Знаешь, я так боюсь, что мы просто больше не встретимся,
Вытру с лица солёную грусть и притворюсь, что мне просто так весело,
Знаешь, я так боюсь, что наши руки просто расцепятся,
Знаешь, я так боюсь, что мы изменимся, но по отдельности.
Я никогда, никогда, не скажу тебе, как же я боюсь, как же я боюсь —
Каждой рваною раной, бегу быстрее, — и живее становлюсь.
Ведь страшней всего для меня, как ни странно, в двух океанах
Ясных глаз твоих тонуть,
Как же я боюсь.
Игорь глубоко вдыхает морозный воздух, с удовольствием отмечая, насколько пусто в голове. Серёжа молча шагает рядом, погружённый в свои мысли, сжимая его ладонь холодными пальцами. Они проходят мимо кривоватых рядов серых панелек, стены которых изрисованы такими же серыми граффити. Гром останавливает взгляд на размашистой тёмной надписи «Ради чего?» Он оглядывается вокруг — ни одной живой души. Тусклый свет горит в редких окнах, у подъездов стоят помятые и перепачканные машины, под ногами — грязь и слякоть. Игорь с трудом может сказать, как они здесь оказались; просто шли, куда глаза глядят, молча рассматривая обстановку вокруг. Разговор не клеился, но он, кажется, и не нужен им; достаточно редких взглядов друг на друга и лёгких прикосновений холодных пальцев. — Не замёрз? — негромко спрашивает Гром хриплым после долгого молчания голосом. Разумовский поднимает на него задумчивый взгляд, спустя пару секунд отвечая: — Если только совсем немного, — он произносит это тихо, на грани с шёпотом, не желая нарушать безмолвие вокруг. Серёжа задерживает взгляд на старой детской площадке, и Гром молча кивает, шагая туда, считывая безмолвную просьбу. Не развалившаяся лавочка только одна; краска с почерневшего дерева практически облезла, но доски кажутся практически целыми. Неподалёку виднеются ещё две: от одной осталась только кучка ржавых железок с прогнившим деревом, валяющимся рядом, а у второй не хватает ножек, о которых напоминают дыры в асфальте. Разумовский скользит взглядом по грязной табличке «Курение запрещено», щёлкая зажигалкой. Игорь устраивает голову на его плече, глубоко вздыхая и чувствуя знакомый, терпкий запах табака. — Будешь? — спрашивает Серёжа, чуть поворачивая голову, утыкаясь носом в чуть вьющиеся отросшие волосы Грома и оставляя на них поцелуй. — Я про сигарету, — спустя несколько секунд добавляет он. — Угу, — соглашается Игорь. Парень подносит сигарету к его лицу, и Гром обхватывает её губами, глубоко вдыхая дым, вспоминая забытые ощущения. Он не сдерживается, мимолётно оставляя лёгкий поцелуй на пальцах Разумовского, вызывая его слабую улыбку. Небо над головами с каждой секундой чернеет, погружая улицы в темноту. Игорь прижимается ближе к парню, наплевав на всё, — рядом больше никого нет, а из окон их не разглядят. — Знаешь, — тихо начинает Гром, рассматривая ржавые столбы на площадке и неровный, с дырами, асфальт. — Когда я был маленьким, родители с Прокопенко часто сидели со мной на лавочках около подъездов, — он замолкает, поднимая взгляд на Серёжу; тот внимательно слушал, совсем чуть нахмурившись. — Папа и дядь Федя курили, стоя в паре шагов от нас с мамой и тётей Леной. Мы смотрели на закаты летом, ловили снежинки зимой, я слушал их разговоры ни о чём, — Игорь улыбается уголками губ, опуская взгляд на особенно крупную и грязную дыру в асфальте. — Это было нашей традицией. Кто-то в комнатах пил чай, а мы сидели на лавочках, — он тяжело вздыхает. — Я любил это. Но когда умерла мама, мы перестали так делать. Тишина затягивается. Гром быстро моргает, надеясь, что глаза перестанут щипать. — Через пару недель после её смерти нашу любимую лавочку у подъезда сломали. Доски растащили, а железки погнули и побили. А потом и вовсе убрали её, — Игорь кусает губу, прижимаясь к Разумовскому, чувствуя, как тот притягивает его чуть ближе к себе, обнимая за талию. — Знаешь, я многое не помню. Только отдельные обрывки, кусочки чувств и яркие вспышки. Вскоре после этого отец застрелился. Сначала начал пить, Прокопенко он не слушал, меня возненавидел, а потом я нашёл его труп, — голос Грома становится тонким, хрупким, словно ещё пара слов — и он сломается. — Дядя Федя и тётя Лена всегда были для меня родными, как родители. Иногда мне кажется, что я привязался к ним больше, чем к отцу. Но я с ними дольше. Всю свою жизнь. Но всё же я ни в чём не могу быть уверен, — он шумно выдыхает, отводя взгляд от асфальта и заглядывая Серёже в глаза. — А ещё меня не покидает мысль, что тебе нужно поговорить с ними. — С Прокопенко? — тихо уточняет он, собирая в себе остатки храбрости и уверенности. — Да, — кивает Игорь. — Я думаю, что ты… ты заслуживаешь знать всю правду. Возможно, они расскажут даже больше, чем знаю я, — он сглатывает, дёргая плечом. — Я никогда не изучал дела, которые завели после… после смерти… Дениса, я банально не помню всех подробностей, я плохо знаю собственную историю. И не уверен, что я хочу и готов знать. Да и, — он вдруг усмехается, поглаживая пальцами руку Разумовского. — Тётя Лена очень хочет с тобой познакомиться. Но… это если ты хочешь. — Я тебя понял, — кивает Серёжа. — Да и я был бы не против с ними познакомиться, — он слабо улыбается, затем наклоняясь чуть вперёд и оставляя лёгкий поцелуй над ухом Грома. — Думаю, можно это устроить, — тише добавляет он. — И ты самый сильный. Я люблю тебя. — И я тебя, — шепчет Игорь в ответ. Тишина нарушается только шелестом ветра. — Мне очень жаль, что ты через такое прошел, — склонив голову, произносит Разумовский, неотрывно смотря на огонёк сигареты между пальцев. От его пальто пахнет табаком и отчаянием. Ни намёка на любимый парфюм. — Вообще, жить здесь после… пережитого сродни наказанию, — хрипло шепчет Гром. — Да и тут каждый третий встречный либо пьёт, либо употребляет. И проблема даже не в том, что по улицам ходить страшно, а в том, что огромное количество людей живут в отчаянии и боли, а помочь им невозможно, — он устало потирает ладонями лицо, чувствуя под пальцами влагу. — И защититься и отгородиться от этого нельзя. Мы же живём здесь. — И если в центре это всё ещё не очень заметно, — задумчиво тянет Серёжа. — То на окраинах всё выплывает. Да и из воспоминаний это стереть нельзя, — он затягивается, прикрывая глаза. Игорь еле сдерживается, желая коснуться его щеки и поцеловать, забирая с губ вкус сигаретного дыма. — Но рядом с тобой создаётся хрупкое ощущение безопасности, — шёпотом признаётся Игорь. Он на секунду задумывается о мрачных улицах, не выходящей из головы статистике по похищениям и начинающему пробиваться сквозь трещины на душе доверию. И простая, но режущая мысль наконец формулируется в голове: Серёже он доверяет больше, чем тёмным улицам. Может быть, имеет смысл довериться. — Я тут подумал, — неуверенно начинает он, отводя взгляд на тёмный асфальт. — Может, установить трекер… Наверное, в случае чего мне будет спокойнее, если я буду понимать, что ты можешь найти меня, — он тяжело вздыхает. — Возможно, я впадаю в паранойю. Прости. Разумовский опускает руку в карман, доставая оттуда ключи. Он держится за маленький брелок на них, показывая его Грому. — Он всегда со мной. И это, — он кидает взгляд на брелок, — трекер. Я дал доступ Олегу. И, знаешь, я не думаю, что это как-то ненормально и за это стоит извиняться. Мы что-нибудь придумаем. Игорь кивает и шмыгает носом, поднося оледеневшие ладони ко рту, пытаясь их хоть чуть-чуть отогреть. — У тебя есть Шенгеновская виза? — вдруг спрашивает Серёжа, будучи погружённым в свои мысли. — Думаешь про переезд или поездку? — произносит Гром, на что Разумовский кивает, тихо говоря «переезд». — Нет. Я ни разу не был за пределами России. — Игорь, мы уедем отсюда. Уедем. Мы сможем, — тихо произносит Разумовский, обещая это не то себе, не то Грому. И Игорь верит. Если Серёжа сказал, что смогут, значит, всё будет хорошо.***
