Соткан из отвергаемых истин

события прошлого глава вторая

pov Алина

июль

      Лис-умник распутывает эту стягивающуюся на шее петлёй уловку ловчее прочих. Загадка нехитрая. Разумеется, она приходится Николаю по уму и доле. Быстрее, чем с той расправился бы кто-либо другой. Недостаточно скоро для того, чтобы пресечь ясность чужого плана. Остановить. Хотя бы воспрепятствовать. Алина думает, она не заслуживает этого. Того, что даже в набирающей силу трагедии Ланцов посылает своих доверенных солдат не за Дарклингом. Не за тьмой, что разрастается над Равкой угрозой, величина которой не сравнится с размахом Тенистого каньона. Он гонит близнецов за ней. За девочкой-спасительницей, чьему праху дóлжно быть развеянным над осквернённой землёй. За той, с кем они повязаны чем-то крепче долга и разделённого уважения. Старкова не может вынести воинственные лица, с которыми сердцебиты проносятся в Большой дворец. То, с каким трепетом тяжёлая рука Толи поддерживает её за плечи, точно отводя от угрозы. Зоя возвращается следом, и от её грозящих бурей настроений, видится, пошатываются столичные купола. Николай ступает к собственной обители последним, в грузной манере стягивая с ладоней белые – едва тронутые пылью, перчатки. И взгляда мудрых глаз много для одного предательского сердца. Потому что, отпуская одни душевные переживая, Ланцов глубоко выдыхает с видной лёгкостью от знания, что она стоит пред ним. Живая, не тронутая ранами...       О возможном восстании говорят мало, грёзы Николая о множащихся речах в свою честь звонко разбились, когда открылось, что собравшиеся под стенами Ос-Альты фанатики явились роптать не о его молодом неумелом правлении. Дарклинг не стал растрачивать силы сторонников на сложные сказы и штурмы ворот, но устроил провокацию. Может, обладай приверженцы культа Солнечной святой тем же рвением, всё обернулось бы кровавыми реками, обвившими кольца столицы. И невзирая на всю беспорядочность и ужас произошедшего, сколь бы деловито их государю не удалось рассудить стороны, верующие воспрепятствовали иному. Скорому отъезду солдат и гвардейцев из столицы для незамедлительной погони. Беспорядок лишь начинал расцветать. Алина с бесконечной тяжестью на сердце не могла то стерпеть. Зоя не славилась широкими речами и вопросами чувств, но её верная сторонница знала, что случившееся глубоко ранило шквальную, которой теперь предстояло проводить дни за допросами и розысками изменщиков. Назяленская не обронила о случившемся и краткого слова в присутствии подруги.       Ещё до их спешного полного невидимых противостояний возвращения в Большой дворец, девушка долгие растягивающиеся в своих противоречиях минуты стоит пред зеркалом. То обнаруживается на внутренней стенке чужого опустевшего шкафа, когда она рьяно толкает двери в покои Еретика, точно неистовостью движений норовя обломать полумесяцы ручек. И на кого злится теперь? На себя? На Дарклинга? На злую долю собственных нескончаемых кар? Во всём сладкой пыткой истязающем тело возбуждении и от гонимых прочь воодушевляющих чувств Старкова не находит себе места. Не знает, где сыскать пристанище, при каком дереве ужиться со всем возложенным на себя грехом. И она мучает себя не за низость – не за подлинное желание хоть малое урвать взамен всем потерям. Алина ненавидит лишь то, что впервые за долго время чувствует себя живой. Ощущает то, как ноги располагают силой сделать новый шаг, а грудь рвётся к очередному вдоху. Она всей волей потерянной души клянёт, что помнящееся дыхание Дарклинга на её коже теперь по венам живительным нектаром разливается. И одно знание сквернее другого. Хочется притопнуть от разъедающей грудь досады, что даже откровенные претящие всем их измученным сутям шаги находились во власти страшного человека. Девушка ожидает обнаружить свою шею истерзанной, оцарапанной, измятой, выцелованной... Но в красноте кожи с трудом различишь рисунок пальцев или чужих полных порока желаний. – Сволочь, – ругается звучно под стать стенам чужой опочивальни. Едва ли Дарклинга удаётся одурманить страстью, и от того мысль о нём, стоящем на коленях, склоняющемся пред ней, особенно сладка. Но им обоим известна сила вожделения. Может, они понимают её по-разному. Но она в равной мере властна над ними.       Побег разжалованного (не)преданного огню Тёмного генерала скользит лезвиями ножей по их изведённым сердцам. Кусает, истязает клыками. Терзает десятками когтей. И пусть Николай храбрится и возвышает голову, Старкова знает, сколь сильно Дарклинг ударил. То было и щедрой оплеухой, и славной красоты напоминанием. Чтобы они не забывали, сколь могущественному древнему льнущему ко власти существу противостоят. Чтобы сомневались, опасались и от мнимого страха посматривали себе за плечи. Потому что по этой проклятой земле вновь ходит нечто, пред чем сама тьма преклоняется. Тот, кому ночь прислуживает, а пережитые века разделяют бремя знаний и понимания окружающего. Зоя кляла Дарклинга всеми придуманными среди людей злыми словами, Алина то знает. Но понимала ли она боль предательства? Что сама тренировала тех, кто её оставил, и болела об их жизнях?       Иное знание яснее прочих. Если Дарклинг более не сотрясает тени царских темниц, Старкова желает вернуться домой. Есть ли иное дело, где она может быть полезной среди неугасающей роскоши дворцов и важности правления? И нуждаются ли подлинно в её обществе? Ланцов в слове о задуманном отъезде придерживает союзницу у своего стола в обещании обеспечить безопасность Керамзина. И в предупреждении. Уверенный, что Дарклинг не станет угрожать приюту с риском быть немедленно обнаруженным, что несомненно обременяет его шаг и плечи. Но лишь до тех пор, пока цель не оправдывает всю возможную опасность. Николай убеждён, что в случае необходимости их нерадивый противник не изберёт своей целью сиротский приют, но лишь в пору, пока тот не стоит между ним и Алиной. – Я мог бы приставить целую армию к стенам Керамзина, но ты и я то не изберём. Люди нужнее у наших границ, – молвил Ланцов.       И говорит извечно меж гранями двух убеждений. Своего, что она нуждается в защите. И того – принадлежащего девушке, что она не представляет подобной надобности и важности. Николай грешит мыслью, что сколь бы поступки Дарклинга не были полны ужасом и жестокостью, они всегда имеют для него разумный строй и значение. Но теперь их государю лестно верить в то, что отсутствие весомой власти, поддержки и широты действий сведёт Еретика с ума. В той ли мере, что он опустится до бестолковых отмщений и кровавых рек? Старковой думалось, они молвят о разных людях. Николай верит, ей необходимо исчезнуть, иначе весь нажитый покой потеряет свою цену. Алина же знает, что бы она не решила, без оглядки на всё разлучившее их Мал последует за ней, избери она этот путь. И легка мысль, что девушка не сумеет дозволить подобное. Оставить без надлежащего слова и взгляда всё то, что они воссоздали из пепла. Оставить детей без единственного воспитателя, дающего им понятие о радостях детства, которого не было у них двоих. И нет иного человека, которому она могла бы доверить Керамзин. Сама не сумеет сердце оторвать от приюта, но ради безопасности детей?       Раньше, девушка рассудила бы то как заботу. Но ныне широко знание, что Ланцов радеет не об одном лишь её благополучии, но и о вероятности того, как Дарклинг может её использовать против его власти или Триумвирата. И ей всегда интересно послушать, что с горящими идеями глазами лис-умник ей предложит. В столице они могли бы за ней присматривать. Знать, что всегда могут дотянуться – защитить. Но то означает, что для змеиного взгляда Апрата и его безумств Старкова будет столь же лёгкой добычей. За пределами Равки для неё, нет сомнений, нашлось бы место. Но там ей никто не сможет помочь в случае срочной необходимости. Алина тихо усмехается, заслышав предложение отдохнуть с родителями государя за Истиноморем. Улыбка падает, когда Зоя заявляет, что он не шутит. Доподлинно известно, что их юный правитель сослал бывших царя и царицу Ланцовых. Но Николай никогда не говорил о том, что он перевёз родителей в иное место, где, ему хочется верить, Дарклинг не смог бы до них дотянуться. И не наречёшь, что мир бы обеднел, растерзай одну часть того союза волькры и ничегои.

