С точки зрения морали

Декабрь 1993 год.

Только спустя время, когда к Маше возвращается способность анализировать свои поступки, она, от начала и до конца, с садистской настырностью и бараньим упрямством, из раза в раз прокручивает в голове всё, что случилось в тот роковой день, когда она вернулась в квартиру и встретила Гордеева. Шурик, за руки вынимает её из-за дивана, приобнимая за испуганные худенькие плечи, отводит в ванную и оставляет умываться наедине с собой. Если бы Машка не натирала так остервенело опухшее лицо ледяной водой, поскуливая под плеск напора о фаянс, то услышала бы, как Балу звонит кому-то и быстро ищет одежду на смену испорченной. Рассудок застит ужас — ей попросту не верится, что всё это не понарошку. Только вчера Маша сидела с Шуриком на кухне за столом и улыбалась ему при встрече — жизнь текла своим чередом, усыпив бдительность. К хорошему отношению быстро привыкаешь, да, сука?! С бровей, с дрожащих губ срываются капли, текут по лицу, мешаясь со слезами, которые уже остыли и стягивали кожу на щеках. Ранку гадостливо щиплет, плоть пульсирует в такт ударам сердца. В комнату просовывается голова Шурика и молвит человеческим голосом: — Пойдём, мы тут закончили. — Машка кивает отражению в зеркале и вырубает воду. В этот момент она не может думать о том, сколько свежих отпечатков пальцев оставила за собой в квартире. Если признаться сразу, возможно, следствие посчитает это раскаянием за убийство совершённое по неосторожности в целях самозащиты — патологоанатом снимет побои, задокументирует на бумаге. Возможно, в суде выйдет доказать, что её жизни угрожала реальная опасность. А так всё выглядит, как заранее спланированное преступление, которое меньше всего похоже на случайность. Возможно-возможно… А возможно, и нет, разве стоит проверять?! Справится ли она в женской колонии строгача с мокрой статьёй? Тем более, Маша ни до, ни после не чувствует в себе настоящего, а не выученного раскаяния, которое не было бы навязанным; когда плохо — следует улыбаться. Поплачешь потом. Вечером после работы, отложи, не мешай остальным, сейчас неудобно. Она сделала ужасную вещь — без сомнений. Права решать судьбу даже самого гнилого преступника не её, Машина, забота, на то есть закон и независимый суд присяжных. Но закон местами глух, слеп и жестоко туп. Маше так паршиво, когда Шурик отдаёт ей одежду и выводит в гостиную, как обдолбанную проститутку. Только деньги разве что не протягивает, пока отворачивается, а Маша торопливо, с приевшимся чувством стыда переодевается. Балу прикрывает дверь на кухню и на выходе поглубже кутает Машу в одежду, а сам ныряет в капюшон, как в сумрак. Две неприметные тени выходят из квартиры не привлекая лишнего внимания, в гнетущем молчании спускаются по ступеням и садятся в машину, как только Балу её открывает. Побарабанив пальцами по рулю, Шурик сдаёт назад, залихватски разворачивая тачку и срываясь с места. Он отъезжает от злополучного дома на достаточное расстояние и рывком тормозит на обочине, удачно занимая освободившееся место в веренице припорошённых снегом машин. Выходит на проезжую часть, дожидаясь, когда движение поутихнет. Маша не спрашивает, куда Балу, только кусает дрожащие губы, слизывая вновь и вновь набухающую солёную кровь. Провожает его знакомую, родную фигуру в стекле заднего вида. Тянется и включает радио, лишь бы чем-то занять руки. Пытается в запутанных помехах радиоволн отыскать любую FM-станцию, пока сквозь шум не начинают пробиваться всходы слов. Она настраивает радио и почти смеётся, когда слышит: А знаешь, всё ещё будет, Южный ветер ещё подует И весну ещё наколдует, И память перелистает, И встретиться нас заставит, И встретиться нас заставит, И ещё, меня на рассвете Губы твои разбудят.       Счастье — что оно?       Та же птица:       Упустишь и не поймаешь.       А в клетке ему томиться       Тоже ведь не годится,       Трудно с ним, понимаешь? Понимаешь, всё ещё будет, В сто концов убегают рельсы, Самолеты уходят в рейсы, Корабли снимаются с якоря. Если бы помнили это люди, Если бы помнили это люди, Чаще думали бы о чуде, Реже бы люди плакали.       Счастье — что оно?       Та же птица:       Упустишь и не поймаешь.       А в клетке ему томиться       Тоже ведь не годится,       Трудно с ним, понимаешь? Я его не запру безжалостно, Я его не запру безжалостно, Я его не запру безжалостно, Крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста. Улетаешь? Лети, пожалуйста. Улетаешь? Лети, пожалуйста. Знаешь, как отпразднуем встречу. Шурик возвращается так же неожиданно, как и уходит, пускает в машину звуки с улицы — гудки автомобилей, окрики нервных водителей, стылый воздух. Возвращается с сигаретами. Достаёт из внутреннего кармана небольшую вогнутую флягу и протягивает ей, распечатывая тем временем нетронутую пачку. — Я не хочу, — не глядя ему в глаза пытается отказаться Маша, но Шурик не отлезает. — Тебе надо расслабиться, Маш. Давай. — Балу впихивает флягу ей в руки и прикуривает сигарету. Маша спорить не может, сил не остаётся — она даже руку с трудом поднимает, и с дуру делает щедрый глоток, тут же трясёт головой от того, как внутри всё заходится из-за рьяной горечи, охватившей жидким огнём весь рот, пока Шурик дёргается, прикрыть ей губы ладонью и приказывает глотать, а иначе не отпустит! Из ушей готов повалить пар, в груди всё оттаивает и клокочет, Маша обмякает, а Балу уже всовывает во влажные губы сигарету, из собственного рта. — Глубоко, чтоб голова закружилась. Подержи подольше, — советует он, уменьшая звук на магнитоле. Кто-то лежит и у него температура сорок два — пылает в лихорадке, пока мозг медленно плавится и становится паштетом, а кто-то уже остывает. Задумывалась ли Машка на счёт того, что в тот самый момент, когда она будет корчиться в агонии омерзения к себе, Гордеев уже будет лежать, потихоньку коченеющий? Да, человек смертен, но хуже только то, что он внезапно смертен. Когда-нибудь все умрут и будут немы, Саша заткнул свой поганый рот навсегда, он ей ничего не сможет больше сделать. Никто не сможет, она не позволит! Осознание выливается крупными слезами и у Маши срывается крик отчаяния с губ, как у подстреленной на охоте оленихи. Балу молчит, только сжимает кулаки и зажимает кнопку на ключе, блокируя двери изнутри, потому что Машка начинает припадочно дёргать ручку. — О-открой, Шур, пусти! — Ни за что. Куда ты собралась в таком состоянии? — Балу осаждает обезумевшую Машу. Она сама сейчас не представляет, что может натворить в таком состоянии, а тут оживлённая трасса. Маша бьёт ладонями по стеклу — на улице отшатывается какая-то бабка, шагающая по тротуару с авоськой на колёсиках, крестится и ускоряется. Маша опускает кулаки на торпеду — мечется, как птичка, чирикая всхлипами и пронзительными стонами. У Балу сердце рвётся на клочки. Хорошие люди делают ужасные вещи. Шурик выжидает, сверкая глазами по сторонам. И когда видит патрульного, переговаривающегося с прохожим, который беззвучно шевелит губами, отражаясь в боковом зеркале, когда человек указывает пальцем на их машину, Балу не даёт и шанса менту подойти, вклинивается в боковой ряд, и обгоняя ползущие троллейбусы, берёт курс в сторону дома. Маша роняет сигарету, та прожигает сиденье и остаётся тлеть на коврике. Маша съёживается, обхватывая себя руками, беззвучно плача, и молчит до самого конца, пока Шурик не привозит её домой и не отправляет в душ, смывать с себя этот день, упавший на башку обоим, как наковальня.

***

Острые горячие струи до красноты жгут кожу. Маша выбирает обжигаться водой, а не мыслями о случившемся. Тело, которое на утро разболится, как никогда прежде, стонет и Маша цепляется за края ванны. Прижимает лейку к груди, тоже будто бы сникшей, сдувшейся, и держит, держит, пока не становится невыносимо терпеть. Красное пятно посередине без чётких границ. Лишай, проплешина, свидетельство — она жива. Всё ещё жива, после ада. Это чудо, удача, что это?.. Карающая длань разорвала плеву — пролилась кровь. В ванной клубится пар, стекло потеет и течёт, а Маша ловит дождик из тучки-душа губами, заливает глаза, щёки, хочет раствориться в воде. Как хорошо воде, ей не больно, ей всё равно. Вот бы и Машке тоже было. Ей не Гордеева жаль, ей жизни жаль. Даже на солнце появляются пятна — быть беде. Жизнь не всех принимает, радоваться бы, что те из людей, которые приходят в этот мир одинокими, обрастают связями, как коралл моллюсками. Тихо живут живую жизнь со своими маленькими радостями и печалями, тихо умирают в кругу детей и внуков. Им есть, что сказать, за ними последнее слово. А есть те, которые живут, как собаки и дохнут, как собаки. Губы кривит жестокое выражение, Маша грызёт лейку. В ней человеческого на треть, всё остальное — вода. Истерика выматывает её до истощения, клонит в сон, баюкает. Алкоголь на голодный желудок, сигарета — от этого болит голова. Тянет уснуть прямо в воде и развариться. — Маш? — Шурик негромко зовёт из-за двери. — Мне нужно уехать. Прямо сейчас. Сон снимает, полог соскальзывает и Маша подрывается из воды голышом. Реальность морозит, знобит тело. Полотенце прикрывает только грудь и таз, а Машка уже толкает дверь, мокрой мышью являясь перед Шуриком. — Возьми меня с собой, — требует она, блестя глазами полными страха. Скользит голыми ступнями по полу. На икрах темнеют свежие синяки. — Машка, ну куда ты собралась, дурёха? — Шурик быстро заводит Машу обратно, в натопленную ванну, прочь из выстуженного коридора. — И парилка тут у тебя, — беззлобно говорит он, поднимая руку, чтобы смахнуть волосы с лица. А Маша отшатывается — дикий недоверчивый зверёк. — Я не смогу одна. — Прячется за этим полотенцем, как за щитом. Её шею облепляют потемневшие волосы, струятся по плечам отдельными ручейками. И вся она мокрая насквозь, разрумянившаяся в кипятке. Шурик маскирует спазм боли от этих простых слов. — Я вернусь через несколько часов, обещаю. И ты мне кое-что пообещай. Слышишь, Маша? — Она смотрит с расстояния вытянутой руки, огромными светлыми глазами. — Дождись меня. Пара часов, не больше, я клянусь тебе, Маш, — уговаривает её Шурик и борется с собой. Он уверен, если Маша попросит ещё раз, он не снесёт этого и останется. Пошлёт Горшка в пизду, пока трамваи ходят и останется с Машей. Но она больше не просит. Стоит неподвижно, обтекает и присаживается на край ванны. А Шурик будто уйти не может, пока она не отпустит, не даст отмашку. Но Маша не делает и этого. Балу присаживается перед ней на корточки, чтобы не нависать. Он смотрит на розовые коленки, так похожие на панцири черепах, но трогать не осмеливается — Маша замечает, Маше горько, потому что причину она видит в другом. Пользованная, как промокашка, все следы на ней, как в негативе, подсвечены изнутри. Поэтому у них ничего не было и быть не может. — Что будет с… Ним? — Как думаешь, его не хватятся первое время? Могут по работе заявиться, друзья-алкаши? — Шурик заглядывает в её лицо. Машка трёт хлюпающий нос. — Не должны. Он один в запои уходил. Вечером пил, с утра похмелялся… Недели на две, на три, не меньше. Балу кивает. — Посмотри на меня, — просит он, — тебе ничего не грозит. Я тебе когда-нибудь врал? — Маша тут же качает головой. — Я придумаю, как нам это решить, — обещает Шурик. — Почему ты мне помогаешь? Я убила человека, Шур. Ты вместе со мной под статью пойдёшь. Балу почти безумно хохочет, но вовремя себя одёргивает, давясь сумасшествием, как яичной скорлупой, и Машей его неуместная реакция остаётся незамечена. Ах если бы она только знала, что Шурик уже давно под расстрельную статью живёт, не стала бы говорить так. — Согласись, человеком он был херовым, — отвратительно шутит Балу, видит, как она сжимает кулаки, хочет возразить, внутри у неё горит от несправедливости — маленькая смелая мышка. — Давай я вернусь, и мы договорим. Мне нужно будет тебе кое-что важное рассказать. Мы с тобой друг друга услышали? — Да, Шур. — И славно. Он поднимается на ноги, штаны на коленках мокрые — Машка наследила голыми ступнями по кафелю. Балу разворачивается, уже ко двери подходит и Маша вновь его нагоняет и врезается в спину. Роняет полотенце на пол, покрепче дрожащими руками поперёк груди и лицом зарывается между лопаток, подымаясь на носочки. Благодарность, щенячья преданность выходит потоком бессвязного бреда: — …Спасибо-спасибо-спсибо… если бы не ты, Сашка! Я бы… я не знаю… я бы руки на себя уже наложила, Сашенька… — склеенные ресницы смахивают слёзы болезненной благодарности — Шурик ими уже просолен с ног до головы. — Ну что ты, что ты такое говоришь, Машенька? Ты только живи! — Он с готовностью накрывает её изломанную отчаянием руку, разжимает сведённые судорогой пальцы и прижимается губами к распаренной ладони, пястной косточке, пальцам — под ногтями ещё кайма бурого, но Шурик не брезгует. Он уходит не оборачиваясь, а Машка прижимает изглаженную щетиной ладонь к груди, бьётся лбом об дверь и давится беззвучными всхлипами, не может поверить. Весь день похож на кошмар с проблесками надежды. Ногами она чувствует дно — скользкий кафель. Сырая вялая водоросль — полотенце. Маша возвращается в кипяток и лежит в воде пока кожа не становится бордовой и стянутой, пока сердце не начинает колотится быстрее от подступающей дурноты. Она оттирается до скрипа. Соскабливает неживую кожу со ступней, локтей, ладоней. Бёдра кровоточат полопавшимися капиллярами, как пузырьками минералки под кожей и только тогда Маша вылезает. Шатается, будто ступив из невесомости на землю, плетётся в комнату и обрушивается на потресканный старый диван. Шурик оставил свою одежду. Штаны, в которых Машка утопает, тёмно-синий вытертый и мягкий свитер. Маша уверена, что не сможет больше уснуть вообще никогда в жизни, но как только она забирается под тяжёлое пыльное одеяло с головой, то выключается, как по щелчку пальцев. Ей ничего не снится. Просыпается Маша, когда за окнами окончательно темнеет. Вспотевшая, будто больная, приходится выпутаться из одеяла, как из кокона — окуклившаяся личинка стала бабочкой. В доме тишина, видно, Шурик ещё не возвращался. Машка глядит на часы — шесть вечера. Пока отходит ото сна, слушает тиканье стрелок и тишину. Вновь ей страшно. Она старается не думать ни о чём, дышит глубоко — ей теперь на этом свете больше нечего бояться, можно ходить не оглядываясь — пуганная уже. Поднимается с дивана и несколько мгновений просто стоит перед трельяжем с чернеющими от старости зеркалами. Силуэт такой же чёрный, подгоревший — не только бог может видеть спалённую дотла душу. И не включая свет Маша бредёт по комнате бледным маленьким привидением. В темноте можно притвориться, что её нет, если ступать по полу тихо. Половицы поскрипывают и дышат на каждом шагу — вздыхают, охают, стонут чуть слышно и Маша скользит почти не отрывая ног. Выскальзывает из одной комнаты, следует в другую тем маршрутом, который запомнила, ведёт рукой по холодной кривой стене. В этом доме всё по-другому, он не похож на мышеловку, ей не станут переламывать хребет. Не-е-т, не станут, Шурик не такой — он ради неё на преступление идёт, не боится за соучастника перед следствием сойти. Любой другой на его месте давно бы слился, испугался за свою жизнь, или сдал бы её закону, а Шурик не оставил Машку, когда так сильно нужен ей. Маша не решается заходить только в комнату Шурика — чувствует, будто в чужую душу залезет, хотя и так вошла, резкая, как нате в чужую жизнь, свалившись, словно снег на голову в июне. Что тут душа? Такая мелочь. Душу на сдачу. Чтобы занять себя чем-то до прихода Балу, Маша подходит к шкафу и включает свет. Собирается распотрошить залежи книг. Их тут много — Шурик говорил, что любит читать, когда есть свободное время. Машка за чтением его так ни разу и не застала, но ведь Балу работает много, ему некогда. Шкаф огромный, похож на те, которые обычно стоят в коммуналках и ломятся от барахла. Впрочем, этот тоже набит битком и Маша обнаруживает у себя на лице несмелую улыбку. Вместо того, чтобы разбираться, Балу сваливает всё сюда. Такими темпами скоро придётся подпирать двери, а не то хлам попрёт обратно. Маша тянет дверцу на себя, но ничего не выходит. Заперто, с недоумением понимает Маша. А было открыто. Вот только на днях было открыто — она оттуда и взяла куртку, Балу сам ей сказал взять здесь. Она заглядывает в узкую щель между дверцами, но ожидаемо ничего не видит, кроме темноты, сочащейся наружу. Разгибается, смотрит по сторонам, прикидывая, где может быть ключ. Загадка занимает её мысли и Маша хватается за неё, как не хваталась за нож. Если не думать то всё нормально. Если не думать, то можно даже представить, что в её старой квартире на полу кухни не лежит зарезанный ею труп. Машка выдыхает сквозь зубы, кожу под свитером холодит — это сквозняк, гуляющий по квартире, как у себя дома. Коммуналку бы платил, раз прописался здесь. Ключа нет во всей квартире. Ни на кухне, в ящике стола, в котором у Шурика лежат плоскогубцы, отвёртки и пара запасных ключей от межкомнатных дверей. Ни в большой комнате, в тумбе под трельяжем. Маша с сомнением смотрит на дверь в комнату Балу. Она просто посмотрит. И Маша заходит, несмело толкая дверь. Комната — островок Шуркиного спокойствия. Много коробок, много наваленных вещей то тут то там. Вся квартира пышет старостью, как жаром. Веет дыханием времени. Спёртым, пыльным и холодным. Из-за штор кажется, что тут нет окон и Маша оказывается в полом кубе из одних углов, похожем на каморку. Ну что же, избушка-избушка, повернись к лесу задом, а к Маше передом. Она думает, у каждого есть скелеты в шкафу, у каждого есть право их не выставлять напоказ в анатомический музей. Думает и открывает прикроватную тумбу. Ключ действительно находится, но, кажется, он ей больше не нужен. — Я пришёл, Маша! — Она молчит и присаживается на край полутороспальной кровати Шурика. Оглушённая и дезориентированная. — Маша?! — громче повторяет Балу, а Маша только глупо пытается проморгаться, чтобы смахнуть грёзу. Пистолет ожидаемо никуда не девается — всё так же лежит в её руках. Чёрный, ледяной, объевшийся семечек-пуль. Она слышит, Балу торопливо заглядывает в комнаты даже не разувшись: вдруг её, дуру, придётся искать по всему городу?.. Но нет, Маша тут, послушно сидит, как на привязи. Что стало с её жизнью?.. — Маша? Шурик наконец заглядывает в свою комнату, Маша подымает на него глаза. — Шурик, кто ты? — лепечет она и кладёт пистолет на колени.