Мурлыкающий голос Разумовского обволакивает Игоря целиком и полностью, погружая в рассказ. Строка за строкой, и он уже представляет перед собой главную героиню романа Макколоу, который оказывается невероятно печальным, но интересным. На улице тихо завывает метель, особенно чётко выделяя домашний уют в квартире. Серёжа продолжает: читает тихо, но достаточно, чтобы Гром его слышал и наслаждался родным голосом. — «Мэгги зевнула, веки сами закрылись, большой палец потянулся ко рту и не сразу попал куда надо…» — говорит на грани шёпота Разумовский, чувствуя, как пальцы Игоря всё медленнее и медленнее перебирают его волосы. Слышится продолжительный зевок, который заставляет его оторваться от книги, смотря сверху вниз на сонное лицо Грома. Тот, выпутывая одну руку из рыжих волос, трёт переносицу и кивает Серёже, без слов прося продолжить. Он мягко улыбается и, смотря на него и поднимая руку, гладит ей щёку с мягкой бородой любимого, а затем возвращается к роману. — «Меня побили, папочка, — призналась она…» — Бедная Мэгги, — шепчет Игорь, лениво массируя голову Разумовского, — она этого не заслужила, мне её жаль. — Мне тоже, солныш, мне тоже… Так пролетает страница за страницей. Серёжа читает, Гром слушает, они иногда прерываются на недолгие диалоги, выражая свои чувства к ситуации или персонажу. И Игорю кажется, что они ещё долго просидят за чтением этой книги, потому что никому не хочется завершать столь уютный, домашний и спокойный вечер, поэтому, когда дрёма опускается сначала на Грома, потом на Разумовского, им кажется, что они всё ещё идут рука об руку с маленькой Мэгги, сочувствуя ей и переживая вместе с ней. За окном всё также завывает метель, убаюкивая двух влюблённых своим посвистыванием. Книга выпадает из рук Серёжи останавливаясь на одной из страниц. «…В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поёт, поёт до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвётся дыхание…»***
И вот, спустя несколько длинных дней, проведённых в ожидании встречи с родными Игоря, Серёжа постукивает пальцами по рулю, надеясь, что машины перед ним вскоре сдвинутся с места. На стёкла опускаются крупные комья мокрого снега, оставляя влажные разводы, поблёскивающие под серым небом. Он изо всех сил старается собраться с мыслями, успокоиться, сосредоточиться. Нужно приехать на место, будучи абсолютно спокойным и уверенным в собственных силах, не нужно показывать свою нервозность. Да и чего бояться — судя по рассказам Игоря, это добрейшие и милейшие люди, с уважением относящиеся ко всем. Да Фёдора Ивановича Разумовский уже видел. Не в лучших обстоятельствах, до начала отношений с Громом, но переживать не стоит, верно? Серёжа глубоко вздыхает, стараясь унять нарастающую панику в груди. Казалось бы, с кем только он не знакомился и не имел дело, но тревожность решает затопить сознание именно сейчас. Он кидает взгляд на навигатор — ехать ещё двадцать минут, нужно собраться. С утра Игорь еле смог выбраться из кровати, чтобы поцеловать Разумовского и пожелать удачи; ночью он несколько раз просыпался от кошмаров, сил у него совершенно не было, и Серёжа честно засомневался, стоит ли вообще уходить; но Гром тихо, но уверенно попросил его идти, не нарушать договорённость с Прокопенко. С ними Разумовский договорился пару дней назад, позвонив по продиктованному Игорем телефону. Голос Елены Павловны оказался мягким и приятным, а сама она, кажется, крайне обрадовалась предложению встретиться и познакомиться. Серёжа, припарковав машину недалеко от нужного подъезда, набирает номер Грома, прикусывая нижнюю губу. Тот трубку берёт после второго гудка, а голос кажется тихим и заспанным: — Привет, — хрипит он. — Привет, — негромко вторит ему Разумовский, не понимая, что именно он хотел сказать. Он прикрывает глаза, жалея, что позвонил, но тут слышит голос Игоря: — Серёж, всё хорошо будет. Ты справишься со всем, — он говорит это словно с улыбкой в голосе, окутывая теплом. — Доехал? — Ага, — соглашается Серёжа, прикрыв глаза и не зная, что ещё сказать. — Пожелай мне удачи, пожалуйста. — Удачи, любимый, — почти сразу откликается Гром. — Всё будет в порядке. После окончания разговора Разумовский ещё несколько минут сидит, пустым взглядом смотря в окно, а затем кидает взгляд на часы — осталось пять минут до назначенной встречи. Тяжело вздохнув, он засовывает телефон в карман пальто, открывает дверь машины и вдыхает прохладный и влажный уличный воздух. До подъезда идти совсем недалеко; он быстро набирает код для входа в подъезд, затем поднимается на третий этаж, перешагивая через ступеньку. Дверь в нужную квартиру тёмно-серая, обшарпанная и местами поцарапанная. Серёжа глубоко вздыхает и звонит в дверь, сразу же слыша шаги и щелчки замка. — Здравствуй, — произносит улыбчивая светловолосая женщина, открывшая дверь. Вокруг её глаз собрались мелкие морщинки, делающие её облик ещё более приветливым и добрым. — Здравствуйте, — кивает он, оценивая обстановку и стараясь продумать дальнейшие действия. — Ты проходи, а то холодно же в подъезде, — щебечет Елена Павловна, отходя от двери, пропуская в квартиру. Коридорчик тесный и тёплый, заставленный шкафчиками и тумбами. Женщина отходит в сторону, пропуская вперёд невысокого мужчину, в котором Разумовский тут же узнаёт Фёдора Ивановича. — Здравствуйте, Фёдор Иванович, — кивает он, пожимая руку Прокопенко. — И спасибо, что позволили прийти к вам и… поговорить, — Серёжа запинается на секунду, подбирая слова, а затем продолжает. — Меня зовут Сергей, — чуть запоздало добавляет он. — Приятно познакомиться, — тут же реагирует Елена.***
Разумовский помогает расставить чашки и заварить чай, погрузившись в свои мысли, когда женщина вдруг подаёт голос: — А как у вас там дела? — Всё вроде неплохо, спасибо, — сдержанно улыбается уголком губ Серёжа. Он не успевает продолжить, как вдруг в комнату входит Фёдор Иванович с толстым альбомом в руках. Он кладёт вещь на стол, тут же произнося хрипловатым голосом: — Я подумал, что тебе можно показать некоторые фотографии, — кивает он Разумовскому. — Да и нам будет легче вспоминать, опираясь на что-то, да, Лен? — Конечно, — улыбается она, усаживаясь за стол и беря в руки красивую фарфоровую чашку. Сделав глоток, она открывает альбом, останавливаясь на первой же странице. — Ты хочешь узнать что-то конкретное или всё? — спрашивает Елена Павловна, с улыбкой смотря на открывшиеся фотографии. — Думаю, что готов выслушать всё, что вы готовы рассказать, — тут же отвечает Серёжа. — Мы Игорька знаем с самого рождения, — начинает Фёдор Иванович, улыбаясь в усы. — Мы с его родителями познакомились давненько. Они чудесные были люди. — А я же его на руках держала, когда он только родился, — с нежностью в голосе произносит Елена. — И жил он на два дома. То у Ани с Костей, то у нас. Вот здесь, — она указывает на фотографию, на которой изображены пять человек и собака: красивая женщина с тёмными волосами, мужчина с усами и бородой, жутко похожий на Игоря, пёс у его ног и молодые