да, это единственный вариант. Или не хочешь помочь другу? — усмехается Миша, поглядывая исподлобья. — А что дальше? — Поручик игнорирует доёбку, чтобы не дать развить тему до скандала, по Михе видно — он нарывается, хочет сбросить напряжение и ищет как. — Вечно прятаться ты не сможешь. На лице Миши опасно играют желваки, ему хочется хорошенько рявкнуть, что он не собирается прятаться за их спины, как какое-нибудь вонючее ссыкло, но именно это он и собирается делать, пока друзья и сооснователи «Конторы» будут крутиться в городе и следить за ситуацией. — Дождусь, когда накал схлынет. А пока выбью информацию, кто за всем стоит. — Резонно. Какие роли у нас? — Поручик обводит взглядом всех присутствующих в комнате. — Вы с Балу останетесь, вы мне здесь будете нужны. — Как Хугин и Мунин, глаза Одина. — Лёх, ты как? — спрашивает Миша, обращаясь к брату, который предпочитает отмалчиваться и слушать до поры до времени. — Здесь, — без раздумий отвечает Лёша. — У меня семья, Миш. Может обойдётся ещё. — Не верится, что он на полном серьёзе на это надеется. Горшок кивает головой, принимая такой ответ. За Лёшу он будет переживать. Чтобы там не происходило — Лёха остаётся его младшим братом, а больше и ничего говорить не нужно, этого достаточно. — Ну ты теперь по уши в делах банды, поэтому можешь обращаться за помощью. У нас хорошие юристы. И адвокаты тоже, — неловко говорит Миша, отводя взгляд, чтоб не дай бог не увидеть нечаянно, как удивляется и не верит сначала Лёшка. Горшок сегодня столько ему наговорил, что предлагать свою помощь кажется наносной глупостью. Но скорее всего всё было наоборот: глупость — вся та грязь, что они развели на промзоне, а это предложение единственно верно. — Хорошо, спасибо, — отвечает Лёша немного погодя. — Ты тоже можешь… Ну ты знаешь, Миш, я от своих слов не отказываюсь. — Взмахивает рукой. Жест получается красноречивее слов. Миха, вдруг преисполненный затаённой благодарности к этим людям, которые, несмотря на всё остаются с ним, поднимается на ноги, протягивает руку вперёд. Что-то грядёт и они ему нужны. — Пор, Балу? Вы со мной? — спрашивает Миха, ощущая, как тревожно колотится сердце. Он понимает, что друзья могут отказаться. У всех свои амбиции, а он всегда требует слишком много и ещё чуть-чуть сверху — они не обязаны раз за разом выбирать его, но всё же выбирают. Судьба у них такая. — С тобой. Посмотрим, что из этого получится. — Поручик звучит так: Посмотрим, в какие ебеня ты нас выведешь в этот раз, Сусанин хренов. — С тобой, Миш. — Тяжело подымается Балу и пляшущей походкой подплывает ближе, кладёт свою подрагивающую руку на Мишину. Поручик делает тоже самое. Горшок их прижимает на мгновение себе, благодарный от всего сердца, какое у него ещё не превратилось в трухлявый пень и не рассыпалось на утлые щепки.

***

Уезжает Горшок глубокой ночью. С ним едет Лёха на «Волге», а остальные, как договорились, остаются в городе. Ехать прилично — два часа по трассе, потом по грунтовке минут тридцать ебашить. Поручик всегда отличался особой скрытностью, рядом с которой никто из знакомых Михи не мог бы и близко постоять. Большую часть пути Горшок дремлет, привалившись головой к стеклу. Просыпается от того, что ведро с болтами, которое Лёша ласково зовёт машиной, ныряет своим тупорылым носом в яму. Они завязают в грязи, приходится выходить и толкать. Колёса наматывают грязь и траву, плюются в Миху клёклым бурым киселём, но у него выходит вытолкнуть корыто. — Ребёнок подземелья, — говорит Лёха, когда Горшок, чумазый с ног до головы, садится в салон, заливая коврики. Снимает ботинки и выливает мутную, воняющую болотом жижу на ходу в открытое окно. — Иннахуй. Вокруг тенистый лес и ни одного намёка на цивилизацию. Всматриваясь в густую темноту, Миха начинает думать, что они заблудились, но вскоре его опасения развеиваются — он припоминает, куда нужно, даёт указание и Лёха круто выворачивает руль в сторону просеки. «Волга» косолапо крадётся сквозь заросли, под её колёсами гибнут молодые кусты. Как же давно он тут был последний раз. Кажется, в прошлой жизни, ещё до того, как в планах появилась «Контора». Домишко стоит за высоким забором, Миха выходит из машины и приближается к калитке. Заперто — ключа-то Поручик им не дал, сказал, что от дома на участке должен быть, а ворота можно изнутри открыть. Лезет Лёха, потому что Горшок бегает на излёте сил — ему бы заводной ключик в задницу и пару оборотов, чтоб завестись. Миха сооружает ступеньку из ладоней и матерясь на брата трёхэтажными конструкциями, чуть не распустив пупок, катапультирует его по ту сторону изгороди. Проворонить, как он приземляется не представляется возможным. Калитка открывается почти сразу, следом за ней ворота, пропуская Мишу на участок. Пока Лёха загоняет слившееся с местностью корыто во двор, отдаёт Михе фонарик. Горшок рыскает под камнями и крыльцом — находит прорвы личинок майских жуков — протеинчик, Лёх, переходи на высокобелковую диету… можешь прям щас — а потом отыскивает ключ. Тот оказывается в рассохшейся трещине деревянной рамы одного из окон, наглухо прикрытых изнутри узорчатым тюлем. Внутрь самого дома Лёха отказывается заходить, помогает растащить хлам от двери в подвал. Они обнаруживают, что здесь нет электричества и Миха ищет щиток. Проверяет пробки, предохранители. Проблема не в них — за электроэнергию скорее всего не уплочено, как за воду и газ, поэтому сидеть ему в темноте, немытому и околевшему. Миха возвращается ни с чем. Зато Лёха успевает найти старую керосиновую лампу, с закопчённым и треснутым стеклом. Обмахивает от лохматой паутины и Горшок тут же её заправляет — бутылка с горючим валяется неподалёку. Слабый огонёк кое-как пробивается через копоть и заебись, Миха не ворчливый. На притолоке есть крючок — изогнутый ржавый гвоздь, он подвешивает лампу. Свет прыгает, на стенах танцуют причудливые тени. Два великана упираются макушками в потолок, качаются как пьяные. Горшок отворяет дверь в дом, наваливаясь плечом на приросшее к косяку полотно и встречает его спёртый холод и дух проросшей картошки с землёй. Из вещей у Горшка теперь только то, что осталось с больницы и то, что на нём сейчас. Повезёт — найдёт тряпки на чердаке. Не повезёт — обойдётся тем, что есть. Несколько баклажек воды и что по мелочи, захваченное из квартиры Балу, Миха заносит в дом, оставляя в коридоре — позже разберётся, а пока возвращается к Лёхе в подвал, куда они в порядке прочего затащили пленника. Он в глубоком отрубе, поэтому проблем не чинит. Наручники Лёха снимает, а Миха перевязывает освободившиеся ободранные руки обрывком толстой пеньковой верёвки, накидывает петли восьмёркой — ты у меня бесконечно будешь корчиться, гнида. Через потолок проходит несущая балка, над ней есть немного свободного пространства. Туда Горшок перекидывает конец верёвки и рывками подтягивает бесчувственное тело. Такая себе дыба, руки будет выворачивать из суставов под собственным весом. Сделал дело — гуляй смело! — с чувством выполненного долга думает Горшок и выходит покурить, прощаясь с Лёшей. Тот носками ботинок очищает колёса от глинистой почвы и пообещав донести до друзей новость об отсутствии удобств, сматывается не включая фар. Миха понимает, как того жрёт совесть за содеянное. Лёшке лучше не видеть то, что он сейчас собирается делать. Горшок медлит, с наслаждением курит последнюю сигарету — он знает, что больше нет и тем слаще каждая сухая затяжка, наполняющая грудь тяжестью, а голову лёгкостью. Живым из этого подвала выйдет только один.

***

Он знает, как нужно бить и не скупится — кровь горячая, согревает умытые руки, несмотря на то, что в подвале стоит неослабевающий душок сырости и выстуженного бетона. Лампа практически не светит, но и того скудного блика, пробивающегося сквозь маслянистую копоть достаточно, чтобы рассмотреть выступающее из мрака, как убогая маска хайло. — Пидор ёбаный, — хрипит пленник. Дёргается, оказываясь нос к носу с Мишей. По подбородку течёт слюна вперемешку с чёрной густой кровью, пачкая одежду. Та дубеет, становясь бурой — не то положение, в котором можно гнуть пальцы. Рожа у ублюдка охуевшая — безобразное месиво. Миха расстарался, подрихтовал симметрию. — Ты базар-то фильтруй, когда с тобой разговаривают, — теряя всякое терпение рявкает Горшок и нацелив дуло, простреливает колено с расстояния вытянутой руки. Сверху вниз и наискосок.

Пиф-паф.

Вой полный боли мечется вспугнутой пичугой по подвалу не находя выхода во вне, а Миха остаётся глух, усмиряя колотьё разыгравшееся в голове. Он не пятый прокуратор иудеи, здесь не слыхать аромата розового масла и не видать Иисуса Христа, но Миша тоже жаждет, чтобы ему наконец полегчало. Он уже успел отделать своего несостоявшегося убийцу, как отбивную и вид его оставляет желать лучшего. Это с ним Миха тогда столкнулся на лестнице. Никогда бы не подумал, что в таком дрище окажется стержень. Ничего — со смертниками это случается. Горшок подтягивает стул. Наблюдает за тем, как кровь хлещет на пол — коленка в кашу. Дробью бы ногу размотало, как в мясорубке, но дробаша нет, есть запасной Шуриков ТТ, приходится довольствоваться малым, но далеко не худшим. В отличие от Поручика Миха не фанат колото-резаного. Выясняет Миша не много — баклан не высокого полёта, вероятно, вообще не посвящённый и причин не знает. Есть задание, а там всё просто: выполнил — не выполнил. Миша, неуклонно выходя из себя, доступно вколачивает, что ему отсюда уже не выйти, а от того, как скоро он поделится деталями заказа на него, Горшка, тем легче примет смерть. Уж Миха замолвит словечко старой подруге в балахоне. Перед концом не надышишься, поэтому они до сих пор тут, и Миша, переводя сорванное дыхание, отступая к стулу, пинает что-то продолговатое. Это оказывается кованный костыльный гвоздь. У Шурика в городе Миха подрезает зажигалку. Решение приходит стремительно. Под задушенное пыхтение, разбавленное стонами адской муки, бесполезные попытки найти опору на одной ноге и выкручивание рук с хрустом растянутых суставов, Горшок зажимает колёсико зажигалки до упора — огонёк вырастает в несколько раз и облизывает гвоздь, как сосульку сорванную с заснеженной крыши. Миха со стылым интересом наблюдает, как острие погнутой железки медленно нагревается, чешуйки трухлявой ржавчины отслаиваются, а он обходит пленника сзади — тот трепещет, как натянутая на мачту парусина. Миха выкручивает назад неподатливую шею сплошь всю из сухожилий и кадыка, грубо собирает в кулак волосы, не даёт шевельнуться и тогда парень с ужасом, нашедшем отражение на лице догадывается, что сейчас сделает Горшок. Ухо опаляет не жаром дыхания, а смертоносным жаром металла. — Я оставлю тебя подыхать с гвоздём в мозге, — обещает Миша убийственным вкрадчивым тоном. — Или ты скажешь, кто меня заказал. Это простая арифметика. Три… — Не надо, не надо, сука! Пусти, пусти! — Два. Острие в считанных сантиметрах от взмокшей кожи, на виске бьётся пульс во вспухшей вене, рожа багровеет от натуги. Пленник взвивается ужом попавшим на сковороду, но Горшок держит крепко, пусть ему и даётся это тяжело. От ненависти внутри всё на исходе терпения дрожит и бьётся в пене. Он Владика… а сейчас у него в руках! Если бы Горшку позарез не нужна была информация, Миша бы сделал то, чем сейчас просто грозит. Успокаивает только то, что он всё равно размажет чужие мозги по полу. — Я скажу, я скажу, что знаю! Убери! — Он сгибается под немыслимым углом, пытаясь уйти от жара, который несёт с собой острый гвоздь, смотрящий в сторону перепонки. — Правильно. — Отступает Миха совершая над собой серьёзное волевое усилие. — Со мной лучше сотрудничать.

***

Обещание Миша сдерживает. Приставляет дуло ко лбу, а то, ведомое его карающей дланью, с презрением и щелчком выплёвывает пулю, кроша кость как безе. Выходит не кроваво — башка не раскалывается зрелищно, словно взорванный петардой арбуз. Пуля застревает где-то в мозгах. И вдруг его настигают опустошение и смертельная усталость. В груди тяжело, язык распухает от жажды, приклеиваясь к нёбу. На пол падает обожжённая гильза, скачет и закатывается под стул, на который обрушивается Горшок. Легче не становится. Миха тут, а друзья там, в городе, за его жопу стоят, между прочим! Нужно позвонить кому-нибудь, нужно, чтобы кто-то приехал, он расскажет всё. Но звонить не с чего, к нему наведаются, как выпадет возможность. Миха надеется, что долго ждать не придётся. Месть не кажется достаточной, ничего больше не кажется таковым. За чистоту отплачивать грязью — даже вшивого спасибо не стоит. Горшок оставляет труп в подвешенном состоянии и выходит из подвала во двор, чувствуя внутреннее онемение. Как во сне притаскивает из дома пятилитровку, пьёт из горла, сидя на крыльце, плюёт водой на руки, оттирая чёрные в ночи пятна крови, задевает повязку, всю вымокшую насквозь. Кожу разъедает солёным потом, но Миха не знает, что с этим делать, а снимать опасается — оставляет как есть. Умывается, брызжет за шиворот, ледяными ладонями ощущая, как горит кожа, в особенности лоб и щёки. Ветер прогоняет морочащий жар и Миха заходит, закрывая за собой дверь. Заваливается на твёрдый не разложенный диван в обуви, одежде, налипшей грязи и забывается недужным больным бредом.