•

август

«Госпожа София светится!» – безустанно подчёркивает Миша, стоит вновь ступить на порог Керамзина. И доброму бескорыстному детскому сердцу хочется верить.       Мал не перестаёт её расспрашивать о том, исчерпана ли в столице теперь надобность в её заботе. Старкова же с изумлением отмечает, что её отъезд нечто изменил. Мужчина больше проводит времени дома за обыденными хлопотами и спускается к столу раньше, чтобы помочь ей пред приёмом пищи. Он выспрашивает её о пребывании в Ос-Альте и часе, проведённом с друзьями, точно опасается, что она вновь может исчезнуть. Алина хорошо знает этот страх. Ужас, рождённый мыслью о том, чтобы быть оставленным. Пережитый сполна во времена, когда заклинательница солнца лишь начинала свой путь. Но она ныне переживает об ином. О суждении, что они сражались за место и жизнь, которая подходила не им. Старкова доподлинно помнит девочку, готовую рука об руку с мальчиком сражаться с тьмой за покой, которого они желали вдвоём. Но одинаковы ли их представления обо всём существующем на этой земле умиротворении? И подходят ли они оба в одинаковой степени для избранной жизни? Девушка с лёгкостью может назвать места, в которых они были счастливее и нужнее. И то не ладится. Никогда не ладилось. Но сердце болит. От всех слов, теплом льнущих к коже, от безутешных взглядов. Алина чувствует себя виноватой. Переживания грудь разъедают ядом от всего разлитого по крови яда. От прикосновений ночи, застывших на коже. Те, что ей ветер вечерами приносит, перебирая волосы и лаская слух своим безмятежным звучанием.       Помогая готовить Керамзин к близящейся осени и наблюдая за бегающими на лугу детьми, Алина думает о словах Николая. Керамзин найдётся кому защищать. Но приют никогда не был крепостью, способной уберечь её. Он есть место предназначенное оставленным и потерянным детям, достойным хорошей счастливой жизни. В последний месяц лета девушка думает – верит от полного знания, у неё ещё есть время на раздумья. Постукивая кончиками пальцев по столу собственного кабинета, она с усмешкой, застывшей на губах, жалеет об утерянной связи. Тоскует о некогда дивном чувстве – неясной страсти к тому, чтобы обойти чудовище на шаг. Перехитрить. Разучить новую чужую уловку, обточенную веками опыта. Иногда Старкова с трудом разбирает, тянет ли болью плечо, или она лишь себе надумывает все терзания. Страшится увидеть монстра своего сердца в отражении зеркала или за очередным тёмным углом. И та же потеря ей на руку больше прочих играет. Дарклинг мог бы искать её в столице или Керамзине, но реши маленькая беглянка сделать шаг прочь от них, протянуть к ней руки ему уже не будет столь легко. Николай надеется узнать, реши их чуждый до состраданий враг покинуть страну, от того заклинать заперт в Равке. И они все тоже с ним заперты.       Алина верит, она знает всё о страхе, глубоких сомнениях и подлинных ужасах... Но с переменившимся осенним ветром приходит и тревога. Злая, суровая, полная ледяных и горячих волн, что одна за другой окатывают тело. Она лишь смотрит вдаль с крыльца Керамзина или подсекает ножичком конверты писем, а её ладони мгновенно потеют. Ноги сковывает дрожью, а сердце бьётся загнанно. Девушка ждёт, что верная слабость завладеет телом, а пища вновь станет противной и нестерпимой, как только весь поддельный столичный лоск и обиход спадает с её хрупких плеч. Но вместо того она едва не сворачивает ноги, сбегая по лестницам. Старкова воротит нос от резкого запаха специй и трав, которые собирают по окончании урожайного сезона. И не упускает замечание Мала, что дворцовые яства разыграли её вкус к пище. Всякая еда на языке кажется иной. И более не ощущается пресной или вязкой. Стоя одним ранним утром пред зеркалом, Алина развязывает лямки сарафана, оставляя тот висеть на худых бёдрах, а расстегнув пуговички у шеи, спускает с плеч рубаху. Она не внимает знанию, отчего собственная кожа не рыхлая и не отличается более болезненным цветом, а грудь в непривычной мере полная. И перечит мысли, гонит ту с силой, от какой власти или силы собственное тело ощущается чужим.

