my old lover, my old friend, i’ve been thinking of dying again.

Мой голос под твоей черепною коробкой стонет,

Кричит апатией, болью и паранойей,

И если ты ещё не услышал его, то вскоре

Жизнь всё устроит.

Я научу бороться с безысходностью и болью,

От твоих демонов внутри тебя укрою,

И буду защищать тебя в борьбе с самим собою,

Если позволишь, да.

Ну а пока, я просто жалкий шёпот твоего моря,

Пучины самых отвратительных историй,

В которых навсегда можем остаться мы с тобою,

Если зло победит,

Так что иди за мной, по мрачным городам

Твоих душевных ран, грусти и фобий,

Где в самый трудный час, придётся выбирать

Бежать или остаться последним метагероем.

Ты не один! Я здесь твой самый тихий пассажир,

Это будет долгий путь, знаю, может, поговорим,

Теперь тебе известно всё, ещё не поздно

Дать бой.

Игорь глубоко вдыхает морозный, свежий воздух, немного передёргивая плечами. Снег немного похрустывает под ногами, а между пальцев стремительно дотлевает сигарета — он давно не курил, но попросил парочку у Серёжи перед тем, как выйти. Гром прошелся вокруг башни и изучил окрестности, заинтересованно разглядывая снег, редкие кусочки тёмного асфальта и серые пейзажи. Сейчас он стоит у дверей, последний раз вдыхая горький дым, и заходит внутрь, чувствуя, как промёрзло всё тело. Игорю нужно время, чтобы заново обдумать всё, что происходит. Он никак не может понять — что он чувствует? После вчерашней сессии у психотерапевтки стало чуть легче и понятней, но в остальном нужно разгребаться уже самому. Хочется полностью пустить Серёжу в свою жизнь. Казалось бы, они живут вместе, проводят друг с другом огромное количество времени, но Гром понимает, что он хочет больше. Он хочет довериться. Но кто такой вообще Разумовский, какую роль он играет в его жизни? Игорь глубоко вздыхает, нажимая нужную кнопку. Эту роль определить очень тяжело. Да и отношения… запутанные. Странные. Совсем не такие, как были раньше. Гром прекрасно чувствует то, что Серёжа боится. Поэтому пытается опекать. Переживает больше, чем, возможно, стоило бы. Конечно, на это есть причины, но… надо подумать и поговорить с ним об этом. Но сначала подумать. Двери с тихим предупреждающим звуком открываются, и Игорь, погружённый в свои мысли, на автомате выходит. Что-то заставляет его обернуться, и он замирает. Небо за окном серое, чуть темнеющее, но ближе к горизонту облака рассеиваются, обнажая красно-оранжевое солнце. Он помнит один похожий закат. Давно это было, и воспоминание расплывчато. Гром помнит, как сидел маленьким рядом с отцом и тётей Леной, которая с самого начала была ему, как вторая мать. Красивое, парадное платье очень шло ей, а светлые волосы были аккуратно уложены и собраны. Отец сидит по другую сторону, высокий, статный, и умудряется обнять одновременно и Игоря, и тётю Лену. Дядя Федя же выходит из подъезда, неся в руке только сегодня купленную бутылочку со сладкой газировкой, а мама Грома выскакивает вслед за ним, ласково улыбаясь. Игорь улыбается, вспоминая это. Пальцы сами нащупывают телефон в кармане, когда он заходит в квартиру. Он вешает куртку на крючок, набирая выученный наизусть номер тёти Лены. Гром уже моет руки и идёт ставить чайник, когда она берёт трубку. — О, привет, Игорь! — радостно восклицает тетя Лена, а он так и представляет, как при встрече она бы взмахнула руками. Как делала всегда. — Привет, — с улыбкой отвечает Гром, доставая маленький чайник для заварки. — Как у тебя дела? Как дядь Федя? Тётя Лена по нему явно соскучилась: она начинает рассказывать всё, начиная каким-то случаем с работы, заканчивая новым рецептом пирогов с картошкой. Игорь не может не улыбаться. Голос совсем родной, истории вроде новые, но такие знакомые. Прокопенко вот недавно съездили на дачу, хотя не совсем понятно, зачем — холодина ведь жуткая. — А как ты-то, Игорёк? Мы же с больницы самой не виделись, — вдруг обеспокоенным голосом спрашивает она. — Полегче стало? Да и скучаю я по тебе, старая… — Ну вроде стало полегче, да, — неуверенно тянет Гром, делая глоток горячего чая. — Я тоже скучаю по вам. Живу вот. — А где живёшь-то? Игорь колеблется секунду. Знает, что его не осудят, да и тёть Лена всегда была прогрессивной. Только вот он не может отделаться от мысли, что этот рассказ выведет их с Серёжей отношения на какой-то новый уровень. И Гром не уверен, что готов к этому. — Живу с Серёжей. С другом, в общем. — Это как с Дениской, что ли? — с озорными нотками в голосе спрашивает она, а Игорь понимает, что его раскусили. — Да, — улыбается он. — Как с Денисом.

***

Разумовский сидит за рабочим столом, устало потирая переносицу. Конец рабочего дня, дома его ждёт Игорь, тёплые объятия и горячий чай, но ошибка в только что написанном коде не даёт ему и малейшей возможности разгрузить мозг и отдохнуть. Глаза щиплет от долгой концентрации, а код на мониторе расплывается. Серёжа трёт глаза, но это совершенно не помогает, и он отталкивается ногами от пола и катится к столу, заваленному блистерами лекарств, бутылочками с каплями для глаз и пакетами доставки. Разумовский берёт один бутылёк и закапывает холодную жидкость, тут же жмурясь, но спустя минуту он уже вглядывается в стоящий поодаль чёрный экран с разноцветными строчками. Что-то точно не так: понять бы, что. Телефон в кармане худи начинает вибрировать, и Серёжа тяжело вздыхает, отрываясь от монитора. Но тут же улыбается, видя на экране «Юля». — Привет, Юль, — Разумовский подкатывается к рабочему столу и ставит телефон на подставку, включая камеру. — Здравствуй, Серёж, — кивает она. На Пчёлкиной очки в черной оправе, а её ярко-красные волосы собраны в пучок на затылке, но парочка прядей всё равно спадают на глаза. — Так, я чего звоню, ты не занят сейчас? — Разумовский смотрит то на Юлю, то на код, думая одновременно обо всём. — Ну, отчасти, переходи к делу, — Серёжа пару раз кликает мышкой и, не сдержав довольной улыбки, клацает по клавиатуре: нашёл наконец. — В общем, мы с Димой скоро возвращаемся в Питер, — серьёзно начинает Пчёлкина, а Разумовский краем глаза замечает, как она поправляет очки. Он кивает, призывая продолжать мысль. — Поэтому можем собраться потусить после нашего приезда, — Юля улыбается, заправляя прядь за ухо. — Хорошая идея, — кивает Серёжа, выключая монитор и компьютер. С работой наконец покончено, остальное потом. — Только я до сих пор не понял, что ты-то там забыла? — он разминает затекшие плечи, откидывает голову назад, затем распуская пучок на затылке. — Ладно Дима, он там по обмену опытом, все дела, но ты, известная журналистка, у чёрта на куличиках, зачем? — Серёжа немного распутывает пальцами волосы, а потом тяжело вздыхает, собирая их в низкий хвост. Надо притащить в офис расчёску. — Серый, ну как ты не понимаешь! — тянет девушка, а потом поднимает взгляд выше камеры, и её губы растягиваются во влюблённой улыбке. — Юль, ты с кем? — спрашивает Дубин, а после шумит вода. — Я Серёже позвонила, он тут на связи, — Дубин появляется рядом с девушкой, быстро целуя её в щёку, а затем опуская взгляд на экран. — Привет, Серый, — Разумовский не сдерживает улыбки: Димка всё тот же. Те же белокурые волосы, очки в тонкой оправе и строго стоячий ворот тёмно-синей, рабочей рубашки. — Привет, Дим, — он ещё шире улыбается, понимая, почему Пчёлкина поехала с ним. — Как дело? Раскрыл? Опытом обменялся? — с доброй усмешкой добавляет он, забавно играя бровями. Дима смеётся, а Юля прыскает, прикрывая лицо ладонью. — Раскрыл. Серия угонов автомобилей влиятельных людей, — он по привычке поправляет чёлку ладонью. — Мы, кстати, скоро возвращаемся. Юля сказала, да? — Да, Дим, я понял, — кивает Серёжа, снова откидываясь на спинку кресла. — Вас из аэропорта забрать? — Думаю, да, — произносит Пчёлкина. — Я не хочу стоять с чемоданами на холоде, — продолжает она, смотря на Дубина. Разумовский слабо улыбается, отмечая в голове, как она на него смотрит. — Как там Игорь? — с беспокойством в голосе спрашивает Дима, а Юля словно оживает, опуская взгляд и что-то записывая на листочке, лежащем рядом с её рукой на столе. Но вскоре смотрит в камеру, ожидая ответа на вопрос Дубина. — Хорошо, — неуверенно и тихо говорит Серёжа. — Ну или неплохо. — Он лежал в клинике, да ведь? — Юля подпирает голову рукой, продолжая смотреть то в камеру, то на листок, то на Диму. — Лежал. Три месяца, — ещё тише произносит Разумовский. Ему совершенно не хочется вспоминать то время, когда он работал, ловил галлюцинации и надеялся не сойти с ума окончательно. — И как? Вышел в ремиссию? — интересуется Дима, явно порываясь встать. — Нет, там… там произошло несколько случаев. Но мы работаем над этим, — чуть громче продолжает Серёжа, смотря на свои руки, сцепленные в замок. — Например, он уже может сидеть спиной к двери. В последний раз он просидел в комнате семь минут тридцать четыре секунды. Это почти в два раза больше, чем в первый раз, — Разумовский чувствует ком, подступающий к горлу, и вдруг понимает, что раньше не хотел, был не готов рассказывать об этом, но сейчас ему нужно выговориться. Нужно поделиться этими небольшими успехами и радостями, чтобы доказать хотя бы себе, что это реально и уже случилось. — Я очень рада тому, что Игорю лучше. Только, Серёж, нужно задуматься над тем, чтобы раскрыть его дело. — Дело? — переспрашивает Дубин, всё же вставая и выходя из кадра. — Да, дело. Юля нашла документы… — Разумовский устало трёт глаза, думая, что всё же очень хочется домой. — Но это не телефонный разговор. — Мне кажется, или я тебя утомила? — Пчёлкина широко и по-доброму улыбается, показывая, что не злится. — Нет, что ты, — Серёжа кидает быстрый взгляд на часы. Рабочий день давно подошел к концу. Игорь ждёт его дома. — Юль, мне бежать надо. Ты напиши мне, когда прилетаете в Питер, мы вас встретим. — Да, хорошо. Увидимся. Удачи. Игорю и Олегу привет, — произносит девушка, и звонок завершается. Разумовский встаёт, потягиваясь, — спина болит — и быстро наводит порядок в кабинете: выбрасывает старые упаковки, которые валяются тут с момента сотворения мира, смятые бумажки, пишет пару заметок на завтра, оставляя ярко-зелёные стикеры на видном месте, чтоб точно не забыть, забирает телефон с поставки и покидает кабинет. Серёжа настолько погружён в себя, что чуть не врезается в закрытую стеклянную дверь. В голове мешанина: в мыслях всё, начиная от завтрашних планов по работе, заканчивая идеями о том, чтобы уехать из России. Разговор с Юлей и Димой немного его подбодрил. У них всё в порядке, скоро прилетают обратно. Всё, кажется, налаживается. А Игорю нужна помощь. Это факт. И Разумовский даст её. Даст, сколько сможет. Ему нужно немного доверия со стороны Грома и всё. Но ещё стоит не выгореть самому. — Твою мать, — шипит Серёжа, врезаясь в дверь лифта. Парень потирает пальцами ушибленный лоб, нажимая на кнопку. Надо будет пораньше лечь спать, хоть пока и не хочется. Время словно замирает. Он вновь погружается в мысли, полностью отключаясь от реальности. Ему нужно чуть-чуть доверия. Разумовский поднимает взгляд, смотря на вечерний Петербург за стеклом. Он быстро моргает, возвращаясь в реальность, и тут же достает телефон из кармана брюк, ухватившись за мысль, быстро пролетевшую на краю сознания. Когда лифт останавливается, Серёжа отрывает взгляд от экрана — он понял, что можно сделать. Он входит в квартиру, сразу же слыша, что Игорь шумит посудой на кухне. Утром он проснулся в хорошем расположении духа и весь день, если не скучал по Серёже, искал занятие, которое могло бы его отвлечь. — Серёж? — зовет Гром, ставя начатую чашку с чаем на стол. — Да, это я, — отзывается тот, беря заколку с тумбы в коридоре и убирая ей волосы. Разумовский проходит на кухню; Игорь в широких пижамных штанах и длинной облезшей футболке — Серёжа не сдерживает улыбку, узнавая свою, — стоит у стола, смотря куда-то поверх парня. И он быстро шагает к нему, сразу же оказываясь в объятиях Грома. Игорь сжимает пальцами толстовку Разумовского, утыкаясь носом в плечо. Терпкий и знакомый запах сережиного парфюма успокаивает.