***

Снится Влад. Снится в гробу. Миха сразу понимает, что снится, потому что не может вообразить себе эту немыслимую картину в реальности. В кошмарах его преследует безликая окоченелая толпа, давящая своим могильным безмолвием и загробной жутью. С ним может произойти всё что угодно, а наблюдатели даже не почешутся. Но происходит немыслимое: от массы отделяется фигура и плывёт, переламываясь, к Мише. А Горшку не пошевелиться и взгляда от обитых пурпурным бархатом стенок гроба не оторвать. Фантом хватает его за руку, мягко и невесомо тащит ближе. В голове бестелесный голос: «Взгляни». Миха машет головой, но безвольно повинуется. Процессия расступается, образуя мрачный коридор. У Горшка плохая ассоциация — будто его ведут под венец. И смерть не разлучит вас, смерть не помеха. Желудок скручивается в узел, когда он видит мертвеца с отпечатком тлена на курносом лице. Он скашивает взгляд на грудь прошитую пулями — под пиджаком ничего не видать, но память в пиджак не закутать. На местах выстрелов два лоскутных сердца-броши, унизанные булавками. Подушка фаянсово-белоснежная, кожа мертвеца подёрнута трупной желтизной. На веках водорослями змеятся капилляры, подступившие к самой поверхности прозрачной кожи. И пока Миша упрямо не принимает происходящее за действительность, не замечает, как его пытаются пригнуть ниже. В голове голос: «Поцелуй». Горшок впивается пальцами в острый край гроба. Сгребает всю волю в кулак и задушенно бормочет: — Я не стану. Ответ колышет волосы на затылке: «Не нравится? Ты сам его таким сделал. Посмотри, какой красивый. Разве нет? Теперь он холоден и молчалив». — Он жив, — упрямо спорит Горшок, стискивая зубы. «Совсем нет». Миша цепенеет, разбитый на голову тихим елейным возражением. Наклоняется под тяжестью вины и тёплыми живыми губами покаянно приникает к холодным и тихим, оставляя целомудренный поцелуй на прощание. Горшок вскакивает на диване озябший и напуганный, прикрывающий рот ладонью, чтобы сдержать накатившую тошноту. Реалистичный кошмар, тем и отвратительный. Тени в беспробудном мраке чудятся засланцами с изнанки, но стоит бросить затравленный взгляд на одну такую проныру, как она резво шмыгает в угол и замирает, ничем себя не выдавая. Уснуть он больше не может, шизоидно прислушивается к стонам и охам старого дома, различает топот бездомных неугомонных котов на чердаке. Над диваном старая застеклённая фотография. На ней молодые Балу, Порчик и он сам стоят в обнимку, скалясь в объектив — сейчас вылетит муха, то есть маленькая птичка! За неимением часов Миха не догадывается сколько сейчас времени, но из окна льётся неразбавленная темень, видимо, он и часа не проспал. Поднимается и решает не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Находит впотьмах нож, и спускается в подвал. Мертвец висит. Впрочем, другого от него Горшок и не ждал. Он перерезает верёвку и тело с глухим звуком валится на пол, пока Миха, подсвечивая пространство зажигалкой, рыскает по завалам. Ему везёт: находятся старые картофельные мешки. Трёх оказывается достаточно. В сарае, сбив замок увесистым поленом, Миха находит лопату и деревянную тачку. Взваливает отяжелевший труп на горб, а потом в корыто, сверху накидывает ещё один мешок. Воровато выглянув за ворота и никого не обнаружив, Горшок под покровом ночи направляется в сад. Вязнет в грязи по колени, расталкивает высокую сухую траву, пока не выходит на поляну. Кругом сухие яблони; на земле лиственный покров, напоминающий чешуйчатую шкурку броненосца. Именно в неё Миша с чавком вонзает лопату, загоняя занозы о черенок и прикладывая усилие, чтобы выкусить первый шмоток земли. Почва неподатливая, тугая, глинистая, но он роет, физически измываясь над ослабевшим за время болезни телом. Шея и плечи ноют, руки сразу отнимаются, но Горшок копает через силу. Яма узкая, метр в глубину максимум, но этого достаточно. Горшок сваливает труп в могилу, пустым мешком сгребает образовавшуюся рядом кучу земли, остаток соскребает лопатой и притаптывает. Разравнивает листья. — Покойся с миром, хуйло. Переводя сиплое дыхание, присаживается на поваленный ствол расколотой яблони, и травой, растущей седыми пучками, оттирается от грязи. На обратном пути Миху настигает ледяной дождь, будто караулил всё это время, и Горшок едва выходит из заброшенного сада, на последнем издыхании волоча за собой тачку и лопату. День сегодня не наступает, только небо становится невыразимо светлее. Миха с грохотом бросает всё во дворе, раздевается до нижнего белья, скидывает шмотьё подле дивана и засыпает без сил и сновидений.

***

Начинают свой бег холодные хилые дни. Приезжает оклемавшийся, но всё равно какой-то прибитый Шурик, привозит с собой недовольного Куликова, который озабоченно цокает языком и качает головой при виде не по-детски раскуроченной и никак не заживающей руки. Говорит что-то на своём, жаргонном, про отсос… ортез, кажется, про пилюли и должный уход за раной. Миха кивает как истукан, с облегчением закидывается привезёнными колёсами позабористее, потому что анальгин давно перестаёт помогать от боли и благополучно пропускает мимо ушей всё. Слова «это серьёзно» и «Миш, не смешно» имеют на Горшка странный эффект и не пронимают должным образом, вызывая непереносимое желание ляпнуть: спорим? На запечатанный блок сигарет Миха реагирует живее… кидается как оголодавший, срывая слюду. Шурик вполне серьёзно отдёргивает руки, когда Горшок вытряхивает сигареты и закуривает сразу две, присасываясь, словно жеребёнок к сиське матери. — Ёб твою мать, Миша. Ты прям сщас говори: нам придётся тебя голожопого в лесу ловить или нет? — спрашивает Балу, прикидывая, когда у Горшка отлетит кукуха. По всем симптомам прогнозы выходят неутешительные. — А чего покрепче нету? — Игнорирует его Миша, поднимая глаза. — Ты сюда бухать приехал? — Это ты сюда от бухать приехал, ё-моё, а мне надо время скрасить. Так привёз или нет? — Горшок давит голосом. И если бы Шурик был суеверным, решил бы, что силой мысли, телепат хуев. Иначе объяснить ведьмовское воздействие не получается. Они смотрят друг другу в глаза, а потом Шурик с «хуй с тобой» сдаётся и заносит в дом привезённые с собой чекушки беленькой «Столичной». Даже полугодовому запасу гречи и песку Миха так не радуется, как алкашке. Куликов всё это время красноречиво мнётся у дверей и всем своим видом намекает, что пора бы и съёбывать из промёрзшей хаты, которую оккупировал Горшок. Миха, улавливая гуляющие по комнатам настроения, не предлагает распить водку мира на троих. С пристрастием выспрашивает о том, что творится в городе. Шурик мрачнеет, говорит, что их остановили гайцы, потребовали документы и машину на досмотр. — Мы без оружия, слава богу. На частной тачке, Лёха предупредил заранее, что выезды пасут. Да мы и сами дошли, ума палата. — А Лёха как? Чё сказали? — Нормально, доехал. Сказали: куда, с какой целью, документы при себе? — манерно передразнивает Балу, достоверно кривляясь. — Добро. А ты? — Ответил, что на дачу, к девочкам, они нас заждались, — усмехается Шурик, приподнимая бутылку водки с проплывшим к горлышку пузырём воздуха и бич-пакеты, — вон какой джентльменский набор. Нам бы любая бомжиха дала. Не завидуй только. — И чё, думаешь, поверили? — Щурится красными подозрительными глазами Горшок. — Гонишь? — Мрачно веселится Балу. — Не нашли причины задержать. Возвращаться будем другой дорогой. — Ладно, понял, — кивает Миша. — Ребята как? — Все на взводе. — Ясно. — Горшок тушит бычки о подошву. Вкратце рассказывает, что узнал от «языка», откуда растут ноги у заваренной волынки и натолкнув Шурика на умные верные мысли, с чего начать искать, получает на руки новенький телефон и учтивую просьбу пользоваться им как можно реже — будто Миха прямщас собирается обзванивать всех подружек и хвастаться маникюром. Горшок отпускает их восвояси, неопределённо отвечая на вопрос, куда он дел киллера: — Туда, где солнце не светит. Будешь много знать — рано помрёшь, всё, свободен. — Мих, ты что-то не то затеял, это нам всем боком выйдет. — Посмотрим, — упрямо и обозлённо отзывается Горшок, дожидаясь, когда Шурик прихватит Куликова и свалит. Ему вдруг неимоверно хочется остаться одному.

***

В доме нет телевизора, зато есть старое нерабочее радио, которое Миха берётся чинить. Поручик разбирается с просроченными счетами и в доме появляется свет, но не тепло. У Поручика твердотопливный котёл, а не магистральное отопление, Михе приходится, раскочегаривать эту шайтан-машину и шастать к поленнице за дровами, чтобы набить его до упора. В сарае есть мешок угля, но за годы он слежался и отсырел, стал походить на труху и Миха, не мудрствуя лукаво, сушит влажные и почерневшие от дождей поленья, забрасывая их в прожорливую топку. Вечерами, когда воздух свежий и холодный, Горшок коротает время в тесной котельной, кашляя от плотного горького дыма, выгребая золу и ковыряясь во внутренностях приёмника. Он мало соображает в запутанных микросхемах и незнакомых деталях, но скука порой толкает на глупости. С одной рукой Горшок ограничен в быту. Температурит и накладывает повязки абы как. Но в остальном Миша быстро приспосабливается к условиям жизни в частном доме. Бегает до колонки на перекрестии улиц ночами, бросает в студёную воду кипятильник, споласкивается, расплёскивая воду по полу и разводя непросыхающую сырость — заодно и пол моет, считает Горшок, по-псовьи встряхивая волосами. Обрезать бы лохмы, пока гнид не подцепил. Приёмник как на зло не чинится — рука у Михи тяжёлая, тряская. В один момент Горшок не выдерживает, туго, обозлённо, со скрипом пластика закручивает саморезы, собирая радио обратно и нервы сдают — Горшок бьёт по приёмнику, он с грохотом старой груды металлолома падает на пол, и, о чудо, начинает шипеть и подвывать. Может, всё дело было в тех отошедших контактах?.. Впрочем, хер его знает, Миха пытается настроить волну. В котельную вдруг хриплым ураганом врывается Высоцкий. Вероятно, попалась исковерканная волна одной из тех неизвестных радиостанций, которые остаются в тени и гаснут, никем не востребованные. Как с начала девяностых принялись, словно оголтелые перепечатывать Солженицына, попавшего в опалу в советское время, так и В.С. имевший контры с сильными мира сего, до сих пор известен многим только своей «Гимнастикой» и Песенкой о переселении душ. Горшок делает громче, вслушивается, культурно обогащаясь. Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, А если в точный срок, так в полной мере: На цифре двадцать шесть один шагнул под пистолет, Другой же — в петлю слазил в «Англетере». А в тридцать три Христу — он был поэт, он говорил: «Да не убий!» Убьёшь — везде найду, мол… Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и чтобы меньше думал. С меня при цифре тридцать семь в момент слетает хмель. Вот и сейчас — как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лёг виском на дуло. Задержимся на цифре тридцать семь! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или — или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, А нынешние как-то проскочили. Дуэль не состоялась или перенесена, А в тридцать три распяли, но не сильно, А в тридцать семь — не кровь, да что там кровь! — и седина Испачкала виски не так обильно. Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?! Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е». «Укоротить поэта!» — вывод ясен. И нож в него — но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен! Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился — и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! Да, правда, шея длинная — приманка для петли, А грудь — мишень для стрел, но не спешите: Ушедшие не датами бессмертье обрели, Так что живых не очень торопите! Миха с усмешкой дослушивает песню. Думает, что неплохо было бы поговорить с В.С. с глазу на глаз, но не суждено, увы. Не довелось и не доведётся. А про поэтов он это хорошо завернул. Про одного Купчинского Миха не переставая думает ветвистыми непролазными ночами, когда даже звёзды его не слышат. Вновь Горшок пропал со всех радаров, что не засечь в нейтральной воде. Волнуется ли Андрей? Или устал это терпеть из раза в раз и махнул рукой? Перемен не предвидится. А перемен требуют наши сердца. Горшок каблуком сбивает пробку с водки, поглубже ныряет в найденный измусоленный ватник и залпом пьёт «Столичную», жмурясь и проталкивая сквозь рвотный инстинкт и резь щедрые глотки. Спирт приятно окатывает жаром изнутри. Миха берёт в руки телефон и понимает, что ничерта не помнит номера. Злится, стискивает трубку до скрипа, но на него снисходит озарение… или прозрение — Горшок не может определиться. Князь ещё в палате вернул записную книжку! Его Андрей — смышлёный мальчик, Миха им гордится. Собственные записи плывут, не складываются в предложения, но Горшок находит домашний номер Андрея и пальцы странно дрожат. Наверное, от выпитого. Чтоб убедиться, Миха делает ещё пару глотков и, промахиваясь, всё-таки набирает его. Хочет услышать взволнованный напевный голос, может, успокоить, если он его потерял? Горшок жив, его всё ещё не доедают рыбы на дне Мойки. И трубку берут. Только не Андрей — голос на том конце женский, знакомый. — Алло? Кто это? Горшок жуёт щёку и молчит, как ублюдок. А что он может ей сказать? Ваш сын дома? А когда будет?.. Позовите. Нет, всё это хуйня, зря Миша звонит, от мальчика надо отцепиться, пока не поздно. — Почему вы молчите? — недоумевает мать Андрея. Ему просто нечего сказать, но ей невдомёк. Женщина отключается, в трубке эхо уходящих гудков. Хорошо, что ответил не Андрей. Миша спьяну наговорил бы честных глупостей, обязательно попросил приехать, а это опасно. В котельной музыкально скрипит радио:

Не зная горя, горя, горя В краю магнолий плещет море… Сидят мальчишки на заборе И на меня наводят грусть… Танцуют пары, пары, пары… Мотив знакомый, даже старый И сладкий голос бас-гитары Тревожат память мою Ну и пусть, ну и пусть, и пусть…

***

В ближайшие дни Поручик решает проблему с водопроводом и Миха вспоминает, что это такое — быть человеком. Пускай налажена подача только холодной воды, но Горшок не жалуется, могло не быть вообще никакой. Друзья приезжают редко, но в одну из коротких нервных встреч Миша решается спросить у Балу то, что грызёт его изнутри с самого начала всей этой хреновой операции. Приёмник фурычит через раз, он худо-бедно в курсе обстановки в городе, но вот… — Он имеет отношение к делу? — Шурик в последнее время нездорово подозрительный, везде ищет подвох. Как и все они. — Нет, Шур, — успокаивает Горшок. — Там ситуация херовая вышла. Я, типа, виноват, — Шурик многозначительно хмыкает, — крепко налажал в этот раз, понимаешь, да? — Это не может подождать? Миша качает головой. Вопрос стоит ребром: или — или. Балу закидывает руки за голову и легко бьётся затылком о стену. — Ладно, попробую выяснить. Как фамилия у парня? Горшок сокрушённо матерится. Как-то не додумался своевременно поинтересоваться, а теперь поздняк метаться, приходится работать с тем, что есть. — Он недавно устроился, Владос. Владислав, ё-моё. — Ну, Миша, ты… Паганини, блядь. Мише остаётся только скривить рот в гримасе «какой есть, другого нету». Он держится молодцом вплоть до этого вечера, но когда снова остаётся один — в пору лезть в петлю от неизвестности и волчьей тоски. Горшок хватается за телефон — последовательность цифр сама ведёт пальцы и он набирает. Нет оправдания дрожи охватившей руки до локтей — он отвратительно трезв. Опять собирается терроризировать семейство Князевых и стрёмно дышать в трубку, как маньячина — до чего докатился, батюшки. Миха ни на что не надеется, у него вообще нет на это права, но он всё равно чего-то хочет и ждёт. У него хватает яиц признать, чего именно, но не хватает ума отказаться. Самая вредная заводь на пути Князева. Очень плохой и даже хуже. — Не бери, Андрюх, — молитвенно просит он в трубку, — кто-то из нас двоих точно сошёл с ума. Тот, которому под сраку лет. Миху, наверное, прокляли. Старая цыганка, которой Горшок не наскрёб деньжат из карманов. И вроде никогда жадным не был, а тут стойку принял, пальцы веером, сопли пузырями, и пошла пизда по кочкам. — Да? — сломанный динамиком, но узнаваемый голос. — Господи… Миша? — трубка шипит: — Нет, не тёть Наташа, ма!.. Я к себе. Да-да, Димон… — Горшок с замершим дыханием слушает быстрые шаги и хлопок двери. — Миша? Скажи мне что-нибудь, я слышу твою ёбаную тахикардию, Горшок! Что у тебя там? Ты звонишь из погреба? — Что мне сказать, Андрейка? — Кажется, Князь всхлипывает от неожиданности, но молчит. — Это ты, пиздец. Пиздец. Я уже не знал, что думать. Решил — это конец, никогда больше тебя не увижу. — Не родилось ещё хуя на мою жопу. — Тебя ищут. Зачем ты открыл пальбу в больнице? Тебе показалось мало в прошлый раз? В новостях говорят, что есть жертвы. Миша, тебе не страшно, что тебя закроют?.. Почему ты опять молчишь? Это же дикость какая-то, Миш! — Это жизнь, Андрюх. Не слушай новости, правды ты там не найдёшь. Гласность, открытость… хуйня это всё на самом деле. Пиздели и пиздят истину для домохозяек и стариков. — Но ты-то, конечно, не побоишься свидетельствовать о свете? — Мишу прошибает холодным потом. А не дал ли он ёбу? — Повтори, что ты сказал сейчас. Связь хуёвит. Андрей? — …как ты? Алло, Миха! Только не отключайся! Я чокнусь до следующего звонка через пару месяцев! Слышишь? Из какой задницы ты звонишь? Где ты вообще, блядь? — голос идёт в наступление. — Далеко. Поговори, Андрюх, мне кажется, я сошёл с ума. — Хорошо. Ладно. И раньше такое было, пиздеть не буду, но сейчас ты меня прям по-настоящему пугаешь. — Да я сам себя, — нервно выкашливает смешок Миха, забираясь рукой за шиворот. Что-то не то творится у него внутри. Зреет нехорошее. Но Андрей говорит, не оставляя надолго с топкими мыслями. Напугано, торопливо, несётся как по рытвинам, перескакивает с темы на тему, пересекает сплошную прямую. Будто большой кусок мяса пробует проглотить целиком, чтобы потом не жалеть, что не попробовал. Лучше же подавиться, да? Миша трёт грудину — омертвелая жуть попускает. Дышать ненадолго, но всё же полегче. Обманчиво. Миша теряет всякую бдительность и делает ошибку за ошибкой, он необучаемый. Бездарь. Говорит приезжать, говорит адрес, говорит найти карту, из честолюбия говорит, что это опасно. Говорит-говорит-говорит. Андрей не упускает возможность хапнуть адреналина, отвечает на всё тем, что будет у него. Когда об этом демарше узнаёт Шурик — он в бешенстве. Горшок впервые так явственно ощущает, что Балу готов его задушить собственными руками, но достать не может. Находит другой способ, как побольнее задеть. Сыплет песок на открытую рану: Влад в коме, на аппаратах жизнеобеспечения и шансы у него плохие. Но ведь жив! Лихорадочно шевелит мозгами Миха, припоминая контакты частной клиники, к помощи которой однажды пришлось прибегнуть. Просит заняться разработкой вопроса Балу, но тот резко огрызается: — Хочешь играть в благотворителя, возвращайся и играй сколько влезет. У меня твои замашки вот уже где сидят, Горшок! Заебал, Мишаня, заебал ты меня. Овощ он, сечёшь? На вентиляции лёгких всё время, в себя не приходит. Нечего там спасать. Одного угробил, теперь второго тащишь туда же. — В эту секунду Шурик чужой и колючий. — Не бросай это, Шура. Пожалуйста, — с отчаянием просит Горшок, снисходит до мольбы. Горшок — прожорливое чудовище, которое не щадит никого. Ни себя, ни окружающих. Впервые в жизни он обжирается таблеток, а не водки, чтобы перестало болеть сердце и подтягивает коленки к груди.