***

Сейчас

Они вместе с Яшей оттаскивают Шурика в его комнату и оставляют приоткрытой дверь. Пьяные — всё равно, что младенцы, за ними нужен глаз да глаз. Маша остаётся ночевать с ними. Ложится рядом с Яшей, прессом прижимая к спинке дивана и обнимает, чтобы не подрывался на каждый шорох. Яша так подавлен, что не может обеспокоиться тем, что он, вероятно, своим несчастным видом обрекает Машу остаться с ним, а у неё, может быть, дела есть. В голове слишком много мыслей. Очень жалко Михаила Юрьевича, жалко пьяного Шурика и ещё чуть-чуть жалко себя. Не должно быть, но Яша позволяет себе эту постыдную слабость. Наверное, иногда нужно себя немного жалеть, чтобы не жалели другие. Из комнаты Балу слышится пьяный возглас, Яша поднимает голову, Маша тоже прислушивается. — Может, пойти глянуть? — неуверенно предлагает он. — Без надобности, сейчас угомонится, чудовище. — Рукой Маша укладывает его обратно на подушку. Яша вздыхает и прячет лицо в выстиранной недавно наволочке. На душе неспокойно. Он действительно благодарен Маше за то, что она рядом. Яша сошёл бы с ума, останься этим вечером один. Может быть, довёл бы дело до пожара, если б не она. Он обнимает подушку крепче и чувствует, как тревога разжимает мягкие лапы сомкнутые вокруг горла. Маша всегда останется их гибкой, но нерушимой опорой, самой близкой женщиной в трудную минуту. Яша благодарен ей за это — ему так нужен её пример перед глазами, как кораблям в ночи свет маяка. Яша не верит в ангела хранителя, не довелось повидать настоящих добрых чудес на своём веку, но верит в Машу. Ангела никогда нет рядом, а Маша всегда знает, когда больше всего нужна. Быть может всё это она делает исключительно ради Шурика, но Яша рад ощутить немного её тепла и в своей жизни. Как котята вылезают по весне и купаются в солнечных лужах, так и он подставляет лицо ласковым редким лучам. И Яша рад знать, что независимо от того, что происходит в их жизнях, он всегда может рассчитывать на то, что она готова прийти на помощь. Маша ничего не обещает, не обнадёживает и оттого Яша ещё сильнее чувствует ценность того, что они есть друг у друга. — Маша? — шепчет Яша, не решаясь поворачиваться, но чувствуя, что ему необходимо рассказать кое-что. — Что такое? — в тон отзывается она. Наконец Яша решается и с лёту выдаёт: — Маша, я тоже Шурика люблю. Как думаешь, это правильно? Он сегодня меня напугал. Я даже подумал, что мне всё это показалось, ну… что я люблю показалось, а сейчас, когда он жёг эти тетрадки понял, что нет. Я так не хотел к нему прикипать! Он же меня приютил, в «Контору» привёл, всегда помогал, я думал, что просто благодарен ему за всё, а оказалось, что люблю, — очень тихо, будто одновременно желая и не желая, чтобы Маша его услышала, признаётся Яша. В темноте это оказывается сделать проще. Темнота скрадывает самое важное — эмоции. Всё сказанное в темноте можно стереть, как сажу со светлой щеки, главное — не размазать по всему лицу. — А почему это должно быть не правильно? — тихо спрашивает Маша, шевелит тёплым дыханием кудряшки на затылке. — Разве оно не уродливо? — Хмурится Яша, собирая складками постельное, ковыряет прожжённую сигаретой проплешину. — Любовь — это красиво. Некрасиво… Уродливо ненавидеть. Ещё никто ничего красивого от ненависти не сделал, скажу по своему опыту, а от любви, вон, сколько хочешь. — Ты не злишься? — чуть погодя решает всё же уточнить Яша. — За что? Нет, Яшик, я не злюсь, я радуюсь. Нынче любовь дорого стоит, её не урвать. Как ты понял, что любишь? Повернись ко мне, Яков, я обещаю, в темноте не увижу, как ты краснеешь, — смеётся она, когда Яша сопротивляется её настойчивой руке на плече. — Ну, меня начало тошнить, когда я его вижу, — Маша вдруг начинает хохотать и никак не может остановиться. — А у тебя не так? — Всё же поворачивается он, с подозрением наблюдая, как Машка заливается. — Яш, наповал убил, — чуть не плачет Машка. — А что ещё, кроме этого? Есть же что-то ещё, потому что если только это, у меня плохие новости. — Мне за него больно, знаешь. Я думал, так больно может быть только за себя. Маша с нежностью улыбается, придвигается чуть ближе и устраивает голову на плече, доверительно заглядывая в лицо. Яша немного нервничает, ему кажется, что он должен что-то понять по этому взгляду, но Яша, естественно, ничего не понимает. — Шурик не ошибся в тебе. — Ты о чём? — О своём, о женском, — уходит от ответа Маша и натягивает на них плед. — Давай попробуем поспать немного? Нам всего ничего бездельничать осталось, скоро уже светло станет. Завтра будет напряжённый день, — предлагает Маша, забираясь ему под руку, как самая натуральная кошка, а никакая не Мышка. — Ладно, — не спорит он, но решает вернуться к этому разговору когда-нибудь потом, когда наступят лучшие времена. Диван уже родной, Маша худенькая, тёплая и правда не видит, как он безбожно краснеет в темноте, Яша закрывает глаза. Ему не весело, но и безысходностью давить перестаёт. Это чувство остаётся у него на утро.

***

На Шурика по утру смотреть страшно. Ни свет ни заря он восстаёт из мёртвых и скрывается в ванной так стремительно, что его можно принять за призрак. Его долго рвёт тем, чего он вчера нажрался, ещё дольше Шурик сидит в ванной, видимо, откисает. Яша успевает покормить кошку, а Маша развести крепкий чай и приготовить всё для яичницы. О вчерашнем файер-шоу ничего не напоминает, Маша устраняет бардак ещё вечером, чтобы по утру этот алтарь принесённой в жертву Шуриковой адекватности не выедал глаза. И тогда на кухню заходит Балу. Серый, как памятник самому себе. Руки бы скульптору, который это сваял отрубить и выбросить. Для чего было так издеваться над прочным гранитом? Их разговор затихает. Теперь и Маша и Яша молча смотрят на Шурика со своих мест. А он приваливается к стене, замученный пьяной ночью и не пытается с ними заговорить, будто права на то не имеет. Неясно, помнит ли он вчерашнее или всё позабылось, затянутое похмельным бредом. Когда Шурик делает несколько шагов к столу — Яша себя ненавидит за это, но ничего сделать не может, — он дёргается от Балу, сбивает со стола соль — к ссоре. Дёргается, как когда-то дёргался от первого в жизни мужчины — отца. Яша не хочет, но боится Шурика. Это не утаивается ни от кого в комнате. Балу прячет взгляд, отступает и выходит из кухни, уводя за собой напряжение. Через мгновение хлопает дверью своей комнаты. Маша берёт веник, совок из-под мойки и заметает соль. Погода холодная и пасмурная, у Маши с четырёх утра разрывается телефон: то Алексей Юрьевич делится планами, с обещанием держать их в курсе, то Поручик с новостями про Горшка, то остальные ребята из группировки. Всем нужно ответить, соориентировать, прикрикнуть на докучливых паникёров. Звонит не только её телефон, но и Шуриков, который Маша вчера забрала к ним в комнату, Балу в обязательном порядке надо было проспаться. Она даёт пизды бригадирам, переворачивая лопаткой яйца, раздаёт поручения, ориентируясь на ходу и никто не осмеливается с ней не соглашаться. Яша бы тоже поостерёгся женщины с винтовкой наперевес. На вопросы про Балу она отвечает коротко и сухо: — Занят, что ещё? И всех всё устраивает. Когда всё готово, Маша зовёт Шурика есть, ему сейчас нужно, чтобы желудок не отстегнулся. На её голос он не отзывается и Маша в логово к чудовищу посылает Яшу. Страшно? До усрачки, но он пересиливает себя и идёт звать Балу к столу, тем более всем им надо поговорить о том, что происходит, не может же Шурик замуроваться в комнате до скончания времён и перегнить там на плесень и липовый мёд? Дверь не заперта, Яша постукивает костяшками и откашливаясь спрашивает: — Я войду? Шурик отвечает ему безукоризненной тишиной, что аж зубы сводит. Однако молчание — знак согласия и Яша заходит, не дожидаясь приглашения. Оно ему и не нужно. Страх никуда не девается, но в квартире Маша, а с ней любые страхи расползаются по своим тёмным углам. Единственное, что они могут делать из своих тесных щелей — шипеть на него, обещая отыграться, но когда это будет?.. — Пойдём на кухню. — Яша выразительно морщится от вони перегара, повисшей в комнате как удавленник и интенсивно бьющей прицельно в нос. Балу обнаруживается на кровати с бутылкой чего-то безобразно алкогольного в руках, он уже пригубил. Яша застывает, сжимая от бессилия кулаки. Он-то думает, что разовая акция кончилась, а Шурик его надежды без жалости рушит, поливает сверху своим горьким пойлом и остаётся только спичку поднести, чтобы полыхнуло, как рукописи. Разочарование напополам со смирением затапливает изнутри, Яша немеет и не знает, что говорить дальше. Потерянно открывает рот и не знает… Надо ли что-то вообще говорить? — Я сейчас. Иди. — Замечает его Шурик и прячет бутылку за спину. И от этого бесполезного подсознательного жеста, когда Балу пытается скрыть, но не преуспевает, у Яши в груди разрывается сердце. Ему так больно и он так зол, что даже не может понять, чего больше? Два начала борются, никак не задевая друг друга, а в итоге сплетаются в жгучую обиду. Ну разве можно так? — Мальчики, вы скоро? — слышится приглушённо с кухни. — Да, — шипит Яша и вдруг заходит в комнату. Поджилки трясутся, но он не даёт себе и секунды на раздумья, приближается к Шурику неотступно, как будущность, тот на мгновение пугается — по расширившимся глазам видно, и Яша, унимая крупную дрожь, выхватывает бутылку из его поломанных тремором рук. Он ждёт, что Балу вцепится в стекло, как в слиток золота, но Шурик легко отпускает и в глаза не смотрит. Он ни разу за всё утро не поднимает на него взгляда. Яша теряется — злость не находит выхода, его трясёт от адреналина. На мгновение возникает желание треснуть Балу этой бутылкой по башке — Яша и сам пугается этого злобного откровения. И пока руки не тянутся прибить Шурика, Яша выскакивает из комнаты и бежит в ванную, с мазохистским удовлетворением выливать бухло в унитаз, пока Шурик не опомнится и не кинется в догонку, спасать спирт. — Яша, что у вас происходит? — Маша как раз идёт с кухни проверять, где они застряли, но видит только, как он резво скрывается в ванне, ничего не отвечая. С пыльного шкафа за ними наблюдает кошка, которую по незнанию можно принять за статуэтку — она почти не шевелится, только глазами водит.

***

Всё это крысиные бега — он что, не купит ещё? А то у Балу заначки больше нет, ха! Да у него импортного алкоголя столько, что одним им можно питаться месяц не просыхая. Со всяких сделок, от партнёров… Но разве можно смириться с тем, что человек губит себя на глазах?.. Яша цистернами готов выливать бухло, пусть этот яд прибывает и прибывает — он продолжит выливать до посинения. Сколько угодно, за ним не заржавеет. Пусть это сизифов труд, пусть бесполезно, только бы ни капли не попало Шурику. Опустить руки — значит, сдаться. А сдаться — это убить. Яша заталкивает бутылку в мусорку — она торчит горлышком, как пушка из порта, пли. Сам он садится на унитаз — перевести дыхание. Бороться до конца, так до конца. Когда он возвращается на кухню, Шурик с Машей уже там. Маша сидит к Балу близко-близко, что-то говорит, громко шепчет в самое ухо, касается носом светлых запутанных колтунов волос. Балу кивает, не спорит. Впрочем, вообще ничего не отвечает. Маша отрывается, просит присесть и послушать, что она сейчас скажет. Яша не медля слушается, усаживаясь подальше от Шурика и даже радуется тому, что слышит. — Тебе нужно будет найти одного товарища. Зовут Князь. Фотки нет, он смазливенький такой, светленький, с серёжкой в ухе. Будет ошиваться у шатра гадалки в парке, думаю, не проворонишь. Метнись, расскажи, что спросит, а потом возвращайся, ещё дела есть. Яша запоминает всё, что она рассказывает, кивает. Наскоро ест, давясь прихлёбывает чай, а потом торопливо собирается и выходит из квартиры, сразу направляясь к повороту с метро. — А ты давай, рассказывай, как докатился до жизни такой, — сурово требует Маша.