***

Разумовский аккуратно касается руки Игоря. Гром поднимает на него взгляд, а Серёжа улыбается уголками губ — не вздрогнул. — Игорюш, у меня к тебе есть предложение. Гром поднимает голову с плеча Разумовского, улыбается, садится боком к парню, а потом произносит: — Я слушаю. — Тест на доверие, — коротко объясняет Серёжа. — Снова будешь кормить меня конфетами? — Игорь чуть морщится, вспоминая вкус противного клубничного джема. — Нет, — смеётся Разумовский. — На этот раз интересней. — И мне не придется закрывать глаза? — Сережа отрицательно покачивает головой. — Правда? — ответом служит кивок. — Заинтриговал, рассказывай, — Гром сцепляет пальцы в замок, внимательно наблюдая за ним. — Солныш, я лучше покажу, — после этого Разумовский аккуратно берёт его за руку и ведёт в комнату, в которой обычно проходят все их тесты. Гостевая спальня всё также не обжита и холодна. В связи с последними событиями в этой комнате поменялось только расположение сумки Игоря. Теперь она покоится в шкафу, а не рядом с ним. Серёжа забирается на кровать, оказываясь спиной к Грому, и оборачивается. — Забирайся, — он приподнимает уголки губ, похлопывая ладонью рядом с бедром. Игорь опускает голову, пустым взглядом смотря в пол чуть улыбаясь. Он не хочет показывать Разумовскому, как заалели его щеки. Он не хочет быть для него… слабым? Гром потирает переносицу, быстро проводит пальцами по своей щеке — тёплая. Один. Два. Три. Игорь делает пару шагов, застывая. Он жмурится и забирается на кровать, стараясь не открывать спину. Серёжа Серёжей, но никому нельзя доверять. Или можно? Может, всё-таки пора оборвать эти стальные тросы, что не дают ему спокойно жить? Может, стоит довериться, ещё раз? Хуже не будет. — Молодец, — Разумовский кладёт ладонь на худую коленку мужчины, слегка поглаживая. — Я весь во внимании, — непонятно откуда взявшийся ком не позволяет Грому говорить громче шёпота. Он опускает голову вниз, закрывая глаза. Стыдно. Облажался. В груди и под ней расползается своими гнусными ветвями злость, царапая ещё не зажившие раны. Он чувствует мерзкую пульсацию при каждом вздохе. Он в бешенстве от себя. От своей слабости, от вечного «не могу», «будет больно». «Конечно, будет, Игорь. А чего ты ждал? Что всё дастся тебе так легко? Он был прав. За всё нужно платить своим телом. Как жаль, что ты понял это только сейчас. Поэтому соберись, тряпка!» Серёжа мягко касается рукой подбородка Грома. Он опустил голову, не реагирует на шёпот. Он бы мог сказать чуть громче, но в этой спальне только Игорь диктует свои правила. — Малыш, всё хорошо? — хрипло спрашивает он. Разумовский чуть приподнимает его голову, заставляя открыть глаза. — Я… да, — Гром распахивает глаза. На мгновенье черная пелена застилает собой всё. Он цепляется пальцами за единственную соломинку, в которой уверен на все сто, — Игорь хватается за ладонь Серёжи, чуть сжимая её. — Тише, я тут, рядом, — парень не решается повысить голос. Он покорно ждёт, пока Гром сам не отпустит его руку. — Готов? — мужчина кивает. — Нужно коснуться коленями, — он чуть придвигается вперёд. — Вот так, умница, — Разумовский быстро оставляет сухой поцелуй на щеке Игоря и так же быстро отдаляется. — Надо решить, кто будет зеркалом. — Давай я попробую, — неуверенно тянет он. Нужно расслабиться. Только вот эти несколько минут до намного страшнее, чем сам тест. — Хорошо, — Разумовский сдувает со лба прядь волос. — Я произвожу действие, а ты его повторяешь. При этом не отводи от меня взгляд. Только в глаза. — Сколько раз мы… ну… — мужчина пытается подобрать слово для описания этого действия. Это не игра, даже если на первый взгляд это так. — Пять, — прерывает Серёжа, — Если собьёшься, отведёшь взгляд или не повторишь действие, то отвечаешь на вопрос, — он накрывает ладонь Грома своей. — Согласен? — Игорь быстро кивает. — Посмотри на меня, — просит он спокойно, но уверенно. Гром фокусируется на глазах Разумовского, задумавшись, почему он раньше не замечал, какие они синие? Вроде бы холодные, яркие и, кажется, вечно видящие всё, что можно и нельзя. Мурашки неприятно бегут по спине. Серёжа молчит, взгляд не отводит, позволяя Игорю вглядываться в его глаза. Синие. Как лучшие сапфиры у старого ювелира. Спокойные. Родные. Дай ему волю, Игорь бы тут же растворился бы в них. Потому что нельзя не утонуть, глядя в эти глаза. — Закончил? — шепчет Разумовский. Мутный взгляд Грома проясняется, и он отвечает: — Да… что ты… я же ничего… — Тише-тише-тише, — успокаивающе бормочет Серёжа, поглаживая Игоря по коленке. — Всё в порядке. Можем начинать? — Игорь произносит скомканное «угу», кивая. Разумовский поднимает правую руку вверх, раскрывая ладонь. Его взгляд уверенный, спокойный. Он всё держит под контролем, понимает, что игра ведётся по его правилам. Гром повторяет, стараясь успеть точно в жест и попытаться предугадать следующий. Игорь закусывает щёку изнутри, старательно повторяя движения. Серёжа чуть поворачивает голову в сторону, но взгляд от Грома не отводит, шевелит пальцами в воздухе, а потом медленно кладёт руку на колено. Игорь старательно повторяет. Точно так же шевелит пальцами, убирает руку в ту же секунду, что и парень. Разумовский шумно выдыхает, отводя взгляд. — Что? Что-то не так? — Игорь наклоняется чуть вперёд. — Нет, ты молодец, только попробуй расслабиться, хорошо? Не контролируй мои движения, не просчитывай всё наперёд, ладно? — он на секунду замолкает, смотря на свои сцепленные в замок руки, обдумывая свои слова. — Смысл в том, чтобы довериться, получить удовольствие, а не сделать всё без ошибок. Мы люди, мы не идеальные, — парень замолкает, наклоняясь чуть вперёд, и произносит. — И в этом вся магия. — Хорошо, — Игорь замирает в паре миллиметров от лица Серёжи, а потом всё же приближается, сначала касаясь кончиком своего носа его, а затем на мгновенье касаясь его губ. — Получается, я должен задать тебе вопрос? Разумовский кивает. — В какой стране ты бы хотел жить? — Гром опускает взгляд, задав первый пришедший в голову вопрос, а потом добавляет. — Россия не в счёт. Улыбка с лица Серёжи пропадает. Выражение лица становится серьезней: брови сдвигаются к переносице, образуя морщинку между ними, а губы слегка поджимаются. Он сам не знает, в какой стране он хотел бы жить. Он никогда не задумывался о таком. Да и зачем? У него здесь, в России, всё: Игорь, компания, друзья, связи. — Я, если честно, не знаю, — Разумовский трёт переносицу пальцем, — Ну, где-нибудь на Западе, в Европе. Может, в США или, я не знаю, в Португалии. — Хорошо, — Гром кивает. — Попробуем ещё раз? Серёжа вновь улыбается, гладит Грома по коленке. Теперь он стал зеркалом. Найдя взгляд Игоря, он повторяет несколько неуверенных действий. Он плавно двигает кистями рук, изгибая их, шевелит пальцами, поворачивает голову. В его действиях нет точной концентрации. Он делает это расслабленно, спокойно, просто наблюдая. Гром касается кончиком пальца своего носа и наблюдает, как Разумовский мажет и попадает себе в глаз. Парень тихо хихикает, отводя взгляд от Игоря. — Понял, как нужно? И Гром действительно понял. Серёжа отдался ему. Он не строил у себя в голове теорий о том, какое действие будет следующим, он не пытался повторить в точности за Игорем. Он просто делал, как чувствовал. Он чувствовал Игоря. От осознания этого в груди разливается теплое чувство. Может, стоит попробовать? — Серёж, почему именно та клиника? — тихо спрашивает Гром, накрывая чужую ладонь своей. Парень пропускает вдох. В горле образуется ком. Почему именно та клиника? Что ответить? Соврать? Но зачем? Игорь же открыл правду о Денисе, боялся, что парень его бросит, узнав об опасности, но рассказал. Может, стоит довериться ему? — Я лежал там какое-то время, — произносит Разумовский, уткнувшись взглядом в их переплетённые пальцы и возвращаясь к шёпоту. — Это было после универа. Олег тогда в Сирию уехал. То есть сначала просто в армию, а потом по контракту, — он тяжело вздыхает. — Я понял, что это уже надолго, обиделся на него, номер заблокировал, но надолго меня не хватило. Скучал жутко, надеялся всё равно, что вернётся, — он замолкает ненадолго, а потом произносит, чувствуя, что щиплет глаза. — А когда ко мне пришла похоронка на имя Олега, я понял, что мудаком был. Знал же, что он пытался со мной связаться, — Игорь вытирает слезу с серёжиной щеки. — Я пить начал. В восемнадцать. А потом… не только пить. В общем, всё это дело до самоубийства дошло. Мне прощаться было не с кем, поэтому я просто закончил дела с соцсетью, — он жмурится. — Я уже стоял с петлёй на шее, когда он появился в офисе, — Серёжа замолкает. — Я пролежал там четыре месяца. Сначала как самоубийца, потом как зависимый. Через два года после этого, я вновь туда вернулся, просто как психически больной, — он сглатывает, а чуть позже поясняет. — Обострение тревожного расстройства. Я не мог спать, есть, работать. В моей голове постоянно был голос, который твердил, что я что-то упускаю. Мне казалось нормальным то, что я выбрал одну маску, — он улыбается, — казалось, что если для СМИ я холодный IT-гений, то и в жизни должен быть таким. Я так погряз в этом дерьме, — Серёжа боится поднять взгляд на Игоря, отчасти потому, что сейчас доверяется ему намного больше, чем планировал. — Потом, через время, я забыл себя настоящего. Укрылся с головой в работе, в алкоголе. Я пил и писал коды, каждый день ловил панические атаки, из-за страха на улицу выходить не мог, — он вновь улыбается, но как-то не так. Несчастливо. — Олег забил тревогу. Когда я стал надевать маски в общении и с Олегом, стал врать о состоянии и не подпускать к себе, то он понял, что что-то не то. Он и сейчас догадывается, но не знаю, насколько он прав, — Серёжа замолкает, — Мне там помогли. Оба раза. Да и сейчас я лечусь у специалистки оттуда, — после недолгого молчания произносит он, — и я подумал, что они смогут помочь и тебе, поэтому и повёз тебя туда, — Разумовский снова кривовато улыбается. — Всё нормально? Гром не отвечает. Он подаётся немного вперёд, утыкаясь своими губами в чужие. Серёжа мягко отвечает на поцелуй, а потом замирает, наслаждаясь теплым дыханием на коже. — Да, — произносит Игорь перед тем, как оставить невесомый поцелуй в уголке губ. — Продолжаем? Ближе к завершению игры Гром полностью отдаётся Разумовскому. Он уже открыто улыбается, смотря в синие глаза, беззастенчиво утопая в них. — Что тебя не устраивает в отношениях? — спрашивает Серёжа, когда Игорь отводит взгляд. Он отвечает не сразу. Что не устраивает в этих отношениях? Разумовский с ним честен, он рядом, когда это нужно, он прислушивается к желаниям и чувствам Грома, он не побоялся остаться с ним, побитым жизнью и обозлившимся, потерявшим всякую надежду. Немного поразмыслив, Гром отвечает: — Меня всё утраивает. А если что не так, мы обговариваем. А тебя? — Всё нормально, — кивает Серёжа. Пара ярких прядей падают на лицо, и Игорь заправляет их за уши. У Разумовского чуть алеют щёки, и он улыбается, напоминая солнышко. Гром поворачивает голову вправо, чувствуя контроль над парнем. Он сейчас такой мягкий и доверчивый. Игорь поднимает руку, сгибает её в локте, упирается ею себе в бедро, наклоняет голову, улыбается, касаясь пальцами второй ладони своей щеки. Горячая. Он жмурится, будучи уверенным, что Серёжа повторил и это действие. — Это может происходить очень долго, — тихо произносит Гром и нарочно отводит взгляд. Последние пару минут он придумывал различные комбинации движений, наблюдая за тем, с какой точностью Разумовский их воспроизводит, не отрывая от него взгляд. — Расскажи про своих родителей. Ты же не всё время жил с Прокопенко? — Ну, вообще-то… почти всё время. Или лет с четырёх-пяти, — заметив недоумевающий взгляд Серёжи, он поясняет. — Я жил в такой советской-шведской семье. Мама, отец, Фёдор Иванович и тёть Лена. Раньше они были очень близкими друзьями, а потом у них появились чувства, — Гром улыбается, окунаясь в светлые воспоминания. — Мы жили на две квартиры: то у Прокопенко, то у себя. Я думал, что это норма, они же счастливы, и не понимал, почему другие дети не хотят со мной общаться, — Игорь опускает голову. — Как только они меня не называли. И пидорасом, и грязным, и испорченным. А всё из-за того, что родители и Прокопенко вместе были. — Господи, Игорюш, я не хотел… Извини. — Все нормально. Я тогда не понимал, почему. Вроде взрослые люди. — Подожди, — тихо перебивает Серёжа. — Это говорили взрослые люди?! — Ага, — кивает он. — Я не понимал, почему они так говорят про семилетнего меня. Что плохого я им сделал, что они не стесняются в выражениях. Вроде любовь — это так прекрасно, семья и все дела. А тут только из-за этого все ополчились на меня, — Игорь жмёт плечами. — А потом, когда родители умерли, всё равно мне это припоминали, — чуть поморщившись, добавляет он. — Может, я, живя в такой семье, понял, что любая любовь — это нормально. Поэтому так легко и принял свою влюблённость в парня. В последний, пятый раз, зеркалом оказывается Игорь. Он ловит себя на мысли, что приятно быть под властью Разумовского; он ощущал контроль над своим телом, своими мыслями, чувствовал защиту, заботу. Серёжа плавно вёл его, как тогда, в танце на кухне. Резкий звук отражается от стен и повисает в воздухе. Разумовский склоняется над своими коленями, закрывая ладонями лицо. — Всё нормально. Я просто чихнул, — вытирая влагу с глаз, произносит он. — Задавай вопрос. — Будь здоров… Серёж, ответь, пожалуйста, сколько у тебя было отношений? — Игорь закусывает губу, а потом добавляет. — Если ты не захочешь отвечать, то я придумаю что-нибудь другое. — Я отвечу, только дай мне время, — время, чтобы вспомнить всех, хочется добавить Разумовскому, но он сдерживается. Что можно назвать отношениями? Секс на одну ночь? Регулярные встречи? Или когда ты доверяешься человеку, ждёшь встреч с ним, не представляешь свой быт без его улыбки и щётки в ванной? Тогда двое. Или когда просто доверяешь и ждёшь встреч? — Трое. Ты, Олег и ещё один парень после универа — Кирилл. Игорь понимающе кивает, а потом берёт его за руку и чуть тянет Серёжу на себя. Парень следует за порывом, нависая над Громом. — Что ты творишь? — тихо спрашивает он. Ему бы отстраниться, дать Игорю немного пространства, но что-то не даёт ему этого сделать. То ли чужая рука, цепко сжимающая его предплечье, то ли приятное чувство внизу живота. Разумовский наклоняется ещё ближе, чувствуя дыхание Грома на своей коже. — Доверяюсь, — шепчет Гром, чуть поднимая голову и целуя его. Губы Серёжи мягкие, тёплые, и он следует за прикосновениями послушно. Разумовский опирается руками о матрас рядом с головой Игоря, слушая, как он в перерывах между поцелуями тяжело дышит, лёжа под ним и обвив ногами его талию. В комнате становится душно. По лбу течёт дорожка пота, а от футболки Грома тянет теплом. Серёжа вздыхает, затем продолжает целовать его губы, изучая языком чужой рот. Игорь под ним извивается, старается быть ближе, прижимается сильнее, один раз глухо постанывая в поцелуй. Разумовский отрывается от Грома, чтобы сесть на кровать и чуть откинуться на подушки, затем хлопая по своим бёдрам. Игорь, не задумываясь, садится на них, обвивает его шею руками, осторожно убирая волосы. Он рассматривает лицо Серёжи, чувствуя приятное желание быть ещё ближе, и прижимается. А потом вновь целует его. — Я люблю тебя, — шепчет Игорь в губы Разумовского. — Ich liebe dich, — вторит ему Серёжа, ласково поглаживая по бокам.