Прокопенко, держащие маленького ребёнка на руках. Все они улыбались и выглядели искренне счастливыми. — Ему три года. Это его мать, а это отец, а вот рядом сидит наша собака, Муська. Мы её во дворе больную подобрали, а потом и выходили. Игорь в ней души не чаял. — Всё так хорошо было, — мечтательно добавляет Фёдор Иванович. — Мы так счастливы были. Но, скажем, из-за нашего образа жизни, Игорька во дворе не особо любили. А он, пока маленький был, не мог отвечать им, всё думал, что обидчиков пожалеть надо и они не со зла, — Серёжа, услышав это, не сдерживает улыбки. Сам в детстве думал так же, пока не появился Олег, доходчиво объяснивший, как можно постоять за себя. — А потом тяжёлые времена настали, — продолжает Елена Павловна чуть тише. — Чертовщина какая-то началась. У Кости на работе что-то началось, а он же тоже полицейский. Был полицейским. — А там Аню-то и убили, — говорит Прокопенко, нахмурившись. Он кладёт свою ладонь на руку жены, чуть сжимая её. — Убийца ей перерезал горло и вырезал сердце. Мы его так и не нашли, — хмуро продолжает он. — А Костя с горя с ума сошел. Он пить начал, Игоря и Муську — бить, хоть им и так тяжело было, обозлился и нас к себе не подпускал. Мы старались Игоря к себе забрать, чтоб он в безопасности был. Он ещё маленький был и к отцу тянулся, помнил же хорошее. Как-то в их квартиру пошёл, что-то забрать хотел, а нашёл дома Муську с вскрытой шеей и отца своего мёртвого. Застрелился он, а до этого собачонку бедную убил, — морщится Фёдор Иванович. — А Игорь это всё увидел, на помощь звать начал, — он замолкает, опустив лицо и смотря в одну точку. — А Игорюша сначала плакал горько, еще со смерти матери, а потом совсем перестал, — говорит Елена. — Закрылся совсем и от каждого шороха шугался. Не позволял со спины подходить, обниматься перестал, да и вообще не подпускал к себе. Думаю, потому что Костя его бил, как выпивал, — она качает головой и поджимает губы. — А потом на полицейского пошёл. Поначалу-то всё мирно было, жил себе спокойно с Денисом-то. — Хороший был парень, — кивает Фёдор Иванович, кладя свою руку на ладонь жены. Серёжа, заметив этот жест, опускает взгляд на свою чашку, не желая лезть в чужую личную жизнь. — Игорь совсем молодой был, когда они встретились. Так и жили потом в его квартире — разрушенная до жути, но Игорёк любил её. Так она и сейчас не изменилась, в целом-то, — Прокопенко, словно задумавшись, замолкает, смотря на одну из фотографий в альбоме. — Игорь же ему и предложение сделать успел, — вдруг нарушает тишину Елена Павловна. — Счастливый был. Он же к браку трепетно относится. — А потом то дело началось, — сделав глоток чая, продолжает Прокопенко. — До сих пор жалею, что дал это дело ему. Надо было команду целую сколотить для этого, — морщится он, и Серёжа понимает, что тот жутко винит себя. — А когда его похитили… месяц искали. Вся полиция города на ушах стояла. А на пропажу ещё одного человека, Дениса, никто и внимание не обратил. Точнее, решили, что похищения связаны, и были правы. Только его родителей это не успокоило. Может, поэтому они так злились, — Фёдор Иванович хмурится, явно вспоминая что-то неприятное. — Когда стало понятно, где они могут быть, туда приехала целая группа захвата. Разумовский слушает, подавляя все эмоции, которые рвутся из груди. Остаётся только поражаться, с каким спокойствием Фёдор Иванович говорит об убийстве своих бывших любовников. Своей семьи. В нём чувствуются профессиональные привычки, которые выработались за долгие годы службы. Заметно, что этот человек повидал немало трупов. Но горестные нотки всё равно прослеживаются в его голосе — их не скрыть. — Судя по тому, в каком состоянии мы его нашли, его весь месяц и пытали. Кроме следователя, он никому об этом особо не рассказывал. А Хазин никому, кроме тех, кто занят этим делом, никакие бумаги не предоставлял и ничего не говорил, кроме того, что обязан. Сам занимался, — Прокопенко чуть поджимает губы. — Может, и правильно делал. Опасное дело. Был даже момент, когда оказалось, что один из работников, приставленных к Хазину, передавал куда-то данные. Когда это вскрылось, провинившийся паренёк повесился. В тот же день. А может, и убили его, так и не выяснили. Серёжа не поднимает голову, неотрывно смотря на свои руки. Чувствует на себе взгляд Елены — сочувствующий, внимательный. В ней узнаётся что-то родное, но такое незнакомое — и всё же он понимает, что она просто мать. И к нему относится, как к своему, родному ребёнку. Приняли в семью просто потому, что Игорь ему доверяет. Эта женщина ведёт себя как-то открыто, осторожно и с нежностью. Словно хочет сказать, показать, что здесь ему рады. Здесь рады всем, кто приходит с чистой душой. — Дело жуткое, — вдруг подаёт голос Елена Павловна. Она произносит это чуть-чуть с надрывом, словно сдерживает эмоции. — И Дениса так жалко. Такой хороший, светлый был паренёк, а хоронили в закрытом гробу. Да и поговаривают, что изнасиловали его перед смертью. — Но я не располагаю всей информацией, — начинает Прокопенко, но его жена поднимает руку, прося дать ей продолжить. — А я уверена в этом. Ты же видел, как Игорь себя после этого ужаса вёл. Он мужчин, даже медбратьев, к себе не пускал. И тебя, Федь, ведь тоже. Он же под успокоительными все месяцы в больнице лежал, — она на секунду прикрывает глаза, а затем продолжает. — И не ходил потом долго. Даже на похоронах Дениса был в инвалидном кресле. Да и чего только у него не было. Ожоги, разрывы связок, порезы, даже пальцы и то поломаны были. А худой какой какой был, — Елена качает головой. — На труп похож. И это мы, Федь, его видели, только после операций и нескольких дней в больнице. У Фёдора Ивановича на лице мелькает какая-то эмоция — Разумовскому кажется, что это боль. Но мужчина быстро берёт себя в руки, продолжая слушать её. — Игорь долго в себя приходил. Раньше и так, с детства самого, не доверял, а тут совсем закрылся, агрессивным стал, — Серёжа видит, как Елена утирает слезу салфеткой, которую она до этого сжимала в руке. — А какое горе было, когда он пить начал. Он долго скрывал, а я, дура, не догадывалась. И вот сколько времени уже прошло со смерти Дениса — а ему только хуже становилось. Но и я видела его пьяным однажды только, — она поджимает губы, пытаясь сдержать эмоции, и Разумовский чувствует порыв утешить её. Но это явно не в его силах. У неё муж, дом, а он случайный прохожий, которого удостоили честью узнать эту историю. Историю несчастья нескольких поколений одной семьи. — Он как-то напился и сюда пришёл. Извинялся всё, — она снова заминается, делая глубокий вдох. — Плакал и только про свою вину твердил. Самой плакать хочется, как вспоминаю, — лицо Елены на секунду искажается гримасой боли, вслед за которой она всхлипывает. Фёдор Иванович приобнимает её, бормоча что-то вроде «ну-ну, это всё в прошлом, Леночка», а Серёжа чувствует одновременно и свою причастность к происходящему, и свою чужеродность. Но её эмоции он понимает очень хорошо. Сам бы заплакал, но не может. Совсем не может. Не к месту это.***