***

Позже

Когда Мише становится лучше, к нему приходит Лёха. Горшок рад его видеть живым и здоровым, немного запыхавшимся из-за стремительного подъёма на третий этаж по лестнице. Горшок совсем не знает, как так показать свои чувства, чтобы не сойти за сопливое посмешище, поэтому, не мудрствуя лукаво, Миха вновь язвит и воротит нос. Но Лёша видит, что за этим кроется на самом деле и не обращает внимания. Смысл пропадает и Миха спускает ситуацию на тормозах. Сгорел сарай, гори и хата! — думает он. Миша ясно помнит нешуточно напуганного, перепачканного в саже Лёшу над собой. Они оба знают, что им не так всё равно, как хочется, чтобы казалось. Общие проблемы сближают? Может быть, Миша готов с этим согласиться, поэтому подпускает брата к себе. Сейчас-то он не бросит его? Больше не бросит? Вроде не должен. Лёха за ним в горящую хату полез, дебил, сгорели бы вместе, если бы Лёша не заимствовал с детства его неисчерпаемую удачу. Но Миха никак не ожидает, что Лёша, отметая с пути сомнения, полезет к нему обжиматься. Скрючится на краю койки чёрным вороном, нежно треснет по макушке открытой ладонью, заставляя Горшка комично потеряться, попросит немного сдвинуться… И когда непривычно раскабаневший Лёха нависает над ним, прикрывает своей широкой спиной вид на палату и обхватывает ручищами, сдавливая до хруста в рёбрах, то Миха охает и не может никуда сбежать, принимает во всём объёме. Этот дядька уже давно не тот худенький мальчонка, которого так любил Миша. Да и Горшок уже давно не тот, кто может так крепко любить, или всё же тот?.. Где кончается кладбище Похороненных любовей, а где начинается проспект Обиды? Слабой рукой Миха прижимает башку Лёши к себе, тыкает носом в костлявое плечо и слушает пыхтение. Ментяра, а с одышкой, где это видано? Жрать меньше надо! — Не привыкай, ё-моё, — громко сопит Миха, а сам не отпускает, в отместку растрёпывая Лёхе волосы. Андрей прав. Он мог сдохнуть, так и не сделав этого снова. Да-а, было бы досадно насовсем расстаться с Лёхой врагами. У них на двоих одно счастливое детство, а у Горшка хороших воспоминаний и так на вес золота, не резон разбазаривать. Особенно детские, для них у него отдельный ларчик с замком, чтобы не рассыпались, как горох. Как больно спустя много лет проведённых в частичной, а временами и глухой как лес изоляции, осознавать, что Миха сам себя ампутировал без суда и следствия! Всё его существо злобно противится тому внезапному откровению, что Миха вопреки своему убеждению хочет вернуться назад. Быть может не столько менять реальность и рвать хронотоп, чтоб ткань повествования треснула и на страницы их жизней патокой потекла фантастика, но подойти осознаннее ко времени и его обидчивости?.. Он бы свёл все их ссоры по пустякам к минимуму. Да, это бы Миха и сделал, чтобы урвать больше времени вместе с братом, этого ему не хватает. Ничто ему не причинило больше боли в то время, как их раскол. Как то, что они разошлись во взглядах на жизнь. Миха хочет как можно дольше смотреть с ним в одну сторону. Одно это мгновение единения многого стоит. Даже оказаться на пороге смерти не кажется непомерной платой. Хотя, полнейшая хуйня — такие отношения, в которых, чтобы сблизиться нужно гарцевать по краю и почти сдохнуть, но Миха уже нечувствительный к другой траве, иначе не торкнет. — Извини, Мих, — хрипло произносит Лёха, а Миша недоумевает. — За что? Мы ж вроде… — Вот за это. — Лёша с истинной милицейской сноровкой достаёт наручники. Вводит в заблуждение своим раздобревшим видом. Мгновения не проходит, а браслет оказывается застёгнут на здоровой руке Горшка. Второй смыкается на боковине койки. Лёха его приковывает к кровати, с опозданием доходит до Горшка и он рывком тянется к брату обожжённой рукой с намерением задушить его, но Лёха, утолив, видимо, свой порыв братской любви, отступает и пальцами Миха хватает воздух, где секунду назад было лицо Лёши, которое он страстно мечтает собрать в пригоршню и пиздануть об тумбу. — Открой. — У Миши глаза наливаются кровью — Лёха откровенно пугается, что такой стремительный перепад давления доведёт Миху до инсульта как минимум, но вроде обходится. — Для твоего же блага, Миш. — Ты конченный, ё-моё? Нет, что я спрашиваю?! Ты конченный! Выпусти, гадость такая, я тебе их в задницу затолкаю! — На его крик кто-то приоткрывает дверь и напарывается именно на эту угрозу. — Извините, я, кажется, не вовремя. — Красная как помидорина медсестра стремительно скрывается за дверью, но Горшку всё равно, собери она тут хоть консилиум. — Ты себя кем возомнил, Лёх? Лёша молчит, надутый — ткнуть иголкой, лопнет. А самое страшное, что он полностью уверен в том, что он прав и Миха это понимает по мрачной решительности, которая горит в чёрных глазах. Горшок хорошо различает это выражение потому, что каждый день видит ровно такое же у отражения в зеркале. С таким спорить, как медведю анекдот. Он исходится на говно, но Лёша сначала молчит, а потом твердит, как мантру только одно: Это для твоего блага, Миш. А Горшок не может представить для себя пытки хуже, чем то, что выкинул брат. Все тёплые чувства оказываются вновь не у дел. Балом правит злоба, вспыхнувшая, как торфяное болото в сезон аномальной жары. Пожар не потухнет теперь, даже если Лёша скажет, что пошутил. Лёха уходит покрытый с головы до ног пробковым матом, как пол, и Михе не совестно, Лёше ведь нормально прибить его к кровати и оставить сидеть одного. На вопрос, где Шурик, он, как пидорас отмалчивается и советует спросить у Поручика, тот больше осведомлён. От беспомощности Миху лупит подступившей к глотке паничкой, но Миха умудряется сдержать её, как рвоту в себе. Остатки роскоши выливаются на медперсонал радиоактивными отходами. В какой-то момент Миха на полном серьёзе начинает считать, что медсёстры тянут укороченные спички, в сестринской, загодя решая, кто к нему пойдёт в этот раз. Подтверждений догадки у него нет, Горшок может только воображать это по обречённости на лицах. Любимое его занятие в стенах больницы — мрачно доставать врачей и медсестёр, а потом пытаться выбраться из наручников. Но наручники настоящие, прямиком из участка, может быть даже с бомжа, спецом для него — хрустят и норовят защёлкнуться сильнее. Миха только до крови сдирает кожу и на запястье и на ладони. Ничего своими потугами вхолостую сотрясающими воздух не добивается. Максимум — вытягивает руку до выступа кости большого пальца, а дальше, как он не изворачивается ужом, ничего не выходит. Если бы Горшок был в плену, то отгрыз бы себе палец, но пока Миха здраво рассуждает, что больница членовредительства не стоит и с пальцем расставаться не спешит. Пожалуй, такие сцены видят в основном доктора психушек и спец-интернатов, но Миха, так и быть, не прочь поразвлечь и работников обыкновенной больницы, а то что-то они засиделись. На его громыхания кружкой по батарее никто уже не обращает внимания и Горшок, безобразничая, отшвыривает нержавейку и решает выйти в коридор, заебать кого-нибудь там. Вставая на ноги, обнимаясь с капельницей, как с тощей девкой, поудобнее перехватывая жердь, раздумывая, а не водрузить ли эту хуеверть на койку, Миха плюёт и плетётся прям так. Выворачивая запястье, он берётся за цепочку наручников и что есть силы волочёт за собой на прицепе кровать, едва не вытошнив нервы от мерзотного скрипа железных ножек, от которого по загривку бегут мурашки. Он только толкает дверь, так сразу чуть не лупит полотном по носу Лёхе. О! Лёгок на помине, ё-моё! — Чем ты?.. Ой блядь. — Лёша с мучительностью кривится, отворачивается на мгновение, проводит ладонью по лицу и берёт себя в руки, вдавливает своим авторитетом Миху обратно, как пупочную грыжу. Горшок поддаётся только потому, что сил никаких не находится бодаться с братом. Он щас не в лучшей форме — чувствовал бы себя нормально — долбанул бы его капельницей, а так только перегородил кроватью свободный проход. Лёха из тех, кому ходить широко и он своей тушей роняет Миху на отпружинивший матрац. — Ой Лёха, Лёха! Мне без тебя так плохо осталось только охать — я так тебя люблю! — издевательски воет Миха, пока брат пинает его по ноге. — Хватит кривляться, — сурово чеканит Лёха, будто платит за каждое слово втридорога. Прям как отец. Горшок смотрит с ядовитым любопытством. Щерится на брата. — Прекращай вести себя шутом, доигрался. — Да ладно, не ной. Ты тут какими судьбами? — Миха игнорирует заброшенную снасть. Врёшь — не возьмёшь. Миша самым противным образом издевается, и как заставить себя прекратить — не знает. Вероятно, не хочет. Если ему плохо, то почему остальным должно быть лучше?! В этот раз Миха требует того же, чего и в прошлый. Отстегнуть его и не страдать фигнёй, но Лёха непреклонен и сух, как залежалый с советских времён калач. Ни мольбам, ни угрозам он не внимает, а свирепство Горшка, немощного и жалко размазанного по матрацу, для него, наверное, вообще смотрится уморительно. Миха исподволь ждёт, когда услышит насмешку, но Лёша отчего-то, как говна объелся. С трудом помогает оттащить кровать обратно, интересуется Мишиным самочувствием и отходит к окну, закуривает в палате. В ожоговом, мать его, отделении, трахает технику безопасности и потребности Горшка, у которого ещё немного и слюни потекут. Или пена вскипит на губах. Оказывается, Лёха выясняет, кто повинен в Михиной ссылке в комнату с белым потолком и правом на надежду. Даже находит. — Молодец, — без издёвки хвалит Горшок. — Дальше в это не лезь. Говори моим и забудь. — Нет, Мих. Я уже по уши в этом дерьме. — У тебя своя башка на плечах, я понимаю, все с характером, у всех амбиции, но объясни нахера, Лёш? Тебя отец кастрирует, если узнает, какие у тебя развлечения, не боишься, ё-моё? — Устал. — И вправду. Вид у Лёхи никакущий, такой же старик в тридцать пять, как Миха в тридцать семь.— Устал бояться за тебя. Судьба у меня такая. — Рок. — Что? — Бессмысленно жестокая судьба. Не судьба на самом деле даже, а рок. — Ты когда в фаталисты подался? — Да так. Не обращай внимания, я на колёсах. Что у тебя за план? Ты же не просто так пришёл? Или я тебя плохо знаю?.. Горшок вспоминает подёрнутый былью разговор. Этот индивид увенно бил кулаком в грудь и доказывал, что не полезет дальше необходимого. А сейчас, поглядите, отвечает, что по уши в дерьме. И кто виноват? Только он сам. Миха не просит, Миха не держит силком. Миха его выпереть из своей бытности пытался, пытается и будет пытаться. Жираф, блядь, большой, ему видней. Как интересно устроена психика! Миша не держит — Лёша сам цепляется зубами. Если отстегнётся, то уже по запчастям. Миша держал — Лёша отсох. Миха смотрит на брата, на его подсвеченный профиль на фоне окна. Да, он давно уже не мальчишка и игры у него взрослые. Может быть пора низвергнуть из мерил всего подряд их детство? Прекратить равняться на то, что было. Оно ведь прошло давным-давно, есть только сейчас и — тихо, шёпотом, несмело — потом. То что было — бледная тень, то ли реальность то ли нет. Горшок задумчиво скребёт бровь. Давно пора пересмотреть своё отношение к детству и принять его таким, какое оно есть — другого не будет, нужно двигаться дальше, не оглядываться назад, чтобы не спотыкаться на каждом шагу. — Пока ты тут, за тобой приглядят. — Так и запишем: налицо симптомы помрачения рассудка, ярко выраженный бред наяву. Диагноз Михе понятен! Лёха сходит с ума. Горшку претит, но ему ни остаётся ничего другого, кроме как принять это словно убогую данность. Он обещает себе отыграться потом, чувствуя, что криками ничего дельного не добьётся. Лёша божится, что к нему никто лезть не будет. И почему тогда Мише кажется, что это ещё одна мера предупреждения его побега, а не предостережения?