***

— Вадим мне недавно такой анекдот рассказал… Про бармена и улитку, — негромко начинает Олег, скрестив руки на груди. — Олег, этому анекдоту лет столько же, сколько и человечеству! — ворчит Разумовский. Он уже сорок минут пытается сконцентрироваться на работе. Беруши даже вставил. Но из-за посторонних голосов его внимательность пропадала. — Так, Волков! — Серёжа резко поднимается с места. — Идите погуляйте по городу, пожалуйста, — умоляюще произносит он. — Я хоть поработаю чуть-чуть. — Хорошо, Серый, не вопрос, — Олег тут же становится серьёзным, поправляет пиджак и смотрит на Игоря. — Куда пойдём? — По набережной, наверное, — пожимает плечами Грома, подходя к лифту. — Серый, ты же знаешь, где нас искать? — интересуется Волков, вставая за спиной у Игоря. Профессиональная привычка. — У набережной, я понял, — раздраженно отвечает Разумовский, смотря на коды. — Если что, я напишу, идёт? — Олег заходит в лифт, закрывая Грома собой. — Угу, — мычит он, и двери закрываются. За спиной у Волкова Игорь чувствует себя спокойно. Олег — боец, бывший наёмник, военный, телохранитель, лучший друг Серёжи и хороший друг его самого. Да и сам его вид внушает доверие даже человеку, для которого вопрос доверия остр. Высокий, крепкий, с чёрной, густой бородой, в рабочем костюме. Игорь знает, что при Олеге табельное. Должно настораживать, да? «Он не убьёт меня, потому что его друг меня любит. И потому что я его друг» Двери лифта открываются. Олег выходит первым, закрывая спину Грома. Он не планирует защищать его, но моральное состояние Серёжи важнее.

***

После того, как лифт закрылся, Разумовский с облегчением выдыхает. Он может поработать. Но чем дольше он пялится в экран, на разноцветные ряды цифр и букв, тем сильнее нарастает тревога. А как там Игорь? А Олег цел? Ничего ли не случилось? Надо позвонить Олегу узнать. Надо, надо, надо… Сережа уже берёт телефон в руки, набирая заученный номер, но тут же останавливается. Тревога — это, конечно, плохо, но что может быть хуже недоверия? Он не понаслышке знает, как это больно, когда твой любимый человек тебе не доверяет. Вероятность, что что-то случится, небольшая. Всё будет хорошо. Разумовский убирает смартфон обратно в карман брюк. Он доверяет. И начинает делать дыхательные упражнения, которые помогали ему ещё несколько лет назад, обводя взглядом кабинет и считая все предметы серого цвета.

***

На набережной красиво. Правда, со стороны воды дует прохладный ветерок, заставляя Игоря кутаться в воротник куртки, а Олега — в пальто. Они идут по мощёной дорожке, а голые деревья стоят где-то там, вдалеке, хмуро устроившись в полу-растаявшие островки снега. Каждый думает о своём; тишина не напрягает, а скорее… расслабляет. Навязчивый голос в голове исчез, желание скрыться ото всех пропало. Гром набирает полную грудь воздуха, тяжело выдыхая. — Рассказать анекдот? — интересуется Волков, улыбаясь уголками губ. — Нет, спасибо, — Гром засовывает замерзшие руки в карманы куртки. — Откуда у тебя столько анекдотов? — Олег улыбается, начиная пинать льдинку. — У меня Вад анекдоты шутит, — он задумчиво смотрит на воду, — говорит, что это помогает ему отвлечься от работы на Дагбаевых. Слышал о таких? — Игорь кивает, переспрашивая: — Он на старшего? — Нет. У старшего Мигель. Он у Алтана. — Сильно нервы мотает? — интересуется Гром, невидящим взглядом смотря на плитку, стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей на разговор. — Да не особо. Платит хорошо, а работы почти нет. Вад, говорит, что он в карты гоняет, — он пожимает плечами. — Только опасно это. Он недавно в командировку в Гонконг уехал, так я переживаю, — он достает сигарету из пачки, быстро прикуривая и выпуская дым в воздух. — Как у тебя с Серёжей? — Олег снова пинает льдинку, зажимая сигарету в зубах и застёгивая пальто до конца. — Хорошо, — кивает Игорь, — я начинаю ему доверять, — тихо произносит он, смотря на Олега, который предлагает ему закурить. Он отказывается. — Мы почти спокойно живём. Возможно, было пару несостыковок в плане носков, но я привыкаю. Слишком давно не жил с кем-то, — он шмыгает носом. — Я бы мог сказать, что счастлив, если бы не задумывался о том, как я сильно задолжал ему. — Ты о чём? — Олег стряхивает пепел с сигареты. Тот плавным потоком стремится сначала вниз, а потом его подхватывает ветер, заставляя взмыть вверх и раствориться. — Он заботится обо мне, тратит время, силы, деньги на одного меня. А я только всё порчу. Срываюсь, впадаю в истерики, — Гром начинает говорить чуть тише. — Я не могу отделаться от мысли, что я обязан ему. Обязан быть хорошим, ждать его с работы и вот это всё. — А ты сам-то этого хочешь? Хочешь ждать его с работы? — Волков затягивается, проверяя телефон. Ни одного звонка от Серёжи. — Очень. В этой рутине мне… спокойно. Да и это меньшее, что я могу для него сделать, но… — он замолкает. — Но тебе кажется, что рано или поздно он попросит ещё чего-то? — вдруг спрашивает Олег, на что Игорь кивает. — Чего? — Секса, — совсем тихо выдыхает он. — Игорь, ты же понимаешь, что наш гений-девственник не способен на такое? — Он говорил, что есть только один способ расплатиться за добро, — Волков внимательно вглядывается в его лицо, пытаясь понять, про кого речь. Гром пожимает плечами. — Нет, Игорь, способов куча. А этот девственник про секс слышал только в научных статьях да в фильмах, — усмехается Олег, приподнимая уголки губ. — Это я к тому, что эта принцесса на горошине настолько правильная, что не просит ничего взамен. Хотя… это даже не столько из-за порядочности, сколько из-за его любви к тебе, — Игорь непонимающе смотрит на Волкова, заставляя разъяснить. — Он очень тебя любит. Он тобой дорожит. Полностью. Даже… — он замолкает, — я не знаю, как сказать. Но я вижу, что он очень тобой дорожит. — Как ты Вадимом? — Что «как я Вадимом»? — Олег затаптывает окурок ногой, порываясь взять ещё одну сигарету, но, увидев взгляд Грома на своём кармане, останавливается. — Дорожит. Не придуривайся. Я знаю, что ты куришь из-за того, что Вадим не в Питере. Это… очень видно, — неожиданно очень уверенно произносит Игорь. — Я сам так же делал… в прошлом, — шёпотом добавляет он. — Я просто схожу с ума, когда представляю, что он может не вернуться с очередной разборки. — Олег потирает переносицу. — Я курю и пишу Вадиму, пишу ему и курю. — Когда он возвращается? — Гром достаёт покрасневшие руки из карманов, чуть растирает их и засовывает обратно. — Через сутки, — сухо отвечает Волков, сворачивая. Они оказываются в месте, где, кажется, собрался весь снег Питера. Огромные белые сугробы возвышаются над дорожками, а мелкие снежинки поблескивают в свете солнца. Олег бросает ещё пару фраз, уломав Игоря на анекдот, а потом с фразой «Долой тоску!» толкает его в сугроб. Снег попадает ему за шиворот, острые льдинки царапают красные руки и замерзшие щеки. Игорь кое-как вылезает из сугроба, широко улыбаясь и отряхиваясь. Через пару мгновений в сугроб летит уже Волков. Мужчина тихо смеётся, устраиваясь удобней в куче снега. — Чёрт, — Олег достаёт телефон, — да, Сергей Викторович. Выполняю Ваше поручение. Гуляю с Игорем. Где я? — он осматривается. — В сугробе. Нет, правда в сугробе. Сначала Игорь, потом я, — он закатывает глаза. — Ну Серёж, не ворчи. Все целы, ни на кого не напали. Хорошо. Геолокация у тебя. Ждём. Волков сбрасывает звонок, убирает телефон в карман, поднимаясь на ноги. — Сейчас Серёжа придет. Пойдём за кофе, — произносит он, отряхивая снег с чёрных брюк.