•

сентябрь

– Чего призадумалась? – спрашивает её старая женщина, передавая ей свёрток с сушёными цветочными сборами и пару сложенных кусков пергамента, пока девушка рассиживается на лавке подле её палат, туго стянув шаль на плечах. – Я ей толковые вещи говорю, а она всё в облаках витает. Или тебя к какой травнице послать? – Отчего же? – не сыскав сил, чтобы сосредоточить взгляд на чужом тронутом годами лице, Старкова чуть приподнимает голову. Должно быть, её выражение выглядит подлинно потерянным. Возможно, глупым. То будет заслуженным наречением. – Так это ведь у вас – молодых, надобно спрашивать, – молвит старуха, вытирая руки мокрым полотенцем. – Я таких, как ты – задумчивых, уже не первый десяток лет вижу. Всё им белый свет не мил – кому от голода, кому от нищеты или мужика своего... Вот и ходите или за отравой за какой, или ищите, у кого руки толковее, чтобы от брюха избавиться. – Я здесь не за тем, – твердит Алина упрямо, точно не собственная ладонь, лежащая на животе, дрожит безустанно.       О чём она слушает? О добротном питании и худых узких для женщины бёдрах. Поучения нисколько не ладятся с ворохом мыслей, что терзают думы. Едва сойдя с чужого порога, на который девушка ступила в тот день, она оглядывается вокруг. Даже город избрала, что подальше – куда их ноги с Малом не ступают, а они не посылают в такие дороги своих людей. Старкова боится не позора. Не злых слов, сказано которых сполна. Она боится себя. Потому что нет для неё худшего врага, нежели власть чувств и отчаяния, что пускает по её венам чёрную – отравленную древней магией кровь. Алина сходит с телеги за пару вёрст, чтобы пройтись по лесу пред тем, как вернуться в Керамзин. Она садится на одно из многих поваленных брёвен и почти не слышит пение птиц и шум живого. Скоро, прикрывая лицо дрожащими руками, девушка обнаруживает, что не может даже прокричать. Силится, но голос обрывается в рыдании, обращённом к своим коленям.       Она годами клянёт свою дрянную участь и суровую долю природы, сетует на худое здоровье... И в последней нужде – в жажде черпнуть хоть толику утерянной силы, Старкова желает нечто себе – берёт жадно. Но чего стоят все её муки сердца, когда Дарклинг даёт ей излишне много? Больше, чем она может возложить на слабые руки. Такова цена потерь и лишений. Бремя низости и кара за последнюю глупость, дозволения на которую не давали. Алина и не спрашивала. Один вопрос сложнее другого. Сказывают, мужчины о том не думают. Но заклинателя с трудом наречёшь кем-то, кто хотя бы схож на человека. В тот день девушка уже долгое время не верила, что тело хоть когда-то позволит ей понести ребёнка. Но от каких дурманящих голову чувств Дарклинг то не предотвратил? Почему не задумался, дозволил? Обнимая себя руками, она вновь возвращается к словам старухи. И тонет в чудовищных думах не от злой доли. Лишь от того, что мир для этого дитя избрал в отцы человека, не знающего ничего человеческого. Мужчину, захлебнувшегося в крови. Сколько людей, которых Старкова бы спросила, нарекли, что этому ребёнку не дóлжно жить? Сколько бы расправились с ней за низменный грех, чтобы искоренить всё живое, чего касался Чёрный Еретик? Может, от того природа нарекла матерью для этой маленькой жизни девушку с большим добрым сердцем, полнящимся незримой силой.       Алина думает, миру взаправду будет лучше без него. Без ещё одного человека фамилии Морозовых. Она не умоляет своего былого могущества, но девушка доподлинно знает силу чужой крови. Силу имени. Ту, что всю её суть посекла и истрепала. Ей думается, Дарклинг этого не заслуживает. Не имеет права даже руки тянуть. Чистая жизнь не может равняться со всеми смертями невинных на его руках. Заинтересован ли он в ней или нет, однажды до заклинателя дойдут слухи. В один день он сложит события в своей голове картиной одного из многих планов. И Дарклинг придёт за ней. За ними. И что бы ни стояло столпами его подлинных чаяний, Старкова сомневается, что те исполнятся любовью и отцовским долгом. Понятия излишне человеческие для монстров. Дарклинг пожелает этого ребёнка. Как трофей, как приемника, как очередную игрушку, которая послужит его амбициям и нуждам... Как того, кого он сможет не подчинить, но воспитать в угоду себе. И Алина не смеет того дозволить. Эта игра ничью сторону не занимает. Но доподлинно известно, как только она ступит за стены Керамзина с этой ношей, девушка вывесит подле себя знамя. Полотно, пропитанное кровью Гражданской войны, со словами «я тебя обокрала». Ход достойный нравов Дарклинга. Вставая посреди леса и осматривая себя – аккуратно ведя кончиками пальцев по низу живота, девушка думает о том, что это дитя заслуживает мира без их распрей. Но навсегда остаётся её отмщением большим. – У нас будет ещё одна сказочная кошечка? – подпрыгивая на верхних ступенях лестницы, спрашивает Мая, рассматривая очертания нового животного, что рождается на стенах Керамзина.       