***

Миха как раз поглощает жидкую овсянку — обычно кашами он давится, а больничной едой так и вовсе брезгует, но сегодня на него, наверное, что-то нашло, раз он за обе щеки уминает эту бурду цвета детской неожиданности и чувствует себя вполне нормально, едва за ушами не трещит. Тарелка колыхается вместе с животом, на котором стоит. Второй, да к тому же здоровой руки в обиходе ему явно недостаёт. Но голод не тётка, а Миха никогда не был особо прихотлив до того, что оказывается в его желудке. А что как раз?.. Так в этот самый момент, пока Горшок чавкает и едва ли смотрит по сторонам, в палату заходят и пару мгновений наблюдают за его свинской трапезой — это Миха осознаёт тогда, когда некто тактично кашляет в кулак. — Добрый день, — некто вежливо здоровается и открыто щербато улыбается — ну прямо лучик в тёмное царство Михе засвечивает. — Как вы себя чувствуете? — Здорова. — Утирает рот ладонью Горшок, во все глаза рассматривая парня в дверях. — Палатой ошибся что ли? — Тот качает головой и входит. Ну да, точно, на нём белый халат и тащит он за собой тележку с медицинской хреновиной — Миха недоверчиво косится на шприцы. — Новенький? — интересуется он, снизу вверх заглядывая в лицо незнакомца. — Я тебя раньше не видел. — Ага, первый раз в ожоговом. — Приветливый до подозрительного. — Практикант типа? — Не совсем. — Подрабатываешь, да? — Парень кивает. Он очень молодо выглядит — взъерошенный и с лучистыми светло-карими глазами, а ещё эта улыбка с щелью между зубов. Забавный. — Ну и как, нравится? — Отставляет тарелку, чуть не выронив — пальцы не держат — не везёт ему с этой рукой. Ощутив пришедшее насыщение и лёгкую тошниловку с упадком сил, Горшок откидывается на изголовье, хлопнув себя по животу. Как там бишь?.. После сытного обеда по закону Архимеда полагается поспать… Миха рыгнул, несколько обескураженный сговорчивостью своего желудка. Медбрат тем временем жмёт плечами и честно отвечает: — Пока не понял. Лучше, чем в морге, там, представляете, меня когда привели в секционную, семью накануне угоревшую привезли, уже вскрыли, мать, отца и ребёнка, запах такой… Специфический очень, патологоанатом со шлангом в этом мясницком фартуке, про шашлыки шутит, я в обморок и грохнулся, так и не зашил их… Простите, вам это, должно быть, противно… — опоминается парень и прикусывает язык, а Миха бессовестно улыбается. — Да нет, отчего же? Получается, к недожаренным шашлыкам пришёл. — Горшок приподнимает обожжённую руку и слабо шевелит пальцами. Парень пытается скрыть улыбку, но плохо справляется. — Как тебя зовут-то? — Влад. — Владос, значит. А я Михаил… Юрьевич, если угодно, — с короткой заминкой представляется Миха, свернув всё в шутку. — Рад знакомству, Михаил Юрьевич, — искренне говорит Влад, а потом включается в работу: — Вы не ответили: как себя чувствуете? Вижу, аппетит появился? Мне медсёстры успели пожаловаться, что вы чуть ли не самый привередливый пациент здесь. — Горшок воспринимает это, как комплимент и смеётся, пока Владос набирает укол. — Да как я ся чувствую, ё-моё? Заебись. Когда на свободу, начальник? — безобразно кривит лицо и ноет Миха, стуча по стене. Звякает цепь наручников. Всё как за решёткой или как в… — Ну-ну, рано ещё, куда же вы собрались? Дела вас дождутся, не переживайте, не денутся никуда. Снимайте лучше штаны и на бочок, Михаил Юрьевич, уколем вас, — успокаивает Горшка Влад, пока Миха волком пялится на иглу, туго прыснувшую раствором в потолок. Пахнуло спиртом, вылившимся на ватку. Горшок вновь грякает вынужденными кандалами, раздражённый до крайности своим унизительным положением. Влад скашивает глаза на наручники, но ничего не говорит. Золотой бы ключик ему… Не, ну таким Буратино Миха себя, конечно, ещё никогда не ощущал. Ему даже было интересно, что Лёха наплёл в больнице, раз персонал его сторонится, как чумного, а медсёстры ходят его отстёгивать только с амбалистыми санитарами, когда водят его на процедуры. — Доукалывался уже, ё-моё, — мрачно бормочет он, неохотно отворачиваясь к стене, моментально растеряв весь запал, как дело доходит до процедуры. Металл привычно врезается в кожу. — Что говорите?.. — Уколов, говорю, боюсь, страсть как, — более внятно признаётся Миха и даже не лукавит почти. — Я аккуратно, — обещает Влад, пока Горшок с закипающим внутри раздражением приспускает с жопы штаны. Здесь он не утруждал себя ношением нижнего белья. Одной рукой справляться всё равно мучительно неудобно и Миха бесится — помогает Влад и резинка впивается под полужопие, кокетливо выглянувшее, как луна из-за облаков, а Горшок насилу проглатывает злость, которая неизменно возникает всякий раз, когда он чувствует себя таким… Беззащитным! Отвратительное чувство, самое ужасное, которое только может быть! — Какое у вас тут всё… Твёрдое. — Конечно! Из-за набухших бляшек, которые вспухают после каждого блядского укола! Интонацию Владика разобрать невозможно, а глаз на затылке Миха пока не отрастил и посмотреть не может, что он там думает по этому поводу. — Вам сидеть не больно? — Нет, — резче, чем медбрат заслуживает гавкает Миха. — Давай уже, ё-моё, Владос, не тяни кота за яйца! — а вот у него нотка требовательной истерии мелькает — Горшок тут лежит, как скрюченная уморенная креветка, можно и порасторопнее как-то! — Расслабьтесь, Михаил Юрьевич, у вас же мышцы каменные, так только хуже будет, — ещё пытается Влад, не обращая внимания на строптивый норов пациента. Миха больше лает для острастки, но не кусает. Как это устроить, Миха вообще, блядь, не представляет! Только в подушку носом втыкается — вдыхая запах не то клопов, не то стерильности. Остальные врачеватели не особо заморачивались; кололи молча и уходили восвояси до следующего раза. Разговоры с ним здесь никто не разговаривал. Допустим, у этого была причина. Допустим, Миха сам виноват, но хер с ним, он всё гадает по облупленному подоконнику, как бы отсюда смыться, когда о каждом его пуке сообщают буквально в ментовку. А этот… Сразу видно, что ещё не зачерствел и не выгорел. Сочувствует Владик ему, хороший мальчик. — Владос, не сахерный, не растаю. — Я вас лечить пришёл, а не калечить, не самодурствуйте. Давайте, вдох-выдох… — Ты, блядь, к уголовнику махровому пришёл, ничё не жмёт? Заебись тебе, да?.. — Вдох-выдох, говорю. Повторяйте. — Влад не впечатляется. Похоже, что его не сильно волнует почему Горшок прикован к кровати гламурными браслетами. Миха не вчера родился и прекрасно осознаёт, как это выглядит. Салажонок должен испугаться, а он что?.. Серьёзно стреляет глазами, щелчками прогоняя пузырьки из шприца. — Командир засратый, тебе бы с такими замашками в концлагерь, — шипит Миха, но всё же, поудобнее перехватывает подушку, пытаясь дышать и сосредоточиться только на том, как надувается и сдувается живот. Когда ягодицы касается холодная мокрая вата, протирая, почти все труды медитации сходят лавиной на нет — чувствует жопа вражеское наступление, хочет принять оборонительные позиции — но Влад не даёт задуматься и быстро улучив момент, вонзает в него иглу. Горшок только и может зажмуриться и сцепить зубы, задерживая дыхание. — Бстрее, ёпт, — сипит он в наволочку, прикусывая угол. Только вот боль кажется притуплённой и он распахивает глаза на пару мгновений, с тайной тревогой прислушиваясь к тылу. — У вас мышцы из пучков железной проволоки сделаны, Михаил Юрьевич, — делится наблюдениями Влад и не подумав быстрее выпускать лечебную бурду. И такой голос непринуждённый у него, что Горшок невольно прекращает вжиматься в койку, будто в следующий миг она его сбросит с себя. А когда Влад заканчивает, то прижимает ватку и с секунду держит. — Даже крови нет, а вы говорите… — с гордостью заявляет он, быстро отнимая руку и… стаскивая перчатку с характерным шлепком, касается Михиного плеча. — Но вы всё равно подержите немного, на всякий, — советует Влад. — М-мг-м. И медбрат тихо уходит, оставляя Мишу гипнотизировать стену и нюхать проспиртованную вату, с маленькой красной точкой на ней.

***

В следующий раз Влад приходит такой же улыбчивый. Горшок лениво разлепляет веки и таращится на него в упор лупастыми заспанными глазищами. — Добрый вечер, Михаил Юрьевич, я вас разбудил? — Нет, — хриплым низким голосом отозвался Горшок. — Хорошо. Не хотите прогуляться? — Миха заметно оживает: протирает помятое лицо и приподнимает голову. — Провожу вас на процедуры, — продолжает Влад и весь энтузиазм с Миши стекает. — Тогда разбудил, отлезь. — И отворачивается, засовывая свободную руку под мышку. — А потом можем постоять на крыльце, вам не помешает свежий воздух. — С этого и надо было начинать, ё-моё! — Есть сигареты? — Приоткрывает один глаз Горшок. — Найдутся, пойдёмте. — Влад, умница — он ему сразу понравился — достаёт добытый ключ, и склоняется — сверкая тоненькой цепочкой на цыплячьей шее перед лицом Михи. С хрустом металлических зубьев он открывает наручники. Влад с сочувствием наблюдает, как Горшок спускает ноги с койки и растирает запястье с багровеющей натёртой полосой. Он не бросается помогать немощному, просто дожидается, когда Горшок поднимется на ноги самостоятельно. Из-за чуть смещённого центра тяжести, равновесие ему даётся тяжело, но нужно расходиться. — Вы молодец, — ободряюще улыбается Влад, а Миха на секунду замирает, странно на него смотрит и только сейчас примечает в ухе небольшую серёжку. Сразу думает о Князе: у них с Владом есть что-то общее. — А не боишься? Я ж типа и… сбежать, наверное, могу?.. — вкрадчиво спрашивает Миха, оказываясь вплотную к Владу и резко дёргается, будто бы намереваясь обогнуть вздрогнувшего Влада и шмыгнуть в дверь. — Могу, Владос, улавливаешь? — И Горшок щёлкает его по носу, наступая. Влад пятится мелкими шагами, растопыриваясь перед Мишей, хлопает кукольными ресницами. В его глазах ярко вспыхивает страх, что Миша так и сделает; уж в чём в чём, а в отсутствии убедительности его было не упрекнуть, и соглядатай за дверьми этому пароходу не помешает — он же отлетевший, совсем конченный разбойник! Такому дверью по лбу — он в окно. Горшок хохочет, стирая с лица выражение маньяка. Что-то он тут озверел-одичал-чокнулся — скоро по потолку, как оголтелый бегать начнёт. — Силёнок не хватит, — вслух рассуждает он. — Отложу, да… Да расслабься, Владос. — Миша придерживается стены — вскарабкаться решил, да? — Не в твою смену. Медбрат заметно выдыхает, обдавая лицо Михи холодком застывшего на губах воздуха, его плечи плавно опускаются, а зрачки топят прозрачную чайную радужку. О, Миха из числа любителей дать просраться, зато потом, какое облегчение! Выдыха-ха-а-й! Всё так же мучась от пагубного праздного любопытства, которое одолевает его в стенах бездушной больницы, Миша не отрывает взгляда естествоиспытателя от Влада. Медбрат старательно пытается не выдавать волнения, охватившего всё его естество, но в растерянных глазах Миша находит отпечаток задержавшегося страха от злого шутовства. Тот быстро берёт себя в руки и делает вид, что ничего не произошло, уверенно произносит: — Вы быстро идёте на поправку. Вдруг, Михаил Юрьич, вам не придётся сидеть тут дольше необходимого? — Вдруг бывает только пук, Владос, а меня отсюда если и выпишут в ближайшее время, то только в белых тапках, понимаешь, да? — А в чём Миха не был мастак? Из него даже тупые каламбуры выходят, как корабли из гавани — по расписанию, ложась в пространство рек. Влад нелепо посмеивается — то ли словив стыдуху за старпёрский юмор, то ли стеснённый не отпустившим яйца волнением. До Михи уже и до самого доходит, что он отмочил полную хуету и был не рад разевать пасть. Он криво улыбается Владу, разводит руки: такой вот я, какой есть, и ковыляет за ним, поглядывая в русый затылок. Медбрат проводит Горшка мимо подосланного «Конторой» охранника прямиком до процедурного кабинета и сдаёт ворчливым тёткам на заклание. Миха предчувствует, как в него снова будут вонзать иголки в попытках подцепить истончившиеся вены… Выражение морды лица у него делается донельзя кислым — надевай на голову чайник и удаляй накипь, вся облезнет. — Если кинешь… — Остановившись в дверях грозит кулаком Горшок, а Влад только лукаво подмигивает, и показывает уголок пачки, выглянувший из кармана. Горшок смягчается и исчезает за дверью.

***

А ведь не смывается! Может убежать, закричать, позвать на помощь в конце концов, если правда считает, что Миха сорвётся, как цепной замученный голодухой пёс, который не даёт форы и сходу, моментально грызёт сухожилия лишь дорвавшись, чтоб те хрустели перемолотые челюстями, словно в мясорубке. Бешеной собаке семь вёрст не крюк. Но Влад остаётся и не подумав улепётывать. Быть может, парализованный леденящим ужасом, что уголовник его кончит и глазом не моргнёт, но тем не менее! Что Михе чужая жизнь? Страсть сильнее страха, смерть или грех. Вероятно, он до сих пор живёт лишь в виде исключения. Везёт Горшку в последнее время на пылких юношей окунувшихся в бесстрашие, как в лужу принятую за море. Из таких потом либо уходит всякая жизнь, либо они гибнут, попав на баррикады своих идеалов и реальности, об которую, Миха подтвердит, расшибли лбы такие колоссы, что пропадает всякая вера в человечество. Да Миша и сам таким был. И где он сейчас?.. Пришпилен, как бабочка на штифты в разномастную коллекцию. Очередной среди таких же. Ну, а чё теперь жаловаться. Перекатывая на языке вялую кислятину, Горшок вполуха улавливает разговор двух медсестёр. Пока одна методично заполняет журнал, вторая, исколовшая Горшку, что называется, всё то, чё не прилеплено к тулову, отвлечённо вещает про море, про отпуск. Про что-то ещё вещает — белый шум. Про троллейбус, в котором подрались бабки? Про взрыв в старой пятиэтажке? А его тут, как будто и нет. Лежит себе, болезный, уши греет, всё равно, что жмурик. И в какой-то момент Горшку делается так тошно, что мочи никакой нет! Больница представляется морем, а все люди — жителями его населяющими. Они тут плавают-плавают, бороздят перламутровыми тельцами-плавниками течения и даже не подозревают, что всё это — сплошная лужа! Ведомый настигшим откровением, Миша поворачивает голову, представляя двух селёдок, но быстро успокаивается. В луже тоже можно утопнуть, и стараться особо не надо. И после этих истязаний, одна из медсестёр выглядывает в коридор, подзывая Влада, чтоб тот принимал обработанного пассажира. Он покладисто дожидается Миху здесь всё это время. Наверняка успел сосчитать все плитки, какими выложены пол и стены туда и обратно. Горшку фантазии не доставало, представить, чем в этом государственном гадюшнике ещё можно было заниматься, чтобы убить время и не застрелиться со скуки. — Филонишь? — спрашивает Горшок, дожидаясь, когда Влад подымет на него глаза. — Ага, у меня смена почти закончилась. Знаете, Михаил Юрьевич, когда я сюда пришёл, думал, что мне сразу, как это сказать, ну, понимаете… — Владос пружинисто шагает нога в ногу с Михой, подстраиваясь под его нестройную поступь. — Что-то крутое дадут, серьёзную работёнку, да? — понимает его Горшок, усмехаясь. — Точно! А меня за бумажную волокиту, уколы делать и утки выносить, скука смертная, — с живейшим переживанием делится он. О, в этом Горшок его понимает. Скука — самая настоящая пытка, особенно для таких егозистых непосед, которые так жаждут нового опыта и знаний, что аж шишка дымится. Миха Влада не осуждает и даже невольно сравнивает с собой в его возрасте… — Тебе сколько? — Двадцать четыре. — Горшок склоняет голову к плечу, будто бы даже не очень верит — больно мордашка смазливая. — Всё впереди, успеешь ещё разочароваться, не гони вперёд парохода. — Они как раз спускаются на первый этаж — к служебному выходу. Миху донимает одышка и коленки позорно подгибаются с непривычки. Как выйдет — организует себе тренировки по боксу, пока совсем клячей не стал. — Как-то пессимистично вы настроены, — на ходу оборачивается Влад, проскакивая в дверь. Придерживает тяжёлую дверь Горшку, а потом с размаху запрыгивает на перила, вынимая пачку и делясь, как и обещал, сигаретой с Мишей. — Реалистично, на самом деле. — День, конечно, увеличивается, но уже начинает темнеть — припозднились они. Холодный ветер прочищает голову и продувает мысли. Благодарно принимая из чужих рук спички, Миша с удовольствием закуривает. Даже облизывается и прикрывает глаза, до последнего не гася фосфорную головку, пока пламя не подбирается к пальцам, обжигая их светом. Ему сигареты не носят, наказывают что ли так?.. Даже Андрюха на поводу у старпёров ведётся. Завтра, кстати, зайти обещал. Миша ждёт и без сучьих сигарет — хер бы с ними. Даже на промозглом ветру эти мысли обогревают изнутри. Под выразительным взглядом Владика Миша вертит сигаретку перед носом и так и этак, будто надеясь, что она вдруг станет золотой и жмёт плечами. — Что поделаешь, привычка, — отвечает он. Влад кивает и говорит: — Понимаю. Каждому своё. Миша снова прихватывает фильтр губами, выкуривая момент, ощущая, как тепло от лёгких дальше ползёт по телу. Влад продолжает: — Херовая получается реальность у вас. Хвост пистолетом, Михаил Юрьевич! — Горшок неуютно дёргает плечами, наблюдая за несколькими другими пациентами, которые бродят замотавшись в куртки по глаза. Кто-то в инвалидном кресле, с пледом на худосочных ляжках. Потому что ногам вечно холодно или чтобы не так бросался в глаза контраст между телом и ногами с одряхлевшими мышцами?.. — Наверное, Владос. Пусть у тебя будет другой, не сгорай, — искренне желает Миша, пытаясь улыбнуться, но это выражение не пробивается сквозь корку схватившегося льдом взгляда. Дальше молчат. С Владом это оказывается… Хорошо — он не достаёт, даже с пониманием прикуривает ещё одну сигарету от своей и отдаёт Мише. То ли по Горшку считывается, что заходить ему в эти стены не хочется, то ли понимает просто потому, что эмпатичный до неприличия… В любом случае Миха благодарит и вторую курит, растягивая. Пятки обуви медбрата тихонько бьются о перила, в пальцах дотлевает фильтр. Горшок отключается от реальности, осматривая всё вокруг, поэтому не сразу понимает, что Влад его зовёт по имени. А когда обращает внимание и поворачивается к нему, тот говорит: — Михаил Юрьевич, давайте зайдём, вы дрожите весь. Я вас расстроил чем-то? Простите… — Спрыгивает и в два шага оказывается рядом, заглядывая мимо глаз в душу. Вид делается у него виноватым. Горшок отбрасывает бычок и качает головой. — Слышал про такую штуку, меланхолия называется? К вечеру наступает, — блещет интеллектом Миха и пересилив себя, улыбается правдоподобнее. — Ну вот и пойдёмте, и спрячьте бога ради куда-нибудь подальше эту свою меланхолию, она вам не к лицу.