***

Серёжа пришел буквально пару секунд назад. В его руке стаканчик с какао, шарф ровно висит на груди, шапка чуть сползла на глаза, а волосы немного неаккуратными прядями вылезают из-под неё. — И как только вы додумались, — с какой-то растерянностью ворчит он, делая глоток. — Нет, серьёзно! Ну как так? — чуть громче повторяет он, сверля взглядом Олега. — Ты такой маленький, когда пытаешься злиться, прям не могу, — улыбается Волков, держа чай в свободной руке. — Ещё ножкой топни. И Разумовский топает. Но попадает по носку ботинка Олега, на что тот что-то мычит, закатывая глаза. — Но вот как вообще вы додумались в снег бросаться?! — возмущается Серёжа, а потом кидает взгляд на Игоря. — Ты не замерз? — Гром мотает головой, а Разумовский снова отпивает какао. — Но как из «Будьте осторожны» можно было сделать «Ищем приключений на одно место»… — Ну, Серёнь, не злись ты, ей богу, — примирительно поднимает руки Волков, улыбаясь. — Не растаяли, а ты уже нервы свои растратил. А с русским, ты же знаешь, у меня всегда было плохо, — под конец шутит он. — Потому что татарам русский не преподают, — бурчит Серёжа. Олег улыбается ещё шире, а потом чуть сдвигает шапку Разумовского, оголяя лоб. Мужчина быстро целует его, а потом смотрит на Грома. — Запоминай. Успокаивается моментально, — он встаёт рядом с Громом, который до этого наблюдал за ними, не понимая, бояться или умиляться. — Смотри, щас отойдёт. И Серёжа действительно отходит.

***

Они сидят на лавочке прямо на набережной. Вода в реке спокойная, чёрная, только кусочки льда блестят. Игорь складывает свои ладони домиком и греет их воздухом, Серёжа привалился к плечу Олега и пьёт свой до безумия сладкий какао — Гром попробовал и зажмурился от количества сахара, — а Волков смотрит в экран телефона и глупо улыбается. — Вадим возвращается, — произносит он. Он счастлив. Он спокоен. Разумовский быстро и от души обнимает его, бормоча «Всё хорошо, всё будет хорошо», а затем отстраняется, снимая свои перчатки и кладя их рядом со стаканом на лавку. — Давай помогу, — он берёт ладони Грома в свои, начиная чуть разминать и греть их. Игорь краснеет и улыбается, смущённо опуская взгляд. Он всё скажет дома. — Я рад, что нам удалось так погулять, — внезапно произносит Олег. — Я рад, что вы помогли мне отвлечься от работы, — говорит Серёжа, отпуская руки Игоря, но отдавая свои варежки, которые он тут же надевает. — Я рад… Рад, что смог вновь полежать в снегу. Раз уж тут мы про такое начали, — Гром улыбается, видя, как смеются ему в ответ, и целует руку Разумовского. — Спасибо вам большое.