Её воспитательница сидит на нижнем пролёте, в свете трещащих ламп обмакивая кисть в плотную угольную массу. Потягиваясь, мурча и изредка зевая, Накошка лежит на бёдрах девушки. Спиной к животу прижимается и мнёт лапками одну из ног, пока хозяйка разговаривает с юной любопытной девочкой. Старкова долгие минуты рассматривает земенскую кошку, что денно наблюдает за беготнёй детей и слушает ребячески речи. Вырисованные серебром глаза хищника взирают на неё с порицанием, когда Алина вырисовывает аккуратную спинку животного с шерстью цвета ночного неба, что отливает на свету сиянием звёзд. Она облачает белым дремлющее маленькое существо в перчатки вместе с кончиком длинного хвоста, что оборачивается вокруг сильной лапы взрослого кота. Девушка знает, это лишь её одной ноша. Она не причинит такой боли Малу. И не может подвергнуть Мишу, Маю, многих других детей подобной опасности. Ей и этому ребёнку не будет здесь места. Но часть неё всегда будет принадлежать Керамзину. И эту часть Старкова на стенах приюта оставляет. В каждом из собственных усилителей, которым дóлжно охранять эти места и беречь будущее всех маленьких жизней, взращиваемых на земле, живущей под их ногами. Во всяком из сказочных существ, которым наречено беречь покой этого дома и охранять его быт от чудовищ.       В ту ночь Алина запирает дверь собственного кабинета на ключ, обращая взгляд ко столу. Ко всему, над чем трудилась последние недели первого месяца осени. Она осторожно касается живота, шепча благодарности, что в своём положении способна стоять на ногах. Тяжесть в груди и охота к еде её не оставляют, но тело не рассыпается от слабости или дурноты, пусть и девушка замечает, что ногти ломаются пуще прежнего, а её волосы путаются, оставаясь на гребешке. Она кротко ступает к стопке писем, что покоится на углу стола. Тех каждому близкому сердцу хватит. Старкова кусает губы от мысли, что, может, Мал их даже не прочтёт. Сожжёт в огне печи. Она того заслуживает. И какие слова смогли бы её оправдать или утешить мужчину, столь же щедро обделённого этой суровой жизнью?       Алина усмехается, находя следующим письмо Николаю, которое необходимо будет взять в город для отправки. Она доподлинно помнит строки, выведенные ему. О том, что есть правота в его словах и суждениях. И если лис-умник считает, что ей необходимо скрыться, девушка исчезнет, укрывшись на земле, где он всегда сможет протянуть ей руку помощи. Она просит Ланцова лишь о малом. Сказать «нет» на требования Мала разыскать её. И не растрачивать силы на её поиски. Взамен зарекается отправлять весточки о своём благосостоянии из каждого места, которое покинет. Старкова заходится тихим смехом от мысли, что царь-корсар будет страшно недоволен. Она продала почти все его подарки в последние дни. Золото ныне ценится больше, чем красивые тряпки. Алина в душевной тоске рассматривает мешочки с деньгами. Личные сбережения, нáжитое и то, что удалось собрать с проданного. Они разделены на две части. Одна Малу – на нужды Керамзина, другая себе и кому-то маленькому – на сытую тёплую жизнь. Она коротким взглядом проходится по стопке документов и распечатанных писем, что покоятся прижатые чернильницами и печатями. Надеется, что сделала достаточно в искуплении за свои поступки. Девушка расписала планы, что будут поддерживать обеспеченное существование приюта ближайшие полгода, и договора с учителями, которые продолжат обучать детей и приезжать для их уроков. Рассматривая небольшие дорожные сумки, Старкова иной раз задумывается, разве ей нужно много? Тёплая одежда да и только.       Она укладывает Мишу в постель, когда тот просыпается, стоит поцеловать его в макушку среди ночи. Когда они встретятся вновь, Алина надеется увидеть его с достойным мечом на поясе, который мальчик изберёт сам на сбережения, оставленные ему. Босые ноги ступают по ковру в коридоре приюта, когда она застывает подле их с Малом спальни, осторожно приоткрывая дверь. Мужчина тихо храпит. Во что девочка, которую он однажды держал крепко за руку, обратит его утро? Во тьму, полную забытых побеждённых монстров. Они друг от друга далёкие, и даже в своих грехах теперь отброшены на разные уступы пропасти. Тёмные лишённые света окошки Керамзина взирают на неё с осуждением. Девушка горестно смотрит себе под ноги, не смея поднять взгляд. Осенний ветер – отголосок ночи, ласкает плечи словами человека, что славит всякую её низость. Касаясь дерева крыльца, Старкова вспоминает о своей давней изничтоженной мечте – увидеть свет, посмотреть его пределы и открыть для себя новые понятия. Но покрывая голову лёгким платком и делая шаг со ступеней на землю, Алина думает о том, что пусть Равка излишне мала для целого мира – она пройдёт этот путь сама, сколь бы жестокая доля не пыталась её сломать.