Серёжа толкает дверь подъезда, оказываясь на улице и делая глоток свежего и прохладного воздуха. В голове куча мыслей, которые мешаются друг с другом и не дают сосредоточиться на чём-то одном, но главная из них гордо гласит: «Я — долбоёб». Рассказы обоих Прокопенко ужаснули Разумовского. Он догадывался, что всё плохо, ведь даже вырванные из контекста кусочки этой истории, про которые ему сообщил Игорь, пугали и заставляли задуматься. Но сейчас, когда все эти детали складываются в единую картинку, ужасающую, дикую и леденящую душу картинку… сосредоточиться, отключить свои эмоции и быть спокойным не получается никак. И Серёжа осознает, что просто-напросто не в состоянии вести машину. И он на мгновение замирает, соображая, что делать. И в итоге достаёт телефон и несколько секунд просто смотрит на номер Олега, набираясь уверенности, чтобы позвонить ему. А в голову пробирается такая привычная мысль, что нужно успокоиться. И быстро. Волков берёт трубку после первого же гудка, и после краткого «алло» Разумовский тяжело вздыхает и произносит: — Привет, — он уверен, что в голосе сквозит неуверенность, и практически представляет, как в этот момент Олег хмурится. — Мне неловко об этом просить, но… Пожалуйста, можешь забрать меня отсюда? — Хорошо, нет проблем, — моментально реагирует он. — Ты где? — Я… — Серёжа отстраняет от уха телефон, чтобы, зайдя в их чат, быстро напечатать название улицы и дом, — уже скинул тебе адрес, — он перекатывается с пятки на носок в попытке выразить тревогу. Ему как можно скорее нужно оказаться в безопасности. В машине, рядом с Олегом, в объятиях Игоря — лишь бы не стоять посреди чужого двора с трясущимися руками. — Понял, — кратко, будто по старой военной привычке, отвечает Волков. — Будем через пять минут, мы недалеко, — на фоне слышится визг шин, словно он участвует в гонках; Разумовский вздрагивает от резкого звука. — Мы? — немного замедленно реагирует Серёжа, устало потирая переносицу. — Ничего, что я с Вадимом? — неуверенно спрашивает Олег, на что он вздыхает и отвечает: — Ничего. Осторожнее там, — он заминается, а потом добавляет. — Я вас жду. И… спасибо. Через несколько минут во двор въезжает тонированный внедорожник. Он тормозит возле Разумовского, и Волков вылезает из машины, со стороны пассажирского кресла. Он уверенно шагает к растерянному Серёже и окидывает быстрым взглядом двор, замечая его машину. — Могу вечером её подогнать к башне, — негромко предлагает Олег, теперь рассматривая Разумовского. Тот вымученно кивает и, последовав пригласительному жесту Волкова, залезает в машину. Он горбится и обнимает себя руками, пустым взглядом смотря в окно. Олег садится рядом, но Серёжа не замечает ни его, ни Вадима на переднем сиденье, и его прорывает: — Я долбоёб, — в полголоса говорит он, пустым взглядом смотря в окно. — Слепой и тупой, — ещё более уставшим тоном добавляет Разумовский. — Cazzo! Cretino! Zuia! — шипит он, и непонимающий взгляд Олега заставляет вспомнить, что только Серёжа в этой машине знает итальянский. — Блять, — тише произносит он. Его слишком занесло. Кажется, что русский язык не сможет передать всех его эмоций. Слова заканчиваются, не успевая прийти на ум. — Fesso, я такой Hijo de puta. Oddio! Santa Madonna! Но я же не знал, только незнание не освобождает от отвественности. Non sapevo che avesse paura degli uomini. Я… Господи, mi vergogno così tanto. Олег, cosa devo fare? — Серёж, давай ты успокоишься, хорошо? — Разумовский словно собирается что-то сказать, но Олег его прерывает, поднимая ладонь. — Пожалуйста, не говори, что ты в порядке. За километр видно, что это не так, — Серёжа тяжело вздыхает и кивает, понимая, что тот прав. — Помнишь дыхательные упражнения? — Волков осторожно берёт его за руку, отмечая, какая она холодная. — Трудно их не помнить, — совсем тихо бормочет он, но послушно прикрывает глаза, слушая Олега, который негромко и неторопливо считает. Эти упражнения помогали в детдоме прогонять нервозность, спасали после кошмаров и истерик. И как тогда, десять лет назад, Волков рядом и держит его за руку. Хоть что-то стабильно. — Отпустило? — спрашивает он, когда Разумовский откидывает голову на спинку сидения, понимая, что руки почти перестали трястись, а дышать стало легче. — Да, думаю… да, — выдыхает Серёжа, поправляя волосы, которые вылезли из пучка за затылке, и чувствуя испарину на лбу. Пульс, кажется, тоже успокоился. — Спасибо. Олег улыбается в усы, а затем, вновь становясь серьёзным, говорит: — А теперь, будь добр, объясни, что произошло. — Прошу прощения, а я вам не мешаю? — Вадим быстро оборачивается, заставляя Разумовского перевести на него взгляд. Татуированная шея выглядит эффектно, особенно вместе с мощной мускулатурой. — Поварёшкин, тут твоё место пустует. — Вадь, а если его ещё раз накроет? — Олег быстро осматривает Серёжу, словно пытаясь понять, насколько ему плохо. — И что? — нетерпеливо спрашивает Вад, переводя взгляд обратно на дорогу. — Забей. Не накроет меня, — перебивает Серёжа. — Можешь пересаживаться. Я в порядке. В конце-концов, — он как-то нервно улыбается собственным мыслям, — и не такое переживали. — Вот это меня и пугает, — вздыхает Волков. — Вадь, притормози где-нибудь, — он смотрит в окно, соображая, какими путями Дракон везет их в башню. — А что? Посикать хочешь, Поварешкин? — Вадим хохотнул, сворачивая с основной трассы. — Ты полный придурок, — бурчит Олег и вылезает из машины, практически тут же показываясь на переднем сидении. Вадим тянется к Волкову, оставляя на его губах легкий поцелуй. Серёжа отводит взгляд, смотря на широкую дорогу и машины, проносящиеся мимо. Гонит мысль о том, что он здесь лишний, — уже скоро он будет дома. — Чё, рыжик, засмущался? — внедорожник вновь вливается в поток автомобилей, несущихся по трассе. — Он со мной и не такое вытворяет. Разумовский чувствует, как краснеют его уши. Сейчас он услышал то, о чём не хотел знать. Он давно заперся в своём маленьком мирке, выстроил круг общения, где ему комфортно. А сейчас… Да и одно дело дарить карамельный член, другое — слушать такие разговоры. — Расслабься, рыжуля. Я Вадим, если тебе вдруг интересно. — Серёжа, — кивает он, переводя взгляд на Волкова. Тот сидит, неотрывно смотря на Вадима. Только сейчас Разумовский замечает улыбку на его губах. Он счастлив. — Приятно познакомиться, Серёжа. Руки жать не будем, — чуть позже он поясняет. — Я не привык отпускать кожаные предметы. Я про руль, если что. — Угу, — бездумно соглашается Разумовский, совершенно не слушая Дракона и заламывая пальцы. Сейчас бы покурить, а то нервозность снова вернулась. — Серёж, так что случилось? — оборачивается Олег, снова хмурясь. — Ну, если кратко, — он слышит, что голос немного дрожит, и на мгновение замолкает, собираясь с силами. — Мы решили, что я должен побольше узнать о его семье. Поехал я к родне, выслушал историю, и, — Серёжа сглатывает, прикрывая глаза. Нужно собраться. Сейчас не до истерики. Он обо всём остальном подумает дома, а не в чужой машине с Олегом и незнакомым грубоватым типом. — В общем, — говорит он уже уверенней, решая не углубляться в подробности и не думать о них. — Я догадывался, что там жесть, но всё оказалось ещё хуже. И к такому я… я не был готов. И, — совсем тихо добавляет он, обращаясь уже не к Олегу, а к себе. — Кажется, я только хуже делаю. Да, мне кажется, что я врежу ему. — Серёж, ты спас ему жизнь. Помог выбраться из депрессии. Не совсем, конечно, но он хотя бы на овощ не похож. И благодаря чему все это? — Благодаря психиатрам, клинике и таблеткам, — дрожащим голосом отвечает Разумовский. — Никому я жизнь не спасал. Я… блять, я делаю что угодно, но не спасаю, — он дёрганным, нервным движением потирает глаза. — В ту ночь мы оба выжили только благодаря тебе, — тихо, резковато, с хрипотцой, словно