***

С последнего ныряния в сугроб прошло несколько дней. Игорь неторопливо выходит из ванной, только-только приняв душ и высушив волосы, стараясь собраться с мыслями. Он помнит, как Серёжа уверенно протянул ему руки и вручил верёвку. Доверился. А Гром хочет ещё раз… попробовать. Возможно, в этом что-то есть. А от мысли, что есть возможность полностью довериться Серёже, отпустить ситуацию, бегут мурашки по коже. Только вот возможность есть, но сможет ли он? Игорь прокручивает в голове воспоминания о прошлом разе, с ногами забираясь на диван и, даже не задумываясь, кладя голову на плечо сидящего рядом Разумовского. Он слышит, как тот по-доброму усмехается на этот жест, переворачивая страницу книги. Гром чуть приобнимает его, кладя руку на талию, и глубоко вздыхает, снова чувствуя еле заметный родной запах. И он прикрывает глаза, снова вспоминая тот день. Он тогда сразу запаниковал. Но Серёжа не сделал ничего, что могло причинить вред. Ничего острого не принёс. Не ударил. Не сделал больно. И сейчас на краю сознания вертится мысль, что Иван тогда делал больно. И было страшно. Но сейчас Ивана здесь нет. Здесь только Разумовский, который искренне доверяет Игорю и не сделает больно. Не сделает же? Ну вроде не должен. Гром слепо, не открывая глаз, тычется носом Серёже в шею, медленно вдыхая и выдыхая свежий, совсем лёгкий аромат, смешавшийся с запахом его кожи и геля для душа. Это успокаивает. Тревожность словно отходит на второй план, уступая место ощущениям. — Серёж, — хрипловатым после долгого молчания голосом зовёт Игорь, затем чуть колеблясь. — А можем поговорить? Ты не устал? — Можем, звёздочка, — негромко отвечает он, положив в книгу старый чек и закрывая её. Гром чуть улыбается на этот жест; он давно заметил, что парень не использует закладки, только один-единственный древний, потёртый и немного драный чек. — Я не устал, всё в порядке. Что такое, солныш? Игорь вдыхает, не поднимая голову с чужого плеча. Говорить про связывание немного… стыдно. И он пока не готов смотреть в глаза. — А вот помнишь… — неуверенно начинает Гром, затем резко замолкая. — В общем, — выдыхает он. — Помнишь, было где-то недели две назад… или около того… — он чувствует, как Серёжа мягко касается его ладони, чуть поглаживая и показывая, что он рядом. — Была попытка… руки связать. Помнишь? — Конечно, помню, солнце, — ласково говорит Разумовский. По интонации невозможно понять, что он сам чувствует. Кажется, что он спокоен. — Так вот, — продолжает Игорь, сглатывая. — Я всё думал, что… каково вообще это было. Ну, ты… другой, — шепчет он, немного путаясь в словах. Нужно переходить к сути. — С тобой хочется всего. И… подпустить к себе тоже хочется. Хочу быть рядом. Хочу… чтобы и ты был рядом. Гром поднимает голову с чужого плеча, поворачиваясь к Серёже. Взглядом упирается в его руку на своей, а затем продолжает: — Мне тогда было страшно, я… я боюсь, что ты… больно сделаешь. Предашь. А я… чёрт, Серёж, извини… мне стыдно говорить об этом, глупо, наверное, — Игорь снова сглатывает и поднимает взгляд, смотря Разумовскому в глаза. — Малыш, всё хорошо, и… не глупо это, нет, — на грани слышимости шепчет Серёжа. Он протягивает руку к Грому, но останавливается, так и не дотронувшись. — Можно я тебя обниму? — Я… да, — кивает Игорь. И Разумовский сначала бережно кладёт руку на его плечо, а вторую — на талию, чуть приближаясь. Он ведёт себя осторожно, а у Грома в груди что-то обрывается, переворачивается. Снова. Как он только может не доверять ему? Такому мягкому, нежному, спокойному. Такому любящему. — Я очень хочу довериться и… отпустить всё, — бормочет Игорь куда-то в плечо Серёже, сильнее прижимаясь к нему. Разумовский чуть отстраняется, чтобы прикоснуться мягкими губами ко лбу Грома и задержаться так на несколько секунд. Игорь чуть вздрагивает на такую простую ласку, чувствуя тепло на душе. Такой незамысловатый, будничный жест сейчас кажется таким нежным и интимным. Гром чуть поднимает голову, больше открывая лицо, и Серёжа ласково целует щёки, кончик носа, слегка касаясь каждого миллиметра кожи. — Ты самый сильный у меня, — еле слышно шепчет Разумовский, затем прижимаясь губами к чужому виску. — Мы со всем вместе справимся, малыш, справимся. Игорь крепче сжимает талию Серёжи, цепляясь за него и чуть расслабляясь. Он не начал смеяться, не оттолкнул, не сделал больно. Просто остался рядом. — А сможешь ещё… связать меня? — тихо, неуверенно спрашивает Гром, немного смущаясь. Звучит странно, наверное. Но ведь главное, чтобы Разумовский понял, да? — А ты уверен? — мягко отвечает он, совсем невесомо поглаживая по спине. Игорь молчит, взвешивая в голове все «за» и «против». И ничего, кроме страха, его не останавливает. — Уверен. Серёжа отстраняется, заглядывая ему в глаза. А Гром в этот момент чувствует себя максимально открытым, уязвимым, хрупким. — В какую комнату пойдём? — мягко нарушает тишину Разумовский, на что Игорь кивает в сторону гостевой спальни. Та же, что и в прошлый раз. Так спокойнее. — В спальню? — уточняет Серёжа, проследив за чужим взглядом. Игорь кивает. Разумовский, словно поддавшись какому-то порыву нежности, притягивает его к себе, аккуратно касается его губ своими, опаляя жарким дыханием. Затем парень отстраняется и совсем невесомо треплет Грома по волосам, заставляя его улыбнуться. — Подождёшь меня в комнате? — интересуется Серёжа, заламывая свои пальцы. Мужчина что-то бурчит в ответ, а потом снова кивает, встаёт и уходит. Он остаётся один. В голове слишком много мыслей: что ему делать? Как успокоиться? Как показать Игорю, что он не хочет причинить ему боль? Как связать, в конце концов? Разумовский закрывает глаза, считая до пяти, а потом быстрым шагом направляется в свою спальню. Он роется в ящиках шкафа, ловкими движениями перебирая верёвки разной толщины и длины, прикидывая, какая будет нужна в этот раз. Остановившись на бежевом джуте средней толщины, он тяжело вздыхает и выходит из комнаты. Они всё это уже проходили. Но Игорь всё ещё жутко волнуется. Гром забирается на кровать с ногами, прижав колени к груди и опустив на них подбородок. Страшно. Ему страшно. Вдруг что-то пойдёт не так? Вдруг Серёжа разозлится и придушит его верёвкой? Или убьёт карманным ножом? Нет. Так нельзя. Это же его Серёженька. Он же в прошлый раз остановился сразу, когда Игорь попросил. Значит и сейчас сдержится. Он же чуткий и заботливый, да? Разумовский на кухне наливает из кувшина в стакан воды, берёт упаковку успокоительных Грома, нож на случай, если понадобится разрезать веревки. Парень уже направляется в комнату, когда, проходя мимо зеркала, мельком видит собственное отражение. Игорь же скучающе раскидывает руки на кровати, а потом и вовсе ложится на неё. Серёжи всё нет и нет, и он даже начинает немного переживать, но что-то заставляет его ждать, не выходить из комнаты. Гром прикрывает глаза, окунаясь в воспоминания. Он помнит, как руки Разумовского трепетно клали веревку на исполосованные тонкими шрамами запястья; помнит нежные прикосновения подушечек пальцев к подбородку Игоря, когда они целовались на кухне, готовя пряники; помнит жар его тела, когда он прижимал его к стене в туалете ресторана. Гром расслабляется. Серёжа быстро освобождает руки, откладывая все вещи на столик в гостиной. Он придумал. Парень заводит руки за голову, цепляется пальцами за воротник футболки и тянет её вверх. Сперва из-под ткани появляется бледная полоска живота, затем хорошо заметный пресс, косточки ребер, две розовые горошины сосков, острые ключицы. Сережа откидывает футболку на диван. Он максимально открыт. Он доверяет. Он хочет показать, что опасности нет. Гром открывает глаза ровно в тот момент, как в комнату входит Разумовский. Парень распахивает дверь, зажигает свет, ставит на ближайшую тумбочку воду и упаковку таблеток. Только после этого он подходит к кровати, вертя в руках сложенную веревку. Игорь смотрит на него, привыкнув к яркому свету, скользит взглядом по лицу, затем замечает тонкую шею, изящные ключицы, аккуратную талию. Гром собирается что-то сказать, но ком в горле не даёт ничего произнести. Он хлопает глазами, осматривая Серёжу, чуть сжимает покрывало руками, ведь от переизбытка чувств в груди начинает покалывать. Разумовский внимательно следит за реакцией, думая, что, кажется, получилось; эффект неожиданности сработал. — Готов? — спрашивает парень, садясь ровно на противоположном конце кровати и кладя джут рядом. — Ты мне доверяешь, — тихо произносит Игорь спустя пару долгих секунд. Этот факт никак не укладывается в голове, заставляя немного нервничать. А Серёжа ему доверяет. Весь. — Да, — кажется, в тысячный раз повторяет Разумовский, слегка улыбаясь уголком губ. Его посыл понят верно. Гром немного протягивает руку вперёд, накрывая чужую ладонь своей. Серёжа красивый. Доверчивый и открытый. Он осторожно пододвигается к Разумовскому, садясь совсем рядом с ним. Парень не отстраняется, но и не приближается, просто следя за действиями Игоря. — Можно… тебя обнять? — совсем тихо спрашивает Гром, замерев. — Можно, малыш. Игорь тянется к нему, обвивает руками чужую талию, чувствуя, какая тёплая и мягкая у Серёжи кожа. Он чувствует, как Разумовский обнимает в ответ, успокаивающе гладя по спине. Гром не может перестать думать о том, что парень такой… вот такой. Мысли путаются, мечутся между «Какой он красивый» и «Что делать?». Но пока что хочется только обнять. Он устраивает голову на плече Серёжи, размышляя о том, что хочется быть ближе. Но страшно. Страшно настолько открыться. Но вроде и хочется прижаться. Игорь решает, что попробовать стоит. Хоть и страшно. Хоть и неловко чувствовать тепло кожи рядом. Хоть и странно приближаться к кому-то спустя столько лет. Он медлит секунду, а затем, наплевав на все рамки приличия, залезает к Разумовскому на колени, невольно заставляя его опереться спиной о изголовье кровати. И прижимается, обвивая талию ногами, обнимая крепко, глубоко вдыхая родной запах. И замирает, уткнувшись лицом в чужое плечо. Вот теперь достаточно близко. Теперь спокойно. Он чуть расслабляется, когда чувствует поцелуй над ухом. Серёжа мягко гладит по спине, чуть-чуть укачивает, словно маленького. А Гром чувствует весь спектр эмоций от страха до распирающей грудь нежности. Только… что будет дальше? Даже не сегодня и не завтра. Потом. Разумовский всё время окружает его такой заботой и любовью, постоянно поддерживает, позволяет жить у себя. Он даёт ему всё. А чем отвечает Игорь? Истериками и слезами, порезами и кошмарами? Гром постоянно отгонял мысли о том, что должен Серёже очень много. Но почему-то именно сейчас они не лезут из головы. Да даже если брать деньгами… одна госпитализация в больницу чего стоит. Игорю полжизни придётся работать, чтобы отдать эту сумму. А тут не только про деньги речь. Но и про заботу. Такой долг не выплатишь. — Игорюш? — тихо зовёт Разумовский слегка обеспокоенным голосом, а Гром замечает, насколько напрягся за несколько секунд до этого, задумавшись о долге. — Ты в порядке? Он молчит, затем немного отстраняется. Их лица совсем рядом друг с другом, и Игорю кажется, что эти голубые глаза видят его насквозь, поэтому он опускает взгляд. — Серёж, — произносит он и потом замолкает. Гром горбится, утыкаясь лбом куда-то в грудь парня, и тяжело вздыхает. В голове всплывает омерзительный голос, твердящий, что есть только один способ отдать долг. Игорь медленно выдыхает. Не хочется вспоминать Ивана. Но руки, те мерзкие руки, покрытые татуировками… — Игорь? Солнышко, ты начал что-то говорить, — вырывает из мыслей голос Разумовского. Ласковый, но Гром улавливает тревожность. Напугал. Молодец, Игорь. Нужно поговорить, закончить мысль, раз уж начал. — Я… — хрипло начинает он, не поднимая голову, всё ещё пряча своё лицо. — Я же тебе должен… да? Гром, чувствуя тревогу, заставляющую сердце биться чаще, всё же отстраняется, секунду смотря Серёже в глаза. И он видит там только беспокойство и непонимание. Искренние. — Я… — снова говорит Игорь, жмурясь до разноцветных пятен перед глазами. Снова «я». Как эгоистично. — Ну… должен. Ты заботишься, поддерживаешь, пускаешь к себе, доверяешь, в конце концов, а я что? — Игорюш… — Я же должен буду с тобой переспать, да? — на одном дыхании выпаливает он, прерывая Разумовского. — Что?.. — тихо, непонимающе и растерянно переспрашивает Серёжа. — Ты же заплатил за лечение, — Гром сглатывает, но говорит всё равно хрипло. — Ты… позволяешь жить здесь. И это я только про деньги сказал, но сколько же ты времени и сил на меня тратишь! Я… — он неровно вздыхает, собираясь с мыслями. — Я никогда не смогу это отдать. Оно бесценно. Но… он говорил… телом же отдать можно, да?.. — Игорь, — твёрдо, но тихо прерывает Разумовский. — Послушай меня, пожалуйста. Ты мне ничего не должен. Гром поднимает взгляд. — Ничего, солнце. Ни денег, ни… — Серёжа на секунду запинается. — Ни секса, ничего не должен. Я здесь, потому что я этого хочу. Хочу быть рядом с тобой. — Но… — Игорь замолкает, так и не придумав, что хотел произнести. Разумовский ждёт несколько секунд, давая сказать, но Гром молчит. — Малыш, я люблю тебя. Любого. В любом случае, — продолжает Серёжа. — Ты мне ничего не должен. И… когда-нибудь мы займёмся сексом, но только когда ты сам этого захочешь, — он осторожно запускает руку в волосы Игоря, а тот почти ластится, как маленький котёнок, без слов прося погладить. — Только тогда, когда ты будешь готов. Мы оба будем готовы, — задумчиво добавляет он с мягкой улыбкой, слегка потрепав Грома по голове. — Серёж, — тихо зовёт он, наклоняясь совсем близко к лицу Разумовского, отчего их лбы соприкасаются. — Я тебя люблю, — шепчет Игорь, затем невесомо касается его губ собственными. Отстранившись, он снова прячет своё лицо в чужом плече. Стыдно. — Я… должен кое-что сказать. Ещё… кое-что… важное. — Что, солнышко? — мягко спрашивает Серёжа через несколько минут молчания. — Я… ты… ты, ну… мой второй… мои вторые отношения. Я… я даже спал только с одним человеком. И всё, — Гром прижимается к нему, сильно обнимает, прячет лицо. — После… его смерти у меня никого не было. И до тоже, — усмехается он, чувствуя ком в горле. Сил, чтобы назвать Дениса по имени, нет. — Наверное, ты и заметил, ну, в начале, что я даже целоваться разучился. Чёрт, стыдно… — нервно улыбается Игорь, чувствуя жжение в глазах. — Ох, — вздыхает Разумовский, чуть крепче обнимая Грома. — Это не стыдно, солныш, совсем, — он ласково улыбается, когда Игорь поднимает на него взгляд, и заправляет прядь его тёмных и отросших волос. — Всё в порядке. Ты у меня самый-самый замечательный в любом случае, слышишь? — Разумовский легко целует его в висок, а после этого шепчет на ухо. — Я тебя очень-очень люблю, звёздочка, — Гром в ответ касается его губ своими, затем бормоча «Тоже». Игорь, обнимая Серёжу прохладными ладонями, не может не думать о том, что это… немного неловко. Нечестно. Несправедливо, что только Разумовский снял футболку. Может, довериться хотя бы немного?.. Но у Грома на спине огромные шрамы от ожогов. А на плече — от пули. А к низу живота, ровно над талией брюк, от… селфхарма. И на шее ведь ещё… и порезов везде много. Он стыдится их, ведь они — подтверждение его ничтожности и слабости. Кривые и безобразные напоминания о прошлой боли. Но Серёжа же не осудит, да? Не рассмеётся? Не скажет, что это уродливо? Было бы проще принять это решение, если бы Игорь знал ответ. И он глубоко вздыхает, повторяя в голове, что это всего лишь Серёжа. Серый. Родной. Он чуть отстраняется, не слезая с коленей Разумовского, и стягивает с себя огромную белую футболку, кладя её рядом. Теперь от открыт. Обнажён. Видно огромное количество его боли, поражений и страданий. Хочется закрыться, но Игорь только отодвигается чуть назад, прижав руки к груди, почти до боли вцепившись пальцами в собственные локти. Он слезает с коленей Серёжи, немного неловко усаживаясь на половину кровати, на которой обычно спит, которая ближе к двери. Гром пару раз тихо хлопает по месту рядом, словно приглашая, и ложится на бок, лицом к парню. Разумовский ложится рядом. Руку протяни — дотронешься, но Серёжа не трогает. Опасается. Боится сделать что-то не так. — Можно? — осторожно интересуется Игорь, пододвинувшись совсем близко. После короткого кивка обнимает. Они совсем близко. Кожа к коже. И у Грома ком встаёт в горле, а глаза щиплет от осознания, что… подпустил. Парень совсем близко. И не делает больно. Разумовский осторожно обнимает его, кладёт руку на талию, но не прижимает — даёт выбор. Прикосновение такое тёплое, аккуратное и… нежное, что слёзы всё же выступают на глаза. — Серёж, Серёжа, — зовёт Игорь, поднимая взгляд и тихонько всхлипывая. — Я так тебя люблю… ты бы знал… люблю… — и без того хриплый голос срывается на судорожный вздох. — Я тоже, солныш, я тоже, — шепчет он, невесомо касаясь лица Грома. — Я буду рядом. Игорь засыпает практически на глазах. Но на тихий вопрос Разумовского «Пойдёшь со мной на свидание?» открывает один глаз и говорит уверенное «Да». И после этого затихает; дыхание выравнивается, а всё тело расслабляется. Заснул, несмотря на свет и осознание, что в комнате нож. Серёжа тихо встаёт, забирая с тумбы нож, а с кровати верёвку. Стакан с водой и успокоительное оставляет. Мало ли. Верёвка летит обратно в ящик шкафа, нож — отдельно от кухонных, рядом с ножницами. Разумовский замирает на кухне, смотря на Петербург за окном. А в голове крутится одна-единственная мысль: Игорь ему доверился.