***

Что должен чувствовать Князь, когда морду лица дражайшего Горшенёва Михаила Юрьевича в нелестных выражениях прокатывают и обсасывают по всем новостям вот уже хер знает какие сутки? Может быть ему кто-нибудь подскажет? Очереди из желающих Андрей не видит, а ему надо, у него слишком много вопросов и ни одного ответа, а это плохо для мозгового кровообращения — он может лопнуть. Совсем нехорошо. Его мстительный призрак будет являться Горшку ночами, наваливаться на грудь, как жирный оборзевший кот и дуть в ресницы. В бесстыжую рожу. Миха дозванивается, дышит в трубку, будто не ждёт ответа, Андрей грызёт провод и жмурится, слушая его желанный голос и ненавидя Горшка в этот момент от всего сердца. Куда он вляпался, что натворил? Зачем открыл стрельбу в больнице? Миша… Миш, там же люди, блядство, Миша, что ты наделал, что с тобой будет? Почему ты такой разбойник? Миша говорит, что не виноват, оправдывается, и Князь хочет ему верить, тянется ко лжи, себе врёт, что Горшок с боку с припёку и вообще не виноват, но глубоко внутри знает, что вся хуйня, которая происходит, происходит только там, где вьётся Миха. Это что-то да значит. А ему он нужен, поэтому Андрей тут же убегает из дому никому ничего не сказав. На метро едет до железнодорожной станции и приходит в себя с билетом в руках, с путёвкой в один конец до дальней станции. Что ж я творю? Псих… — лихорадочно соображает Князь, ныряя к автомату, нужно сказать родителям, ведь обзвонят морги! Но что? С друзьями на дачу. По всей форме встречать майские праздники, жарить шашлыки. Только не купаться в пруду… К каким друзьям?.. Ты их не знаешь, ма, ребята с потока… А вещи? Не нужны… Ну ладно, девочки будут?.. От первого и до последнего слова — брехня, но Мама верит в благоразумие, как в чудо. Андрей в чудеса не… и пока ждёт свою электричку, крутит жалом по сторонам. На станции чахлая бабуля, обёрнутая в линялую шаль, как куколка бабочки, мамаша с капризной дочуркой, которая то и дело норовит подобраться к краю платформы и повторить судьбу Берлиоза… или Анны Карениной, смотря по настроению; и бомжи в лохмотьях на подстилках из картона. Один, то ли угашенный, то ли подмёрзший до анабиоза держит перед собой табличку:

Много в России Троп. Что ни тропа — То гроб.

Когда к нему подходят менты в беличьих шапках, Князь с внезапным стыдом отворачивается, чувствуя, как внутри бурлит то ли бессильное возмущение социальным произволом, то ли газы. Решая пройтись, Андрей останавливается у доски с объявлениями, и в порочном кругу купли-продажи его застаёт врасплох лицо. И тут достал, гад такой, думает Князь, и определившись, что это всё-таки не газы, мельком смотрит в сторону щуплого бомжа и дюжих стражей порядка. Потом на пути, где уже с лязгом притормаживает его электричка. Внутри с каждой секундой промедления нарастает дурота и Андрей решается. Поднимает увесистый булыжник, примеряется, и с грохотом бьёт стекло, привлекая внимание присутствующих. Смахивает острые осколки, в одно движение срывает ориентировку на Горшка и комкает в кулаке на ходу оборачиваясь. Замечает, что менты, позабыв и оставив в покое инертного бомжа, чешут за ним. Электричка выплёвывает белёсый пар, скрипит состав и заталкивая снежок бумаги в карман, Князь заскакивает в вагон в последний момент. Осторожно, двери закрываются. Электричка отчаливает, оставляя разгневанных блюстителей закона позади. Пассажиры молча смотрят на него и отсаживаются, глубже ныряя в свои места, не желая иметь такого попутчика. Князь шмыгает носом. Ну чё, счастливо пути, ёпта!

***

Все светлые мысли Князь, как выясняется, инвестирует в Мишу по телефону. Ничего светлого после двух с гаком часов в электричке и часа с небольшим пешкодралом по лесу, отнюдь не в поисках Эльдорадо, в сгущающихся сумерках, увы, не остаётся. Нужный дом он находит, принимается ломиться, но вовремя обнаруживает, что дверь открыта и можно не шуметь. Заходит на участок тогда, когда начинает накрапывать дождь, крупными капитохами врезаясь в лоб. Свет нигде не горит, окна наглухо закрыты. Строение — оплот дружелюбия. Разыгрывается гнетущая тревога, и Князь настороженно проникает в дом, матеря скрипучие ступени. Тут тихо, как в могильнике. Ещё и двери нараспашку — подозрительно в крайней степени. Не успевает он выйти в комнату, что-то чёрное и огромное наскакивает из-за угла, перекрывая проход. Андрей на вдохе давится воздухом — аккурат в солнечное сплетение прилетает лохматая, чугунная голова. Открывает рот и моргает она! Голова, к счастью, растёт из туловища, но, к несчастью, в декоративных целях. Голова заливисто хохочет и громко радуется встрече, а Князь задыхается, но уже от скрываемого гнева. Миха его треплет за плечи, он неподдельно рад Андрею, весь шарнирный, юркий, приветливый, но Князь не может ответить тем же. Достаёт непослушной рукой скомканный лист и разворачивает, напористо суёт под нос Горшку. — Красавец! — острый голос шашкой обрубает Мишин смех. — Ну и образина, — глядя на составленный фоторобот выдаёт Миша, чем повергает Князя в немой парализующий шок. — Ты… — с неверием вскрикивает Андрей, находя Мишины непроницаемые глаза, — в розыск объявлен, Миха! — Князь подпрыгивает на месте, не замечая, чтобы Горшок разделял с ним шок, сдобренный этим откровением. — Вижу. Мужчина, примерный возраст сорок-сорок пять лет, рост сто восемьдесят пять-сто девяносто сантиметров… — Горшок с выражением зачитывает характеристику на себя самого. Андрей с шумом выхватывает из его руки пожёванный лист и дышит, как бык. — На самом интересном, ё-моё! — Ты преступник! — Да. — …Убийца! — Ну конечно. Князь качает головой, глазами преисполненными гиблого ужаса всматриваясь в неподвижное лицо Горшка. Вспыхивает ослепительно бледная молния, разрубающая небо напополам, глубокими угольными тенями уродуя черты, рисуя на полотне бытности чудовище. Андрей пятится. Миха грубо отнимает ориентировку и не заглядывая в текст, цитирует по памяти: — Двести девять ука эрэф, создание, руководство преступной бандой, участие в совершаемых нападениях. От восьми до двадцати лет, а то и больше, смотря, что докажут. У Андрея душа в пятки уходит, будто Горшок сам себе приговор выносит. Со злым азартом, с гибельным восторгом. Молоток неприступной судьи — раскатистый гром. Князь поддаётся безумию и мимо Горшка проскакивает на улицу. Миша успевает поймать его за предплечье — куда, дурак, ё-моё? — но Андрей неуловимо выкручивается, врезаясь в дождь. Хочет убежать, куда глаза глядят. В ненасытную мокроту. Миха по пятам следует за ним. — Не подходи! — до рвоты голосит Князь, спотыкаясь в темноте, которая внезапно заволокла всё вокруг. — Правда глаза колет?! Согласись, не знай ты, кто я, совсем бы по-другому говорил! Горшок замирает под дождём; не под грибным, а под проливным, леденящим кости. Проводит жилистой ладонью по лицу, потому что холодные струи повисают жемчугом на ресницах, лишают зрения и чувствительности. Вымокшие волосы липнут ко лбу и он как-то обречённо разводит руками. Андрею не стыдно. Ему, сука, не должно быть стыдно. Это Миша должен испытывать угрызения совести, а не Князь, который отчего-то всё равно корчится в агонии. И сердце от любви горит, его душа болит. Куда он сейчас уйдёт в грозу?.. Ненормальный псих. Последнее дело — сирых и убогих жалеть, а он жалеет, вот прямо стоит и ему жаль Горшка, до нитки промокшего, жалкого, простого человека, который сам во всём виноват. Его не за что жалеть! Его осуждать нужно. Без смягчающих, с отягощающими, если только. С соответствующей припиской: «С особой жестокостью»!.. Если бы Андрей только мог, если бы только нашёл в себе силы, послал бы далеко и надолго, навсегда бы послал, чтобы не приближался, чтобы имя его, птицу в руке, забыть к чёртовой матери. Не знать взгляда пылких цыганских глаз, почти всё время объёбанных, с покрасневшими белками, ниточками алых сосудов, оплетающих глазные яблоки, как черви. — Да какая нахер разница?! Что было бы, что бы могло быть? — орёт почти перекрикивая дождь, с расстояния и в темноте не может оценивать эмоции Михи, не видит реакцию и это развязывает язык. — Ты, Михаил Юрьевич, ходячий мертвяк. Не сегодня, завтра загнёшься от передоза, сдохнешь в перестрелке, кто-то из твоих кентов задушит тебя подушкой во сне, а я… я останусь, и буду горевать по тебе, собаке. Ты сдохнешь, и поделом тебе. Это правильно было бы, честно, но до того, блядь, грустно, что такая мразь, как ты… Хотя ты не заслуживаешь… Ничего кроме канавы ты не заслуживаешь! Слышишь?! Князь надрывается с такой злобой, что его трясёт, а Миша смотрит-смотрит-смотрит… бесконечно долго смотрит, всё понимает, принимает, кажется, не раздумывая, подставляет и вторую щёку после первой, признаёт хлёсткие удары слов и единственное о чём мечтает, так это никогда не встречать мальчишку из реставрационного училища №61. Не дождавшись ничего от Горшка, Андрей сам срывается с места. На полной скорости врезается в Мишу, хватает за грудки, встряхивает и не чувствует сопротивления. Миша под его напором обмякает, от очередного толчка голова его безвольно качается туда-сюда. — Скажи что-нибудь, говна ты кусок! — в голосе слышатся злые слёзы, а глаза в кромешной, проливной темноте блестят безумным синим пламенем. Но что ты хочешь услышать, Андрей? Беспросветно тупой и наивный мальчик… что он больше не будет? Взрослый мужик, который привык так жить, который не хочет по-другому жить, послушает тебя? Да он ему в отцы годится! Странно, как ещё не осаждает, как ещё не отвесил отрезвляющую пощёчину. Что, щенок, забыл с кем и в каком тоне?! Андрей не забыл, он помнит. И ведь действительно выводит из равновесия, вынуждает на противостояние, а тот стоит в тупом трансе, будто и не у его уха надрывно орут, что мигрень в висках долбится, смотрит на Князя, чуть склонив голову, сверху вниз, наискосок. Пиф-паф. И Князь почти рыдает от бессилия. Ну почему, почему он именно в этого человека упал, корнями пророс, кровью. В отчаянной муке, он притягивает Миху ниже, и, прежде чем передумать, вгрызается поцелуем в плотно закрытый напряжённый рот. И тут натыкается на стерильную отстранённость. Лучше бы Горшку орать, крыть борзого Андрея матом, но он молчит. И от этого выть хочется. А потом, Миша вдруг оживает: оттаивает под студёными каплями, слабо отвечает, примеряется, как это — целовать Андрея. Князю бы отшатнуться, чтобы не понимал теперь Горшок, но вместо этого его ледяные руки скользят по крепким плечам Миши. Мягко. Хочется жёстче, чтобы чувствовал, чтобы понимал, как он зол, чтобы не решил, будто Андрей загнан: шаг вправо, шаг влево — расстрел. Князь отчаялся с ним, вот и идёт на всякие дурные поступки. Его воплей о помощи Горшок не слышит, никогда не слышал, пусть не был слеп и глух. Андрей давится криком, цепляется теперь за волосы на затылке, беспорядочно шарит руками, в надежде то ли прижаться ближе, заставить наклониться ещё ниже, то ли оттолкнуть подальше, и не чувствовать жёсткие пряди между пальцами и огненный, тяжёлый шар под рёбрами. Большие нервные ладони оказываются на горящих румянцем щеках, не в пример Михе нежно, а поцелуй, из простого касания губ становится чувственным и откровенным, действительно поцелуем, а не простым касанием. Хорошо через страдание и злость. Только потому Князь не мёрзнет, что горит в удушливом гневе. Небо заходится в безумных рыданиях и утробном хрипе грома. Ему кажется — ещё чуть-чуть и оно обвалится. Сомнёт воздух и накроет их лавиной. Гроза страшная, непогода бушует и толкает их друг к другу, губы в губы, грудь к груди. Губы Миши порхают, жалят в ухо, что-то нашёптывают в колдовском напеве, но не разобрать ни слова. Князь жмётся к его груди, чувствует, как Горшок тянет в дом, натопленный и сырой. В коридоре протекает крыша, но Миха подставил ведро, в которое льёт с отвратительным плещущим звуком. Андрей не слышит и этого, он оглушён внутренней тревогой. На кухне Миша его оставляет и тут же возвращается. Князь с дубовым удивлением протирает сырое лицо. Хорошо плакать в дождь, ничего не видно. — Андрюха, — хрипло шепчет Горшок, накидывая на Андрея полотенце. Всовывает ему в руки стакан и становится рядом, повторяет настырнее: — Андрюх, послушай… С носа Князя капает. С волос капает, и сидит он весь сжавшийся, как пружина. Ни сделав и глотка, он отставляет водку и поднимается, растирает голову полотенцем, чтобы подсохнуть и согреться. — Где я могу лечь? — Где угодно, — скрипя зубами отвечает Горшок, отшатываясь, как от выпада. Андрей запирается в соседней комнате, злобный до крайности, готовый свалить в ночь и сгинуть в этих дремучих лесах Ленобласти. Может быть, безвестно сожранный волками, может быть, медведями, и чихать он хочет, что никого из этих тварей тут попросту нет. Самое свирепое, на что Князь мог напороться сидит в соседней комнате и глушит водку в одно рыло. Ради чего он ехал сюда? Плутал по городу, как герой грошового бульварного чтива, лишь бы никто из недругов Горшка не увязался следом? Чтобы поцеловать неблагодарного скота под дождём, а тот всё равно остался при своём? А он умеет расставлять приоритеты, Князя бы в стратегии. Наврал родителям с три короба, не объяснился с друзьями… зато к Горшку рванул на всех порах. Наверное, это о нём что-то да говорит. Что-то не комплиментарное. Что-то, что людям страшно о себе узнавать, как страшно пациентам раковых корпусов слышать о терминальной стадии и метастазах в лёгких и костях. Мишей он оказывается непонятый. Человек человеку рознь. Всё что он делает для Горшка, в его глазах бесспорное благо, всё что делает Миша — каприз и самодурство. Страшно, что стена из недопонимания может не рухнуть, а ещё ужаснее, когда сразу двое её не видят, и в попытках докричаться, долбятся об неё, разбивая головы в кровь. Когда больно, люди злятся. Злоба — не тот фундамент, на котором удастся выстроить что-то новое. Андрей присаживается у двери и припадает к ней всем телом, отшвыривает полотенце и жадно вслушивается в Мишины шаркающие шаги, мелодичный звон стекла разбитого стакана, тихий неразборчивый голос. Тянет выйти и чтобы всё как прежде. Если прикрыть глаза, можно вообразить другой сюжет. Тоже деревня, но Голубково. Запах душистого сена, прозрачный пряный мёд. Интересно, Миша любит мёд?.. В реальности грустно, страшно, дождливо, а в его мире нежное солнце и они не ссорились. Блаженно улыбнувшись в дверь, Андрей забывается мечтаниями, смотрит непрерывное кино до тех пор, пока не грохочет гром. Страшный, объёмный, такой, будто что-то взорвалось рядом. Князь вскакивает и по Бродскому совершает ошибку — выходит из комнаты, по наитию бредёт прямо. Ноги сами приводят к Горшку, с остервенением заправляющему подушку в наволочку. Он сердитый, летят белые перья, а Князь уже отошёл и хочет спать. Миша ершится, учинив над подушкой расправу. Бедняжка, словно чахоточная, выплёвывает перья пуще прежнего. — Я хочу спать, — выдаёт Князь, почти не раскрывая рта. — Кто те не даёт? — с преувеличенным интересом гавкает Миха, швыряя подушку в Андрея. Князь ловит её, взбивает и подходит к Мишиному дивану. Не задевая его и не мешая, с размаху падает на подушку, без боя захваченную в единоличное пользование, пузом, устраивается к Горшку спиной, оставляя Михе свободное место с левой стороны. — Я не понимаю, нахера ты всё это начал, ё-моё?! А теперь ведёшь себя, как ни в чём, нахуй, не бывало! — Почему я начал, тебе наоборот должно быть понятно. А вот чего я реально не догоняю — нахера ты всё это не закончил ещё? — Князь гнездится, устраиваясь удобнее. — Я так понимаю это последний твой аргумент? — Да. — Андрей не видит Мишиного лица, складывает руки конвертом и засовывает между ляжек. Задумчиво изрекает: — Я бы тебя в сене обвалял, как в панировочных сухарях. — Я ещё почитаю. — Миша оставляет лампу включённой. — На здоровье. И вместо того, чтобы уснуть, Князь, как ему кажется незаметно, пялится на Горшка, не от большого ума читающего без очков, почти накрывшегося книгой. Вспоминает колыбельную, красивую, сонную, укачивающую… надо этого не видеть. Упрямого барана.