он кричал, заканчивает Серёжа. — В первую очередь, благодаря тебе, — Олег легонько касается коленки Разумовского. — Как минимум, благодаря тебе Игорь стал улыбаться, — Серёжа усмехается. — И этого ни один психиатр не сделает. Помимо лечения важна поддержка. Тебе ли этого не знать, — как-то ласково, с улыбкой заканчивает Волков. Машину резко уводит в право, и Разумовский, как тряпичная кукла, врезается в дверь, ударяясь локтем о стекло. Вадим, сжимая руль одной рукой, давит по центру руля. Слышится противный гудок, а после отборный мат с переднего сидения: — Да я тебе сейчас, блять, в жопу руль засуну. Долбоёб ты сраный, — Дракон порывается выйти из машины, но Олег останавливает его: накрывает ладонь Вада своей и мягко произносит: — Вадим, езжай. Захочешь набить ему ебало, то номера видеорегистратор записал. Сейчас на это нет времени. Дракон меняется в лице и возвращается на трассу — автомобиль чуть вынесло на обочину. — Мудила, — ворчливо бросает он, подрезая другую машину. — Это чтобы жизнь мёдом не казалась, сука. Серёжа отворачивается; сил совсем нет. Как же хочется уже домой. В привычную обстановку, тишину и к Игорю. Он пока не знает, что делать: относиться ли к Грому иначе, как вообще себя вести, как осознать всю эту информацию. — Я тут невольно подслушал ваш разговор, — бесцветным голосом начинает Дракон, притягивая к себе взгляды Разумовского и Волкова. — Вад? — Олег сводит брови к переносице и поджимает губы, ожидая продолжения. — Ну, между сменой песен Леди Гаги и воспоминаниями о моем любимом Чероки восемьдесят четвертого, я невольно услышал об этом типе. — Ну и? — не выдерживает Серёжа, нервно постукивая пальцами по колену. — Хуи. Кхм… Я хотел сказать, что знал паренька, который тоже такого боялся, — хмурится Дракон. — Короче, он тоже шарахался всех, ебать странный тип был. Сейчас наверняка спился или помер где-то, не знаю. Не было у него шансов, — Вадим тормозит у башни. — Приехали. — Олег, спишемся вечером? — тихо и немного неуверенно спрашивает Разумовский. — Э… нет, рыжуля. Сегодня эта классная задница занята мной, — перебивает Вад. Кара приходит моментально — Олег отвешивает Дракону подзатыльник. — Ладно, хорошо, — Серёжа открывает дверь, уже не ожидая ответа. — Спишемся. Встреча очень важная, не забудь, пожалуйста. — Не забуду, Серый, — как-то странно улыбается Волков, но Разумовский совсем не хочет думать об этом. Он вообще не хочет думать. — Ну что ты как маленький. — Гриб рода Млечник, давай скорее, холодно, блять! — ворчит Вадим, настраивая печку. — Всё-всё. Прости, — Серёжа захлопывает дверь, чувствуя какую-то горечь. — Это тебе не холодильник! — кричит Вадим сгорбившемуся парню, шагающему от машины, вслед. — Умеешь произвести впечатление, — с укором произносит Олег, переводя взгляд с отдаляющегося Разумовского на Дракона за рулём. — Поехали? Вадим кивает, нажимая на газ.***
Серёжа останавливается недалеко от входа в башню, доставая новую пачку сигарет и зажигалку. Привычно зажимает между губ одну, поджигая, и глубоко вдыхает горьковатый дым, пытаясь расслабиться. На небе растягивается красивый, уже красноватый закат. Разумовский замирает, рассматривая его, пытаясь отвлечься от мыслей, лихорадочно мечущихся в голове. Эмоции, кажется, закончились, позволяя мыслить рационально. Осталась только лёгкая апатия, не мешающая размышлениям. Все слова, услышанные от четы Прокопенко, засели в голове; и он перебирает эти фразы одна за другой, пытаясь посмотреть на ситуацию объективно. Но с другой стороны, какая тут к чёрту объективность, когда Серёжа наконец осознаёт, что у его любимого человека за спиной огромный багаж страхов и травм, настолько огромный, что он с трудом это представляет? Вроде, казалось бы, и за свою жизнь насмотрелся всякого, но эта история пробирает его до мурашек. Даже слушать больно — не говоря о том, каково было Игорю, когда он это всё переживал и ощущал на собственной шкуре. Но, тем не менее, Разумовский чувствует, что жалость тому не нужна. Нужны забота, сочувствие, внимание, — но это нормально. Однако в душе и где-то на краю сознания засела мысль, противная, мешающая мысль, что Серёжа всё это время действовал неправильно. Делал больно, поступал необдуманно, слишком торопил события. И он даже не может ответить себе на вопрос «Зачем?» Зачем так делал? Но с другой стороны, Игорь и сам тянулся и продолжает тянуться к нему. Он даёт понять, когда что-то не так. И тихо просит, когда чего-то хочет. И это отвращение к себе и бесконечное желание заново вспоминать все их моменты вместе, чтобы найти там ошибки, не пропадают. Но Разумовский старается гнать эти мысли из головы — прошлое не изменить. Можно только подумать над настоящим. Он тяжело вздыхает, кидая окурок в ближайшую мусорку. Наверное, стоит взять ещё сигарету. И Серёжа абсолютно точно не хочет думать, сколько он выкуривает в день. И без этого проблем хватает. Хоть и в прошлый раз ничем хорошим это не закончилось, но об этом он подумает потом. Когда-нибудь потом. Тяжело вздохнув, он шагает в сторону главного входа в башню. Всё-таки хочется просто обнять Игоря и заснуть, переставая лихорадочно думать.***
Серёжу в квартире встречает тишина. Он хмурится, снимая пальто, и проходит в гостиную, не обнаруживая там никого. В груди пробуждается тревога, и Разумовский быстро шагает к спальням; в гостевой никого. В голове уже зарождается план действий, в котором первый пункт — «не паниковать», но руки подрагивают, когда он приоткрывает дверь своей — или уже их общей? — спальни. И он выдыхает: Игорь лежит, укутавшись в одеяло, и спит. Когда Серёжа заглядывает в комнату, и переворачивается на другой бок, и шумно выдыхает, явно не проснувшись. Разумовский прикрывает дверь, затем на секунду упираясь в неё лбом. Всё в порядке. Никаких похищений больше не будет. Это всё — жуткая история из прошлого. Это больше не повторится. Как же он сегодня устал. Надо сходить в душ и завалиться к Игорю спать. Когда Серёжа подставляет лицо под тёплую воду, в голове проносится вопрос: вставал ли сегодня Гром? Или проводил его и так больше и не выбирался из кровати? Решив, что стоит об этом спросить, он честно старается выдохнуть и расслабиться, смывая с себя этот день. Он не знает, сколько так стоит и через сколько начинает двигаться. Но, когда он прикрывает за собой дверь ванной и направляется на кухню, на душе становится чуть спокойнее. Разумовский крутит в голове мысль, что он дома. Всё хорошо. В движения возвращается привычная уверенность, дышать становится легче. Он останавливается, держа в руке стакан воды и смотря на город за окном. Яркие огни упорно пробиваются сквозь начинающуюся метель, мелкие снежинки крутятся, словно не зная, куда податься, не понимая, что делать. — Привет, — раздаётся хрипловатый голос за спиной, и Серёжа слышит его улыбку. Уголки губ невольно приподнимаются, но он не оборачивается, продолжая смотреть в окно. И тут же ощущает лёгкое прикосновение кончиков пальцев к своей талии, словно Игорь спрашивает разрешения, и делает небольшой шаг назад, упираясь спиной в его грудь. И Гром увереннее обнимает его, оставляя лёгкий поцелуй над ухом. — Привет, — выдыхает Разумовский, откидывая голову на его плечо. Наконец становится легче — он дома. Теперь точно дома. И, несмотря на всю тревогу, страх навредить, разъедающий сознание, Серёжа заставляет себя расслабиться и утонуть в этих объятиях. Ставит стакан обратно на стол, ведь руки ослабевают и не держат, и касается чужих тёплых ладоней. — Пойдём в постель? — шёпотом предлагает Разумовский; не хватает сил на то, чтобы говорить громче. — Я очень устал. Игорь, наверное, кивает — Серёжа не видит. Но, когда оба оказываются в кровати, осторожно тянется к нему, предлагая объятия, — и Гром разрешает обнять себя. Разумовский ложится на бок, одной рукой обвивая его талию и прижимаясь к нему, сосредотачиваясь на тепле тела рядом. — Ты хочешь поговорить? — тихо и неуверенно спрашивает Игорь, поглаживая Серёжу по руке. Тот сначала мычит, сам не зная, что отвечать, а потом говорит: — Наверное. Не знаю. Может быть, завтра… И Гром кивает, прикрывая глаза: завтра так завтра.***