***

На часах уже полдень, когда Серёжа входит в спальню со всем необходимым для связывания. Гром, задумавшись, смотрит в окно, но оборачивается, когда слышит шаги. Дверь снова открыта, в комнате светло. На тумбе вода, таблетки и нож. Как и в прошлый раз. Игорь чувствует лёгкую тревогу, когда видит верёвку, лежащую совсем рядом. — Насколько… какие части тела ты готов связать, солнышко? — ласково спрашивает Разумовский, протягивая ему джут. — Можешь потрогать, посмотреть. Всё абсолютно открыто. Гром принимает верёвку, на секунду касаясь пальцами тёплой руки Серёжи. Парень кладет руки совсем близко к бедрам Грома. Верёвка не толстая и не тонкая. Мягкая. — Руки, наверное, — запоздало отвечает Игорь, крутя между пальцев джут. Тревога сидит где-то в груди. Он продолжает повторять себе, что Разумовский ни разу не сделал ему больно. Ни разу не рассмеялся. Ни разу не унизил. Он же остановился в прошлый раз. И вчера не оскорбил, а молча выслушал. Не воспользовался его беззащитностью. — Только запястья, как в прошлый раз, или… — Серёжа запинается, а затем продолжает. — Ещё может быть вариант, смотри, — он прижимает согнутые руки к своей груди. Челка падает ему на глаза, но тот её сдувает. — Можно вот так. Руки на груди. Или же руки за спиной. — Руки на груди, — сразу же выпаливает Гром. Поза закрытая. В живот не ударить. Страшно. Но попробовать надо. Разумовский ни разу не сделал больно. И сейчас не сделает, так? — Ты уверен? — мягко переспрашивает он, забирая из рук Игоря верёвку. Уверен ли он? Хочется просто отпустить ситуацию. Он вздыхает. — Да. Уверен. — Хорошо. Малыш, если будет больно, некомфортно, тревожно, если захочешь прекратить — сразу говори, ладно? — Серёжа заглядывает Грому в глаза, и он не отводит взгляд. Разумовский спокойный и ласковый. Парень закусывает губу, поправляя челку. — Ладно, — соглашается Игорь, сглатывая. Возможности сбежать нет. Нужно начать. Попробовать. — Начнёшь? — неуверенно предлагает он, смотря на руки Серёжи. Он кивает, чуть приближаясь. Гром судорожно вдыхает, когда первый оборот верёвки касается кожи. И даже сквозь тонкую ткань футболки чувствуется давление джута. Не больно, но ощутимо. Сережа спокойно обвязывает его конечности, иногда поглаживая по бедру. — Все будет хорошо, — шепчет тот на ухо. — Ты в безопасности, — он касается колена Грома, чуть поглаживая. — Wie fühlst du dich? — голос у Разумовского чуть охрип, став тише и жёстче. — Я спросил: что ты чувствуешь, — заметив замешательство, переводит Серёжа и целует мужчину в лоб. Игорь прислушивается к ощущениям. — Игорюш, — вызывает его из мыслей родной и ласковый голос. — Всё в порядке? — Да, — сухо отчеканивает он, полностью сконцентрировавшись на своих чувствах. Разумовский кивает, а затем нежно касается и прижимает руки Грома к его же груди. Делает, что захочет. Что нужно. Игорь весь в его власти. От этого осознания бегут мурашки по спине, а в груди что-то словно сжимается. Серёжа выглядит сосредоточенным. Движения ровные, ловкие, отточенные. Губы чуть сжаты, брови сведены к переносице, но рядом с ним… спокойно. Тонкие пальцы уверенно завязывают узел, затем проверяют натяжение. — Не больно? — Разумовский поглаживает ногу Грома через домашнюю одежду. — Нет. Игорь неосознанно дёргается, когда джут затягивается вокруг плеч и предплечий, лишая возможности двигать руками. Страх подступает к горлу. — Всё в порядке, солнце, — тихо, но уверенно произносит Разумовский. — Я не сделаю тебе больно. Ты в безопасности. Гром немного нервно кивает в ответ, а Серёжа продолжает плести из верёвок причудливые узоры. Игорь чувствует, что парень делает всё осторожно; ему не больно. Только страшно потерять контроль. Но Гром сам предложил. Нужно попытаться. Он судорожно повторяет себе, что Разумовский не сделает больно. Не ударит. Ведь раньше всё было хорошо, верно? Игорь не отстраняется, когда парень наклоняется и целует его. Так нежно и трепетно, что в груди образуется какой-то странный комок из чувств, которые Гром не сможет объяснить. Серёжа упирается руками в кровать по обе стороны от бёдер Игоря, а он отвечает, закрывая глаза и не думая о том, что произошло. Только связанные руки напоминают ему об этом, не давая притянуть Разумовского ближе. Серёжа проходится языком по кромке зубов и, отстранившись, легонько улыбается, а затем снова целует, слегка прикусывает губу Игоря. Когда он разрывает поцелуй, Гром смотрит на него помутневшим взглядом, тяжело дыша через рот. Разумовский снова касается губ Грома, на этот раз совсем невесомо, положив руку ему на скулу. — Ich werde dir nicht wehtun, — тихо произносит парень. А Игорю не нужен перевод — всё понятно без слов. И он только кивает. Мурашки бегут по коже. Он беззащитен. Полностью во власти Серёжи. И остаётся только верить. Тёплые руки проверяют натяжение верёвок, иногда касаясь обнаженной кожи. — Всё в порядке? — нарушает тишину Разумовский, внимательно следя за каждой эмоцией Игоря. — Тебе не больно? Гром не знает, что ответить. Тревожно. Пошевелиться не получается — верёвки держат очень крепко. Но терпимо. Игорь не хочет срезать их — смесь интереса и желания довериться сидит где-то в груди. — В порядке, — кратко отвечает он. Гром не знает, сколько проходит времени — пять секунд или часов — к моменту, когда чувствует, как страх отступает. В голове мутнеет, образуется какая-то странная, непривычная пустота. Думать ни о чём не хочется. Хочется только чувствовать невесомые прикосновения и знать, что ему не навредят. — Поцелуй меня, — хрипит он, кажется, не своим голосом. Серёжа кивает, приближаясь к нему. Тёплая ладонь уверенно ложится на талию, а вторая касается выбившейся пряди волос, заправляя её за ухо. На краю сознания Игоря мелькает идея, что нужно бы подстричься, но, стоит мягким губам коснуться его собственных, все мысли исчезают. Разумовский целует плавно и уверенно. Гром не думает ни о своих, ни о чужих действиях — он только чувствует. Чувствует тепло, приятные прикосновения к губам и спине, слышит тихий ласковый шёпот. Всё мешается, ощущений слишком много, и он закрывает глаза, не обращая внимания на то, что его укладывают спиной на подушки. В голове словно белый шум. Всё отходит на второй план. Игорь остаётся наедине с ощущением, что, кажется, Серёже можно доверять. Когда он открывает глаза, верёвки уже срезаны, а Разумовский тихо зовёт его по имени: — Игорюш? — заметив, что тот смотрит на него вполне осознанно, он продолжает. — Как ты себя чувствуешь? — Я ещё не понял, — на грани слышимости отвечает Гром. Слишком много и мало всего одновременно. — Но мне не страшно, — добавляет он. — Самый сильный малыш, — шепчет Серёжа, ласково поглаживая по волосам.

***

Решение выйти погулять абсолютно спонтанное. Игорь где-то час прижимается к Разумовскому, тихонько и размеренно дыша, а потом вдруг подскакивает, словно ему сменили батарейки, под удивлённый взгляд парня и заявляет: — Пошли гулять. На Сенную площадь. А там до Мойки дойдём, а оттуда до Исаакиевского… Серёжа совсем немного думает, а потом соглашается. До центра добираются на такси, затем — пешком идя до Сенной. Гром постоянно что-то рассказывает — то вспоминает какие-то исторические факты, вроде «А ты знаешь, что вот здесь под арестом сидел Достоевский?», то просто травит какие-то смешные истории, а один раз даже вспоминает детство. Разумовский внимательно вслушивается в каждое слово, улыбаясь себе под нос. Игорь всё ещё цепляется за руку Серёжи и напрягается, чуть ли не отскакивая, когда кто-то проходит слишком близко, но в целом выглядит почти счастливым. Гром, кажется, за этот день сказал больше слов, чем за все месяцы, что они вместе. Разумовскому достаточно только кивать и задавать редкие уточняющие вопросы, а Игорь продолжает говорить-говорить-говорить, словно от этого зависит их жизнь. — Хочешь в кафе? — предлагает Серёжа, когда Гром замолкает и задумывается о своём. Игорь снова оживляется, заставляя Разумовского тихо посмеиваться, и они заходят в ближайшую кофейню. Мест в ней практически нет, только одинокий столик в самом углу, за кассой, удачно скрытый от глаз входящих. — Когда я был бедным студентом, — вдруг негромко говорит Серёжа, чуть наклоняясь к Грому, хотя и так ближе некуда — столик крошечный, руки постоянно соприкасаются, да и лица находятся в опасной близости. — Я сюда иногда захаживал. Откладывал деньги, чтобы раз в месяц сюда приходить. Потом я начал брать заказы на какие-то несложные программы, но и платили неплохо. И я стал приходить сюда работать каждую неделю, — он улыбается одними уголками губ. Это практически единственные светлые воспоминания с тех времён. — А что тебе здесь так нравилось? — спрашивает Игорь, оглядываясь и кладя свою ладонь на прохладные пальцы Разумовского. — Тут был отменный кофе с мороженым. И вкуснейшие трдельники… Разговор течёт медленно и размеренно. Серёжа не рискует заказать кофе, опасаясь последующей тревожности, и попивает горячий шоколад. Гром его пробует и жмурится под добрый смех Разумовского — настолько напиток сладкий. А трдельники Игорю нравятся.

***

Серёжу хочется поцеловать до жути — но они всё ещё на улице, и Гром просто чуть крепче сжимает его пальцы, затем поворачиваясь к нему и негромко говоря: — Дома зацелую. Разумовский растягивает губы в хитрой ухмылке: — Это угроза? — Да, — кивает Игорь, стараясь сделать как можно более серьёзное лицо. — Тогда надо поскорее добраться домой, — чуть прищурившись и не скрывая пляшущих в глазах чертят, произносит Серёжа.

***

Стоит им обоим снять куртки, Гром выполняет своё обещание: кладёт руки на чужую талию и не очень уверенно прижимает Разумовского к стене, тут же целуя. Сначала мягко сминает его губы, поглаживая подушечками пальцев бока Серёжи, а потом, словно набравшись смелости, проникает языком в его рот, в этот же момент чуть оттягивая растрепавшиеся за время прогулки волосы. По спине бегут мурашки, когда Игорь слышит тихий стон и чувствует, как Разумовский прижимает его ближе к себе. Гром, поняв, что делает всё правильно, отрывается на секунду, чтобы вздохнуть, и начинает размеренно вылизывать его рот, наслаждаясь стонами Серёжи на грани слышимости. Игорь отрывается от его губ, целуя затем в обе щёки и кончик носа, а потом чуть отстраняется. У парня глаза блестят, на щеках проступил румянец, а волосы, до этого собранные в хвост, растрепались окончательно. — Вау, — выдыхает Разумовский, не убирая руки со спины Грома. — Ты прекрасен.

***

Но ты молчал, покидая последний причал,

О, как же глупо,

Я вижу тебя насквозь,

И я вижу ходячего трупа.

Посмотри, кем я стал, ты помнишь меня другим?

Не было острых клыков, шипы не усыпали спину.

Ты помнишь моё имя? Ты помнишь, кем я был?

Я — наспех придуманный друг, я хранил твой придуманный мир.

Я голос теней — голос священный теперь,

Голос ненависти к тебе,

Голос, мешающий спать по ночам,

Голос страданий в твоей голове,

И я стал твоим злым демоном,

Как те, что воют во тьме,

Они были мечтами, были надеждами,

И все подчинялись тебе!

Считаешь меня сумасшедшим? Глупец! Посмотри-ка вокруг!

Ты погубил голос совести

Руками своих же слуг.

Но время делает круг.

Стреляй! Стреляй, не щадя!

Мой самый последний друг, воюющий против себя.

Ты тысячи раз умирал, бежав от последствий к итогу,

И тысячи раз — провал! Зачем ты вернулся снова?