Лежи — да не двинь, Дрожи — да не грянь. Волынь-перелынь, Хвалынь-завирань.

***

В темноте, пока глаза не привыкают к абсолютному отсутствию света, Андрей шарит руками по простыням, как слепец. Натыкается на что-то… на кого-то, с кем сегодня засыпал. Со стороны раздаётся сонное мычание. Миша. — Ты не спишь?.. — Несложно представить, как Горшок щурится, хлопает ресницами часто-часто, пытается посмотреть на него, Андрея, в этой кромешной темени, но, как ни старается, ничего всё равно не видит, потому что засыпали они со светом, а сейчас… — Свет вырубили. — Князь садится на матрасе, протирает кулаками глаза, подтягивает коленки к груди и на ощупь кладёт руку Мише на плечо, начинает гладить. — М-м-м, — невнятно тянет Горшок, расслабляясь под лаской, а Князь мягко улыбается. — Тут такое бывает… Пробки выбивает. Уровень влажности повышен. Или ещё какая херня. Андрей согласно мычит и проводит рукой выше, ощущая тепло чужой кожи на пальцах. Князь понимает, что Миша почти спит, но совладать с собой не может, он легонько, это не помешает. Улыбаясь, Андрей открытой ладонью ведёт по ткани футболки. Под ней твёрдое плечо, под пальцами расслабленная мышца и тонкая ткань. Выше и вниз — ключица, крупная, но изящная в своём изгибе кость. Князь зажимает её между большим и указательным пальцами, потирает, проходится ногтями сквозь ткань, а Миша лежит молча, видимо, и вправду дремлет. Выдыхая, Андрей сгибает указательный палец, аккуратно дотрагивается костяшкой до места, где ткань заканчивается. Андрей осязает тепло и мягкость — самые поверхностные ощущения, что ему удаётся запомнить. Его касания робкие, до сведённого судорогой желудка. При свете дня подобного он себе не может позволить. При свете ему слишком хорошо видны чужие глаза. Ты меня напугал, Миш, — думает Князь, силясь рассмотреть в темноте черты чужого лица. — Тебя могло не стать и это было бы пиздец как несправедливо. Посмотри, Миш, до чего я с тобой дошёл. И виноват только я сам. Отдыхай. Горшок засыпает окончательно. Он сопит, а Князь, не сдержавшись и не видя преград… Конечно, тут как в погребе темно, он же не кошка… Андрей медленно подтягивается ближе и скользит рукой по вздымающемуся животу, притирается боком и обнимает. Сжать его крепче, опустить гудящую голову на крепкую грудь, почувствовать, как Миша откидывает руку, чтобы пустить Князя ближе… Всего этого хочется отчаянно сильно, но Андрей не нарывается ни на что. Мало ли, что он хочет? Миха засыпает — пусть отдыхает спокойно без домогательств. У него за последнее время синяки под глазами почти пропадают, а если всякие такие Андреи будут донимать Горшка каждую ночь, легче ему точно не станет. И Князь решает выйти на улицу покурить.

***

Выбираться из дома оказывается тем ещё приключением. Андрей крадётся на цыпочках, очень медленно шалыгая ногами, нащупывает ступнями обувь. И вроде ничего такого, траектория по прямой до двери, но надо же ему было побросать шмотки невесть куда! Он так и не рассмотрел дом, в который пришёл, а теперь не может сориентироваться. Несколько комнат, закрытые двери, коридор. В темноте Князь пинает переполненное ведро, расплёскивает воду на ноги, морщится. Миша грешит на пробки, ну вот сейчас Андрей поищет щиток, пока курит, может сообразит чего. Дождь кончился, на улице свежо и тихо, будто ничего и не было. Ни бешеной встречи, ни грозы. Только надорванное горло саднит последствиями крика. Карниз похож на длинную расчёску. Капли — зубцы — тянутся до земли, стекаются в зеркала луж. Андрей шлёпает по грязи, прикусывая сигарету. Промокла, тьфу ты, чёрт! Не подпалить, а заходить не хочется — воздух прозрачен и чист. Он бредёт вдоль стен, обходит дом и находит спрятанный от непогоды щиток. Пробки действительно выбило грозой. Подсвечивая панель зажигалкой, Князь тянется вперёд, когда слышит шаги. Сзади определённо кто-то останавливается. — Миш, ты чё встал? — Андрей не пугается, думает ведь, что они одни в доме. — Нахуя ты приехал? — Оказывается, не одни. — Доброй ночи, — говорит Князь, гордясь собой в этот момент, потому что не дёргается, хотя судорога неожиданности пронзает до копчика, заставляя встрепенуться. — Он тебе сказал, почему здесь отсиживается? — Балу, презрев этикет, решает давить Андрея, как прыщ на жопе. Князь усмехается, удерживая себя от того, чтобы повернуться и нагрубить. Он в гостях, а дом вполне может оказаться Шуры. Выкинет, как щенка, и глазом не моргнёт. Миша, наверное, вступится… а может и нет, кто ему ближе? Гопота Купчинская или, считай, названный брат? Ответ Андрею может не понравиться. — Сказал. — Пиздит. Андрей сам всё узнал. — Ничё не смутило? — голос Балу истекает ядом, Князь подчас не может определиться: это с крыши капель по-стук-стукивает или за спиной длинношеяя кобра разворачивает тугие смертоносные кольца? — Ничё, — говорит и пытается разобраться со щитком, но он не понимает нихуя, глазами бегает по внутренностям, а сам ждёт, куда их этот чудный разговор заведёт. Да ну не скажет Балу ничего нового: держись подальше, с ним опасно… плохой человек твой Горшенёв. Ну не пушистый, да, что, девять грамм свинца теперь промеж глаз и шито-крыто, чтоб не мучился юродивый? Ещё с вечера гавкал… Так это если всю жизнь жить из холодного расчёта, поделив на хорошее и плохое по выданному лекалу, и жизни никакой не будет — в гроб ложись, помирай от пролежней, пока как баранина с косточки не отстанешь. Князь жизни хочет, жаждет, со своими ошибками и набитыми шишаками! Любить он хочет, потому что когда, если не сейчас? Время идёт, а он не может усидеть на месте. — Так почему ты приехал, если видел, что творится? Рядом присесть хочешь? — допытывается Балу, а Князь, так и не разобравшись, хлопает по стене, отталкиваясь и пружинисто разворачивается. Не кобра никакая — невысокий белобрысый дядька в неприметной толстовке. Глаза, как у хоря пробравшегося в курятник. А у них особенность такая кровожадная: одну курицу придушит, а остальным глотки порвёт и оставит. Князь улыбается. — Я сделал выбор. Вы свой сделали, и я свой делаю, у нас свободная страна. — Когда ты уедешь? Он не может понять Князя превратно, просто издевается, сволочь. Андрею и весело и зло. — Когда он попросит. — Потягаться хочешь? — С кем? — Вертит башкой, будто надеется увидеть кого-то ещё. — С вами что ли? Вы его всю жизнь знаете, я — два года, куда мне, — ёрничает Андрей. — Зарываешься. — Поймите вы уже, я сам решу. Меня не надо спасать. Я дееспособный. — Откуда вы беретёсь такие, блядь. — Вырастаем из таких, как вы. Князь уходит, по касательной цепляя Балу плечом. Внутри клокочет. Андрей ускоряет шаг и без замаха пинает ступень. Потом ещё пару раз, чтобы выплеснуть гнев. И тогда заходит в дом, оставляя Балу позади, как хреновый сон.

***

Когда Князь возвращается в комнату, тут уже горит светильник, а Миша лежит, свернувшись калачом и отвернувшись от света. Андрей невольно замирает у порога, таращась, словно баран на новые ворота, на выгнутую дугой спину. После внезапной встречи с Балу Князь иначе смотрит на некоторые вещи, на самого Мишу, и на всё то, что было до этого дня. Шурик больше не пытается говорить ему держаться подальше от Горшка. Кажется, матёрый волчара признаёт Андрея частью Миши. Или мирится с Мишиными заскоками и абсолютной глухостью к здравому смыслу. Кто он, блядь, такой, чтобы запрещать Князю творить то, что потом его расшибёт в лепёшку?.. О, этот состав несётся напрямик в ад! Шурик для отвода совести, очевидно, убеждается, что Андрей не слабоумный и делает всё осознанно. Князь лишь ржёт про себя. Дак попробуйте его заставить делать то, что он не хочет! Хером по лбу постучит скорее, чем из-под палки станет заниматься тем, что не нравится. Именно из большого желания Князь ложится рядом, придвигается вплотную, прижимаясь бёдрами к Мишиным и, довольно сопя, целует сухими горячими губами в позвонок. Чувственно обнять здоровенного мужика не получается особо, но перекинуть руку через пояс, чтобы ладонью накрыть живот это Андрей может устроить — лишь бы не задеть повязку невзначай на обожжённой руке и всё нормально будет… Он весь вечер хотел сделать так. Наконец дорвался. Миша как назло начинает возиться, и Андрей, ныряя под одно с ним одеяло, шепчет: — Тихо, спи. Это я. — Достаточно сказать это уверенно и настойчиво, как Горшок обмякает в его руках, пригревается и Князь засыпает следом.

***

Просыпается по утру Андрей плечом к плечу с Мишей. Тот похрапывает, раскрыв рот и запрокинув голову. Никогда Князь не думал, что Миха горазд дрыхнуть до… Оторвав голову от подушки, Андрей задымлёно смотрит на часы. Пол седьмого утра. Значит, это он вскакивает незнамо для чего, а вот Горшок отдыхает на своих колёсах и хронической, должно быть, усталости как положено. Миха сбрасывает плед и тот путается у него в ногах, по коже высыпают зябкие мурашки. Князь, поленившись подниматься, ловит ускользающий плед пальцами ноги и тянет вверх, выпутывая из длинных ног Горшка. Тот и не думает просыпаться: дрыхнет, как истинный медведь, насосавшись лапы в зимнюю спячку. Андрей даже немного волнуется, дёргает сильнее лохматую тряпку и это гасит храп, заставляя Мишу дрогнуть и облизать губы. Князь застывает, позволяя Михе снова провалиться в сон, а сам расправляет плед как может, и накидывает на Горшка по грудь. Забинтованная рука скрывается под тканью. Правда, пусть спит. Проснётся, этот бинт придётся размачивать и отдирать, потому что кожа сочится сукровицей, ставшей почти прозрачной, но клейкой и присыхающей там, где только-только стала нарастать розовая кожа. Ночь кажется нескончаемо длинной со всеми этими пробуждениями-засыпаниями-брождениями по дому, нежданным разговором с Балу, спящим Мишей. Андрей всё это время как во сне, а теперь очнулся от него, но вставать не спешит. Прикрывает глаза и мало-помалу проваливается в поверхностную дрёму, расслабляется, словно ложится спиной на воду и дрейфует. Он чувствует, как Горшок рядом поворачивается на бок, как проседает матрас под его весом, и в следующий миг ощущает, что на живот, пригвождая к месту, ложится Мишина горячая рука. Невольно ложится, не обнимая, а внахлёст, потому что Князь оказывается на её пути. Андрею делается жарко, но он не выползает, даёт сонной неге затмить рассудок. Он идёт на дно.