***

Утром следующего дня, когда Миху водили на анализы, у палаты нарисовался-не-сотрёшь Андрей. Князя явно уже обшмонали — он оправляет халат, повисший за спиной, как крылья бледной моли. Никакого напильника в батоне не обнаруживают, равно как и самого батона и от него молча отступают, пропуская. Замедляя шаг, отставая от санитара, Горшок на подходе натягивает рукав кофты пониже, незаметно растирая кольцующий запястье синяк. Из-за предательской боли, он с омерзением и стыдом кривится. Унижение, глумясь, лягает под колени, внутри всё дрожит от подступающего гнева. Миха голыми, блядь, руками задушит ублюдка за то, через что он проходит сейчас по милости любезного братца. Останавливает от отчаянных глупостей, как ни странно, Андрей, который наконец замечает его и, едва не пританцовывая на месте, обрадованно машет рукой — был бы у щеночка хвост — трепался бы, как пропеллер. Улыбчивый, радостный, с небольшим пакетом в руках. Да что тут говорить, Горшок и сам улыбается, сокращая расстояние. Как ни в чём не бывало здороваясь с Андреем, Миха радушно пропускает его вперёд себя, придерживая дверь. За княжьей спиной, убедившись, что Андрей не увидит, Горшок чуть оборачивается к надзирателю и выразительно скалит зубы, одним взглядом гарантируя все казни египетские, если тот только посмеет при мальчишке достать наручники. Такого концентрата жгучей ненависти, радиоактивным пеплом оседающего на коже, не выносят даже самые прожжённые, поэтому он ожидаемо одерживает маленькую победу в этом бою. Миша на короткий миг ощущает мстительное удовлетворение от того, как подчинённый отступается от своего под грубым властным натиском. Гуртом и батьку бить легче, только хер там, он не даст, выдавит нахуй, как прыщ. Горшок с Князем входят в пустую палату и Миха, всё ещё клокоча вскипевшим гневом, постепенно теряя над собой контроль, сильнее, чем следует, плотно прикрывает за ними дверь, отрезая себя с Андреем от проходного коридора… Чтобы сразу оказаться в надёжных руках Князя, с пылом прижимающегося к его неподатливому, закостенелому телу всем собой, всей мягкостью и плавностью, завернувшимся ухом к плечу, крепко обвивая руками пояс. Горшок застывает, боясь дохнуть, растопыривает руки, как ощипанная кура крылья. Андрей, впрочем, не ощущая отдачи, опоминаясь, дёргается назад. Горшок от неожиданности рвано вдыхает рядом с виском Князя, задерживает его, вплетаясь всей пятернёй в пушистые волосы на затылке и может в это короткое мгновение унюхать запах дома: свежей выпечки, сигарет, шампуня. Немного сырости, будто что-то из его вещей не досохло — живой запах, терпкий. Отпускать его не хочется, но приходится — Андрей отступает, неловко приглаживая встопорщенные Михой пёрышки и задерживает руку на голове. Злоба отступает на второй план, узел в груди становится слабее. Не сговариваясь, они шагают к койке и Князь, игнорируя существование стула, усаживается на краешек — Горшок не возражает, только отодвигается, выгадывая немного места ему. — Что у тебя тут? — Заинтересованно ведёт носом Миша, чтобы не затягивать молчание, пока Князь, заметно обрадованный, достаёт шуршащий кулёк промасленного целлофана. — Мама вечером испекла пирог. Я решил, что тебе лишним не будет. — Миха полностью согласен и отнекиваться не собирается, принимает еду. С большим удовольствием разворачивает слипшийся пакет и недолго принюхиваясь, вгрызается зубами в пористое остывшее тесто, тут же разбрызгивая маслянистый мясной сок. — Ёпрст, Миш, тебя тут голодом морят? — Князь торопливо швыряет Мише на колени пару припасённых бумажных салфеток. Но напустить на себя серьёзность в полной мере не может. Несмотря на то, что Горшок ест, как поросёнок, Андрей, не отрываясь, рассматривает его и никак не решается коснуться выглядывающей из-под пледа ступни, хотя ладонь упирается совсем рядом. — Андрюх, расскажи мне что-нибудь, — между прочим просит Горшок с самым невинным взглядом причмокивая губами и облизывая пальцы. А он даже не понимает, как выглядит — Андрей протяжно вздыхает, сочувствуя и наслаждаясь зрелищем со стороны. — Что там за охуительная история, с тем, как ты попал сюда? Ряльно, расскажи, Андрюх. — Запомнил, значит. — Прищуривается Князь, возвращаясь памятью в тот страшный весенний день. Горшок незаметно дёргает плечами, мол: А как же? Недолго думая, Князь берётся за подробный пересказ, утаивая, разве что, свои крамольные мыслишки про Горшка в роли отца — это уже чересчур. Ему и самому не терпится поделиться всем, что произошло, чтобы в живую посмотреть на реакцию Горшка. Миша внимательно слушает, окунаясь в повествование с головой, улыбается, хохочет, попутно комментируя некоторые моменты, а потом тянется, ловит за шею, пока Андрей неправдоподобно брыкается, чтоб его прекращали трепать, как Тузик грелку, но Горшок приваливает его к груди, влажно чмокает в макушку жирными губами и оставляет всё так, обтираясь салфеткой. С Князя соскальзывает халат, он его неловко поправляет и сам же невольно принюхивается — пахнет стерильностью и лекарствами. Теперь немного едой. — Окольными путями я тут, короче. — На части про парк аттракционов, Миха умильно склоняет голову к плечу и почти правдоподобно сомневается в реальности всего произошедшего с Андреем, уж больно его рассказ походит на фантастическую повестушку. — Ну нихуясе, Андро, ты жопу рвал… Первый консультирующий детектив два-два-один Б по Бейкер-стрит, ё-моё! — Открыто улыбается Горшок, блестя чёрными агатовыми глазами. — Чё, правда так мою рожу обожжённую увидеть хотелось? Признавайся, Княже! — В бесстыжие глаза твои посмотреть, — поддерживает его Андрей, сводя всё в шутку, хотя было ему, откровенно, не до смеха, особенно тогда. Князь не пытается отрицать, что приукрашивает историю в угоду композиционной стройности. — Круто, Андрюх, реально круто. — Активно трясёт башкой Миха, а потом скованно добавляет: — И это, ну, спасибо тебе, что ли. — Фигня вопрос, Миш, правда. Я же думал, что… Ладно, ты лучше забей, что я там думал, не важно это сейчас. Тебе-то выходить хоть можно из этого инкубатора, цыплёнок-гриль? — любопытствует Князь, не очень дружелюбно осматривая палату. — Нужно, да… Пошли тогда на улицу, выгуляешь меня. — Спихивает с себя Андрея и неуклюже поднимается на ноги, стряхивая крошки. — А ты как, нормально, вообще, Миш? — решает всё-таки уточнить Князь, чтобы потом совесть не заедала. — Ты просто в голове-то держи, что мне не похую типа как, ладно? Мы договорились с тобой, хорошо? — Вскидывает бровь Андрей и гордо задирает подбородок. Заявляет права, очевидно. Миша разулыбался весь, расцвёл — улыбка ему идёт, особенно такая. Нежданная и не натянутая, немного одуревшая. — Мне лучше. — И вот это кажется Андрею искренней правдой. — Хорошо, я рад за тебя.

***

Что Князя всерьёз поражает в Мише, так это то, с какой необъяснимой и даже завидной лёгкостью он относится к тому, в каком шатком положении оказывается. Видно, что Миха не лукавит — ему действительно лучше, причём не только с ожогами и травмами, которые в любом случае начинают затягиваться спустя время, а в принципе. Если вспомнить, какие события служат причиной, по которой он вновь оказывается в больнице, запросто может показаться, будто Горшок впадает в ретроградную амнезию, забывая, что у него, вообще-то хата снесена к чёрту, а люди, невольно пострадавшие, размещены, кто у родственников, кто в пунктах временного пребывания… Либо же, что Миха тот ещё психопат, который не отдаёт себе отчёт в том, что происходит. Но ответ незамысловат и вместе с тем несоизмеримо сложен. Миша привык к пиздецу вокруг себя. Когда ты существуешь без роду и племени, привязан ли ты к определённому месту? Очень вряд ли. Так отчего же Мише горевать по разрушенной взрывом квартире? Князь в ней был — она не хранила в себе его личности, не была одним целым с хозяином. Он жил в ней один, без семьи, ему там было одиноко. Единственное по чём Горшок должен был серьёзно горевать — это книги. Кстати, книги. Пока Горшок накидывает на одно плечо куртейку и корячится с ботинками, Андрей залезает в карман, оглаживая пальцами корешок в журочку и решается всё-таки отдать Мише блокнот прямо сейчас, пока не наворотил глупостей из-за жгущего бедро любопытства. — Мих, — зовёт он, дожидаясь, когда Миша распрямится и посмотрит на него, — я хотел… Вот, короче, это твоё. — И решительно протягивает ему. Горшок не сразу понимает, что «его», но уже принимает книжонку в руки. — Я не читал ничего, только список контактов одним глазком, чтобы Балу позвонить, — оправдывается он, нелепо понижая голос. Миша мельком пролистывает исписанный его собственным размашистым почерком блок бумаги и прячет блокнот в тумбочку у кровати. Он ничего не отвечает, видимо, верит на слово, или делает вид, что верит — Князь на это очень рассчитывает. Он не хочет, чтобы у Горшка была причина в нём сомневаться. Андрей ясно понимает, что Миша такое наглое вмешательство в свою частную жизнь воспримет скорее всего, как предательство, а предательство он никогда ему не простит, всегда будет ожидать подставы исподтишка. А так… Очень анархично Андрей себя ведёт — удерживает любопытство в руках и не ущемляет чужую свободу — по Мишиной философии. Он должен это оценить.

***

В коридоре надзиратель Михи не даёт им пройти, встаёт в позу. — Извините, Михал Юрич, мне прямо сказали никуда вас не пускать, вы склонны к побегам, особенно с вот этим… Э-э, субъектом. — Незнакомый мужик тычет пальцем в Князя. Миха взвивается, как столп огня. — Ты чё-то попутал, неуважаемый, дай пройти нормально, блядь, я те говорю! — Миха не уступает и озверевает с лёту, попытавшись протиснуться орудуя локтём. — Давно в сопло не получал?! Забыл, под кем ходишь, пешка?! — дико выпучивая глаза, гаркает он прямо в чужое лицо, щедро оплёвывая надзирателя. — Миш-Миш-Миш! — Князь прыгает вокруг, как стрекозёл, не без усилия оттягивая Горшка за куртку к себе, пока тот сопит и щерится; даже представить сложно, что минуту назад Миха так ласково улыбался. У него разгон от обаятельного кошака до свирепствующего тигра с пол-секунды! — Слушайте, ну не овца же он безропотная, чтобы увести его чёр-те куда, может, вы просто с нами выйдете? Никто никуда не сбежит, проследите как раз, — врубает дипломата Андрей, пока Горшок тарахтит, как жигуль на исходе бензина. — Андрюх, ты чё бормочешь такое, ё-моё?! — вскидывается он, в упор таращась на Андрея с чувством попранной гордости. В развороте Миха подбородком бодает Князя по лбу — не башка у Горшка, а чугунок! — Лёха совсем там ёбу дал, конченный, блядь! Отошёл нахер, уебу! — воистину Миха собирается «уебать», но противник не теряется, встречаясь с крепким кулаком Михаила Юрьевича. Пара секунд возни и… Князь с удивлением понимает, что соглядатай пристёгивает Горшка к себе наручниками. По чёрным глазам, которые затягивает слепой яростью, Андрей понимает — дело худо и, выставляя руки перед собой, пытается отвлечь тяжело и отрывисто дышащего Горшка, пока не станет совсем поздно. — Мих, хочешь, не пойдём, а? Там всё равно дубак, это я так, просто предложил, как вариант… — …и не помогает. Он словно в одночасье оглох. Мишка исчезает, его место занимает Горшок, который главарь жестокосердной «Конторы». Он не собирается беречь подживающую руку и психику Андрея. Князя всегда не на шутку пугает, как дерутся взрослые мужчины — всё меньше это походит на безобидную юношескую бучу, всё больше на кровавое и грязное смертоубийство голыми руками, когда жажда крови пересиливает человеческое и остановиться уже не получается. И всё это под тугие и ритмичные звуки тяжеловесных ударов. Иногда Андрею чудится, что грудная клетка полая — такой жуткий выходит звук, если удар прилетит в грудь или спину. Он себе не изменяет — пугает и в этот раз, особенно стынет дух от того, что один из этих мужчин сейчас — это, блядь, Горшок, напоминающий бешеного быка, выступающего на испанской корриде: весь в мыле, утробно ревущий и прущий лбом в лоб. Несмотря на то, что Миша изначально оказывается в проигрышном положении, больной рукой он нехило врезается в чужую морду; вскрикивает от острой боли, но упрямо не отступает; наваливается только сильнее, компенсируя, под неестественным углом выкручивая оба скованных одной цепью запястья и влезать третьим в это адское крошилище Андрей, к своему стыду, откровенно остерегается. Всё равно, что кобеля с сукой пытаться разделить во время сцепки — и то, блядь, легче будет! Поэтому, не теряя ни секунды времени, Князь дёргает прямо по коридору, поскальзываясь, заворачивает за угол.

***

Где все, когда действительно нужны?!.. Ему крупно везёт — удаётся позвать на подмогу проходящего мимо медбрата и пару санитаров, которые зычный вопль Андрея, должно быть, приняли за вой ужаса, наверное, решив, что кто-то помирает, но они не представляли, что придётся разнимать драку, вспыхнувшую в коридоре. Угомонить разошедшегося Горшка численное превосходство не помогает, он орёт и бьётся, как птица в кулаке, так отчаянно и интенсивно, будто эпилептик в припадке, Андрей за него серьёзно пугается и бросается в кучу, помогать его удерживать, пока Миха не выдернул руку из сустава. Князь стойко получает несколько ощутимых тычков под солнечное сплетение и по рёбрам. Санитарам тоже достаётся, одному даже с ноги, и только медбрат судорожно перебирает какие-то стеклянные капсулы, чтобы набрать нужную инъекцию, когда прибегают ещё несколько медсестёр с аптечкой. Из палат высовываются перепуганные пациенты, прикрывая рты, но продолжая смотреть. И когда выдыхающегося Горшка наконец кое-как скручивают, заваливая на пол и коленом наступая на грудь, кидаясь ему поперёк ног, которыми он молотит всех, кто оказывается достаточно близко, Князь отчаянно пытается держать его голову, поражаясь тому, откуда в Михе столько сырой грубой силы. Медбрат, едва протискиваясь к распятому по ладоням и ступням Га-Ноцри, наконец может сделать ему укол куда-то в плечо. Миха почти сразу обмякает, распластавшись на ледяном полу мёртвым грузом, а Князь, бесконтрольно зачёсывает назад его волосы, прилипшие к мокрому лбу, смотрит, как по Мишиному запястью катится густая тёплая кровь и кожа, выкрученная, словно от «крапивки», задрана рваными клоками. Зависшего Андрея отгоняют и они расступаются в стороны, санитары тоже оперативно слезают с Горшка, чтобы тот не задохнулся. Все суетятся, пытаясь отстегнуть нарушителей больничного спокойствия друг от друга, потому что второму тоже нужна срочная помощь, ведь Миха в отсутствие Андрея, короткое, если прикинуть, стукнул его головой об стену выложенную плиткой — теперь везде была разбрызгана кровь. Несколько квадратиков, к слову, оказалось вообще выбито из кладки, но не головой, а пониже, локтями, наверное. — Вот и погуляли, — под нос бормочет Андрей, утирая капли пота со лба и мрачно наблюдая, как безвольного Мишу затаскивают в палату, а второму суют под нос нашатырь.