•

октябрь

      Она верит, изнуряющая дурнота обойдёт её стороной. Но девушку укачивает от повозки к другой в каждую версту пути, который она проводит бодрствуя. Её рвёт даже в час, когда, кажется, ни воды, ни пищи в желудке уже не осталось. Вместе с тем Старкову не оставляют головокружения, а, утирая уста платком, она иногда обнаруживает, что с носа идёт кровь. От этой напасти она останавливается в каждой деревне, чтобы набрать воды и купить еды. Мужчины любят болтать, что простейший удел их женщины – носить ребёнка, но что они вовсе знают об этой тяжести? Алина не перестаёт думать о словах повитухи, которую она посещала, едва покинув Керамзин. О судных речах над её тощим слабым телом. Когда вечерами девушка мечется от предельного страха к рыданиям за своей скверный удел, она гонит от себя мысль, что ей одного не хватает. Чужого ледяного спокойствия, о которое даже худшие ужасы бьются звонко. Руки человека, чьи пальцы не дрожат под натиском войны. И от одного довольствуется. Маленькие хрупкие жизни не терпят разрушений и жестокости, не выносят грязи и окружающей гибели. Посему Дарклингу не ступить к этому ребёнку. Старкова знает мягкость его прикосновений. И терпимость, стоящую посреди пепелища после страшнейших преступлений, помнит доподлинно. Но то лишь между ними – сторонами войны, разделено. А дети они... Не для их противостояний, способных мир в руины обратить.       Недели путешествия приводят её в поселение в паре десятков вёрст от первых домиков Адены. В город, расположенный в центральной Равке не ступить, если Алина не желает быть обнаруженной служителями Николая или людьми Дарклинга. За плечами остаётся развилка реки Сокол, до сих пор напоминающая о себе резким солоноватым запахом. Их государь уделяет сполна внимания порядку в Равке, пусть и земля всегда полнит разбойниками, но девушка силится не путешествовать в ночь. Больная поясница и неутихающая дурнота ей и вовсе того не дозволяют. Солнце постепенно стихает, пока она ступает по улицам широкого села, гуляя и стремясь разыскать место для сна. Мужчины таскают воду к вечерним баням, от которых в небо поднимаются струйки дыма, женщины закрывают лавки на рынке. Старкова невольно подмечает, как старик разгоняет дворовых ребят, что пинают чумазого мальчишку. И уступает себе в нужде подойти и помочь подняться. Ребёнок тощий, думается, едва ступивший за десяток лет. – Держалась бы ты от него подальше, может, прокажённый какой или чумной! – прикрикивает ей старик, Алина на чужую глупость даже взглядом не ведёт. – Держу, – твердит она, помогая мальчонке дойти до ближайшей лавки. Его одежды грязные и изорванные, а пахнет от ребёнка как от дворового животного, точно он денно живёт среди скота и лошадей. – Где твоя семья? – У меня нет родных – только собаки, – девушка убирает его спутавшиеся косматые волосы с глаз, отмечая, что пятна на чужом детском лице – не грязь. Они овальные, точно оставленные вытянутой в тисках монетой. Отметины разнятся в цвете – от тусклого рыжего до зеленоватого, и сидят на коже точно данные при рождении. – Я уличный. Ребята говорят, что меня выставили из дома из-за того, что я уродливый. – Ты мог бы показать, где находится этот дом? – Я не помню, – мальчик лишь пожимает плечами в резком движении, не смотря на неё. – И почему же тебя зовут столь некрасивыми словами? – наблюдая за тем, как ребёнок покачивает ногами, уткнувшись взглядом себе в колени, Старкова улыбается. Уходить ведь не стремится, хоть и она здесь чужая – взялась на пути едва с дороги. Они – маленькие, всегда любят, когда их слушают. Она вновь его осматривает. Да, пыльный и ноги босые, лицо пятнистое, но отчего уродлив? У мальчишки вполне разумный взгляд, и тело здоровое – неискалеченное. – Я грязный и бестолковый. Ем, что на дорогу бросят. И им не нравится то, что я делаю, – он вновь пожимает плечами, звучно хмыкая, так что Алина лишь заинтересованно склоняет голову. И что же заслуживающее пинков может занимать мальчишку? Он резко спрыгивает, подхватывая её за руку. – Я покажу вам! Идёмте!       