***

Окончательно Андрей просыпается уже один, к десяти. Только постель, хранящая силуэт, напоминает о том, что рядом провёл ночь человек. Князь шлёпает открытой ладонью по подушке. Пора вставать. Балу обмолвился ночью, что с утра ему нужно уехать по делам, а Миша останется дома, пока они не придумают что-то с жильём в городе. Князь уверен, что тот не просто так об этом упоминает. Наверное, чтобы без вопроса в лоб узнать, когда свалит Андрей. Князь про себя гонит бочку на Шурика. Ну что он, идиот какой? Раз вызвался, значит, останется. Родители думают, что он с друзьями укатил на дачу. Правда, в душе скребётся совесть, что нельзя так, но он оправдывает себя тем, что сказать правду не может — его не поймут. Горшок вполголоса матерится на кухне. Он уже ковыряется с повязкой и Князю немного страшно, потому что он не знает, чего ждать и что за чудовище таится под марлей. Ожоги обычно выглядят так, будто на месте поражения развивается новая цивилизация. В то же время ему любопытно. Выглядывая из-за плеча Миши, Андрей невольно ахает, когда видит повязку, насквозь пропитанную сукровицей и этим привлекает его внимание. Горшок резко поворачивается — на мгновение Князь чувствует его готовность вскочить и дать в бубен, но потом приходит узнавание и Миша с «а, это ты», расслабляется. — Доброе утро, — здоровается он. Князь кивает и проходит к мойке. Наскоро умывается и остаётся стоять, упираясь руками в края. — Ты на Шурика не злись, на самом деле, ладно? — поднимает глаза Миша, отрываясь от своего увлекательнейшего занятия. Значит, он уже пересёкся с Балу и они обкашляли ночную встречу. Что ж, Князю меньше пересказывать. Андрей, встряхивается, сгоняя остатки сна жмёт плечами, не отрывая взгляда от проглядывающего ожога. Останутся страшные шрамы. — Я не злюсь, не загоняйся. Давай лучше помогу. — На Балу он действительно не злится. Он мужик хороший — это сразу видно, вон, как они с Мишей друг за друга горой стоят, чтобы Князь, не дай бог, не решил часом, будто второй из этого дуэта мудак. Князь отрывается от места и принимает из рук Горшка марлю промоченную в тёплой воде, чтобы с наименьшими потерями отодрать Мишу от бинта. Они так и застывают, держась за разные стороны пожёванной мотни из ниток, когда Горшок продолжает: — Он думает, что виноват передо мной, понимаешь, да? Хочет извиниться как-то, помочь на самом деле. У нас сейчас не самое удачное время, Андрейка, понимаешь? Князь кивает, аккуратно вытягивая тряпку из Мишиной руки и присаживается рядом с ним, притягивая за запястье и удерживая на весу. Вся распятая анархия раскурочена к едрене Фене, лопнувшие волдыри сочатся, Миха в некоторых местах уже сковыривает пропитанный желтоватый бинт. Смотреть, одним словом больно и неприятно, Андрей невольно цокает языком. — Не он же тебя в квартиру затолкал, чего убиваться. — Вот и я толкую о том же, а он покивал башкой и всё на этом, хер ты чё попишешь! — к концу фразы Миша не удерживается и повышает голос, потому что Андрей улучает момент и снимает кусок наслоившегося бинта, как вторую шкурку. — Нормально, Миш? — Князь настороженно замирает, напряжённо всматриваясь в лицо, искажённое мукой. Горшок, стиснув зубы, кивает. — Ты хоть сам догадываешься, кто тебя зажарить хотел? — стараясь не напрягаться раньше времени, Андрей подводит к вопросу, который волнует его больше всего: — Тут безопасно хотя бы? — Ещё немного бинта прочь с кожи. И с кожей, да. — Как в прошлый раз… Не повторится, не боись. Мы с Шуриком… Погоди-погоди, дай передохнуть, ё-моё. — Останавливает его руку, переводит дух. — …Мы с Шуриком подумали, обсудили, и систему видеонаблюдения поставили. Да и не знает никто об этом доме. Про мой знают, суки, сто процентов, про этот нет. — Хорошо. — Что-то такое Андрею и хотелось услышать, чтобы успокоиться. — Я рад, что ты жив, Миш. Настоящее чудо, — говорит и отдирает размоченный бинт полностью. Миха зажмуривается и роняет голову ему на плечо, тяжело дыша и крупно вздрагивая. — Прямо как у Шварца, — севшим голосом отвечает он, сглатывая тугой комок слюны. — У кого? — решает заговорить Миху Андрей, чтобы отвлечь его и отвлечься самому, когда он метко отправляет использованную повязку в мусорку, почти через полкомнаты. Специфический запах раны и влажных бинтов притупляется, выходит вздохнуть без ощущения, будто он сапёр. — У Евгения Шварца, ну, «Обыкновенное чудо», пьеса такая есть у него. Если бы были у меня, я бы дал книгу. «Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них». — Когда-нибудь обязательно дашь. Это цитата такая оттуда? — Горшок медленно кивает. — В этом есть своя правда, с тебя же, вон, как с гуся вода… Всё нипочём, да, Мишк? — Улыбается Андрей. — Получается, что жив ты пока веришь в чудо? — Наверное, нет. Пока верят в меня. Андрей совсем глупо плывёт, пока Миша сползает с его плеча, проморгавшись от болезненных слёз. Так ты чудо, Миш? В тебя тоже нужно верить из последних сил, а не то исчезнешь? — Рассказывай, как перевязку делать, — пытается сбить шкалящий градус слишком уж чувственного и личного Андрей, иначе прямо тут замертво ляжет он. Глаза у Миши убийственные, всё и без вопросов ему рассказывают. — Андрюх, чё ты со мной копаешься? — обычно такие вопросы звучат с наездом, но не сегодня. Князь решает косить под дурака до победного. — Мих, да ты глянь на свою руку, как же ты одной орудовать собрался? — На язык так и просятся шуточки иного толка, но Князь сдерживается, неуместным ему это кажется в такой момент. — Зачем оно тебе? Сейчас же праздники, тебя ведь друзья ждут, а ты что? — Андрей вдруг вспоминает вечер у Горшка в квартире и похожую фразу, но прозвучавшую от него самого. — А я выхаживаю разбойника хер знает где, — говоря это, Князь тянется к Мише, обнимает его за плечи, гладит по затылку. — Можно? Горшок и сам всё понимает. У него темнеют глаза, взгляд рассеивается и он целует Андрея. Без спешки, неторопливо и обстоятельно. Запускает гибкий язык глубже, сминает здоровой рукой одежду, притягивая ближе к груди, увлекается, не желая отстраняться. И Андрей не против. Гладит по голове, расслабленно пропускает через пальцы жёсткие волосы. Сколько можно бегать от очевидного? Надоело. И они могут так просидеть хоть весь ближайший день, пока губы не отвалятся, но Миша выскальзывает из глубокого поцелуя и, поднимая лбом челюсть Андрея, перекидывается пожаром на его шею и плечи, легонько пощипывает губами. Такой горячий, видно — температурящий. Губы настойчиво жгут разлёт ключиц и вдруг недужно шепчут в кожу: — Я видел тебя, как в последний раз. Ты вытаскивал меня, ты не давал мне уйти, когда я был на краю. — Приникает к уху, трётся раскрытыми губами, носом, неряшливой щетиной, и Андрей вздрагивает, а когда жаркий шёпот раздаётся вновь, прямо в покрасневшую ушную раковину, Князь сжимает его бок непослушными пальцами, тянется навстречу надломленному голосу, чтобы залатать. — Андро, я же тебя не отпущу, ё-моё! Не верь в меня, не верь, зачем оно тебе, я ведь бандит, я бракованный!.. Останавливая поток бреда, Андрей будто выныривает из придуманных себе грёз, сминает его губы с новой силой, срывая дыхание и тормоза. — Что ты буровишь? — Легко шлёпает Миху по красным губам, которые тянутся следом за его. Тот умудряется лизнуть пальцы. — Горшок с ручкой вовнутрь! — Прижимает к себе горячую голову, выворачивается и закрывает рукой говорливый рот, который порывается сказать что-то ещё. — Молчи лучше, чем такие глупости молоть! Бракованный телек может быть, а ты ошибся. Все ошибаются… Нет, молчи, я говорю! Цыц! Слушай внимательно, я не стану повторять этого больше никогда. Не отказывайся от меня из-за того, что видишь тупого пиздюка. Не указывай, что мне делать — я решу сам. И прекрати уже видеть во мне ребёнка, которого нужно спасать от злого дяденьки преступника, даже если это будет от тебя самого. Это всё равно, что крысиные бега. От себя ты никуда не убежишь, прекращай чинить преграды и спотыкаться на каждом шагу, ну. Миха, что такое! На эмоциях Князь как-то опускает Мишины слова про то, что тот его где-то видел, что он его откуда-то вытаскивал, но зато, отстраняясь и не убирая руку, Андрей смотрит в его чёрные серьёзные глаза и видит там что-то такое о чём не осмеливался и помыслить прежде. Уважение. Медленно убирая руку, Андрей отпускает от себя Горшка и немного отсаживается. Пусть обдумывает в свободном пространстве. — Ты в чём-то прав, — признаёт Горшок и протягивает руку. Князь уверенно ловит его ладонь в свою. А когда-то и это Миха делал с усмешкой, никак кроме несмышлёного щенка его не воспринимая.

***

Весь день с неба льёт как из ведра и они остаются куковать в четырёх стенах. Разбирая старые фотографии и всю ненужную ветошь. Сначала Горшок уверен, что Андрею будет ужасно скучно, но к своему счастью он ошибается. Фотоальбомов много, а Князь натура увлечённая и интересующаяся — простыми словами, он в восторге. Особенно с ч/б фотографий юного домовёнка Горшка. Князь переходит на язык звукоподражаний, выпускает наружу внутреннего зверя, которым оказывается визгливый радостный поросёнок и хрюкает, будто не фотографии держит в руках, а трюфели. Миша отвлекается на пару минут, когда звонит телефон, отходит ответить Шурику, а когда возвращается, замечает, что Андрей странно притихший. Горшок пристраивается рядом и заглядывает через плечо. — Шурик спрашивал, может тебе что-то нужно? — Так и спрашивал? — Сверкает глазами Андрей, улыбаясь. — Да. Нет. Ну чё ты? Нужно или нет? — бурчит Миша, пойманный за руку. — Не-а. Горшок ничего не отвечает, но загадочно кривит губы, Шурика он самостоятельно озадачил поиском книжки Шварца. Риск и самодурство, но займёт Андрюху на вечер, чтоб не сидел с ним, пердуном старым. Миха сникает. — Что ты высматриваешь там? — Подпись красивая, — не таясь отвечает Князь протягивая пожелтевшую от времени фотографию Горшка в одних плавках. Миша вглядывается в размывчатые слова с обратной стороны, написанные фиолетовой ручкой, касается их пальцами.

Спасибо за твои бледные рёбра. Я никогда не забуду. Д.

Андрей думает, что это не так больно, когда после расставания, человек благодарит и обещает помнить. Князь не уверен, что новое не застит былое, но благодарность — хороший знак. Воспоминания тёплой болью отзываются сквозь года. Он не смотрит на Мишу, даёт ему минутку. Любопытно страшно. Даша? Диана? Д… Дурочка? А почему нет?.. — Семьдесят седьмой, — негромко читает Миша и откладывает фотографию. — Тебе было сколько?.. Двадцать? — Около того. — Миша укладывается на пол, растягиваясь во весь свой рост. Михаил Юрьевич — статный мужчина, с возрастом это не прошло. Князь незаметно любуется им, а когда Миша это замечает, Андрей, как воришка, отворачивается и по пояс скрывается в шкафу, а когда вылезает, поседевший от пыли, то с радостной улыбкой держит в руках фотоаппарат. Плёночный «Любитель» будит в Князе неподдельный восторг, но оказывается, что он, как и всё в этом трухлявом доме не работает. Плёнки нет и Андрей вздыхает, но всё равно не выпускает фотоаппарат из рук. Миха вспоминает, что в феврале проебал его совершеннолетие. Исправится. — Нравится, да? — Очень! — А тачки? — кокетливо подстёбывает Горшок, подбивая щёку кулаком. Ну какие тут тачки? Разве только гонки на строительных. Андрей его уже не очень-то и слушает, ковыряется в фотоаппарате, домогается до кнопок, заглядывает в объектив. Чем бы не тешилось. Так они и проводят день. Смотреть нравится обоим, а вот убирать не хочется никому, поэтому они не на жизнь, а на смерть рубятся три кона в подкидного дурака на найденных картах. С колодой, где не хватает примерно половины от всех тридцати шести карт. Именно по этой чудовищной несправедливости проигрывает Князь и убирать приходится ему. А там и Шурик приезжает — привозит книжку и Андрей уже не чувствует себя проигравшим.

***

Миша неожиданно подкатывается под бок Андрея. Начинает как слепой кутёнок тыкаться куда попало, пытаться подлезть под руку и Князь, отрываясь от книги, позволяет тяжёлой голове устроиться на своём плече, а потом скатиться на грудь, где у сердца уже устроилась рука. Сердца спокойного, убаюканного прохладным весенним вечером. Андрей ныряет пальцами в волосы Миши, прочёсывая те, массируя кожу головы, и тот блаженно жмурится, подставляясь без задней мысли. Строчки в книге больше не полны смысла, сюжет растворяется где-то между форзацами, а Князь, как не пытается, уже третий раз по кругу читает один и тот же абзац, вместо текста воспринимая довольные вибрации Миши. Положив раскрытую книгу на живот, он обращается взглядом к тёмной макушке с очевидными глазу прядями серебряного цвета. Свободной рукой он вытягивает из общей копны такую и накручивает на палец. Та гладкая и туго сопротивляется слабому оттягивающему давлению. — Я дожил до тебя, — притихает Миша, ощущая, что Андрей останавливается. — Хоть и в таком виде. — Книга соскальзывает с живота совсем тогда, когда Андрей меняет положение и нависает над Михой, оказываясь очень близко к его лицу — спокойному, но усталому. И правда. Он всматривается в морщинки, что появились у глаз, смотрит на отсутствие какой-либо мягкости в чертах, а потом улыбается от уха до уха, почему-то сочтя это уместным. — Я всегда питал слабость к раритету. — Прижимается своим лбом к чужому. Они как два барана примеряются и пару раз бушкаются. — Что это за эвфемизм такой к слову старьё? — наигранно удивляется он. — Нет, это на тебя, что вдруг нашло? Никак кризис среднего возраста настиг? Не поздновато? — беззлобно, но потерянно отзывается Князь и коротко прижимает ладонь ко лбу Михи, сравнивает со своим. Температуру бы померить, горячеват он, причём с самого утра. Горшок закидывает руку за голову, устраиваясь удобнее и серьёзно разглядывает Андрея сверкающими, как монеты глазами, а потом неопределённо жмёт плечами. — Не знаю. — Ой ли, Миш? — Тебя не смущает, что я скоро совсем побелею? — Меня не смутит, даже если ты вдруг позеленеешь, — правдоподобно обещает Князь. — Но это, конечно, сам смотри, тут думать надо. Тем более, пока всё нормально. Тока опалило немного. — Выразительно смотрит на несколько торчащих оплавленных прядок на лбу. — Пока? А что будет потом, представляешь?.. — Князю слышится: «А не зажился ли я больше отмерянного, а?» — Миш, с каких пор тебя стало волновать это необозримое «потом»? Не похоже на тебя что-то, я за градусником схожу, а то, больной, вы бредите.

***

И как знал. У Горшка поднялась температура, пришлось звать Шурика и колоть тройчатку, а потом полночи караулить его у кровати. Температуру Миха переносит скверно. Смотрит глазами побитой собаки и Князь с тяжестью на сердце наблюдает за этим, ожидая, когда подействует укол. Они решают поиграть в города, лениво перебрасываясь наименованиями. На князевское «Москва» у Михи было «Анархия», Андрей поправлял — «Анапа», а у Михи всё равно «Анархия», хоть ты тресни. Ну анархия так анархия, — думает про себя Андрей, отвечая «Якутск» и получая в ответ «Князь». — М-м? — тянет Андрей, решая, что Горшок его зовёт, а потом, вскидывает голову и понимает, что Миша уснул. Как же много он спит в последние дни. Князь тянется за книгой, облокачивается спиной о изножье и продолжает читать с того момента, на котором остановился, как верный пёс, сторожа сон человека.