***

Чуть погодя, когда всё разруливается он вновь заходит к Горшку, которого крепко фиксируют на кровати вязками за руки и ноги. Он в сознании, но видно, что под убойной дозой успокоительного. Андрей берёт стул и ставит его спинкой вперёд, садится рядом, накрывая прохладную ладонь со сбитыми костяшками своей горячей, разжимает крепко собранный кулак и ныряет в него пальцами, пощипывая огрубевшую кожу ладони, разгоняя кровь. — Как в наркодиспансере, только разве что не бьют… А-а… А такое чувство, что всё-таки бьют, — хрипло делится Миша, тяжело сглатывая скопившуюся слюну, а Князь вздрагивает, не рассчитывая такое услышать. Поглаживания на секунду прерываются, но Князь быстро справляется с собой и продолжает. — Тебе сейчас так же страшно, как и там? — Забирается проворными пальцами под ремни — пространство в один указательный там есть, но всё равно не пошевелиться особо. — Это же больница, Миш, я не думаю, что тут персонал будет распускать кулаки… — пытается донести Князь, но не похоже, чтобы Горшку это помогало. — Зря ты пришёл, — на прямо поставленный вопрос Миша не отвечает, что говорит само за себя и не радует Андрея. — Мог забыть про меня, такая возможность фартовая выпала отделаться, а ты её проебал. — Князь обречённо вздыхает, перебирая его пальцы. — Всё так просто, что меньше прочего похоже на правду, — шепчет Андрей, обнимая второй ладонью его лицо и разворачивая голову Миши к себе. — Они позвонили Алексею Юрьевичу, он скоро приедет. Может выйдет убедить его переговорить с персоналом, чтобы они сняли эту… Сбрую? — Я не буду ничего у него просить, — отрезает Горшок, нахмурившись. — Но почему?.. Князь обводит ясным взглядом его гордо сомкнутые губы, потерянные глаза, ссупленные брови. Андрей отдаёт себе отчёт в том, что ему хочется накрыть Мишин рот своим, плотно прижаться губами, смять в звонком поцелуе, но он задумчиво скребёт неряшливую поросль на бородке ногтями и не решается ничего сделать. Андрею жаль, что Мише страшно лежать прикрученным к кровати во власти мрачных воспоминаний. Хоча есть, а мочи нет. В первый раз он не осмеливается его тронуть. Им обоим не до того… Трудно не обращать внимания на болезненный вид Миши, трудно его хотеть, пока он не в состоянии даже осознавать реальность и ответить тем же. Сегодня Князь едва удерживается от того, чтобы приподняться на мысках, пригнуть его к себе, шпалу этакую, и крепко поцеловать. Особенно сладко щемило под ложечкой, когда Горшок улыбался и чуть горбился, в куртке на одно плечо. Зря он, конечно, вспылил в коридоре, но Князь сразу же нашёл сто и одно оправдание Горшку, почему он разошёлся. Не хочется ему выглядеть таким беспомощным при нём. Горшок же взрослый мужик, а носятся с ним, как с писанной торбой, будто оспаривая его автономность. Ну естественно он этого терпеть не хочет, тут-то рассудок и заволокло алой пеленой. Андрей потом остался в коридоре, тормознул медбрата, поинтересовавшись, всё ли с неудачливым надзирателем в норме. Оказалось, что всё нормально, но лёгкое сотрясение и пару трещин в рёбрах Горшок ему обеспечивает, как пить дать. Сам Миша тоже получает охапку проблем к уже имеющимся. Лопает набрякшие волдыри на больной руке. Те вскрываются и становятся гостеприимнее ко всякой заразе, поэтому Князь сидит сейчас в марлевой повязке по глаза и в бахилах после того, как в палате всё облили хлоркой. Вскоре Миша выключается. Он до последнего пытается противиться подступающему сну, но не справляется и смыкает отяжелевшие веки, засыпая муторным медикаментозным сном. Князь ещё сидит с ним недолго, наблюдает за тем, как тот дёргается, порываясь повернуться, но не может; хмурится, что-то бормочет и проваливается в яму обратно. Его палату Андрей покидает с тяжёлым чувством на душе, стаскивая цепляющийся за плечи халат и прилипшую к губам маску на ходу. На лестнице он и вправду пересекается с Алексеем Юрьевичем, тот обдаёт его потоком восходящего ветра, вихрем поднимаясь наверх. Они обмениваются только кивками и Лёха летит дальше, а Андрей провожает его взглядом, гадая: разбудит ли он Миху, чтобы высказать ему всё, что он думает или уйдёт, махнув рукой?.. А то, что Алексею есть что высказать брату в лицо Князь попросту не сомневается. Это же надо отмочить такой номер! Тем более, из разрозненных междометий и матерного бреда, который Миха орал в усушливой лихорадке агрессии, Андрей делает закономерный вывод, что Алексей-гондон-с-гонореей-Юрьевич в плачевном Мишином душевном раздрае замешан в первую очередь. Они друг друга стоят оба. Но худой мир лучше доброй ссоры, пусть Князь в упор не может расслеповать, где там мир притаился, хоть бы и худой, как дуршлаг. Настроение барахтается на поверхности, то и дело уходя с головой под воду, но ещё умудряясь всплывать и делать спасительный вдох, чтобы пожить ещё немножечко и не сдохнуть, захлебнувшись. Наверное, только благодаря этому упрямству Князь решает сделать то, за что потом может получить от Михи по колпаку. Но сам же он никогда гордость не пересилит и будет до талого лежать, плевать в потолок, пока потолок не плюнет в ответ, ведь хватит ума у гонимого осла. И Андрей остаётся эдакой подпоркой стены, дожидаться Алексея Юрьевича, который точно не задержится в палате брата.

***

Чего-то такого Лёха подспудно ждёт и не расслабляется ни на минуту. Затаивается, гадая, как скоро рванёт. Поэтому, когда ему звонят из больницы он нисколько не удивляется, молча выслушивая «всё хорошее». Да таким плотным напором, что и «плохого» уже было не надо, достаточно поливают, оставляя обтекать помоями под прощальные гудки в брошенной трубке — минуту, он только гондоны повисшие на ушах снимет и пойдёт в это блудовместилище, без лопаты и перчаток расчищать, так сказать, чё там брат навалил. До чего дошёл прогресс — не он звонит врачам, а врачи ему, чтобы поведать, какую хуйню выкинул Миша на этот раз. Последствия ликвидировать-то остальным, а не этому… Сказочному губошлёпу. Нужно заглянуть извиниться за Миху перед безвинно пострадавшим, нехорошо вышло. Пока Горшок спит крепким таблеточным сном, привязанный к кровати, Лёша недолго разглядывает его физиономию искажённую тяжкими мыслями. Скрипит зубами и идёт к заведующему отделением, договариваться, чтобы Миху освободили и больше не применяли таких жёстких санкций. Заодно сообщит, что они выписываются на днях — держать его тут силком не имеет никакого смысла. Горемыка наверняка свято убеждён, что его до смерти залечить хотят. Применяя к себе волевое усилие, чтобы унять разыгравшуюся от переменчивой погоды мигрень, Лёха долго выдыхает, прикрывает глаза и стучится в нужную дверь. Он привык решать дела оперативно. Как показывает практика — только своевременное устранение проблемы гарантирует, что она не разъестся до масштабов пандемии. Приоткрывая дверь, Лёха разбирает приглашение войти: — Войдите. А, это вы… Добрый день…

***

Князь, на своё счастье, оказывается прав: Алексей Юрьевич вплывает в поле зрения неотвратимо, как чернильная клякса на белый лист, спустя каких-то десять минут пустого ожидания и бездумного втыкания в треснутый горшок с сочным кактусом, которому хоть бы хны и повышенная влажность, и сквозняки из ходящей ходуном рамы, и прочие досадные невзгоды — стоит себе, колючий. Тока разве не цветёт и снизу у ножки желтеет, но Княже уверен — это чудище-юдище и третий Рим переживёт. Не оглядываясь по сторонам, — Не на зебре, Андрюх, ё-маё, а ты думал, учись! Серьёзный человек, между прочим!.. — Алексей торопится к выходу — если ускорится, можно будет решить, что он тучка-тучка-тучка, он вовсе не медведь… И так приятно тучкой от Горшка лететь!.. От же ж блядь. А что сразу Князь? Чуть что, так сразу Князь! Андрей, помимо всего прочего, с Михой всё утро кукует, хоронит ещё ватагу нервных клеток, а его родной брат, как ни в чём не бывало, чешет на выход, не задержавшись ни на одну лишнюю минуту в палате. Походу, его любимая геометрическая фигура — это прямая линия, по которой можно бесконечно долго маршировать нахуй от своих проблем. Такой же деловой, как колбаса. Ну-у ни-и о-одной минутки не выкроить из плотного графика и не подождать, когда Миха очнётся, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Андрей чуть не давится жёлчью — мысли ядовитые. Горчат полынью, гаденьким разочарованием, но он давит наблюдения ботинком, как прусаков. Князь не имеет к их разногласиям, ровным счётом, никакого отношения. Третьим лишним сюда не подлезть. Кто он такой, чтобы Алексея критиковать, когда и предложить взамен нечего? Князь, успокаиваясь, набирает в лёгкие побольше кислорода, — Что-то воздуху мне мало… Чую, с гибельным восторгом — пропадаю! Пропадаю… — чтобы обратить внимание Алексея Горшенёва на себя: — Алексей Юрьевич! Подождите! — окликает его Андрей, прикусывая губы и пальцами выкручивая серёжку вместе с ухом. Обращаться ко второму Горшенёву было волнительно — это всё-таки не хорошо знакомый Миша. Лёша оборачивается на знакомый голос, безошибочно находя пытливыми глазами Андрея, прицельно устремившегося в его сторону. Останавливается, так и не перейдя пустующую приёмку до конца, терпеливо дожидаясь, когда Князь, ничуть не запыхавшись, гремя замочками и прочей фурнитурой, засунутой в карманы, поравняется с ним. Парализующе прямой взгляд располагает к такой же грубой прямоте в намерении высказаться и Андрей окончательно уверяется в своём решении идти до конца — Лёха явно не из тех, кто будет ритуально плясать с бубном вокруг да около. Князю это нравится и уже усвоено с Горшком. — Я вас надолго не задержу. Я знаю, что Миша вас ни о чём таком не попросит, язык себе вернее откусит. — Князь кривится от правды и продолжает: — Но тогда это сделаю я за него. Нас с вами ничего не связывает, кроме вашего брата, а, значит, и ни к чему не обязывает — вы в полном праве послать меня нахуй, но прежде выслушайте, что я скажу, — уверенно начинает Андрей, впиваясь глазами в бледное лицо Горшенёва. Миха психанул, я тому свидетель, но давайте по-чесноку. Вы же знаете его гораздо дольше моего. Должны были догадываться, к чему это всё приведёт? Его привязали к кровати, как шизофреника в дурке. Алексей Юрьевич, пожалуйста, я вас прошу за него, договоритесь с персоналом, чтобы они отвязали Мишу, он ведь не сумасшедший, он нормальный человек, не нужно наказывать его за то, что в прошлый раз я согласился ему помочь сбежать — этого больше не повторится, я не пойду на поводу. Это выглядит, как издевательство, — на одном дыхании выпаливает Андрей, хватая ртом воздух. Лёша проглатывает слова Князя, похожие на нападки завораживающе безразлично, оставаясь совершенно отрешённым на вид. И только всё как следует обдумав, начинает с расстановкой говорить: — Мне отрадно слышать, что тебе не всё равно на Горшка, вас таких, поверь, немного, — вкрадчиво начинает он, всё это время ни на мгновение не отводя взгляда от глаз Андрея — по ощущениям схоже с тем, как Миха его прижучил тогда на кухне общаги, придушив за горло. — Ты, Андрей, хороший парень, отзывчивый, я вижу, смышлёный. И ты по-своему прав, я его знаю вдвое больше, чем ты живёшь. Мы долго не могли наладить хоть какой-то контакт, но я никогда не упускал брата из виду. Мне казалось, что его проще выбросить из жизни, чем тянуть эту лямку на себе, но, как показывает следственная практика — это бесполезно. Тебе его жаль… Я понимаю, я знаю, как это выглядит, но, позволь, я наберусь смелости дать тебе совет. Нас с тобой ничего не связывает, кроме моего брата, а, значит, и ни к чему не обязывает — ты можешь послать меня нахуй, но прежде послушай, что я тебе скажу. Однажды наступит такой момент, когда ты поймёшь, что не его нужно спасать от действительности, а действительность от него — он рушит всё, что трогает. Даже самое хорошее, что есть в моём брате можно вывернуть под таким углом, что небо тебе с овчинку покажется. Когда с тебя слетят твои благородные порывы, Андрей, тогда в ход пойдут все средства, которыми ты будешь располагать, потому что ты, один из тех немногих хочешь как лучше, для него самого в первую очередь. А теперь представь, что кто-нибудь рядом скажет тебе его пожалеть, но ты-то будешь точно знать, что поступаешь верно, потому что уже насмотрелся, как он пытается себя грохнуть. Но ты пожалеешь, потому что всегда невыносимо знать, что любимые страдают с твоей подачи, пусть и без тебя страдают не меньше. Помни об этом, Андрей. Алексей Юрьевич вдруг пугающе раздувается в размерах; заполняет собой всю приёмку больницы, закутывая крошечного Андрея в иссиня-чёрный кокон вороньих перьев, словно в туман; набивает им его нос и рот, затмевая всякий разум. Князь задыхается, всё ослабшее тело парализует безысходностью сказанных слов. Он замирает как вкопанный под ледяным и пустым взглядом чёрных глаз, так схожих с Мишиным и ничего не смеет сказать. Когда Лёша хлопает его по плечу напоследок, Андрей неустойчиво пошатывается — рука увесистая, как кувалда, сильные пальцы до боли сжимают плечо, жёстким основанием ладони упираясь в ключицу. Несуразно сгорбившись, он таращится в белеющее лицо Горшенёва. Андрей моргает ртом и ловит воздух глазами — крыть оказывается нечем. Алексей отступает, оставляя за собой мороз по коже. — Его развяжут. Если сегодняшняя выходка не обернётся ему боком, то через пару дней Мишу выпишут, — уже на выходе громко говорит Лёша, но Князю чудится, что орёт во всю мощь лёгких вплотную к его уху. Мыслями Андрей погружается во тьму.