Ребёнок тянет её за собой, едва не пускаясь бегом под косые взгляды местных жителей, что в его сторону лишь качают головами. Девушка невольно в быстром шаге, впервые замечая за собой подобный жест, придерживает себя за непривычно скруглённый живот. Мальчик приводит её к развалинам старого деревянного дома, на крыльцо которого выносит пару истрепавшихся сумок, с позвякивающим содержимым. Он кидает на ступени принесённую из-под развалин ткань, чтобы они могли присесть, и рассыпает вокруг дощечки и неаккуратные куски кожи. Все покрыты яркими пятнами разного цвета, что составляют рисунки. А после мальчонка достаёт изломанную шкатулку и, обмакнув ладонь в ковш с водой за их спинами, он окунает палец в одну из ячеек предмета. Пыль неясного цвета обращается зелёной краской, стоит ему коснуться дерева. – Я делаю их сам, – хмыкает ребёнок. – Из трав и полевых цветов. – Ты гриш, – утверждает Старкова, обнаруживая, что не может стереть цветастые пятнышки ни с кусков кожи, ни с детского лица. И как только никто не присматривается? – Я слишком уродлив... Гриши прекрасные! Разве я могу быть одним из них?       Заслышав знакомые ей слова и думы, уже Алина утягивает его за собой, дожидаясь, пока мальчонка соберёт свои сумки. Она силится отыскать в селе солдата или какого гриша, но находит лишь пару торговцев, что в ночи отправляются в столицу с гружёными телегами, и сторожевого, что работает на стенах Ос-Альты. Велика ли забота, взять с собой ещё одного маленького пассажира? Стоит мужику воспротивиться, промолвив, что то не его забота, девушка в осуждении хмурит брови. Голос хрипит от того, сколь часто её рвёт последние дни. – Но это будет вашей заботой, когда в ближайшем городе или даже столице узнают, что покой Ос-Альты охраняет человек, которого не заботит благополучие Равки и процветание Второй армии. Уверена, их командиры заинтересуются подобным непозволительным безразличием, – выговаривает она за тенью сторонних взглядов и нерадивых настроений.       Едва ли слово о правящих и обладающих силой не имеет власть над простыми людьми. То-то же. Стоит ли этой скрытой угрозы чужое полное лени и равнодушия упрямство? Передадут ребёнка ко дворцам в столице и разойдутся с мирными настроениями. Старкова вкладывает в ладошку мальчишки пару монет, когда тот обнимает её за ноги, а после передаёт ей несколько коробочков с красками, приговаривая, что себе сделает новые, а эти будут спасительнице благодарностью. И когда он спрашивает, за какое имя молить святых и о ком рассказывать, когда пожелают знать его историю, она тихонько шепчет ему на ухо малое «Алина». Как Санкта-Алина? Да, «как» солнечная святая. Она улыбается от мысли, что Женя обязательно заслышит эту историю. Они с Зоей поймут. – Ты откуда взялась-то такая? – спрашивает её мужчина в годах, стоит пройти к центру поселения. Молодые и старые здесь рассиживаются, кто на лавках, кто на перилах. – Неужто столичная? – в дороге она нередко выдумает сказки о детстве в Полизной. То и отвечает. Для иного у неё излишне добротная одежда. Синяя опашень¹, рукава которой оторочены серым мехом, и вовсе вещь приметная. Старкова у них выспрашивает о постоялом дворе и стариках каких, что принимают проезжих гостей. – Нечего в неспокойное время молодой девке по трактирам шляться. Вон, пусть Васильич тебя к местной бабке проводит. К ней все женщины захаживать любят, – собравшиеся поддерживают товарища негромкими согласными речами. – Даже с других краёв Равки – всё к старухе плетутся. – Во-во, мужик дело говорит! – вторит говорящему кто-то помладше. – Мы тебя не гоним, нерадивая, – успокаивает её мужчина, когда Алина рассматривает их с нелестным подозрением. – Но у нас по селу сейчас вся рвань с города проходит – не то дезертиры, не то дураки какие. Ребятня с пустыми головами. Не упрямилась бы ты, мы уж всяко больше в жизни повидали. – Идти, правда, к ней далече, – с каменного крыльца возвышающегося пред взором дома сходит низкий старик, вызвавшийся её проводить, чтобы остальные не стесняли молодую гостью. – Ноги-то снесёшь? – спрашивает степенно. – Ведите.