Игорь честно не понимает, о чём он предлагал поговорить в тот вечер, поэтому и судить, случился ли этот разговор, не берётся. Серёжа все эти дни кажется немного апатичным и очень уставшим; пока в один день не забивает на всё и, придя с работы, сразу заваливается спать. На утро следующего дня он наконец выглядит живым и даже бодрым, несмотря на прослеживающуюся в движениях нервозность. Гром не может не улыбаться, когда, найдя в себе силы выбраться из кровати, выходит на кухню и видит Разумовского, который, судя по невероятно сладкому запаху, делает горячий шоколад. Некоторое время он словно не замечает Игоря, пока не оборачивается, чтобы поставить молоко обратно в холодильник. И тогда на губах Серёжи появляется улыбка, и он произносит: — Доброе утро, малыш, — Гром в ответ делает шаг ему навстречу и обнимает, слыша добрую усмешку и чувствуя чужие руки на своей талии. — Давно ты тут? — Только пришёл, — признаётся Игорь. — А ты сегодня планируешь задерживаться на работе или?.. — он замолкает, соображая, как бы помягче сформулировать мысль. — Сегодня планирую закончить к шести, — отвечает на незавершённый вопрос Разумовский. — И постараюсь прийти вовремя. Прости, что последнее время всё вот так… — Не-не-не, — торопливо качает головой Гром, немного напрягаясь; он точно не хотел, чтобы Серёжа чувствовал себя виноватым, но что-то пошло не так. — Я не это имел в виду… в плане, — он снова запинается. — У тебя работа, обновление, я не виню тебя… — Игорь замолкает, зажмуриваясь. Да, он скучает, но это не даёт ему права обвинять Серёжу в том, что он работает. В конце концов, «Вместе» — огромный, сложный и очень важный проект, который необходим тысячам, даже миллионам людей. Так что Гром прекрасно может потерпеть и подождать лишние пару часов, да? — Прости, — после недолгой паузы произносит он. — Неловко получилось… Разумовский легонько касается губами виска Игоря, на что тот немного поворачивается и кладёт голову ему на плечо. Серёжа с минуту обдумывает его слова, а потом негромко отвечает: — Я знаю, что ты скучаешь, и… едва ли в твоих чувствах есть что-то плохое. Но уже скоро это всё безобразие с переработками закончится, — улыбается он уголками губ. — И я планирую взять себе несколько отгулов, и у нас будет время. Время только для нас с тобой. Гром поднимает голову с его плеча, чтобы на мгновение заглянуть в глаза Разумовского. И понимает, что верит каждому слову, которое он сказал. Игорь неуверенно улыбается в ответ.***
Серёжа правда возвращается ровно в шесть. Игорь, забыв о времени, допивает уже холодный чай, смотря на догорающий за окном закат: солнце практически скрылось за горизонтом, оставляя после себя только мягко подсвеченные облака, когда он слышит, что дверь открывается. По спине бегут мурашки, и он вздрагивает; Гром совсем забыл о времени и на мгновение чувствует страх, смешанный с непониманием, кто мог войти, а потом кидает взгляд на часы, показывающие «18:01», и пытается успокоить себя: это всего лишь Серёжа. Он не причинит вреда. Игорь выпрямляется и тянет руки вверх, разминая затёкшую от долгого нахождения в одном положении спину, а затем встаёт, шагая встречать Разумовского. И, будучи уже в коридоре, отмечает, что тот выглядит ещё более уставшим. Но, несмотря на залёгшие под глазами тени, Серёжа при виде Грома улыбается так ярко и счастливо, что на секунду кажется, что тому в коридоре стало светлее. — Привет, — произносит Разумовский, тут же нагибаясь, чтобы развязать шнурки на кедах. — Ну как ты тут? — Неплохо, — отвечает Игорь. — А как ты? Отдохнёшь наконец? — Ага, — с хитрой улыбкой кивает Серёжа. — У меня есть идея насчет сегодняшнего времяпровождения. Можем, — он заправляет выбившуюся из хвоста прядь волос за ухо, а Гром думает, как он сегодня активно жестикулирует, пока говорит, — включить какую-нибудь киношку, заказать пиццу и просто лежать. — Я согласен, — с полуулыбкой отвечает Игорь. Не улыбаться, смотря на Разумовского, невозможно, ведь тот после его ответа выглядит довольным, как кот, наевшийся сметаны. Серёжа кивает и уходит в душ, обещая вернуться через пять минут, а Гром садится на диван, прижимая колени к груди, и смотрит в окно, где уже скрылись остатки заката, оставив после себя стремительно сереющее небо. Он очень рад, что сегодняшний вечер они проведут вместе. Соскучился неимоверно — и очень хочется снова обнять и побыть рядом. Хотя он прекрасно видит, что Разумовский сам не свой; почти не ест, и уговорить его это сделать сложно, мало спит, посвящая почти всё время работе. Конечно, Игорь ещё в самом начале знакомства понимал, что Серёжа вот такой человек — горит работой, пока в один момент не перегорает. И сейчас, кажется, как раз тот момент, когда искра ярче всего вспыхивает и затухает. Игорь чувствует, что сейчас ему нужно просто быть рядом с ним. Знает, что больше помочь нечем — работу за него сделать точно не сможет. Поэтому лучше молчаливо поддерживать, держа за руку или обнимая со спины. Просто показывать своё присутствие. А дальше, кажется, Разумовский справится сам — он сильный. Точно справится. Но лучше продолжать держать за руку, наблюдать и показывать своё присутствие. Серёжа садится рядом с ним, заставляя Грома вынырнуть из своих мыслей. Он выглядит очень уставшим, словно находится на грани, но улыбается, кажется, искренне. — Какую хочешь пиццу? — спрашивает Разумовский, откидываясь на диванные подушки и выдыхая с облегчением. Игорь тянется к нему, касаясь чужой руки и переплетая их пальцы. — Я практически всеядный, так что на твой вкус, — пожимает плечами он, меняя положение, чтобы быть ближе к Серёже. Гром кладёт голову ему на плечо, наблюдая, как тот открывает приложение для заказа доставки. Он чувствует тепло кожи Разумовского за тонкой хлопковой футболкой, вдыхает лёгкий аромат его геля для душа, наконец понимая, что он дома. Ведь само понятие дома для него привязывается не сколько к помещениям, сколько к людям; и сейчас для него таковыми являются Прокопенко, вырастившие его, и Серёжа. Серёжа, которого он наконец почти подпустил к себе. — Эй, ты в порядке? — мягко спрашивает он, откладывая телефон и запуская пальцы в волосы Игоря. — Угу, — мычит он, понимая, что закрыл глаза и проваливается в дрёму. — Просто по тебе очень соскучился и рад быть рядом. — Я тоже рад быть рядом, — вторит ему Разумовский с такой нежностью в голосе, что Гром чуть улыбается уголками губ, прижимаясь ещё чуть ближе. Сонливость пропадает, когда Серёжа уходит принимать доставку. Игорь потягивается, моргает несколько раз, чтобы вернуть миру чёткость, и идёт к кухне, на ходу перехватывая у Разумовского один из пакетов. — Заварю чай, — не то утверждает, не то спрашивает Гром, ставя чайник кипятиться.***