***

На следующий день Горшку заметно лучше. Миха с самого утра бодрый и весёлый, сам справляется с перевязкой, не дожидаясь заспавшегося Андрея. Складывается такое впечатление, будто если крутится он, то крутится всё вокруг; за что Горшок не берётся — всё кипит, бурлит и не стоит на месте, Князь сам невольно заряжается его деятельностью. Андрею неловко хозяйничать в чужом доме, но глядя на Миху, вкусившего свободы и не присевшему за всё утро ни на минуту, он осваивается и вызывается рубить дрова. Князь давно не был в Голубково, но сноровки не растерял, взять в руки топор оказывается приятно — физическая активность здорово держит в тонусе, как пел Высоцкий — если хилый — сразу в гроб! Вот Андрюха и не хочет в гроб. Отсортировывает головёшки с сучками, которые не порубишь так просто, берётся за гладкие поленца и принимается размахивать топором, с хрустом вонзая его в широкий изрубленный, посеревший от времени пень. Вскоре Князь покрывается пятнистым румянцем и расхватывается до футболки, закатывает рукава и войдя во вкус продолжает, совершенно не чувствуя сшибающей с ног усталости. Ему кажется, что он может перерубить всю гору опиленных деревьев, которые припасены Поручиком на зиму и набить ими поленницу под завязку. — Э, железный дровосек, харе! — Андрей оборачивается, смахивает пот со лба, замечает насмешливого Миху неподалёку. С размаху всаживает топор в пень и опирается на него. Как давно Горшок подошёл? Футболка на спине и под мышками мокро темнеет и неприятно липнет к влажной коже. Недолго думая, Князь и её стягивает одним махом, тут же обтираясь, как полотенцем. На улице холодно, но это приятно и Андрей не торопится одеваться. — А чего? — Это ты борщанул. — Горшок подходит ближе и выразительно смотрит на получившуюся гору поленьев. — Отнеси вон туда, — указывает пальцем во двор, — и поставь топор в сарай, потом прошвырнёмся. Отмахиваясь от оживающей мошкары, Князь послушно выдёргивает топор, оставляя пню ещё один глубокий рубец, которому не суждено затянуться, и идя на поводу у какого-то мальчишеского бахвальства, красуется перед Горшком своей удалью и ловкостью. Гладкое древко топора любовно скользит в ладонь, сухие мышцы под кожей натягиваются и он уходит к заваленному набекрень сараю с улыбкой, потому что знает — Миша смотрит в спину и даже не пытается скрывать. Стащить поленья в кучу не занимает много времени. Князь сваливает их к стене, чтобы не мешались на вытоптанной тропке, а Горшок всё это время ошивается где-то неподалёку, сейчас вот угнездивается на крыльце и задумчиво курит. Красиво, к слову, курит: щёки вваливаются, сигарету держит в щепотке — у Андрея даже брёвна валятся из рук. А Миха ему подмигивает. Ну и как в таких условиях работать прикажете?..

***

Когда Андрей заканчивает, он наскоро умывается, споласкивает чумазые руки до самых плеч холодной водой, потому что горячей в доме нет — греть надо — и просит у Горшка что-то из вещей — он этим как-то не озаботился, сразу махнул за Мишей, как за сосланным на каторгу декабристом. Миха с улицы кричит, чтоб Князь брал что хочет и выходил скорее. Андрей хмыкает и с разрешения лезет в Мишины пожитки, до сих пор не разобранные из сумки на полу, будто Горшок в любой момент готов сорваться с места в бега. Вынимает какую-то насквозь провонявшую бензином футболку и быстро влезает в неё. Вот и оказывается он в шкуре бандита. Сверху прикрывает своё грехопадение нейлоновой ветровкой, заправляет футболку в штаны, чтоб не торчала как бахрома на ножке гриба и выходит к заждавшемуся Мише. Тот окидывает его любопытным взглядом, но ничего не говорит, указывает в сторону ворот и тут Князь вспоминает. — А где Балу? Что-то я его за всё утро не встретил. — Уехал по делам. — Опять? Мы одни что ли? Миша кивает и они выходят со двора. Поднатужившись, Горшок захлопывает за ними калитку, накидывает петельку. Миха уверяет Андрея, что никто не залезет в дом, тут все друг друга знают. Князь решает довериться Мише, хотя тут такая глухомань — лучше не говорить, что царя расстреляли — что ему кажется, всё произойдёт с точностью да наоборот. Они выходят на раскисшую дорогу, по обе стороны которой стоят такие же неказистые домишки, мало отличающиеся друг от друга. — А когда он вернётся? — Тебе нужно возвращаться в город? — Миша понимает вопрос по-своему, поглядывает на Князя искоса. Горшок идёт не спеша, в какой-то затасканной вытертой кожанке на одно плечо, но косынку уже не носит — внимание, наверное, не хочет привлекать, решает для себя Князь. Хотя Миха субъект, как не посмотри, а видный. — Нет, я просто… интересно, короче. Его и вчера не было и сегодня снова нет. — Если всё нормально, к вечеру должен приехать. Остальные тоже подтянутся. Ты это, не молчи. Если надо, а ты зажался, я шепну, кто-то из ребят тебя докинет, тут проблемы нет, понимаешь, да? — Не, Миш. Ты представь, если я раньше вернусь, предки вопросами доконают, — замечает Князь, цепляясь за это малоприятное «если всё нормально». Значит, предусмотрен другой вариант развития событий, где всё не нормально. Миша принимает такой ответ. Андрею совестно, что он сваливает к Горшку обманывая родителей, но. Всё упирается в «но». С Мишей он может быть только через это жирное как муха «но». Хорошо, пока это «но» не идёт вразрез с его принципами, вот это будет стрёмно. Сейчас всё пучком. В конце улицы начинаются посадки со сгорбившимися яблонями. Сад наверняка высадили ещё при колхозе в СССР. Сейчас все яблони задичали, кора покрылась лишайником. За деревьями уже давно никто не ухаживает, всё заросло бурьяном, а сами яблони перестали плодоносить. Если идти по кромке сада, можно увидеть две полосы от колёс, которые уже давно вмёрзли в ландшафт местности, вот по ним-то его и ведёт Горшок в неизведанные дебри. С этой стороны становятся хорошо видны ещё не засаженные, но уже распаханные огороды. В пределах одного дома Андрей не может осознать размах посёлка, но сейчас он с удивлением понимает, что это настоящая деревня, очень похожая на Голубково. Со всех пяти углов брешут собаки, на заборах спят лохматые коты, у каждого второго хозяйство. А Поручик свой дом использует, как дачу. Умно держать это место в секрете. Приводить сюда дружков бандитов — крайняя мера. Видать, у них всё совсем худо, как и сказал Миша. Князь разглядывает Горшка, но нервозности загнанного зверя не видит. Или Миха хорошо маскируется. Андрей решает об этом не думать сейчас, а наслаждаться прогулкой, тут как раз начинается овсяное поле. Ниже по склону Миха сворачивает на узкую поросшую травой дорожку усеянную кротовыми норами, показывает сток, журчащий зелёной водой, шутливо грозится Князя там утопить, но Андрей не любит истории про маньяков, он начинает травить байки про русалок, которые утаскивают молодых парней в заводь и резвятся там с сёстрами. Горшок с интересом встречает князевы побасёнки, когда-то рассказанные бабушкой. Они много говорят этим пасмурным днём. Много гуляют, даже встречают привязанную корову, мирно объедающую всходящую молодую траву, свистнув, Миха её тут же нарекает Муркой. Мурка в их сторону даже не чихает, но уж больно она хорошенькая, розовоносая и пегонькая, а ещё не переставая жуёт. Возвращаются они сделав немаленький крюк. Горшок, морщась, как на духу признаётся, что у него ноги от жопы отстают, Князь не выёбывается и без стыда сознаётся в том же самом. Они дружно решают пожрать, до вечера ещё много времени. Андрей наскоро чистит картошку, крупно шинкует её и с шипением высыпает на раскалённую сковороду. Миха ревёт крокодильими слезами, но режет луковицу и рвёт чёрный подсохший хлеб крупными ломтями. После еды Мишу размаривает, видимо, сказывается нагрузка и он, плотно благодаря Андрея, мажет губами по его затылку и уходит в комнату, а Князь остаётся оглушённый и дожёвывающий хлеб на тесной кухне. Приходится стукнуть себя по груди, чтобы бородинский пропихнулся дальше. Горшка будто подменили, какой-то он… не такой, как обычно. С таким Андрею спокойно. Где-то даже слишком.

***

К вечеру Горшок просыпается. Князь читает это Мишкино «Обыкновенное чудо» и слышит, как того будит звонок телефона. В комнате что-то грохочет, Горшок глухо мычит, а когда отвечает, голос его сонный и мятый. — Едешь? Ну? — Князь не может слышать, что отвечает Балу, но, видно, ничего хорошего. Миша стонет, будто ему прищемило хвост, высоко и тонко, и у Андрея слабнут ноги, он откладывает книгу — если бы Князь не сидел, как пить дать, грохнулся бы. — Это точно?.. Возвращайся домой, Шурик, — после тягостной паузы выдавливает Горшок с какой-то невыносимой усталостью и всё стихает. Князь не знает, стоит ли ему зайти и спросить, что случилось или лучше остаться здесь. Пока Андрей не может решиться и мечется между «за» и «против» Миша сам выходит и требует: — Выпей со мной. — Мы не подождём остальных? — Хмурится Князь, не имея никакого представления о том, какое горе сейчас душит Мишу. — Нет. Когда они приедут я буду красивый и с улыбкой на лице. — Горшок изображает эту страшную улыбку, которая не трогает глаза и достаёт мутный самогон из холодильника. Сносит крышку и разливает по кружкам. Князь пугается — это они так заправятся до отказа за два присеста. — Не чокаясь, — говорит Миша и не дожидаясь, залпом осушает кружку. Андрей следует туда же, к тяжёлой голове и ватному телу по утру. Горшок хрустко вгрызается в половинку заветренной луковицы густо посыпанной солью, громко выдыхает, а больше ничего не говорит. И Князь вдруг чувствует страшное, к горлу подкатывает дурнота смешавшаяся со жгучей самогонкой. — Миш? Кто-то умер, да? — Да. Всё хорошее, что ещё было в людях. На днях схоронят. Князь решает, что Миша мрачно отшучивается и не хочет говорить про сбившую его с ног новость, поэтому он обходится таким странным объяснением и затихает. Андрей больше не докучает вопросами. Сидит рядом, составляет компанию. Ждёт, что Миха заварит волынку, начнёт рассказывать поучительную историю. С точки зрения морали то, да сё… А Миха молчит и ничего больше не говорит. Глядит на истрёпанную книжку Шварца, на Князя, как на экспонат музейный и глаза у него стылые, яркие как лампочки в сорок электросвечей. На душе становится тошно. Изнурительная тишина сушит страшнее похмелья, Горшок становится похож на мумию — горе всегда старит. Князя тяготит его боль, он чувствует себя беспомощным и отстранённым, долбящимся в невидимую стену, а она, гадость сякая, не поддаётся. И бог весть знает, как её сломить. Андрей смотрит на Мишину покалеченную руку — крупные пальцы беспомощно собраны в кулак, запястье исполосовано тугими сухожилиями. Как дать понять, что Андрею не всё равно? Что Андрей не глух к его скорби?.. Князь накрывает его ладонь своей. — Давай помолчим, — просит Миша, разминая веки пальцами. А Андрей думает, что лучше бы им говорить; не важно о чём: можно о днях, о ночах, о вещах и людях, но лучше бы им говорить. Погода, утром показавшаяся устоявшейся, быстро портится. Небо темнеет, сбивает внутренние часы, наталкивает на неверные мысли о том, что уже глубокий вечер. Проходит много времени, а они всё сидят. Андрей знает, Миша не раз и не два сталкивался со смертью, Горшок ею уже поцелованный. Мучительно знать, что она целует других, если не рядом. Когда приезжают ребята, непогода отступает, будто они прикатили на джипе Grand Cherokee и светом фар специально разогнали тучи, чтобы вышло всем вместе посидеть на улице. Миша, как и обещал, выходит встречать их с широкой улыбкой. Его так рады видеть, что чуть ли не лобызают в дёсны. Князь стоит в стороне, пытаясь унять волнение, когда Миха подзывает его к себе. Все обращают внимание на Андрея, оторвавшись от Горшка программы. Без знакомства лицом к лицу не обойдётся. Впрочем, всё не так страшно — Князь каждого из приехавших раз или два уже видел. Не сказать, что всем он рад, как, например, Маше — она хотя бы красивая и улыбается ему, но назвался груздем, полезай в короб и он лезет в этот катафалк, хмуро посматривая на — Миха оглоблю Реником обозвал — Реника-вареника, неосознанно плечом притираясь к Мишиному — так надёжнее. Горшок как на зло не даёт отстояться молчком, выдёргивает его вперёд, торжественно хлопает по плечам, будто экстерьером кота на выставке светит и говорит громко, чтоб все услышали: — С ним — нежно! — И перекидывает руку, обнимая за грудь, спиной прижимает к себе. Князь не представляет, в каком качестве он тут и от этого становится не по себе. В роли скомороха? — Представь всем своего друга, Мих, — говорит Балу, остро щурясь. Князь думает: каков гондон! И опережает Горшка. — Да я и сам так-то могу. Князев. Андрей. У вас, наверное, из головы вылетело, — так нагло он отвечает только потому что за спиной высится Миша. Когда он прикрывает тыл, страх растворяется, как в водке ключевая вода. — Видал, как? — смеётся Горшок, обращаясь к Шурику. Балу признаёт технический проигрыш и отваливается, зато оживляются другие. Ручкаться с Князем не спешат, но он и не торопит. Здоровается с Машей, как со старой знакомой, с Яшей — тихим и вроде безобидно настроенным, даже перекидывается парой слов с Поручиком, хотя почти уверен до этого момента в том, что тот немой. Александр обходит двор. Хвалит за дрова, говорит, что Андрюха порубил преимущественно вишню, дым от неё сладкий. Князь слушает хозяина дома, попутно его рассматривая: невысокий, но подтянутый, с какой-то подростковой статью и прыгучестью — в маленьких людях большая сила и железный характер. — Осина не горит без керосина, — назидательно говорит он, шлёпая Князя по спиняке и отходит к Балу с Реником, которые прут длинные доски для лавок. На две табуретки удобно не только гроб ставить. В считанные минуты во дворе устанавливают стол из составленных вместе ящиков, на них обратной стороной укладывают старую дверь с дырой на месте ручки. Из кухни решают не выносить, чтобы в случае дождя стол из опилок не вздулся. На скатерти-самобранке появляются харчи и выпивка. Солёные огурцы, вспухшие от насыщенного сладкого рассола помидоры с надтреснутой кожурой, ржаные сухарики, копчёные окорочка и причудливый ананас с помятой шевелюрой, вынутый из пакета и вставший в центр инсталляции. Ананас Князь впервые видит не в телевизоре, поэтому смотрит с подозрением. Пока Маша с Яшей уходят в дом, оставляя открытой дверь, Поручик с Горшком вытаскивают проржавелый мангал и убеждаются, что для эксплуатации он не годен. Миха надавливает ладонью на дно и то полностью отскакивает, буро-рыжее, уничтоженное сыростью и коррозией. — Чё делать будем? — Миха чешет репу. — Жечь, — невозмутимо отвечает Поручик и вооружается садоводческой карликовой лопаткой. Костерок будет, но от земли. Эта простота располагает, но Князь с тревогой смотрит на Мишу — тот ведёт себя как обычно, будто не было звонка. Горшок вдруг предстаёт перед ним домовитым мужиком, разламывающим спелый гранат: крупные пальцы вязнут в мякоти, по ладоням течёт. Миша поднимает руку, ловит губами рубиновую влагу, собирает языком набухшие капли. Андрей нетерпеливо сглатывает. Когда-то давно он пил гранатовый сок, концентрированный и очень полезный, как говорила мама. Миха чувствует его взгляд и манит к себе, чтобы впихнуть в руки глыбу из багровых припухлых зёрнышек. Андрей с благодарностью вгрызается в мякоть и жуёт прямо с косточками. Они поскрипывают на зубах, но не портят удовольствие. Оставшуюся половину Горшок отдаёт Яше, вынесшему из дома переполненный салатник. Поручик ловко разжигает костёр в окопчике и кормит хилое пламя сухими ветками до тех пор, пока оно не разгорается как следует. Потом подкладывает головёшки помассивней, которые то сможет осилить. — Андрюх! — Князя зовёт голос — стройный баритончик Ренегата. Андрей поднимает бровь. — На пару слов бы. Не боись, не обижу, — криво ухмыляется он, замечая реакцию. Князь хмурится: это он-то боится?.. Ссыклом выглядеть Князь принципиально не может себе позволить, поэтому соглашается и идёт за высоченным и плечистым Реником к сараю, рядом с которым из земли торчат выдающиеся клубни пионов. Саня предлагает папиросу — Герцеговину Флор, ёпта, но Князь закуривает свой ядовитый Беломорканал — таким только коней морить. Он лучше без фильтра пососёт. — Хуёво у нас с тобой задалось, это да. Но ты тоже войди в положение — это работа, не меньше других, и её нужно выполнять. — Люди дворы метут, ракеты в космос пускают, а вы без разбору крошите бошки. Как тут не войти в положение, — в тон дыму говорит Князь. — Да не, не, я понимаю всё, — торопливо стряхивает пепел вместе с тлеющим концом, подплывает заново, — Горшок доступно объяснил… балом правит Михаил Юрьевич, что он говорит — закон у вас, да? Да… ну, спасибо, что не убил. — Без обид? — Да какие к чёрту обиды. — И то верно. Вспоминать о той ситуации Андрей вообще не любит. Ему легче думать, что ничего такого не было. Это сейчас, спустя время, Князю дохера смешно, а если остановиться, сесть и на секунду задуматься, получается пиздец. Клофелин под нос, в багажник и напрямик в подвал оборудованный под пыточную. Это так и рассудком неровен час можно подвинуться, если не спускать всё на тормозах. Не можешь изменить ситуацию — расслабься и получай удовольствие! Последние года полтора Князь так и делает. Со двора льётся смех. Звонкий мелодичный Машин, раскатистый грудной Михин. Андрей выглядывает из-за угла. Горшок стоит распростёрши руки, будто собирается их всех обнять. И дом обнять, и Машу, и Князя с Ренегатом. Таким он сейчас выглядит всеобъемлющим. — Князь? — вдруг зовёт Ренегат. — Да? — А вы с Горшком… Он не договаривает, но Андрей мертвенно холодеет от одной формулировки: вы с Горшком. Он с Мишей. К счастью отвечать Князю не приходится — Король требует к трону… Миха, короче, зовёт: — Андрюх, ты там где потерялся, ё-моё? — И Андрей, смерив Ренегата недоверчивым взглядом, с заметным облегчением уносится на зычный зов, оставляя вопрос висеть открытым. Что он там с Горшком — это его дело и дело Горшка. Потворствовать чужому досужему любопытству Андрей не собирается. В этот вечер Князь старается больше не оставаться рядом с Реником. Впрочем, тот и сам больше не стремится завести разговор, выглядит жутко понимающим, чем нервирует Андрея неимоверно. Разговоры старых друзей не стихают и за едой. Князь смотрит за ними всеми. С открытым ртом слушает армейские байки от Горшка, больше похожие на небылицы. И после его живой манеры изъясняться, тяжело переключиться на вялые комментарии Балу. Андрей подмечает за ним обмяклую отстранённость и отсутствие какого-либо интереса. Князь человек тут новый, не знает никого ближе Горшка, но всё равно ощущает, что механизм даёт сбой, где-то эксплуатационная неполадка. Не на виду, а глубже. И все это ощущают, но делают вид, что всё нормально. А в чём бандиты не люди? Такие же приспособленцы, как и прочие. Под столом, сбивая с мысли, большая грубая ладонь ложится на бедро. Просто ложится, и ни один мускул не дрожит на остром лице Горшка. Глаза против воли Князя сползают вслед за рукой. У них с Михой одна извилина на двоих: у Андрея глаза боятся, а Мишины руки делают. Очевидно, никто из них этой извилиной сейчас не пользуется по назначению. Жёсткие пальцы сжимаются, намекая на то, что метаться поздняк, нужно просто смириться и… получать удовольствие!