•

      В сказках говорят, в лес с чужими не ходить ни под светом солнца, ни под ночь, но когда Старкова толково слушает те поучения? Чужой дом, как оказывается, находится за поселением и спрятан глубоко – среди густого строя деревьев и старых, как кажется, стволов, что в это время лишены листвы. Стоит плотный бор, походя на отряд солдат, что охраняют чужие владения. Дедушка, идущий впереди, перебирает землю палкой, когда лес заполоняют ёлки и редкие сосны с их тёмно-зелёной хвоей. Её нотками полнится воздух, который вскоре перебивает смолистый аромат жжёных дров, а к тому примешивается сильный запах яств, что, думается, разогревают на печи. Тянет свежесваренной картошкой и жаренным мясом. Особенно ярко ощущается то, что напоминает масляную выпечку. В животе урчит от одного лишь аромата. Когда ломясь под дымящимися трубами, сложенный из камней домик виднеется за деревьями, старичок указывает ей дальше идти самой. Но Алина, верится, слов провожающего не слышит, борясь с очарованием и представлением о сытной пище.       Она ожидает встретить старуху, которой должно осмотрительно взглянуть на неё с порога уставшим взором. Но вместо того Старкова видит женщину в зрелых годах с большими добрыми глазами и волосами цвета краснее, чем предстаёт дерево, но темнее, нежели есть кровь. На её тёмно-зелёном платье повязан фартук тусклого рыжего цвета, на чьей ткани не найдёшь ни одного масляного пятнышка. Хозяйка зовётся Марьей. Дом изнутри выглядит много шире и просторнее, чем предстаёт снаружи. В стенах маняще пахнет мясным супом, пекущимся хлебом, сочным инжиром и вином, хотя изнутри жилище в полной мере схоже на заурядную равкианскую избу. Печи в горнице две, и обе выложены плиткой, полнящейся мужрёными старинными узорами. Столы застелены салфетками и полотенцами, что расшиты красным и зелёным, а стены сложены потемневшим брусом. И всё точно ненастоящее – нетронутое людской рукой. – Дозвольте спросить.., – Алина окунает деревянную ложку в плошку с жирным супом. И клянётся, что расплачется, если живот вновь подведёт её. Стоит заречься, что вкуснее пищи она в жизни не испробует. – Чего вас местный старой зовут? – А что ж, с мужичонок в любые времена спрос мал! – утверждает Марья, доставая длинным ухватом очередной горшок из печи и ставя тот на длинный стол. – Видят, что пожелают, всё им что-то голову жмёт, глаза шире раскрыть не могут, – тихо смеётся женщина. – Нынче хоть сообразительнее стали. Вон, – указывает она на гостью в кратком жесте, обтирая руки полотенцем. – Тебя ко мне отправили, а не с этой подзаборной ребятнёй оставили или, того хуже, на улицу выставили. – Говорят, девушки любят у вас останавливаться. – А чего же им не любить? – Марья присаживается на край лавки. Огонь печей отбрасывает на её лицо тени, а в глазах пляшут огоньки свечей. – Хозяйка накормит, отогреет... Мужика у меня в доме нет, я их и вовсе не пускаю на порог, да за окнами никто не орёт. Животина одна в округе. И чужое добро меня не прельщает, своего навалом, – она обводит рукой скромное владение. – Вы травница? – Старкова рассматривает множественные склянки и коробочки, которыми заставлены подоконники и полочки, тянущиеся по стенам. – Травница, пекарь, целительница, – не переставая говорить со своей голодной, стучащей ложкой по посуде гостьей, женщина встаёт, чтобы поставить пред ней остывший после печи хлеб. Кусок рассыпается во рту хрустом и масляным вкусом, что окутывает желанием взять ещё один укус. – У кого роды приму, кому с голодным ребёнком помогу. Что от мира дано, тем и живу. Помогаю пропащим и другим, кого жизнь обидела, коли сама силой не обделена.       Они говорят о том до поздней ночи, пока Марья не указывает ей, как пройти к банному углу и к скромной кровати, что таится в небольшой комнатушке за печами. В следующее утро Алина знает, что ей нельзя здесь задерживаться. Заявлено среди улиц сполна, вопрос времени, когда слух о чужой чудной девчонке пойдёт по людским устам. Но что-то в этой избе её всем людским добром, теплом постели и вкусом яств влечёт, зазывает остаться. Девушка стремится сыскать чёрный умысел во всём обилии блага, но её дурнота уходит с глотками чая, сбор трав и ягод для которого они собирали вместе. Тело ощущается крепким и полным со всякой ложкой пищи. Марья говорит с ней о тягостях положения и родах, отчего, ужасаясь под смех хозяйки, Старкова невольно кусает ложку зубами. Она гуляет с ней в лесу и рассказывает своей юной гостье о том, что придаст сил, а что послужит отравой. – Отчего же грустишь, милая? – спрашивает её Марья, извечно занятая своим делом, пока Алина впивается зубами в ватрушку, посматривая за окно. В последние недели у неё появилась необычайная тяга к сладкому, и сдобные изобилия этого дома ту нужду лишь раззадоривают. – Я тебя не гоню, а она всё нестись невесть куда собирается. – Не желаю стеснять дольше разумного, – она вновь поднимает взор к утреннему солнцу, что касается своими лучами стола и с каждым днём становится всё холоднее. Минула неделя. И пусть те дни живут славным знанием о лёгкой голове и добром сне, девушка и так задержалась сполна. Однажды ночь обернётся монстрами, и она не желает подобного человеку столь добродушного склада. – Ещё и беду на вас накличу. – Брешешь ведь и не краснеешь, – хохочет женщина, раскладывая по мешочкам подготовленные ей высушенные растения – лекарства, которые Старкова сможет испить в надобности. – Разве это плохо – идти далеко прочь от страшной судьбы? – Нисколько! – звучно утверждает Марья. Шнурок трещит в её руках. А она сама ненадолго поднимает к гостье взгляд. – Чего мне тебя судить? Злой язык всегда найдётся. А что же мужчина? – женщина вопросительно возводит густые тёмные брови. – Муж, брат, отец у тебя есть? Дядька какой на худой конец. – Я вдова и сирота, – Алина утыкается взглядом в пустой горшочек, стоящий