***

Позднее

Скоро в Петербурге настанет пора белых ночей; небо засеребрится и станет походить на тонкое кружево искусной выделки… Тш-ш, но это позже-позже, а пока что вечера и ночи так же темны, как и времена. Звезда по имени Солнце прячется на Западе — туда, говорят, сейчас все перебираются из загнивающей с головы отчизны. Тучи ватным одеялом кутают небосвод, баюкая его в своей колыбели. Капает мелкий частый дождь, оставляя брызги на обратной стороне стекла и подоконнике. Изредка выглядывает молодая луна, которую без спутников и выпускать рискованно в эту коварную ночь. Одноместную палату наполняют густые лиловые сумерки, зыбкие, как видение. Одинокому её пациенту что-то снится и он неосознанно вздрагивает, трепещет всем напряжённым как струна телом, тщетно натягивая руками и ногами ремни, силясь вывернуться, но напрасно. Он пыхтит сквозь скрипящие зубы, обливается холодным потом, выламываясь в шее, едва не вставая на дыбы. В последнее время ему всегда что-то снится; ночь играет на волшебной шарманке мелодии, вот только он перестаёт запоминать, какие. Весёлые, грустные, заунывные… Много разных, непохожих друг на друга… Но сейчас грёза кажется более безобидной, чем обычно. Чёрная вода идёт мурашками от порывистого ветра пришедшего с севера; небо синеет плотными облаками, сулящими скорый шторм, без единого намёка на просвет. Солнца не видать и рассчитывать на его скорейшее появление не приходится. Песчаный пляж тусклый, как и всё вокруг, будто утрачивает краски. Поодаль на песке покоятся выломанные стихией коряги. Объеденные солёной водой и временем, они походят на кости доисторических тварей — ископаемые, сохранившие свою исконную форму. Миша с недоверчивым удивлением глядит вниз, наблюдая, как голые ступни утопают в сыром песке, прямо там, где вода лижет берег, прибивая кудрявую пену и мелкий мусор, оседающий на поджатых от холода пальцах. Линия горизонта тонкой нитью простирается вдали. Чуть левее рассыпаны серые скользкие камни. Они начинаются ещё на берегу, а потом уходят в море, острыми краями на несколько метров возвышаясь над уровнем воды. Там, где солёный прибой разбивается о гряды камней виден зеленеющий мох. Миша устало прикрывает глаза, запоминая неизбывную тишину и вдыхая солёный йодистый ветер полной грудью, насколько хватает объёма прокуренных лёгких. Здесь его не тревожит ничего — на сотни километров вокруг разостлалось безграничное покрывало безмятежности; пространство соткано из всплесков волн и шороха песка. Но спокойствие обманчиво. Ноги всё сильнее вязнут в песке, который теперь более походит на жидкую глину. Чавкает и засасывает ступни. Он вскрикивает, сгибаясь в пояснице, цепляется будто чужими омертвелыми руками за лодыжки в намокших белых штанах, так похожих на робу, и пытается вырваться из зыбучих песков. Но ноги встревают намертво, как в застывший бетон. Так вот, что чувствуют те, кого Горшок мурует в тазик и отправляет на дно Невы, кормить рыбу. Ничего не выходит. Миша так занят тем, чтобы выпрыгнуть из чёртовой ловушки, что не замечает, как до этого спокойное море начинает огрызаться волнами. Его окатывает водой сначала по колени — Горшок вскидывает лицо, стряхивает волосы с глаз и Мише чудится, что волна пробует его на зубок, привередничая, решая: поглотить его морю или выплюнуть? Просоленные волны качаются, усиливаясь, и уже следующая, не в пример больше первой, окатывает его, толкаясь в грудь настырным алабаем. Из Михи вышибает дух и он взмахивает руками, валится назад, отбивая копчик. Небо откидывается вместе с ним, и уже следующая волна с жадным аппетитом накрывает Горшка целиком, погребая под собой с головой. Соль выедает глаза, как бы он не жмурился, к губам прилипает веточка потемневших водорослей и Миха кричит, ощущая беспомощность и невозможность двинуться с места. Панический ужас каракатицей сворачивается в груди. Он готов расплакаться, захныкать, как ребёнок, пока в воздухе растекаются непроницаемые чернила, но вдруг чувствует, как предплечий касаются чьи-то руки, выдёргивая на поверхность. Оковы внезапно ослабевают; ногам становится свободно, рукам тоже. Он дёргается раз, другой, как из-под толщи воды слышит голос сирены: — Тише, Михаил Юрьевич, голова, зашибёте же, — адресуют, очевидно, ему. — У него жар, — уже кому-то другому. Голос то приближается, звеня в голове церковным набатом, множеством червлёных колоколов, то отдаляется, превращаясь в едва различимое эхо. Горшок, словно потерпевший кораблекрушение моряк — тянется за знакомой речью. Смысл слов растворяется быстрее, чем Миша может понять, что от него хотят. Но требовательная интонация помогает на мгновение разлепить опухшие веки и увидеть склонившегося над ним человека. Он подслеповато щурится — но соль мешает, режет глаза до острой боли, и Горшок обессиливает брыкаться — только чутко осязает, как его отплясывающие руки приподнимают за ладони, унимая трясучку. Запястий касается что-то прохладное, обтирая. Следом чужие терпеливые прикосновения перескакивают к лодыжкам, проделывая с ними то же самое. Ему становится легче, остатки кошмара рассеиваются, оставляя за собой покрытое липким нездоровым потом тело, пропитанные им же влажные простыни и вкус йода на губах. Только потом он поймёт, что прокусил язык, когда метался по кровати… А пока Горшок ещё пребывает где угодно, но только не в себе. Именно поэтому Миша делает то, что делает и потом никогда не вспоминает. В Мише крепнет уверенность, будто он точно знает, кто здесь с ним. Горшок, балансируя на грани конкретной отключки и холодной, не прогревшейся нисколько реальности, почти просыпается, ненадолго выныривает из чернеющего омута больного забытия, но чувствует нестерпимый расползающийся в теле жар, а вместе с ним неодолимую усталость, когда выламывает каждую косточку, что муторная дрёма тут же овладевает им снова, размазывая по кровати. Погружение в сон долгое и тягучее, как растопленная жидкая карамель, но отнюдь не такое сладкое — Горшку солоно. Стоило смежить веки, как перед глазами, кадрами из старой киноленты, мелькают зловещие тени. Расплываются цветными кругами, как акварель на пропитанном водой листе. Они лениво превращаются в размытый портрет. И вот Миша находит в себе силы посмотреть на завершённую картину, отчаянно желая запечатлеть в памяти каждый небрежный мазок кисти, но холст воображения неосязаемо и легко, будто играючи, ускользает от него. Сознание — художник, неторопливо догорает во всполохах тускнеющих красок. Тяжёлые кошмары придавливают к простыням свинцовым грузом, лишают возможности шевелиться. Миша помнит приглушённый голос… Никак не может понять, кому он принадлежит… Смутно догадывается, что Ему. В какой-то момент боль из тупой и ноющей, становится острой, бьёт вспышками и отпускает лишь на пару секунд, что за передышку можно считать с трудом. Миха, надрываясь из последних сил, шарит руками вокруг себя и хватается за воротник одежды этого кого-то. Вполне уверенно тянет к себе. — Андрей, Андрей, — стеная, зовёт он, не открывая обезумевших глаз. Кто-то додумывается врубить свет и теперь Горшок вообще будто слепнет. Миша цепляется пальцами, за, как он думал, Андрея, и не понимает, почему его ладони пытаются аккуратно убрать. — Миша, дайте вам помочь… Да что же это с вами?.. — Горшок этих слов попросту не слышит, он тянется туда, где его могут успокоить, к тому, кто его не отталкивает. Горшка осторожно, но настойчиво укладывают спиной на кровать, удерживая за плечи и грудь, чтобы он не упал с края. Говорить и что-либо просить у него в таком состоянии бесполезно — действеннее показать, что от него хотят и Мишу тянут, помогая повернуться на бок. И тогда, когда свет флуоресцентной лампы поутих, перестав бить по сетчатке даже сквозь плотно сомкнутые веки, Миша приоткрывает утомлённые глаза и сквозь марево видит перед собой, как есть — Андрея. Вот же знакомая серёжка в ухе, светлые волосы, тонкие черты лица. Он! — вопит надорванное сердце и Горшок рвётся. Сам не знает куда, только бы ближе. Пылающего лба касается запястье — оголённая полоска светлой кожи в вырезе белоснежного мятого халата и резиновой перчатки. Миша с готовностью прижимается к руке, застонав от мучения. Обожжённую плоть дёргает в такт с биением пульса — до того ему плохо, что кажется, будто Миха сейчас сдохнет, но по неведомой причине всё ещё не сдыхает, а держится, приумножая страдание. Горшок плохо запоминает, как ему приподнимают голову, удерживая за затылок на весу. К губам прикладывают что-то пресное, мокрое. Тогда-то Миша понимает, как сильно сушит губы и язык, пытается напиться, но вместо этого закашливается до рвоты и наконец вырубается, прекращая пытку.

***

Следующие несколько суток проходят как в тумане. Горшок изнемогает в лихорадке, которая кажется одним растянувшимся в вечности мигом. Ему что-то говорят, он отвечает невпопад и спит-спит-спит, и днём и ночью — постоянно спит и бредит. Снятся кошмары про нарколажку и проведённые там недели. Одни из худших в его жизни. Время от времени к нему заглядывает вечно занятой усталый Владос, меняет раствор в капельнице, бросает, как собаке кость, что-то подбадривающее — Как вы сегодня, Михаил Юрьевич?.. Выглядите лучше… Нет, Михаил Юрьевич, курить в палате всё-таки нельзя, я понимаю, что вам хочется… — и добродушно улыбается, светя забавной особенностью в ряду передних зубов. Когда он приходит, Горшку становится не так тоскливо, он может отыскать в себе силы для слабой улыбки в ответ. В хер опять вставили трубку, в руку — катетер, чтоб можно было ставить всё новые и новые капельницы без ущерба рукам, ногам, и всему, на чём ещё остались видимые вены, и Миха не засох от обезвоживания. Ему резко поплохело и простое недомогание превратилось в это. К нему никого не пускали, зато отвязали от койки. Что послужило тому причиной Миша не знал и знать, признаться честно, не имел никакого желания. Вскоре его стало злить вынужденное заключение в четырёх стенах, но совершить демарш в нынешних обстоятельствах возможности не было. Если катетер из руки Горшок мог выдернуть, то как расправиться с другим он не представлял и вообще старался не думать, что ссыт в герметичный пакетик, приделанный сбоку к кровати. Когда ему становится лучше, Миха понимает, что его пичкают снотворным — оттуда и чудовищная сонливость. Вечером Мише неизменно приносят очередную дозу колёс, для удобства сложенных в мерную чашку, и Горшок, разом ссыпает горькие пилюли в рот, послушно запивая водой. В этот вечер, дождавшись, когда медсестра выйдет, он проделывает тот же трюк для отвода глаз, а потом выплёвывает клёклую массу в ладонь, языком выталкивая раскисшие таблетки из-за щёк. Во рту неимоверно горчило, язык онемел, полностью убеждая Миху в том, что снотворное ему всё же подсовывают, чтоб больше не барагозил. Ночью Горшок практически не спит, ведь с тем, что он сам себе отменяет для приёма, Миша не выпивает и то, что нужно. Анализы снова начинают портиться, но он со скандалом выбивает право подниматься и самостоятельно ходить. Хоть бы и в сральник, на большее сил не хватает, но всё же. Бокс, Миха, бокс после кутузки обязательно… обещает он себе. Вокруг его стабильно портящегося состояния разворачивают настоящее следствие со слежкой. Почти все пожёванные таблетки обнаруживают в наволочке. Остальные Миха благополучно смывает в унитаз. Тут даже обычно флегматичные медсёстры не сдерживают гримасу обречённого отвращения на лицах. Но не родилось ещё хуя на Мишину жопу — он и бровью не ведёт, пока эти присохшие сталагмиты обламывают, меняют бельё, а ему выедают мозг чайной ложечкой, почему этого делать не стоит, и чем для него может завершиться подобное самоуправство. Снотворное Мише продолжают стабильно давать, только ощутимо уменьшают дозу, чтобы его перестало срубать так тотально. Но и он, не собираясь отступать от своего, методом проб и ошибок всё-таки выясняет, какая это таблетка и нехотя, скрипя зубами, признаёт, что выплёвывать абсолютно все лекарства — не выход, а то и вправду загнётся от сепсиса. Так и потянулись его серые дни и ночи в больнице, в ожидании скорейшей выписки. Без снотворного у Горшка появилась масса свободного времени, чтобы всё как следует обдумать и привести в действие заржавевшие мозги. Надо было что-то делать и срочно входить в строй. Не дело это — настолько выпадать из жизни, чтобы потом навёрстывать упущенное сломя голову. Горшок и сам не рад своей вспыльчивости, которая сослужила ему дурную службу. Сейчас-то все принципы притупились под таблетками и он уже грешным делом подумывает, что зря так разбушевался… В коридоре раздаются знакомые мягкие шаги и Миха прекращает думать важные думы, пока не додумается до того, что начнёт оправдывать Лёху с его варварскими замашками. — Михаил Юрьевич, вы спите? — шепчет Влад, просовывая голову в палату. Горшок раскрывает синеющие в темноте глаза. — Не спите. — Не приняли снотворное? — уточняет он, уже смелее пробираясь внутрь. — Выплюнул в унитаз и смыл. Я не буйный, ё-моё, — с колючей решительностью выдаёт Миха, а Влад на это снова улыбается и присаживается на стул, как губка впитывая в себя едкие миазмы, которые источает Горшок. — Просто вы совсем плохо спите и организм не может вас переупрямить. Михаил Юрьевич, это не значит, что вы буйный. Вам всего лишь нужен нормальный отдых, чтобы выздороветь. — Не подлизывайся, салажонок. — Миха усмехается, пока его самолюбию чешут пузо. — Виноват. Но я вам всё-таки не вру. — Не отпирается Влад, складывая руки на коленках, как прилежный мальчик. Он продолжает поглядывать на Миху аккуратным, немного застенчивым взглядом. Горшок, отчётливо ощущая на себе ненавязчивое, но пристальное внимание, поворачивает голову в его сторону, поймав взгляд в свой капкан — зубьями ресниц. Щёлк. — Я с тебя балдею, такой ты загадочный, Владик. — Да. Ой, нет-нет. Простите, просто замотался, не было возможности заглянуть к вам вечером. — За этим Михе примерещилось: «Ну и жару вы задали, Михал Юрьевич, до сих пор последствия разгребаем». На деле Влад ничего такого не говорит и вряд ли даже думает в подобном ключе — в нём слишком много доброты, но Горшок уже выдумывает себе самого худшего и с готовностью ныряет в эту кучу дерьма. — Что ты здесь делаешь вообще? Ты не должен быть дома?.. Нет-нет, чё я буровлю… в клубе?.. У своей девчонки? — Миша забавно тянет ступни и сжимает-разжимает кулаки — поверить не может своему счастью. — У меня такое ощущение на самом деле, что ты здесь прописался, ё-моё. Что ни день, всё тебя вижу. — Надоел? — Улыбается Влад. — Да ну, Владос, смеёшься? — отвечает Горшок, поворачиваясь на бок, чтобы видеть собеседника и не выворачивать шею. — Круто, чё забегаешь. Внимание оно любой твари приятно, — продолжает Миша. Владик качает головой. — Михаил Юрьевич, можно у вас спросить кое-что? Только вы не злитесь, вам вредно, — спрашивает и торопливо предостерегает Владос. — Спрашивай. Только у меня условие. — Уже выученный, Миха за красивые глаза не поведётся на эту наёбку для уёбка. А то знает он пацанов, ровесников его Андрюхи. В душу без мыла залезут. — Спрашивай всё чё хочешь — пиздеть не стану, отвечу честно, только я в одни ворота не пропускаю, придумаю, что штрафным спросить. А фантазия у меня богатая, веришь, да? Миха замечает, как Владос загорается интересом — не боится совсем?.. Мальчик хочет поиграть! Кто он такой, чтобы обломать мальчика?.. — Помните, вы в первую нашу встречу обмолвились… вы правда уголовник, Михаил Юрьевич? — Горшок улыбается — ожидаемо. Хорошо, что спросил, тут-то его Миха и прощупает. Ни что так не раскрывает человека, как его отношение к отморозкам, наркоманам и пидорасам. Как хорошо, что Миша в этом триединстве сидит, словно паук в центре паутины. — Это не совсем так. Я не сидел, Владос. — Горшок пристально следит за медбратом, а потом коронно-похоронно добавляет: — Но это не значит, что не за что. О, нет, Миха не безвинно оговорённый, его не надо жалеть, на эту роль много других, более талантливых претендентов, а он так, с боку с припёку к общественной морали. — Я так и думал. — Горшок ухмыляется, в глазах лукавый вопрос: Прям уж и так? — Скажи, а для тебя это важно? — Как человеку — да. Поймите меня правильно, Михаил Юрьевич. Если вы мучаете, скажем, кошек, то отношения у нас с вами не сложатся. Хотя бы потому, что лично мне кошки глубоко симпатичны. Как будущему врачу — ни чуть. Хоть кушайте кошек на завтрак, обед и ужин. Но если вы вдруг обваритесь бульоном из кошки, тут две эти крайности пересекутся и мне придётся делать выбор. — Выбор между чем и чем? — Всё просто! Либо я хороший врач, либо я люблю кошек! — А разве у тебя не получится быть хорошим врачом любящим кошек? — Михаил Юрьевич, в таком случае пострадаете и вы и кошки, — вполне серьёзно отвечает Влад. Горшок смеётся, запрокидывая голову. Надо же так ловко объяснить, что зёрна следует отделять от плевел и не тащить личное в работу. — Штрафуйте, чтобы вы хотели у меня узнать, Михаил Юрьевич? — Влад склоняет голову к плечу — лисьи черты лица в темноте делаются тонкими-тонкими, волосы лежат похожие на звериные уши. Серебрится капелька серьги в аккуратном ухе — он так привык к ушанчику Андрею. — Это у молодёжи сейчас мода такая? — Миха касается своей мочки, не спускает взгляд с серьги. — А, это. Не знаю, Михаил Юрьевич. Мне, говорят, идёт, и самому нравится. — Не пиздят. Красиво. А Андрею он говорил, что красиво? Кажется, только подстебнул за растопыренные уши. — И свой вопрос вы потратили на такую фигню. — С притворной печалью театрально вздыхает Влад. — Я тебя пожалел на самом деле.