***

Горшок улавливает, что это неоднозначное прикосновение напрягает Андрея сверх меры, тот сглатывает и сидит, как на пороховой бочке, набивает рот корнишонами до отказа, становится похожим на несуразного щекастого хомяка. Неприятно? Боится? Горшок ведёт рукой вдоль ляжки и вдруг перехватывает костлявым узловатыми мизинцем мирно лежащий князевский. Всё. На этом замирает, не забывая в то же время, совершенно спокойно беседовать беседу с друзьями.

***

Андрей не верит, что это реально. Ну не верит и всё тут. Скашивает взгляд вниз, побаивается заработать косоглазие, но тем не менее наблюдает наяву, как горшенёвская лапа будто бы робко, но в то же время игриво переплетает два пальца. За столом Горшок в интересном обличии: чёрный свитер, чёрные штаны и носки… но вот тапки! Домашние шлёпки розового цвета. Помимо того, что они маловаты размера этак на три, ещё и пронзительно розовые! Князь хрюкает от душащего его смеха. В один момент он успокаивается и огорчается, когда Миша, упившись пива, сбегает в сортир и забирает с собой руку. Взамен он оставляет приятное чувство, которое тоже так просто не разглядеть, оно внутри.

***

Миха совсем с ума свихнулся, пусть и так безумен был как мартовский заяц. Этим вечером тут нет неподготовленных и случайных людей, но даже они, закалённые, проверенные его выходками и придурью, диву даются с того, что Миха учиняет, словно перебравший зелья ведьмак на шабаше. Горшок возвращается со стороны сарая неслышно; возникает из тени, уверенно подступается с канистрой к огню, и прежде чем его кореша успевают повскакивать и предотвратить ритуальный поджог пугала, берёт и щедро плещет бензином в костёр. Князь, к счастью, стоит совсем рядом, но и он едва успевает опомниться, ломануться к Михе и перехватить поперёк твёрдой груди, заваливая на себя как раз тогда, когда жаркое пламя поднимается устрашающим столбом до самого неба, лижет ватные тучи. Горшок бессовестно хохочет, роняет канистру, которая булькает, отрыгивая желтоватый бензин, а Андрей, кое-как потирает отбитую поясницу под дружное оживление и понимает, что Миша не спешит вырываться из его рук, поэтому Князь решает задержаться. Кладёт подбородок на макушку, руку поперёк плеч и остаётся сидеть, незаметно шепча в ухо: — Это что ещё за фокусы? — Ты как, Мих, нормально всё? Всё у тебя хорошо? — вторит кто-то из ребят, кажется, Поручик. — Отлично, ё-моё! — смеясь, выкрикивает Миха для друзей, а Князю отвечает тихо: — Не воняй, Андрюх, весело же! — В Мишиных глазах полыхает геенна огненная. О, этот состав несётся напрямик в ад! — Из огня да в полымя? Замёрз, бедненький Мэрлин Мэнсон? Согреть тебя? — Раскрытая ладонь проворно забирается под распахнутую кожанку и ныряет в горловину свитера, в противовес словам морозя. Миха перехватывает руку и подносит к губам, горячо выдыхает в ладонь и покрепче сжимает пальцы, чтобы кровь прилила к коже. Горшок запрокидывает голову, чтобы поймать реакцию и Андрей чуть не совершает настоящую глупость, чудом удерживается, одёргивает себя. Тут же люди! Ему остаётся только невесомо провести пальцами по Мишиным губам и спрятать зажатую в кулак руку в карман, пока всем всё не стало однозначно понятно. Впрочем, куда уж ещё понятнее. Андрею кажется, что всё и так ясно, как погожий день. Где-то далеко рычит озверевший гром, поднимается ветер, гнёт высокий огонь к земле. Рдяный пушник лупит по рассыпавшейся прокалённой золе. — А давайте я сыграю! — предлагает Ренегат, лихо взмахивая своими длинными руками, как дворниками автомобиля. Друзья одобрительно гомонят, чем-то напоминая Князю выводок гугнивых гусей. Во невидаль, так с лёту и не сказать, что собралась свирепствующая чумой банда конца двадцатого бандитского века. Из беседки Яша приносит гитару и отдаёт её Саше. Тот такой огромный, что гитара сразу выглядит кукольной в его руках. Андрея это веселит. Пламя перекидывается и в спор товарищей, которые горячо пытаются решить, что играть. Тогда заговаривает Балу. Видимо, ему опротивела тьма и он предлагает Визбора, классику бардовской песни, которую принято исполнять на застольях помимо тягучих народных песен и песен военных лет. Шурик не перебирается ближе, но к нему прислушиваются и Ренегат подбирает аккорды. Под метроном грома, шелест кустов и абсолютное предливневое безмолвие, помимо прочего, двор наполняет старая музыка. Андрей замирает и прислушивается, ему с радостью вспоминается начальная школа, учитель музыки, похожий на кота Базилио и длинный транспарант над чёрной, исписанной нотами доской: «Настоящая музыка всегда революционна, она сплачивает людей, тревожит их, зовёт вперёд». Д.Д. Шостакович. Князь не замечает, как крепче прижимается к Мише и вклинивается в общий поток голосов, начиная подпевать, шевеля губами. Хорошие слова, проникают глубоко в душу и идут от сердца.

Просто нечего нам больше терять, Всё нам вспомнится на страшном суде. Эта ночь прошла как тот перевал, За которым исполненье надежд. Просто прожитое прожито зря — не зря, Но не в этом понимаешь ли соль. Слышишь падают дожди октября, кап-кап, Видишь старый дом стоит средь лесов. А мы затопим в доме печь, в доме печь, И гитару позовём со стены. Просто нечего нам больше беречь, Ведь за нами все мосты сожжены. Все мосты, все перекрёстки дорог, Все прошёптанные тайны в ночи. Каждый сделал всё что смог, всё что смог, А мы об этом помолчим, помолчим. Пусть луна взойдёт оплывшей свечой, Ставни скрипнут на ветру, на ветру. Ах как я тебя люблю горячо, Годы это не сотрут, не сотрут. Мы оставшихся друзей соберём, Мы набьём картошкой старый рюкзак. Люди спросят: «Что за шум, что за гам?» А мы ответим: «Просто так, просто так». Просто так идут дожди в октябре И потеряны от счастья ключи. Это всё конечно мне, конечно мне, Но об этом помолчим, помолчим. Просто прожитое прожито зря — не зря, Но не в этом понимаешь ли соль. Слышишь падают дожди октября, кап-кап, Видишь старый дом стоит средь лесов.

Миша не подпевает, смотрит на шапку рыжего пламени яркими насыщенными глазами и кажется Андрею сейчас таким живым и красивым, как никогда прежде. Он не удерживается и тихонько дышит ему в голову. Очень Миша ему дорог в этот момент. Ренегат продолжает играть. Песня заканчивается, но никто не желает этого признавать, шепчущим эхом повторяя последний куплет. Один Шурик поднимается с насиженного ящика и беззвучно уходит, но этого никто не замечает. После очередного раската грома сопровождаемого яркой до боли вспышкой молнии начинает накрапывать долготерпящий дождь. Князь чувствует, как ему на лоб падает пара холодных капель, ветер становится настырнее, продувая одежду, струны фальшивят, и когда Саня бьёт особенно сильно, самая тонкая звонко рвётся и напрасно повисает. Вечер заканчивается с этим звуком. — И запасной с собой нет, — вздыхает Ренегат из-за гитары. Горшок со скрипом поднимается и машет рукой. — Херня, — отвечает он. — Справитесь тут, хозяюшки? — насмешливо интересуется у Поручика и Маши, которые по доброй воле начинают разбирать стол. Они говорят дружное «да», смиряя его выразительными взглядами и Миха посмеивается, а потом обращается к вскочившему за ним Андрею: — Иди в дом, я сейчас приду. — И покровительственно проводит по лопаткам, останавливая тяжёлую ладонь на пояснице. Андрей уносится на ракетной тяге, чувствуя, как мочки ушей наливаются тяжёлым красным цветом. Он забегает в их с Мишей комнату не включая нигде свет, прикрывает дверь и натянув подол футболки на голову, беззвучно орёт. Это оно, да?! Сейчас всё случится?! Князь рвано выпутывается из ветровки, роняет её на пол, не удержав в непослушных руках, потом поднимает, комкает и забрасывает в шкаф к каким-то удочкам и сдутой лодке, чтобы не мозолила глаза своей сине-бордовой пестротой и даже после этого не может угомониться. Сбрасывая энергию носится по комнате, ладонями от стены до стены, пока не сшибает стул и не падает на задницу, задирая полосатый половик. Только тогда Андрей немного приходит в себя и подходит к окну, прыгая на месте, будто разминаясь перед спаррингом. На улице уже во всю бесится ливень, но хорошо прогоревший костёр никак не тухнет и не сдаётся неистовству непогоды. Заворожённый этим зрелищем, Андрей проворонил Горшка, который входит, стряхивая бисерины влаги с волос. Миха не спешит выдавать себя, просто замирает, с ухмылкой наблюдая за ним. А Князь всё смотрит на дымящиеся угли и рваное пламя, горделиво устремлённое ввысь. Надо же, огню и ливень нипочём! Когда Андрей замечает Мишу, понимает, что сегодня они нащупали предел.

***

— В доме найдётся ещё один свободный матрас. — Не. Мне сладко спится на диване. — Как скажешь. Не глядя, Миша загоняет щеколду в паз. Провокационно. Князь решает спросить, спрятав неуверенность в голосе: — Кореша твои ничё? — Он поднимает бровь. — Тебя их мнение ебёт? — интересуется Горшок, смотря исподлобья. — Я их мнение ебу, — насупившись, заявляет Андрей. Миша прячет ироничную улыбку. Ну-ну, Соловей-разбойник, птичка певчая, красиво заливаешь, вьёшь свирель, думает он, но позволяет Князю выпятить грудь колесом и похрабриться перед собой, пококетничать, пёрышки распушить. Смотри, мол, Миха, какая раскраска попугаячья чудная! Бандитов не боюсь, тебя, Бармалея, не боюсь!.. То-то при виде Реника жался, как дошкольник к папке. Боится всё же, набычился, начал мять кулаки. Но это ничего, с Горшком ему бояться нечего. Миха в обиду не даст и сам постарается не обидеть. Андрюха качается вперёд неуловимым птичьим движением, всем телом — ему не терпится подойти ближе, разбирает от охоты и Миша решает за себя: между нет и да, выбор только да. В комнате Горшок его зажимает у подоконника. Рама сквозит, занавески в цветочек колышутся. Ничего не спрашивает, не объясняется, только смотрит на губы, чуть склонив голову. Намёк прозрачный. Миша трогает замёрзшей рукой его лицо, щекотно ласкает пальцами, будто слепой, а когда склоняется ближе, целует в край доверчиво приоткрывшегося рта, оставляет влажный след, который Андрей смазывает языком — запоминает. А дальше всё как в тумане. Андрей устраивает руки на Мишиной пояснице, обнимает, вжимая его бёдра в свои, трётся, пока Горшок не ловит его за жопу и не тянет выше, распрямляясь вместе с ним. Андрею приходится привстать на носках, в отместку пересчитывая Горшку рёбра — Миша просто замечательный суповой набор, весь аж звенит. Князь пытается спихнуть загребущую лапу с задницы, но тщетно — Миха с сопением притирается особенно приятно и Андрей думает: пусть что хочет, то и делает, только не перестаёт. Они сплетаются у окна — два вертлявых силуэта, похожие на свечные огоньки. Лижутся, обжигаясь, искрят. Оба нетерпеливые и шумные. Миша обнимает ладонью тёплый затылок, колет быстрыми поцелуями, трётся носом о нос, пока не клюёт в щёку и не шепчет примятыми губами: — Жалеть не будешь потом? — Нет. А ты? — Буду… жалеть, если прекращу, ё-моё. — Не загасишься от меня? Андрей мстительно кусает его за нос, Миха посмеивается, стряхивая прицепившегося Князя будто докучливый репей. — Нет, — обещает Горшок и ловит его руку своей обожжённой, тянет к голове, чтоб Андрей потрепал, оглаживая выступающую на черепе кость. В подшивке не самых научных журналов Князь когда-то увидел заметку о том, что такие на черепах у тюрок и татар чаще всего встречаются. Рассматривая Мишино обточенное семенем орды лицо, с до синевы чёрными грозными бровями, хищным носом и дикими глазами, Андрей вполне может угадать черты степных суровых народов. Остаётся только ярлык на княжение выпросить. Князь всей пятернёй сгребает его волосы, скручивает тугой жгут и наматывает на кулак. Торчать остаётся озорная кудрявящаяся кисточка. Князь щекочет ей ухо и скулу Михе. — Давно хотел так сделать, — преступно признаётся Князь, разглядывая Мишу во все глаза. Такого стойкого и необычно тихого. — А как ещё хотел, расскажешь? — Тут демонстрировать надо, — нахально и одновременно смущённо говорит Андрей, а потом дёргает Горшка к себе за свитер.