Голова отдаётся тупой болью, возвращая Серёжу в реальность. По спине бегут мурашки, мышцы противно ноют, и он понимает, что лежит на холодном и жёстком полу. Глаза открывать совершенно не хочется — веки тяжёлые, да и само тело словно налито свинцом — не пошевелишься толком. Разумовский хрипло выдыхает, закашливаясь и всё же открывая глаза. Они сразу же начинают слезиться из-за яркого света — белый потолок кажется невыносимо светлым, а голова раскалывается ещё сильнее, заставляя зажмуриться на секунду. Парень потирает лицо ладонями, устало вздыхая. Запах перегара напоминает о выпитом виски, а боль внизу тела о вчерашнем изнасиловании. — Блять, — сквозь зубы произносит Серёжа, поднимаясь. Ноги всё ещё держат слабо — его шатает из стороны в сторону, а голова на каждый шаг отзывается тупой болью в затылке и висках. Он понимает: всё. Он проводил жизнь. На душе стало как-то спокойно. В первый раз за всё время. Он не чувствовал настоящего спокойствия с тех пор, как получил похоронку. Приталенная рубашка и узкие брюки — не самая лучшая одежда для совершения самоубийства. Разумовский трёт глаза, опираясь о рабочий стол. Столько всего нужно сделать, но… с чего начать? Вроде и страшно, но жить не хочется. Все ниточки, что держали его в этом мире, оборвались, и он может уйти в свободный полёт. Туда, где находится Олег. Сережа берёт стикеры, на которых он обычно пишет неотложные дела, и красивым почерком выводит «Купить эклеры». До него не сразу доходит, что эклеры покупать уже незачем, но стикер кислотно-жёлтого цвета так и остается лежать на его рабочем столе, среди неразобранной почты, бумажек и упаковок таблеток. Бросив ручку, он переходит за компьютер, отчаянно роясь в папках. Он ищет договора, проверяет, отправил ли бланки, отвечает на рабочую почту, а потом удаляет все файлы с компьютера. В груди начинает щемить, когда синяя полоса доходит до конца — точно так же, как и его жизнь, — и исчезает. Со словом «Удалено» приходит порыв остаться, восстановить и продолжить жить. Да, с наркотиками, алкоголем и бесполезным сексом в дорогих отелях, но жить и работать. Но он то же самое проделывает и с телефоном: сбрасывает всё до заводских настроек. В голову приходит случайная мысль, что стоит написать предсмертную записку, но… оставлять её некому. Разумовский уверен, что найдут его нескоро и работники органов правопорядка, поэтому заморачиваться над прощанием не стоит. Он идёт, высоко задрав голову: где-то должна быть балка, помеченная стикером. Он помнит, как несколько дней назад выбрал самую надежную, как проверял ее, как разговаривал со строителем, что делал тут ремонт. Он уверен — она сможет забрать его жизнь. Будет достаточно крепкой. Под ногами Серёжа находит моток толстой веревки. Он не помнит, как её купил, но уверен, что вчера её не было. Разумовский усмехается, быстро связывая нужный узел. Недели тренировки на шнурках не прошли зря. Серёжа проверяет его, а потом закидывает верёвку на балку. Осталось совсем немного. Просыпается страх. Сердце колотится где-то в ушах, а слёзы начинают течь по лицу, но он уверен, что не отступит. Некуда отступать. Он и так в углу. Разумовский быстро достает пачку сигарет, не брезгуя курить прямо в офисе. Ему уже всё равно. По неведомой иронии сигарета оказывается последней в пачке. Первая и последняя сигарета — это что-то такое странное, горькое и невообразимое. Если выкуривая свою первую сигарету, ты чувствуешь себя более взрослым, осознаёшь, что жизнь только начинается, то последняя — это скорее способ в последний раз почувствовать родной дым в горле, унять дрожь в руках перед смертью, привести мысли в идеальный порядок. Окурок падает на пол, медленно тлея. Последняя сигарета выкурена. Он спокоен. Сережа приносит табуретку и ставит ее под балкой, делая пару судорожных вдохов. Он поднимается на табурет. Кружится голова, но он стоит. Окурок на полу дотлел. Он накидывает петлю на шею, до этого чуть дёргая, проверяя прочность. Верёвка трёт кожу. Разумовский смотрит на дверь в офис, с улыбкой отмечая в голове, что скоро он будет с Олегом. Серёжа в последний раз проверяет петлю. Не порвётся. И делает последние вдохи. Голова абсолютно пуста. Он улыбается. Делает глубокий вдох и шаг, чувствуя, как тело напрягается из-за недостатка кислорода, а перед глазами проносятся отрывки воспоминаний: — Привет, я Олег, — он улыбается, протягивая руку. — Серёжа, — худенький мальчишка, прижимая медвежонка с оторванным ухом, пожимает её. — Будем дружить? — и Серёжа кивает. Олег немного скованно берёт гриф ладонью: — Хорошо, если так хочешь, я сыграю, — он ставит первый аккорд, ударяя по струнам. — От края до края небо в огне сгорает. И в нем исчезают все надежды и мечты, — он тихо поёт хриплым басом: голос сломался только недавно. Пальцы Волкова уверенно берут баррэ, кисти красиво изгибаются. Ему четырнадцать, и знакомая колыбельная уже приятна уху. — Засыпай. На руках у меня засыпай. Засыпай под пенье дождя, там, где небо кончается край. Ты найдешь потерянный рай. Серёжа краснеет, чувствуя приятное тепло в груди от родного голоса. Он сидит у Олега на коленях. Отбой был сорок минут назад, но им на это всё равно — обход только через час. Рыжие волосы спадают на лицо, закрывая его от парня. Крепкие руки прижимают хрупкое тело к себе. Волков заправляет прядь Серёже за ухо, касаясь его щеки. Он ведёт подушечками пальцев по челюсти до подбородка, а потом наклоняется, оставляя сухой поцелуй на губах Разумовского. Ему пятнадцать, и он влюблён. Волков целует его в висок, потом в щёку, в шею и в голое плечо. Тело приятно ломит, а простыни под ним мокрые от пота и выделений. Олег лежит рядом с ним, мягко поглаживая пальцами по плечу. — Серый, я люблю тебя. Ему шестнадцать, и он переспал с любимым парнем. Последнее, что Разумовский видит, — до боли знакомую фигуру в дверях, отброшенный на пол букет цветов и пустой взгляд Олега. Он вернулся. Последняя мысль мелькает в воспалённом сознании: «Я не хочу умирать. Я передумал. Снимите меня, прошу». Ему двадцать четыре, и он повесился.