— Можно либо глянуть комедию, — предлагает Серёжа, поставив свою кружку на столик у дивана, — либо посмотреть один фильм… А вспомнил я про него, — он улыбается уголком губ, — потому что в рекомендациях мне сегодня попалась песня оттуда, вот я и решил, что нужно будет пересмотреть когда-нибудь. — А что за фильм? — непринуждённым тоном спрашивает Игорь, грея руки о чашку и вдыхая приятный аромат пиццы. — И давай его, если хочешь. — Вообще, это мюзикл, — начинает Разумовский, включая телевизор. — Слушай, даже не знаю, как описать. В общем, просто очень милое и доброе кино, но на концовке я рыдаю каждый раз, несмотря на то, что она вполне хорошая. — Хорошо, — кивает Гром. — Будем рыдать вместе. — Вот это я называю любовью, — посмеивается Серёжа, включая фильм. Игорь не может смотреть на него без улыбки: хоть тот и выглядит уставшим, он кажется радостным. И Гром тоже счастлив находиться здесь и сейчас. — И я тебя люблю, — отвечает он, ловя на себе взгляд Разумовского и отмечая, что у того даже глаза улыбаются.***
Плакали и смеялись над фильмом правда вместе, в обнимку. Игорь привалился к боку Серёжи, обнимая его за талию, а затем как-то незаметно сполз, положив голову на его колени. И он даже после промелькнувшей на экране надписи «The end» продолжает лениво перебирать пряди чуть вьющихся волос Грома. — А мне понравилось, — признаётся Игорь, поворачиваясь на спину, чтобы заглянуть Разумовскому в глаза. Серёжа в ответ улыбается уголками губ, кончиками пальцев касаясь его лба и глядя на него с такой нежностью, что Гром чувствует румянец, проступающий на щеках. На него давно так не смотрели. С такой любовью. Игорь приподнимается, на мгновение отводя взгляд, чтобы сесть рядом с парнем. Он тянется к немного растрепавшимся волосам, заправляя золотистую прядь ему за ухо, затем осторожно касаясь щеки Серёжи. — Можно? — шёпотом спрашивает он и даже не успевает уточнить, чего именно просит, ведь Разумовский почти сразу кивает, одними губами произнося «да». Гром чуть склоняет голову вбок, приближаясь; он замирает, улыбнувшись, когда его нос чуть коснулся серёжиного, и осторожно целует его. Мягко, немного неуверенно, но Игорь старается выразить всё то, что сейчас бьётся в груди. Ответить на всё, что он увидел во взгляде Разумовского. Серёжа всё так же заботливо дотрагивается до его плеча, скользит пальцами по спине, вызывая мурашки на его коже. Гром жмётся к нему — соскучился, так соскучился, так хочется быть рядом с ним. Он чувствует, что любит. Наконец-то он снова любит кого-то, почти не боясь за будущее.***
За окнами уже сгущаются сумерки. Беспокойные толпы пешеходов возвращаются домой, к своим любимым супругам, детям, животным. Серёжа уже планирует завершать работу, выключать компьютеры в серверной и подниматься домой, но предусмотрительно отправленное сообщение от Юли заставляет его остаться на работе чуть подольше. «Позвоню через пять минут. Будь готов. Нужно поговорить», — его взгляд бегает по строчкам, заставляя внутренне подготовиться к предстоящему разговору. Обычно такие сообщения не пророчат ничего хорошего. Волнение подкатывает к горлу, сдавливая что-то в груди. Разумовский старается дышать, и это даже помогает. На время. Пока не раздаётся звонок. Юля не соврала. На дисплее появляется кружок с аватаркой подруги. Серёжа, тяжело вздохнув, отвечает на звонок, подключая камеру. — Привет, — он улыбается, понимая, что улыбка вымученная, хоть и искренняя. Он очень рад увидеть Пчёлкину. С последнего разговора прошло достаточно времени, чтобы соскучиться. Юля что-то говорит за камеру и переключает все внимание на Разумовского. Она слегка морщит носик: — Серёж, ты как себя чувствуешь? — вместо приветствия произносит она. Тон обеспокоенный, взгляд изучающий. — Я что, так плохо выгляжу? — со слабой усмешкой и горечью на языке спрашивает Разумовский, зная ответ. С утра в отражении он был похож больше на трупа, нежели на человека. Но как же ему было плевать. — Да, да, Серёж, — Пчёлкина чуть кривит губы, размышляя. — Тебе нужна помощь? — Юль, у меня обновление, работаю за всю компанию, — объясняет Разумовский, пытаясь успокоить подругу. — Времени даже поесть нет. Да и я просто заебался в край, но это уже другой разговор, — совсем тихо добавляет он, понимая, что она эти слова не услышит. — А вот это, пожалуйста, повтори Олегу, — с каким-то облегчением в голосе произносит Пчёлкина, — или Игорю, — она что-то печатает на планшете. — О нём мы как раз и поговорим. Ты в серверной один? — Да, — отвечает Серёжа серьёзным тоном, удобнее усаживаясь в кресле, откидываясь на спинку. Ноги в стертых кедах он кладет на край рабочего стола. Вольность, за которую Олег точно дал бы подзатыльник, но он здесь один. Так что плевать. — Сеть точно безопасная? Нас никто не сможет подслушать? — Разумовский сдержанно кивает. — Я всё равно буду говорить кратко, обходя опасные моменты, потому что такое надо обсуждать лично. — Окей, — Серёжа сцепляет руки в замок. — Начнём? Просто меня Игорь наверху ждёт. — Я лазила в интернете в поисках информации об Игоре, пришлось, конечно, воспользоваться служебным положением Димы, но я такое нарыла, — после эти слов она продолжает чуть тише. — Это очень похоже на разборки ФСБшников. — Я понимаю, что мы живём в России, но какой шанс того, что у нас будут разборки ФСБшников? — Разумовский усмехается, убирая рыжую прядь за ухо, а затем прикусывает щёку изнутри; то, что он устал, не даёт ему разрешения грубить. Но уставший мозг верить в её слова отказывается. — Ты был у Прокопенко? — не обращая внимания на язвительный тон парня, продолжает Юля. — Был, — хмуро кивает Серёжа, чуть морщась при воспоминании об этом. Принять всю информацию он ещё не смог. Просто в голове не укладывается, хоть и сомнений в правдивости этой истории нет. — Но не про какие разборки они не говорили. — Значит, ты знаешь, как была убита мать Игоря. Жуть, — задумчиво произносит девушка, переводя взгляд куда-то за камеру. — Да, Дим, это в твой чемодан. Потому что у меня аппаратура, — взгляд снова возвращается на экран. — А теперь подумай, чего не могли знать следователи, но что я могла найти. Разумовский задумывается. В голову лезет неуместная мысль, что Юля по характеру очень похожа на него самого, только у неё более размыты границы нормы и морали. Для неё зайти на запретную сторону интернета ничего не значит — просто часть работы. Но что она могла там отыскать? — Diavolo! — восклицает Серёжа, надеясь, что он не прав, а эта мысль глупа и абсурдна. — Только не говори, что ты нашла заказ. Пчёлкина поджимает губы и кивает: — Бинго. Разборки, — она пожимает плечами. — Убийство матери, побои и пьянство отца, потом смерть его и любимого питомца, а после и… — она осекается. Разумовский понимает — это слишком, уже не по телефону. — Это всё оставило на Игоре очень заметный след. Ты же замечал, что он иногда вздрагивает? Это последствия всего вот этого. — Трудно не заметить, — дёргает плечом он, чувствуя, как губы начинают подрагивать. Горло что-то стягивает, подобно плотному ошейнику, мешающему вздохнуть и успокоиться. Он тратит все силы на то, чтобы держать лицо, три тысячи раз успев пожалеть, что включил камеру. Серёжа почти не слышит то, что говорит Юля, и успокаивает себя тем, что это и не важно, она скоро будет здесь, а значит, сможет всё напрямую рассказать. Но в голове только и мечется мысль, что Гром