***

Тяжело сохранять здравомыслие под градом сыплющихся друг за другом поцелуев, меткие стрелы которых, попадая в лицо, горят по несколько томительных мгновений на коже. Князь теснее прижимается к нему, собирает пропитанный запахом жжёной вишни свитер на спине в пригоршню, вытягивает из-за пояса и лезет под него ладонями. Плотно ощупывает торчащие от сутулости лопатки, комья мышц, гребни позвонков с плавным искривлением, а потом полностью стаскивает свитер с Горшка. Миша рывком поднимает руки вверх, выпутываясь из потянувшихся кишок рукавов, роняет одежду на пол. Андрей придерживает его за грудь. Большого и сильного, но неуклюжего как медведя. Горшок весь перед ним будто на ладони — с запечатанными шрамами от шальных пуль, кляксами партаков, всклокоченными волосами. Бледный и угловатый, резкий, как невыбродившее пиво, сизый, словно слепленный из дыма — держи крепче, а не то упорхнёт. Шумно выдыхая и упираясь ладонями в грудь с татуировкой Анархии, Князь рассеянно гладит торс Миши. Приподнимается на мысках — подоконник, как нечестный соперник, делает подсечку, настойчиво валит с ног, но Князь не поддаётся — целует серебряный висок, прикусывает Михе бровь — жёсткие волоски поскрипывают на зубах гранулами серой соли. Андрей останавливает распахнутую ладонь левее, где тяжко колотится. Разливается счастливым дурным смехом, перенимая пульсацию пальцами, выше по иссечённой ручьями вен руке. Неспокойное по своей природе, сердце маятно бьётся, словно лобастый драчливый щенок. Смех гаснет с очередной вспышкой молнии, похожей на зарницу, в комнате видно как днём. Миха ловит его за локоть, поворачивает голову, выпутываясь из прикосновения, и втыкается ледяным носом в сгиб локтя Андрея — трётся о чистую кожу со скоплением оливковых вен, щиплет губами запястье, слизывает заполошный пульс и безотрывно глядит в глаза. У Андрея на лице миловидные, налитые здоровым румянцем яблочки — щёки недужно горячие, яркие от густого красного цвета. Миша задерживает дыхание — недосказанное согласие теряется без вести, перед глазами магниевым цветом мерцают самые настоящие звёзды. Тело ощущается скафандром, из которого нельзя выбраться в стратосферу — иначе задохнёшься. Размажет давлением, невыносимой лёгкостью бытия. Лукаво улыбаясь, Горшок наконец подныривает снизу — так делают звери. Голодные хищные звери, когда чувствуют железный запах налитого кровью волокнистого мяса — тёмные глаза, обрамлённые лапками морщин огнисто сверкают. Миша устраивает на своих плечах руки Князя, быстро целует в губы и стаскивает с него штаны и бельё, оставляя болтаться на коленях. Хер со вздувшимися венами льнёт к животу. Ложится в ладонь знакомо, как парабеллум. Миша кружит шустрыми пальцами, растирая горячую влагу. Князь с присвистом втягивает воздух сквозь зубы. Невольно напрягается, сжимает бока Миши, припадает к нему, как к экрану на флюорографии. — Не на сухую же, Михаил Юрьевич, в самом деле. У вас что рука, что наждак — однохуйственно. Хоть плюньте да разотрите, а то кочерыжку мне сотрёте, — пыхтит Князь в его плечо, уповая на мужскую солидарность. Ну не аборигены же, в конце-то концов!.. Горшок весело хмыкает и толкает его к кровати, соблазнительно обещает: — Сними футболку. Щас будет тебе. И пока Андрей, норовя обернуться на это многообещающе сиплое «щас будет тебе», стягивает её через голову, цепляясь за ворот ушами, по-обезьяньи цепкими пальцами ног стаскивает носки, Миша вплотную прижимается сзади… а дальше Князь может только забрасывать руки назад и всем своим стройным гибким телом, беснуясь прибоем, биться о глыбу, подёрнутую малахитовой прозеленью. Властными пальцами Миша начинает долгое прикосновение с виска, продолжает у дрожащих ресниц, а завершает у уха. Губами прихватывает мягкую мочку, языком ныряет в кольцо серьги. — Миша, Миш, Миш, — задыхается Андрей. Вывернутые, зажившие своей жизнью ладони путаются в серебре волос, как в рыбацкой сети. В ответ Горшок неспешно целует плечи и совершенно попсово шею. С ослепительной вспышкой молнии загорается желание сделать так же хорошо в ответ, Князь начинает беспокойно вертеться, но Миша не даёт опомниться — напирает, пока Князь не становится коленом на диван, открываясь для него. Ягодицы упруго поджимаются, оказавшись в огромных зрячих ладонях, а Миша ластится к блестящей в холодном свете спине — его волосы щекочут загорелую кожу, нос чертит верхний контур лопатки будто рисует перед собой карту, где лучше поцеловать. Руки проходятся вверх-вниз по бокам, в конце требовательно раздвигают колени, стреноженные штанами. Невыносимо долго распрямляясь в тылу, вырастая во весь свой рост, Миха гладит низ вздрагивающего от дыхания живота Андрея, смыкает пальцы в тугое кольцо. Сегодня балом правит Горшок. О том, что будет дальше Князь подумает позже, а пока — пальцы, которые изводят его, вращая тёмные соски, рука, которая требовательно мнёт бёдра. Лицом Горшок зарывается в волосы, продолжает двигать кулаком между его разъехавшихся ног, пока Андрей стонет на протяжной долгой ноте. Ему многого уже не надо, весь напрягается, свободно толкаясь навстречу. Движения становятся медленными, и вот Андрей изгибается всем телом, как виноградная лоза оплетая Мишу, и Горшок лениво поглаживает крепкие ляжки, задевая липкими пальцами жёсткую поросль волос, растирая мутноватое семя. Придерживает бёдра, пока у Князя подламываются колени. Раскатисто грохочет гром, по полу гуляет кусачий сквозняк, лижет пятки шершавым языком-тёркой. Миша обнимает крякнувшего Андрея, стискивает в своих руках по-медвежьи, вдыхая запах пота и дыма. — Ложись, — шепчет Горшок, подталкивая Князя в плечо. Повторять дважды не приходится, Андрей без сил валится на диван, распластавшись по нему чибриком. Подпрыгивают плед, подушка, сам Князь. — А ты? — не отрывая лица от пледа с заплаткой в виде сердечка бубнит он. — Двигайся. — Миша ловит сухопарую лодыжку. Андрей взвизгивает и смеётся, рывком поворачиваясь на спину, привстаёт на локтях. Голый, но будто не замечающий своей наготы. Горшок подтягивает его за ноги к себе — картина получается совершенно неприличная, с болтающимися на божьем слове штанами, жилами натянувшимися под коленями, смешно растопыренными пальцами на стопах. Горшок, словно позируя, обстоятельно вынимает ноги Андрея из штанин, лезет под коленки. Миха роскошно не обращает внимание на то, как Князь его лягает под задницу, норовя повалить на себя. Впрочем, обеими ногами у него получается лучше. Миша накрывает Андрея собой, выкручивает руки и целует до исступления. Напористо с первых секунд, упарываясь вкусом этих сорванных с дыханием, поспелых поцелуев. Голова дурная и горячая. Кожа Князя покрывается щекотными мурашками, когда Горшок дышит ему в подмышку, по-звериному лижет высохшим языком предплечье. Миша и выхаживания после секса — понятия несовместимые, поэтому он не то пыхтит, не то пердит ему в пупок губами и Андрей взвивается от смеха, отталкивая кудлатую башку и брыкаясь. Ещё недолго они кувыркаются, резвясь, тискают друг друга и ржут. — Миш, а ты… ты тоже представлял?.. — хрипло спрашивает Андрей, пытаясь отдышаться. — Зачётно стонешь, — вместо того, чтобы нормально ответить, Горшок выдаёт это, а Князь негромко смеётся и накрывает ему рот ладонью. Они устраиваются удобнее, Миха призывно откидывает руку, приглашая Андрея устроиться на своей груди. Князь не гордый и не дурак, грех воротить нос. Разговаривать не хочется, поэтому они молчат. Горшок закидывает руку за голову и улыбается, пока Андрей липнет последними короткими поцелуями к татуировке, видимо, так благодарит. Идёт дождь, капли барабанят по стеклу морзянкой. Чернота слоится и оплывает гудроном. Горшок прикрывает глаза — ему хорошо. Мысли ясны, быть может даже сильнее, чем обычно. Андрей накидывает плед на ноги, в сумраке комнаты красиво белеет его бедро со вздыбленным серебристым пушком. Убаюканный благостным спокойствием и бушующей непогодой, Горшок умудряется задремать. Сквозь ленивую сонную негу осязая, как Андрей тянется к нему, любопытничая и желая отплатить той же монетой. Миша не открывает глаз, но сон сходит оползнем и он настойчиво отстраняет руку Князя. — Миш? — Вздрагивает и напрягается Андрей, отрывая голову от груди. Горшок чувствует его взгляд. Глаза приходится открыть, встречаясь с его настороженным недоумением нос к носу. — Я на таблетках, Андрюх. Нет там ничё. — Вообще? — Князь серьёзно заглядывает в его лицо. Горшок отстранённо кивает, достаёт плоскую пачку сигарет и закуривает прямо в постели. Андрей выглядит крепко сбитым с толку и Миха чувствует навязчивую необходимость прояснить один момент. — Ты тут ни при чём. — Миша выпускает сизые колечки ядовитого дыма в воздух, упирается пустым взглядом в потолок. Да, Андрей не понимает, почему нет бурной реакции, смотрит на его бёдра и Миха разводит их шире — любуйся, ни-хуя. Его непонимание оседает на языке, Горшок морщится, перекатывая во рту горечь, удерживаясь от того, чтобы сплюнуть. Между сексом и хмурым он раз за разом выбирал хмурый, а потом сухо, сквозь отвращение тужился и почти кончал или на крайняк поливался ледяной водой, чтобы не чувствовать ненависти к своему дефектному кузову при виде, как вялый, но надроченный до боли член болтается, шлёпаясь о бёдра. Завязывал — становилось лучше. Андрейка не знает, какой реакция была в первый раз — Горшок тогда хер себе чуть не стёр, а потом надрался от мерзости, возненавидев это тело — бесполезный кусок говна не способный обслужить его потребности. Сейчас он просто больной. Горшок умеет отпускать ситуацию. Обламывать кайф Андрею он не собирается. — Пиздец, Мих. Горшок жмёт плечом, затягивается так, что начинает тлеть фильтр, обжигая пальцы. — О таком предупреждать надо. — Предупреждаю. — Заранее, блядь! — Андрей вскакивает на ноги и начинает рыться в штанах, выдёргивает трусы, запутавшиеся в штанинах и прикрывает задницу, принимается расхаживать из стороны в сторону. Красивый, невпопад думает Горшок, скользя глазами по гладкой спине, крепкой груди и рукам. Мышцы упруго перекатываются под кожей, как у молодого рысака. Весь он такой ладный, гибкий, юный, что в груди печёт. Заводится на раз-два — виден шов жёстких волос, уходящих вниз. Горшок ест его взглядом — хочет провести вечер без сожалений, получается наоборот. Горячий фильтр он сминает в пальцах, чтобы протрезветь. Боль — анестетик, она отвлекает от насущных проблем. Ещё помогает удовольствие, но Горшку оно ни в каком виде сейчас недоступно. Князь матерится — взъерошенный и бойкий. — Ртом сказать, Мих, чтобы я не чувствовал себя круглым идиотом, сечёшь?! Андрей разворачивается к нему, застывает посередине комнаты, прослеживая взглядом, как Миха пересаживается на край, окунает лицо в ладони и выглядит таким заёбанным, что Князю становится стрёмно. Горшку и так самому до себя, а тут ещё он с претензиями на ровном месте. — Что ты хочешь от меня, Андрей? — Миха почёсывает дневную щетину ногтями. — Прямо скажи: чё ты от меня хочешь?! — Миха взрывается, хлопает открытой ладонью по дивану и вскакивает с него. Князь незаметно оказывается рядом — без страха и упрёка заглядывает в перекошенное больной злобой лицо Михи и остужает прохладным взглядом. Кладёт руки на каменные плечи, давит вниз, ещё сильнее давит, пока Горшок не поддаётся и не грохается обратно. Андрей ловит его лицо в ладони — на щеках несколько порезов от бритвы — дожидается, пока Миша уместит свои руки на его бёдрах, подымет кипучие глаза. Князь вместо извинений поглаживает сердитые брови, тянет упрямую голову к животу, пока Горшок не притирается лицом, слушая перистальтику, носом щекотно попадает в пупок, а потом смотрит снизу вверх, оставляя несколько влажных поцелуев подряд. — Противно тебе со мной, да? Ты скажи, я не обижусь на самом деле. — При чём здесь противно, Миха? Одно дело, когда мы этого оба хотим, а другое — заниматься мазохизмом во благо. — Дрочить на благо типа? — Придурок, — говорит Андрей, явно догадавшись, что дрочить и заниматься мазохизмом в этом случае синонимы. — Невозможный. — Андрей присаживается перед ним на колени и стискивает будто плюшевого мишутку, водит по спине. Горшок костистый и твёрдый всё равно что жердь, запускает руку в нежные-нежные волосы, устраивает колкий подбородок на плече. — Я знаю. — Знает он. А я чего о тебе знаю?.. — Андрей отвечает не подумав. Сконфуженно притихает, стоит словам сойти с губ. Он понимает, как глупо звучит и пытается выправить кривую. — Молчи лучше. Мне бы хоть это переварить, а потом в другое соваться, — Князь переводит в шутку. — Полезай в кровать, нехуй мне кланяться, — Миша переводит тему и тянет его за локоть, роняет на себя. — Царь батюшка, да вы что, челом бью, — говорит Андрей и его ясные добрые глаза, придающие лицу невыразимую трогательность, оказываются напротив Мишиных. По весне затёртые крапинки веснушек неплотной россыпью покрывают узкую переносицу. Выгоревшие ресницы серебрятся в приглушённом, дождливо-сиреневом свете. Мише нравится то, что он видит перед собой. На улице чудовищно громыхает и они вместе пугаются. Ветер, как шары в боулинге перекатывает тучи по кегельбану неба. В комнате пахнет свежестью и озоном, ливень прибивает к земле золу от погасшего костра. Вовремя они зашли, чтобы не вымокнуть. Андрей жмётся ближе: довольный, текучий, извиняющийся. Ложится на грудь, томно стесняет дыхание, целует горло и покатые прохладные плечи, а Миша млеет, как от ласкового солнца, свалившегося не на запад, а прямо ему в руки. А он совсем крокодил. Съест солнце — на вкус оно точно, как густое сладковатое сливочное масло. Князь перебирается выше, так, чтобы сердце напротив чужого, одновременно с гулом ревущего ветра, растягивается на Мише — только выдернуть чеку — и остаётся. — Представляешь, когда-нибудь изобретут таблетку от всех болезней. Хлопнешь одну такую пилюлю и встанешь на ноги, пусть бы тебе до этого диагностировали саркому лёгкого и приказали долго жить. Пальцы Андрея щекочут искалеченное запястье, Миша не спешит спорить, подставляет смёрзшиеся вены чутким рукам, чтобы Князь играл на них, как на струнах. Он не хочет говорить, что спустя двадцать, тридцать, и даже семьдесят лет такого не будет. Андрей кажется ещё красивее в своей искренней вере в лучшее. И Мишу до сердца, до печёнок, до почек… до всего его гнилого ливера пробирает чем-то горячим, пряным, яростным к Андрею. Господи! Как ему хочется поверить своему мальчику! Горшку так ширнуться под час не хочется, как поверить в то, что изобретут лекарство от всех болезней, что люди никогда больше не развяжут новой войны, что автомобили будут летать… но он не может. Миха скрипит про себя зубами, на худом лице ходят желваки. Старые они что?.. Они доживают, и никакая таблетка не вылечит от смерти, а жить придётся молодым. Хорошо всё-таки, что Князь никогда не станет бандитом. Хорошо, что лекарства от смерти всё-таки нет.