***

Сережа распахивает глаза. Белый потолок. Он нервно трогает свое лицо и быстро дышит. Он живой. Тут дома. Рядом Игорь. Всё хорошо. Но с его лба стекает пот, он приподнимается на локтях, оглядывая спальню: темнота, только из-под двери виднеется полоска света. — Господи, это всё закончилось, — Разумовский поднимается с кровати, тихо шагая на свет. Оказавшись в гостиной, он слышит шум воды в ванной. Серёжа включает свет на кухне, отмечая, что сигареты лежат на столешнице. Серёжа хмурится и, списав всё на таблетки, убирает пачку, идя в ванную. Дверь приоткрыта. Игорь сидит на кафеле, залитом кровью. Из пары порезов на его руке течет слишком много крови, но он жив, тяжело дышит, облокотившись о стену. — Прости, Серёж, — шепчет он. Разумовский глазами ищет аптечку, порывается подойти к Игорю, но стоит. Стоит несколько секунд, а потом, со вздохом, полным усталости и разочарования, присаживается перед Громом на корточки. — Что ты наделал? — с укором, совсем тихо произносит Серёжа. Ему бы заткнуться, но он не может. Не понимает, почему говорит это. — Я… я… — в уголках глаз Игоря собираются слезы, а одна стекает по щеке. К нему бы приблизиться, помочь, но он сидит на корточках, наблюдая за этим. Не контролируя своё тело. — Господи, — выдыхает он. — Как же ты мне надоел, — губы Грома дрожат. — Я устал от того, что тебе постоянно плохо, Игорь, — Разумовский не понимает, почему его тело ведет себя не так, как хочет он. — Ты разочаровываешь меня каждый раз все сильнее, — он качает головой. Губы Игоря растягиваются в сумасшедшей улыбке, но слёзы текут только сильнее.— Я думаю, что никогда тебя не любил. Думаю, что ты — обычная ошибка. Игорь коротко кивает головой, а потом, не сдерживаясь, плачет. Кровь из ран течет сильнее, вместе со слезами. Серёжа продолжает сидеть. Это всё — не его мысли. Неправда. Разумовский выдыхает, вставая и оставляя Грома одного. На душе ничего, в голове — крик о помощи. Он напуган — не может управлять своим телом. Он потерял контроль ещё на кухне, убрав пачку. — Серёж? — низкий голос Олега заставляет вздрогнуть. Он поворачивается к нему лицом, скрещивая руки на груди. — Ты как тут оказался? — контроль постепенно возвращается к разуму, но ощущение нереальности не пропадает. Ему нужно держать всё под контролем. — Серёж, Игорь, в ванной… — он замолкает. Страх расползается по телу. Разумовский сглатывает вязкую слюну, понимая, что он натворил. Снова причинил всем боль. — Только не говори мне, что он… — Сережа всё понимает. Из порезов текло слишком много крови, а он оставил его слишком надолго. Может ли он винить себя в этом? Или оправдание в виде утери контроля поможет отмазаться от своей же совести? — Нет, — он начинает мотать головой, чувствуя, как слезы начинают жечь глаза; в горле першит. — Нет, Олег, нет, он не мог… Разумовский делает несколько шагов назад, упираясь поясницей в барную стойку. По щекам ручьями текут слёзы. — Серёж, мне очень жаль. Я пытался его спасти, но не успел. Извини, — речь словно наигранная, неискренняя. Голос пустой. Взгляд напротив тоже. Разумовский готов поклясться, что слышал треск. В груди стало холодно и пусто, словно его сердце исчезло, как огонёк, поддерживающий жизнь в этом полумёртвом теле, потух. Как тот светлячок из «Смешариков». Серёжа оседает на пол, закрывая лицо руками: вот, что бывает, когда теряешь контроль. Нельзя терять контроль. Нельзя. Резкий, звонкий звук заставляет поднять голову, а потом тут же закрыть её руками: из окон в квартире с тем самым противным треском вылетают стекла, осыпая блестящим дождем всю гостиную. Он поднимается, чувствуя, как налились тяжестью конечности, отмечая, что на нем больше не его любимая растянутая футболка и пижамные штаны, а распахнутая, когда-то белая, а теперь с желтоватым отливом ситцевая рубаха и ободранные джинсовые шорты, которые еле-еле достают до колен. Тревога усиливается в тот момент, когда западная стена начинает медленно приближаться. Сначала он списывает это на усталость и потрясение от услышанной новости, но когда расстояние сокращается не на пять, и не на десять сантиметров, а на добрый метр, руки начинают подрагивать. За окном нет привычного полу-размытого света города, ярких капелек звезд и рельефных облаков. За окном пустота. Чёрная и непроглядная. Огненно-рыжее пятно прорезает темноту, оставляя за собой яркий след, словно от кометы. Стена позади Разумовского начинает приближаться, с потолка сыпется побелка, а тяжелый запах бетона заполняет всё пространство. Западная, восточная и южная стены приближаются, тихо скрипя. Только северная, с выходом на его любимый Петербург, который когда-то служил ему, побитому жизнью, пристанищем, домом, на улицах которого тебя ждут, стоит неподвижно. Всё бы ничего, только комета становилась всё мельче, покидая его. Если сейчас он не сделает верный выбор, то станет раздавленным стенами собственной квартиры. Сделав три больших шага, чувствуя, как мелкие осколки стекла больно впиваются в босые ступни, Серёжа оказывается у окна: темнота — это не город с шумными автострадами и толпами муравьев-прохожих, в темноту лететь спокойней. Темнота умиротворяет. Стоит Разумовскому броситься из окна — офис растворяется, подобно голограмме. Полет из окна башни должен быть долгим, но он падает на черный пол, с силой ударяясь ребрами. След кометы тянется вперед, но её самой не видно. Серёжа стоит посреди чёрной пустоты, а босые ноги по щиколотки в ледяной воде. Шагать больно — каждый порез на ступнях кровоточит, оставляя красные разводы. Распахнутая рубаха колышется при ходьбе. Он идёт по следу, чувствуя, что через пару шагов становится легче, но больнее. Кровь. Он не ощущает своего тела, но видит его, как со стороны. Никакого контроля. Только выполнение нужной функции. Словно марионетка. Разумовский идёт по лезвию. Наблюдает за собой со стороны. Боль притупляется. Потускневшие рыжие волосы спокойно лежат на плечах, голая грудь часто поднимается, но кислород в лёгкие не поступает; кровь размеренно, с громким звуком, капает с лезвия туда, вниз. Он останавливается. В груди пусто. Его самого никогда не существовало. Это всё — ложь. Что-то огромное выходит из-за угла. Его шаги медленные и тяжелые, словно он что-то тащит. Страх, паника, тревога, всё это отступает. Он не чувствует ничего. Сереже спокойно. Разумовский знает, кто это. Родная и давно забытая тень. — Привет, Серёженька. Не думал, что мы когда-то снова встретимся, да? — массивные крылья плавно качаются при каждом его шаге. Разумовскому хочется отступить, но уже знакомое чувство оцепенения разбивает все его надежды. Птица подходит медленно, словно издеваясь, скребя острыми когтями чёрный пол, но вскоре останавливается, не дойдя до Серёжи пары метров. — А я думал. Я ждал, пока ты свихнёшься окончательно, так, что пределы твоего разума будут открыты полностью. Ты же помнишь меня? Я надеюсь, ты помнишь меня, Сережа, — он безумно улыбается, а зрачки неестественно расширяются, полностью закрывая янтарную радужку. Его губы, сухие и бледные, с капельками крови на уголках, изгибаются в лукавой ухмылке, но остаётся такое чувство, будто за этой лукавостью кроется истинное безумие. Разумовский сдавлено выдыхает, ведь это всё, на что у него хватает сил. Птица же принимает это за положительный ответ. — Ты всё-таки помнишь меня! — восклицает он, всплеснув руками. — А теперь перейдём к делу, — взмах. Мощный порыв ветра растрёпывает серёжины волосы. Громкий хлопок. Птица стоит перед ним практически вплотную, безумно улыбаясь. Его запах, боже, какой знакомый запах! Он пахнет больничным крылом детдома. Он пахнет тем местом, где Разумовский провёл большую часть своего детства. — Ты помнишь меня… по-омнишь, — он берёт когтистыми пальцами Серёжу за подбородок, осщутимо сжимая его. — Я приходил к тебе, тогда, в восемь лет. Они ведь почти убили тебя, как ничтожество, — тени падают на его лицо, создавая новые образы. Уголки его губ искажаются, обнажая острые клыки; один глаз течёт, волосы взлохмачиваются, напоминая огненный вихрь. Разумовский моргает из-за яркости и света, и всё исчезает. Только волосы остались взлохмачены. — А тогда, в двадцать, когда Олег ушёл в армию. Ты начал пить. Много пить, потому что крыша поехала, — он замахивается, словно готов ударить Серёжу по лицу, но резко сдерживается. Что-то не даёт ему сделать этого. — Ты почти убил меня, Серёж, — черные крылья чуть подёргиваются, но Птица стоит. Стоит и улыбался. Но в той улыбке не было безумия, только боль. — А в двадцать четыре ты чуть не убил нас обоих. Ещё пара минут, и нас не было бы. Тебе понравились мои воспоминания? Тебе понравились наши воспоминания, Серёж? — Разумовский собирает все силы, чтобы помотать головой. — Мне пришлось их исправить, пришлось! Но я их переживаю каждый день! Из-за тебя! — он сдавленно выдыхает, и пара перьев падает с его рук. — Совсем недавно, когда Игоря положили в больницу. Я посылал тебе перья. Я всегда посылал тебе перья! Всегда! И в восемь, и в двадцать, и в двадцать четыре! Я молил тебя о помощи! — он резко падает на пол, но не перестаёт от этого казаться большим. Сейчас он становится огромным. Его плечи трясутся, а на пол перед ним падают алые капли. — И ты её давал. Давал надежду на наше общее существование в мире. Но снова и снова у тебя происходило какое-то событие, которое сбрасывало весь наш прогресс к нулю! И я снова и снова был вынужден молить о помощи, чтобы спасти себя! Чтобы спасти нас! Серёж, я не могу! — резким жестом вытерев глаза рукой, он поднимается на ноги, отходя на пару шагов назад. — Я просил его уберечь. Спасти и защитить. Просил! Да я каждую ночь, все последние месяцы умолял тебя об этом! И вот итог! — он продолжает чуть тише. — Ты почти потерял его, Серёж, как тогда, в двадцать, с Олегом, — его тихий, монотонный голос вводит в лёгкий транс, а по телу бегут мурашки после каждых рычащих. Он кажется хищником. Настоящим орлом, наконец увидевшим свою жертву. — Ты не позволил мне спасти Олега, но я позволю себе спасти его. — он поднимает на Разумовского полный страха и отчаянья взгляд. — Только я не справляюсь сам. Не могу. Ты пьешь таблетки, подавляя меня. Отчасти ты прав. Так безопасней. Но из-за них я не справляюсь! А ты, ты только делаешь хуже, Серёж! Потому что если не справлюсь я, умрешь уже ты. А ведь я просто плод твоего воображения! — он кричит, размахивая руками, но словно физически не может подойти к Разумовскому. — Раньше ты видел меня только в детских кошмарах, потом под наркотиками, — произносит он с грустью. — Кокаин, героин, марихуана. Знакомо, да? Ты все это попробовал, потом лечился и предпочёл забыть, а я живу с этим, — он поворачивается к Сереже спиной поднимая крылья: черные перья рядом с ними испачканы уже запекшейся кровью, но поверх нее все равно блестит, местами, свежая, алая. — Всё, что ты делаешь со своим организмом, появляется и на мне. Ты травмируешь этим не только тело, но и разум, за который я, увы, в ответе. Хочешь ещё кое на что посмотреть, а, Серёж? — он вновь стоит лицом к нему, у него вновь в глазах безумие и ярость, он вновь улыбается так, что кровь стынет. — Смотри, что он сделал с нами в ту ночь, — он убирает волосы, закрывавшие его шею, демонстрируя грубые, фиолетово-красные синяки-отпечатки. — Ты ведь даже не пытался сбежать. Тогда тебе нужна была боль. Ты покорно терпел то, что он делал с нами. Тебе это нужно было, я понимаю. Но я не могу простить тебе этого, Серёж. Я всегда был рядом с тобой, но вместо меня ты выбрал тот огромный клуб и того жирного мужика, которого всю ночь звал папочкой. Я знаю, как ты любил звать папочкой Олега, как тебя тошнило от одной мысли назвать кого-то другого вот так. Я понимал всё это, но не принимал. Но, Серёж, полтора часа боли, добровольное изнасилование, разве они стоили тех двух часов острой ненависти к себе, глотания жидкого мыла с мерзким запахом лимона и, в итоге, отравления и жуткой рвоты? — он мотает головой. — Нет… нет. Нет, Серёж, не стоили. Через день ты нашел новую порцию марихуаны, а я остался восстанавливать то, что сломал ты. Я медленно и кропотливо собирал тебя снова. А ты вновь ломал себя, — он проводит рукой по перьям, поднимая их. Кожа под перьями усыпана короткими, кровоточащими порезами от острия циркуля. — Знакомо? На парах, после неудачных ответов, потом — после не совсем точных, затем — после неидеальных, а в конце просто так, потому что привык. Ты царапал себя циркулем в наказание, выпускал пар, а потом забывал до следующего раза, но я всё помню, — он убирает руку, заглядывая в глаза Серёжи. — А помнишь Кирилла? Я его так любил. Мы его так любили. Он помогал нам не сойти с ума окончательно! А потом он умер. Прислал почтой записку, а ты потом бродил по кладбищам, надеясь найти его могилу. Ты всё размышлял, каким именно способом он убил себя. А я опять начал всё заново, — он закрывает глаза, тихо произнося. — Сереж, а тот старый порез так болит, кровь течёт к плечам и пачкает перья. И она не останавливается. Знаешь, я иногда чувствую себя Прометеем. Только орёл здесь ты. Серёж, прошу, избавь меня, нас, от дальнейшей боли, — его губы дрожат, голос становится хриплым, а прозрачные дорожки слёз бликуют у него на щеках. — Береги Игоря. Я всеми силами помогу. Ты же знаешь. Я не хочу тебе зла, но не могу по-другому, Серёж, прости меня. Только обещай, что ты сможешь выполнить мою просьбу, иначе нам несдобровать. А я не хочу, чтобы ты умирал, ты нужен этому миру, Сереж. А я нужен тебе. И если всё будет хорошо, то мы будем жить вечно, — он улыбается, впервые по-доброму, с теплотой. — Я могу щёлкнуть пальцами, и эта карусель снов прекратится, и ты действительно проснешься рядом с живым Игорем, только прошу, не вини меня в этом. Ты перестал воспринимать перья. Ты хочешь, чтобы я вернул тебя в реальность сейчас? — Разумовский кивает. Птица поворачивает руку ладонью вверх. — Я всегда рядом, и я всегда помогу. Помни об этом. Береги Игоря. Поцелуй его, как проснешься, хорошо? Птица не желает тебе зла, — он щёлкает пальцами и растворяется в темноте. Только огненно-рыжие волосы какое-то время маячат во мраке.

***

Серёжа распахивает глаза, резко садясь. Перед ним не белый потолок, а кромешная тьма его спальни. «Это просто дурной сон», — отдается эхом голос в голове. Разумовский несколько раз моргает, прогоняя остатки сонливости. В груди огромным комком начинает накапливаться тревожность. Пара секунд — и дышать становится больно, руки трясутся, тревога перерастает в панику, сердце гулко стучит в висках. — Серёж, солнышко? — зовёт Игорь, сидя на кровати где-то в ногах. Он вздрагивает, а потом тихо произносит севшим голосом: — Не подходи, — он выставляет руки вперед, словно защищаясь. — Скажи то, что знает только… настоящий Игорь! — он нервно сглатывает, ощущая сухость в горле, от которой тут же становится больно; а по щекам тёплыми каплями стекают первые слёзы. Вот только облегчение не приходит. — Я даже не знаю… — тихо произносит Гром. — Тебе понравился яблочный пирог тёть Лены, который я когда-то готовил. Или… ты принёс мне в больницу медвежонка, который тобою пах. Или, — он задумывается, чуть закусывая губу и смотря на свои пальцы. — Или когда ты чувствуешь слишком много, то переключаешься на другой язык, и я только по интонации улавливаю, что ты говоришь, хвалишь или ругаешься на что-то. Или… Разумовский обнимает свои плечи руками, тяжело вздыхая. Это был сон. А сейчас — реальность. Всё в порядке. Все живы. Он тянется к Игорю, подползая ближе к нему, и обнимает его за шею, пряча лицо в плече. Руки Грома смыкаются за его спиной, а на висок обрушиваются смазанные поцелуи. — Ты так метался, солныш, что я собирался тебя будить, но ты сам проснулся, — он проводит ладонями по шее Серёжи, чувствуя неестественный жар его кожи. — Я гитару вспомнил, Олег чудесно играл, надо бы позвать его… А потом, потом тебя в ванной, крови много, потом стены, разбитые окна, Комета… Птица… — он тихо всхлипывает куда-то Игорю в плечо, прижимаясь сильнее к его груди. — Тише, солныш, ты в безопасности, всё хорошо… это температура, надо вызвать врача, Серёж, — Гром гладит его по голове, чуть почесывая у уха. По спине, вместе с остатками холодного пота, бегут мурашки. — Давай измерим температуру? Разумовский кивает головой, отстраняясь и вытирая слёзы, принимает градусник из рук Игоря. — Тридцать восемь и шесть, — негромко констатирует Гром, когда Серёжа ложится обратно на подушку, укутываясь в одеяло. — Сейчас вызову врача.

***

Температура спадает ближе к утру. Всё это время Игорь рядом. Гладит по голове, целует щеки, лоб и нос, шепчет что-то на ухо, вызывая слабую улыбку у Разумовского. С первыми лучами солнца, озарившими их спальню причудливым узором, в голове всплывает послание, которое в суете этой ночи затерялось: «Поцелуй Игоря, как проснешься». — Игорь, посмотри на меня, — просит Серёжа, гладя пальцами челюсть Грома. Он смотрит вниз, на прижавшегося к его груди Разумовского, а тот в свою очередь глядит на него: в уголках глаз всё ещё слезы, щёки покраснели, губы искусаны. Серёжа, чуть привставая, дотягивается до губ Игоря, вовлекая его в поцелуй. Гром перемещает прохладные ладони на бока парня, отмечая в голове, что футболка всё ещё мокрая. Он же обвивает шею Игоря руками, чуть приподнимаясь, на что тот слабо улыбается, а потом укладывает Разумовского на кровать, нависая сверху. Он целует его искусанные губы, постоянно убирая мешающую челку, нежно касаясь кожи. Серёжа прижимается к нему ещё сильнее и ещё отчаяннее целует. Сегодня он увидел, что будет, если он потеряет Игоря, и что будет, если Игорь потеряет его. Всё это произошло из-за потери контроля, но сейчас… он не потерял его, он его передал. Разумовский тихо стонет, чувствуя губы на своей шее.