пострадал из-за разборок людей, никак не связанных с его жизнью. Потерял почти всех, кто был ему дорог. Что плохого мог сделать им маленький Игорь? Сколько ему было на момент смерти отца? Восемь? Десять? В любом случае — ребёнок. Зачем было рушить его судьбу? Портить всю его жизнь? Разумовский смотрит на одну точку на столе, еле сдерживая эмоции и жгучие слёзы. В голове полная мешанина, но он точно осознаёт, что хочет справедливости. Хотел бы. Если бы это было возможно. Вдох. Выдох. Он переводит взгляд обратно на Юлю и с хрипотцой спрашивает: — Когда домой? — Через пять часов самолет. Но если Дима не упакует все вещи нормально, — она делает акцент, снова кидая взгляд куда-то за камеру. — То мы не прилетим как минимум до марта. — Тогда, наверное, лучше отпустить тебя помочь Диме с вещами. Передавай ему привет, — Пчёлкина кивает, и он отключается, не дослушав девушку. Она не в обиде, он это знает. Но завтра утром, когда руки перестанут трястись, а сознание прояснится, нужно будет извиниться. В голове болезненно пульсирует мысль, что нужно что-то делать. Серёжа проходится по кабинету, выключая компьютер и проверяя, не нужно ли что-то выбросить. Игорь ждёт его наверху, недавно прислал обеспокоенное сообщение, на что Разумовский отвечает обычным «немного задержался, скоро буду» и покидает офис.***
Гром сидит на диване, кутаясь в плед и грея руки о чашку чая. Впрочем, чай уже остыл, а плед больше не приносит никакого тепла. Хочется родных и любимых объятий. Но этот парень — чёртов миллиардер, создатель крупнейшей социальной сети России и просто занятой человек, поэтому долгое отсутствие дома и ненормированный рабочий график присутствуют постоянно. И Игорь привык, понимая, что для Серёжи «Вместе» — детище всей его жизни. Но по-прежнему скучает, когда в девять вечера дверь в квартиру не открывается, и сильно радуется, когда попадает в тёплые объятия. Ходить по дому в одежде Разумовского стало обыденностью. Она тёплая, удобная, пахнет им, а еще объёмная, что легко позволяет скрывать шрамы. Серёжа либо не против, либо не замечает пропажу вещей из шкафа. Гром встаёт с дивана, приносит кружку на кухню, по дороге закидывая плед обратно в шкаф. Мужчина застывает посреди коридора, когда слышит шум за дверью — приехал лифт. Минуту спустя дверь открывается, и Разумовский заходит внутрь. Вид у него уставший и какой-то пугающе тревожный. Левый глаз едва заметно подрагивает, губы, раньше блестящие от бальзама, искусаны почти до крови, а на пальцах едва проступили следы-полумесяцы от ногтей. Гром осторожно подходит к Серёже, на мгновение замирая, а затем обнимая его. Парень льнёт к груди, начиная дышать размереннее, но Игорь всё равно чувствует горячие слёзы и прикосновение холодного носа к своей шее. Гром утыкается в рыжую макушку, чувствуя отчётливый запах сигарет. — Серёж, Серёжа, лучик мой, посмотри на меня, — просит Игорь. Он слегка отстраняется, пытаясь взглянуть на Разумовского, но тот лишь сильнее сжимает громову талию, пряча лицо у него на груди. — Я не хочу, чтобы ты меня таким видел, — шепчет Разумовский. Гром кладет ладонь на его затылок, зарываясь пальцами в шелковистые пряди ярких волос. Он слегка массирует кожу, а после начинает гладить по голове. С поддержкой у Игоря всегда было туговато. Он никогда не знал, что нужно сказать, что сделать и чем помочь. Но только с Серёжей ему не приходится через силу говорить утешения. С Серёжей хочется по-другому. Хочется разделить его боль, облегчить состояние, помочь. — Серёжа, я тебя очень люблю. И, — он вздыхает, словно набираясь смелости, — мне неважно, какой ты. Смеющийся или плачущий. Злой или нежный. Ты для меня в любом настроении прекрасен. Ты просто прекрасен от и до, — всхлипы становятся только громче, плечи вздрагивают чаще, а Разумовский сжимает футболку Грома всё сильнее. Игорь только склоняет голову, устраивая её на плече Разумовского. Ему нужно дать время успокоиться самому. Побыть рядом, показав, что он здесь, что помогает, что любит. В голове сотни догадок, почему Серёжа начал плакать. Но Грому кажется, что из-за обновления. Перегруз нервной системы из-за большого количества стресса, плохого сна и такого себе питания. Через какое-то время Разумовский скованно отлипает от Игоря, оставляя лишь ладони на его талии. — Чаю? — Гром целует его в лоб, и Серёжа кивает, утирая пальцами остатки слёз.***
Чай с ромашкой помог Разумовскому немного успокоиться. Слёзы уже не шли, но глаз всё ещё дёргался. Игорь не стал спрашивать, почему это произошло, просто отправил в душ, предварительно осмотрев ванну на наличие острых предметов. Просто так. На всякий случай. Серёжа с мокрыми волосами, прилипшими к щекам и шее, невероятное зрелище. Капельки воды, попав на свет начинают сиять оранжевым цветом. А скатываясь по бледной шее, они походят на драгоценные камни. Разумовский открывает шкаф, а после переводит на Грома взгляд: — О, ты в моей одежде, — устало произносит он, словно не особо контролируя свои мысли, и достаёт из шкафа что-то серое и красное. Серёжа не стесняется переодеваться перед Игорем. А может, просто от усталости уже на всё плевать. Идти куда-то просто нет сил. Хочется уже поскорее лечь на кровать и заснуть. Футболка кое-как надевается на влажное тело, а шорты… Разумовский пытался вставить обе ноги в одно отверстие. Гром, увидев, что Серёжа проигрывает в битве с шортами, останавливает его движением руки, помогает выбраться из тесной ткани, уже нормально надевает ярко-красные шорты с лисьими лапками по бокам и целует в лоб, приглаживая мокрые волосы. Он помогает Разумовскому лечь на кровать, чувствуя каждой клеточкой своего тела, насколько тот слаб. Игорь ложится рядом, вглядываясь в его лицо; общий румянец после слёз спал, оставив после себя болезненную бледность, глаза всё ещё отёкшие, губы выделяются небольшими кровоподтёками. Эмоций на его лице практически нет: только безграничная усталость. — Серёж, — тихонько зовёт Гром, касаясь его щеки. — Мы со всем справимся. Я буду рядом с тобой. Совсем охрипший голос Разумовского не нарушает тишину, а скорей вливается в неё, когда он отвечает: — Я люблю тебя. И Игорь кивает, по-доброму улыбаясь: он это понял. Это было заметно, когда Серёжа, вернувшись домой после разговора с дядей Федей с тётей Леной, положил ладони на его собственные при объятиях. Это чувствовалось в том взгляде, которым он на него смотрел после фильма. Это ощущается сейчас, когда Разумовский шепчет это, почти не шевеля губами, только смотря в самую душу. Гром гладит его по холодной руке, думая, что надо достать где-нибудь одеяло. Заставлять Серёжу вставать точно не вариант, так что он быстро слезает с кровати, подходя к комоду, в котором лежит один из самых тёплых и тяжёлых пледов. Игорь торопливо достаёт его, краем глаза замечая, как Разумовский чуть повернул голову, чтобы посмотреть, что он делает. Он подходит к кровати, разворачивая плед и осторожно накрывая им Серёжу, проверяя, точно ли ноги в тепле. Гром замирает, когда слышит тихий и слабый голос: — Только не уходи, — с нотками мольбы просит парень. Игорь забирается обратно к нему, надеясь, что и сам достаточно тёплый. Разумовский прижимается, прячется в его объятиях и кажется таким маленьким и сломленным, что в душе у Грома что-то разрывается от боли. Он произносит: — И я люблю тебя и никуда не уйду. Ты — моё солнце. Серёжа цепляется за его плечи, не желая отпускать. Он тоже не уйдёт.