***

За беседой Миха ненадолго расслабляется. С Владом легко, он интересный малый, пиздливый — Горшку нравится. Перестаёт нравиться тогда, когда разговор уходит не в то русло. Миха не помнит, что говорил и кому, когда бился в лихорадке. До этого момента он пребывал в счастливом, действительно счастливом неведении, что же такого забылось мозгом, охваченным агонией? Оказывается, много интересного. — Я бредил? — неживыми губами спрашивает Горшок. Миша не мигая таращится в потолок и хочет заткнуть уши, замотать башкой, попросить Влада заткнуться и съебаться из палаты. — Много интересного рассказал? Хочет услышать, что нет, помалкивал покойником, но уже знает ответ. Его не привязывать надо было, прогадал Лёха! Ему сразу язык подрезать под корень, чтобы не позориться. — Да, вы бредили, — как на исповеди признаётся Влад. Ни капли укора в голосе, во взгляде — по-человечески сочувствующем, но Горшку от того не легче. — Вообще-то не много… Вы лежали в наркодиспансере?.. Я подрабатывал там, — всё же решается рассказать Влад, пока Миша обмирает. Тело разом отнимается, а снаружи он походит на глыбу, подёрнутую лишаём. — Многого насмотрелся, поди. Блядство, это даже не звучит, как вопрос! Конечно, Горшок знает, чего там можно насмотреться. Получается, по разные стороны баррикад они стояли. — Хуже только в онкологии. Неблагодарная это работа, сгорают там быстрее, чем от рака. — А чё ушёл-то? — Михаил Юрьевич, они кидались стульями, мне даже голову как-то раз пробили, когда я зазевался. — Он неосознанно касается черепушки, видимо, полученного шрама. — Зубами вены пытались перегрызть, и ведь почти получалось! А хуже только то, что к нам их приводили родители, они надеялись. Зависимым бы комплексно помогать, а мы только физраствором и пятипроцентной глюкозой их капали, ломки снимали трамалом и реланиумом, потому что незачем проводить инфузионно-детоксикационную терапию, незачем включать антидоты и дефицитные препараты, Минздрав не спонсирует, нужные лекарства дорогие, а наркомания не лечится, говорят там. Так зачем стараться? Только клиентуру терять, простите? И каждый месяц там одни и те же лица. Михаил Юрьевич, это западня! Люди платят в кассу, пациентов капают, им становится лучше, все довольны. Я не смог, когда почувствовал, что мне становится всё равно на этих людей. Понимаете, Миша? Не смог и ушёл в морг. Как тряпку для вышивания крестиком его зажимают между пяльцами и все изъяны, все уродства сразу становятся видны, бросаются в глаза, как смертники под колёса КамАЗа. Ему бы лежать ветошью в пыльном ящике, чтобы не трогали, а не слушать, как Владос за всю отечественную медицину оправдывается перед ним, перекошенным и кривым. Мальчишка! — И ты… Что? Не много на себя взял, Владик? — Я хотел это вам сказать, ещё тогда. Я отлично знаю, какое там отношение к пациентам, Михаил Юрьевич, а вас разрывало от боли и ужаса, пока мы вас не освободили. Если бы у врачей профильных стационаров было больше возможностей, с вами никогда бы так не обошлись. — Не в том дело, Владос! — вскричал Миха, задыхаясь от стыда. — Понимаешь, надо человека менять, а не систему. Что толку будет, если просто поменять систему? Люди-то останутся прежними! Только людей там, Владик, и нет. Всё человеческое, что было, и то сплыло, понимаешь, да? Ты свалил из этого гадюшника — и правильно сделал, молодца! Ты в себе человека спас. Тебя ждало то же самое. Ты бы их стал не-на-ви-де-ть! Владик, Владик, слушай меня! Ты бы каждому торчку начал желать скорее сдохнуть от СПИДА, потому что мы… Они, они, Владик, отбросы! — выплёвывает Горшок. Его трясёт, а на руки, выписывающие пируэты, смотреть боязно. Влад выглядит так, словно Горшок его загасил только открыв рот. Выглядит так, словно видит перед собой призрак — он дрожит, входит с ним в резонанс и Горшок затыкается, прикусывает щёки. Михе не западло штаны с жопы спустить, посветить волосатыми яйцами, потерпеть, пока Владик ввинтит в него катетер, вымазанный в вазелиновом масле, но узнать, что сам он нёс больной бред про то время, было так мучительно стыдно и унизительно, что Миша прикрывает лицо ладонями и мычит, как от боли. — Я всё равно верю, что сидеть сложа руки — самое нечестное и гнусное, что можно делать, если видишь, что есть шанс помочь. — Дурак! — ревёт Миха в руки. — Простите, я опять всё испортил, — Влад виновато опускает глаза. — Не надо было мне эту тему поднимать, вы теперь точно не уснёте и будете думать о плохом. Он встаёт и собирается уходить, но Миха негромко тормозит: — Ничё. Только давай забьёмся. Всё что я наговорил в бреду, останется в бреду, понимаешь, да? Я даже не помню, что нагородил, ё-моё, как я могу нести за это ответственность?! Влад серьёзно смотрит на Горшка, кивает и возвращается на место. — Вы правы. Больше про то время они не вспоминают.

***

Спустя время

Вскоре Мише действительно становится лучше. Когда он начинает соблюдать рекомендации врачей и не пытаться помешать себе помочь, оказывается, что ему и не так долго нужно сидеть запертым в палате. Никто из «Конторских» больше не соглашается подрабатывать на полставки от бандита временной сиделкой Горшка, памятуя о том, что тот отправил бывшего соглядатая на больничную койку с сотрясом. Вновь в группировке пойдут толки о его невменяемости и Михе с этим разбираться. Снова доказывать, что под его началом «Контора» будет в порядке. Конечно, блядь, в порядке! Она его детище! Теперь он уверен, что будет. Он выйдет из торговли наркотой, отстегнёт ебучий клуб отморозкам и завяжет. В последнюю неделю Горшок просит Андрея не приходить к нему — волнуется. Чувствует — что-то назревает, обещает связаться с Князем самостоятельно, клянётся, что с ним всё нормально и Миха ничего не задумывает. Волнение Андрея согревает душу и придаёт сил. И какого бы отвратительного мнения Миха не был об охране, не признать того, что с ней безопаснее, не мог. Была живая гарантия, что к нему зайдут только знакомые и безоружные, а теперь он сам на чеку, только никто что-то особо не приходил. Забегает Поручик несколько раз, другие ребята из группировки, Лёха и Князь. Никого незнакомого. Когда выдаётся свободная от прямых обязанностей минутка, на поболтать заглядывает Владос — он с ним сдруживается из всего персонала. Добрый и непосредственный парень. Может, Миха больше тянется к отношению, а не к человеку, но он радуется Владу и здоровается всякий раз, когда он мелькает на горизонте, проникаясь к нему неясной приязнью. Смешная ситуация вышла, кстати, когда Андрюха впервые видит его, а потом долго рассматривает. Князь не может не заметить очевидного сходства. Они об этом не говорят, но Миха знает, что Князь знает, что он знает и этого достаточно, чтобы посмеиваться с него в кулак, когда он не знает как спросить, что это за отражение. В день выписки Миха так рад, что раздаёт комплименты всем медсёстрам, которых видит. Даже той, которая больнее всех делала ему уколы до появления чуткого к человекам Владоса — Михе не жалко, он почти счастлив. Влад над ним шутит, а потом втихаря зовёт в сестринскую, наливает стопку спирта, а на улице угощает самой вкусной сигаретой на пороге свободы. — Спасибо, Владос. — Пустяки, Михаил Юрьевич. — Открыто улыбается ему медбрат, не почувствовав всю глубину благодарности Горшка. — Нет, Владик. За человечность тебе спасибо на самом деле. Сохрани её с собой до конца. — После спирта Миха оживает. На лице появляется румянец, глаза блестят и Влад на него смотрит с лукавством и с чем-то ещё. — Чё, будешь по мне скучать? — Буду, Михаил Юрьевич, уже начинаю! — смеётся он, а Миха закидывает руку на его плечи, прижимает к жаркому боку. — Ты это брось. — Грозит сигаретой Миха. — Пообещайте мне, что я вас тут больше не увижу. — Скучать будешь, а ждать, значит, нет? Все вы нимфетки такие… — ржёт Миха и распугивает важных весенних грачей, собирающих ветки под серыми туями на территории больницы. — Не болейте, Михаил Юрьевич, — произнеся это, Влад затягивается из пальцев Горшка и выпускает дым ему в лицо. — Я к вам ещё забегу попрощаться, — обнадёживает Владик и уходит, оставляя Миху докуривать.

***

Лёха обещает заехать за ним ближе к полудню, просит быть готовым к этому времени. Внемля просьбе брата, Миха уже собранный дожидается его сидя на койке. Сейчас без пятнадцати, сумка под кроватью, за окном снуют туда-сюда воробьи, а Горшок не отводит глаз от часов на противоположной стене. От скуки считает круги, которые наматывает минутная стрелка. Ждёт Влада, но того всё нет. Впрочем, они уже попрощались. Миха уверен, что это не последняя их встреча, если Владик останется тут работать. Когда дверь открывается, на часах без десяти. Миха рад, что его безмолвие рушится, он потягиваясь поднимается и говорит: — Не передумал всё-таки?.. — Но в палату заходит не Влад. — Ты кто? — интонация моментально меняется, Миха чувствует угрозу и вся расслабленность слетает. — Михаил Горшенёв? — Ну он, и чё дальше? — А дальше зашедший человек в качестве весомого аргумента достаёт пистолет и Миха отступает на шаг, окидывая палату взглядом. — А пользоваться ты им умеешь или так, чуть-чуть? — Лучше, чем ты можешь представить. Когда дверь открывается и в палату заходит Влад, на часах всё также без десяти и Миха ненавидит время. — Михаил Юрьевич?.. — Ситуация не располагает, но Горшку смешно до опизденения. Дальше зайдёт Лёха и скажет: Горшок Юрьевич, ну вы где там, блядь? А ты, Лёх, где, когда нужен?! — Владик, а постучаться, ё-моё? — возмущается Горшок. — Где девались твои манеры? И в секунду замешательства, в котором вязнут все трое, Миха резво хватает с тумбочки увесистую пузатую вазочку, пустующую всё время его пребывания в больнице, потому что цветы для покойников, и запускает ею в лоб несостоявшегося киллера. — Пришёл закончить начатое, когда в первый раз облажался? Хер те в рыло! — Вазочка смачно достигает своей цели, заставляя киллера схватиться руками за разбитый в кровь лоб и Миха с кулаками налетает на него. — Владос, позови Алексея Юрьевича и не лезь!.. — Миха бросает предостережение в надежде, что Влад прислушается, Влад выглядит как тот, для кого это не пустой звук. Миха ошибается. Горшок понимает, что долго сопротивляться не сможет — недостаточно окреп. Завязывается драка. Михе прилетает в табло, он отвечает удушающим, пытаясь выбить пистолет, но всё заканчивается даже быстрее, чем он может рассчитывать. Обожжённая рука подводит, как и тогда с Князем. Если бы не она, Миха бы ещё поборолся и не дал вывести себя из строя так быстро. Когда киллер хватается за больное запястье, врезаясь ногтями через повязку, Миха кричит, невольно выпускает его и пропускает сразу несколько ударов — в живот, горло и грудь, заходится в выворачивающем душу кашле, пятится, путаясь в ногах и сшибает тумбу, а следом кровать, почти усаживается на подоконник. Он забывает про Владика. Хорошего, с какой стороны не глянь, славного Владика, который плюёт на предостережение Горшка и влезает в драку с вооружённым пидорасом, набрасываясь на того сзади, чтобы сбить прицел направленного прямо в голову Михе пистолета. Горшок почти благодарен — этот ангел хранитель сберегает его от пули во лбу. Если Влад сумеет выйти сухим из воды, то Миха обзовёт его удачливым сукиным сыном и порадуется за то, что палата не станет им могилой, но пока Миха пыхтит и отходит от вспышки острой боли, раздаётся два выстрела подряд. Как в палате оказывается Лёха, снося с петель дверь Миша пропускает мимо ушей, он смаргивает облако тёмных мушек и видит Влада, врезавшегося спиной в стену. Опускает отупелый взгляд и замечает как на его груди стремительно расплывается два алых пятна. Миша, забывая о собственной боли, в два прыжка оказывается рядом с оседающим у стены Владом, грохается на колени рядом с ним и придерживает голову, ловит за плечи, чтобы он не заваливался. В груди две пули — Миха не слышал, чтобы Влада прошило насквозь, значит, они затыкают кровотечение. Горшок бегает глазами по его халату с двумя разросшимися багровыми пятнами и приходит в настоящий ужас. Он не знает, что делать: Влад растерянно смотрит ему в глаза, белый-белый, чем ближе к смерти, тем чище. — Михаил Юрьевич… Как вы? — говорит и закашливается, в горле у него булькает — не к добру. Горшок тянет омертвелую руку к губам Влада, ярким из-за подошедшей крови, вытирает набухшую капельку побежавшую из уголка. — Хорошо, Владик, хорошо. Ты помолчи, береги силы. Только не отключайся, смотри на меня, слышишь? — Влад невпопад кивает и его осоловелые глаза бегают по палате, ни на чём не задерживаясь. — Блядь, Владос-попадос, на меня! — Треплет по щеке, склоняется совсем низко, нос к носу — лбом ко лбу, бодает, ловит взгляд, как дудочник. Капля в уголке становится ручейком, Миха сцепляет зубы. — Уходим! — командует Лёха, скручивая киллера. Пока Миша занят медбратом, Лёха успевает выбить пистолет, тот закатывается куда-то под койку, а он достаёт свой и держит киллера на мушке, что не дёрнуться. — Почему никто не прибежал на выстрелы?! — орёт Миха, на мгновение выходя из себя. — Ты хочешь поговорить об этом?! Сейчас здесь будет наряд ОМОНа, Горшок, у нас пара минут. — Он умрёт. — Когда тебе перестало быть похуй? — Когда тебе начало?.. — Миха коротко оборачивается к Лёхе, но не может продолжить чехарду. — Сейчас я, Владос, держись. Не смей умирать, — хрипло приказывает Горшок, вплетая пальцы в волосы на затылке, чтобы повернуть Влада к себе, дожидается слабого кивка и как подстёгнутый срывается с места. Миха выскакивает за дверь палаты, пока Лёха пытается его вразумить, несётся к посту дежурной медсестры и находит ту забившуюся под стол. Миха просит её позвать врачей. Тётка не в себе от страха, но когда Горшок прикрикивает, бьёт кулаком по столу, поторапливая, та отмирает, кивает и хватается за телефон, а Миха уже возвращается обратно. Владик роняет подбородок на грудь, дышит медленно, с присвистом и Миха седлает его бёдра, нависает над ним, поднимает голову, дует в лицо, на ресницы, трясёт за плечи. Добивается тихого стона. — Мне страшно, — одними губами шепчет Влад. Его зубы ржавеют от пенистой крови. Перед неизвестностью всегда так, хочет сказать Миха, только вот молчит. О таком даже думать, особенно суеверным, воспрещается, чтобы вдруг не сбылось в жизни. Горшок не верит, не знает… Знает только то, что Влад должен жить! Помогать людям. Лишь бы не таким, как Миха. — Ты не должен сдохнуть так, Владик, нахуя ты полез, бестолочь! — кричит Горшок, прижимая его голову к груди, грубой ладонью против шерсти. Как следы от помады страстной любовницы на его одежде остаются тёмные отпечатки губ. Владик больше не отзывается, затихает в его руках. Сзади слышно звуки возни, короткий вскрик, удар и его за шкирку оттаскивают от Влада. Лёха заглядывает Горшку в лицо совершенно невменяемо злой. — Оставь! — ревёт он. Миха потерянно заглядывает в лицо Влада — вниз от губ тянется тугая нить слюны перемешанная с кровью. Горшок в последний раз касается безвольной ладони, сжимает ледяные пальцы, переплетает со своими, пачкаясь в его тёплой крови. — Прости меня. — Миша подтягивается ближе, наклоняется к нему, прижимаясь губами к виску — слышит запах сигарет, выкуренных с ним, и поднимается на ноги. — Валим. И они уходят из палаты. Лёха тащит за собой убийцу, ткнув пистолет ему под подбородок, чтобы лишний вдох, суке, страшно было сделать, а Миха крадучись шагает впереди, выглядывая из-за поворотов, чтобы не наткнуться на ОМОНовцев, которых брат ему пообещал. На пути они встречают врачей с носилками, спешащих в палату Горшка и Миха только торопит их, махнув рукой, чтобы пробегали скорее, может быть они ещё успеют?.. Горшок с Лёхой спускаются на первый этаж и уходят из больницы через чёрный выход. Там у Лёхи оказывается припаркована неприметная тёмная «Волга». Он бьёт киллера по затылку пистолетом, который всё это время держит в руках и они с Михой заталкивают его в багажник. Горшенёвы скрываются с места до того, как приезжает опергруппа.