неподалёку. Некрасивая черта. Вопрос не унимает тревогу сердца в схожей мере. – Сироте поверю, да непохожа ты на вдову, – терзает её интересом хозяйка, обрекая лишь вздохнуть. Сколь никудышная лгунья, когда тело разнежено добротной постелью, а живот полон. – Я вас таких сполна повидала. Вдовы не бегут в лес, точно у них нет дома. – Боюсь, меня там ну ждут. Особенно с этим, – девушка в полюбившейся манере склоняет голову, рассматривая неприметный живот – точно чей-то чужой. И взгляд отводит спешно, будто не дозволяет самой себе дольше положенного глядеть на тело, спрятанное под плотной грубой тканью платья. Женщина лишь порицающе цокает, качая головой. Есть нечто знакомое в этом несерьёзном осуждении. – Ты боишься собственное дитя, деточко. – Вовсе нет! – громче необходимого подчёркивает Старкова, чем не впервые смешит Марью. Остаётся лишь ложкой по столу ударить. Может, старшему человеку виднее. Может, Алина лишь противится правде, гоня ту от своих дум. И стали бы её судить за все чувства в знании, что есть этот ребёнок? – Лишь того, что нас преследует. – В этом поверю, но всё равно лукавишь, девонько, – Марья подходит к тёплой печи, доставая оттуда хрустящие свёртки с выпечкой. Алина же пододвигает к себе ближе поставленный горшочек с кушаньем из мяса и томлёной картошки, что разваливается на языке. Думает, за принятием пищи её легко поймать в скверных словах. – Я видела девиц, чьих мужей забрала эта многолетняя война. Тех, кто остался один на один с дитятей, тоже достаточно. Ты непохожа на них, – женщина приносит к её месту за столом многие кулёчки, смотря в доброй мере поучительно. Точно хозяйку не заботит чужая ложь, но её гостье стоит озаботиться более правдивыми историями. – Они не смотрят на себя так, будто собственное тело им чужое. Уж не снасильничал ли кто? – Жизнь уберегла, – Старкова осторожно дует на горячую пищу. От одной мысли всё тело заходится дрожью. Хороша соблазнительница, сама же себе беды на дурную голову ищет. – Значит, милая изменщица. – Теперь выгоните из дому? – Алина лишь тревожно ведёт головой, когда Марья, отойдя к окну, раскатисто смеётся, закидывая полотенце на плечо. Девушка и без того себя долгими днями судит. Изменщица, предательница... И её измена иная. Страшна в непомерном грехе и непростительна. Теплится нужда заключить, что она сделала для этой страны и люда сполна, чтобы не упрекать себя за низость. Но будет ли народ к ней столь милосерден? Не верит давно, что будут хотя бы те, кого она зовёт дружескими понятиями или нарекает семьёй. Не поймут и не простят. – Осуждайте. Боюсь, у вас не найдётся слов, способных меня обидеть. Я их все уже слышала. – Мне нет дела до глупых мужчин или до того, ради кого ты оставила тёплые хоромы да по улицам скитаешься, – женщина с неким пренебрежением взмахивает рукой и вдруг сдержанно улыбается. – Я говорила о другом, – но прежде, чем она спрашивает свою гостью об ином, Старкова интересуется о необычном говоре, который не встретишь в здешних местах. Пусть манера ступить прочь от разговора жалка, но и чужой интерес Алину не прельщает. Марья на её слова в несерьёзно грозящей родительской мере качает головой. – Что тебе дело до одинокой женщины? Неужто еда и тепло немилы? – девушка едва не заходится кашлем от столь дурной мысли. – Ешь вдоволь и грейся, раз собираешься уходить. Не сомневаюсь, дорога тебе предстоит ещё долгая. А, впрочем... Далеко ли путь держишь? – А куда дороги ведут беглянок и изменщиц? – Старкова в полноте причудливой картины походит на манерное дитя, что, сидя с кушаньями на устах, выспрашивает взрослого человека о мудростях – Подальше от самих себя.       Следуя за краткостью слов женщины, Алина в молчании утыкается взглядом в опустевшие стенки своего горшочка, валяя деревянной ложкой вкусно пахнущее в прежней мере мягкое мясо, что остаётся на дне. Ей хочется выдернуть с головы ещё пару волосинок, чтобы убедиться, что с ней всё то взаправду происходит. Надеется, верит – её ныне не могут узнать. Никому нет дела до брюхатой бедной отказницы, разгуливающей посреди леса. Просто представившая ей одинокая женщина решила над ней сжалиться, а взамен денег преподать пару-тройку жизненных уроков. Но в данный час Старковой действительно стоит скорее уходить, и так неделя бесследно в беспечности и власти невиданной милости утеряна. Дыхание опаляет шею, а по ногам противоположно веет холодом. И то не охотничьи псы и не цепные монстры. Если узнает, Дарклинг не станет мешкать. И выжидать очередных признаний или сожалений тоже не станет. Ни прощения, ни милости не будет, пусть и не ему с неё спрашивать. – А если я бегу от страшного человека, укроете глупую девицу? – с ясностью поднятого взгляда вопрошает Алина, наблюдая за Марьей, что рассматривает за окном пейзаж просыпающейся лесной гущи. Точно впервые и не слушает укрытую в своих стенах гостью. Её полные губы вдруг трогает лёгкая несвойственная для возраста забава. – Коли бежишь, лучше для тебя будет поторопиться, – молвит речью, что оборачивается видными предупреждениями. Наставлениями. Может, они говорят друг с другом разными представлениями, но отчего-то Старкова думает, что в то мгновение образ нечеловека в их думах схож.

•

      Прибывая к докам, сопровождающим широкие дороги от Адены к Удове, Алина переправляется через лишённую жизни серую землю Тенистого каньона. Ветра здесь поднимают пески, складывая завывания в шепчущие речи. Место полное теней и призраков. Девушка не видит издалека алтари, хоть и доподлинно различает кочующие городки паломников. Не уверена вовсе, что сможет вытерпеть вид святынь и собственных, выведенных чужой рукой образов. Ещё где-нибудь, несомненно, заслышит зазывающие голоса торгашей, что все – точно один, продают её кости и зубы. Благословение для народа, от одной мысли о котором тошно. Может, Равка любит своих святых мучеников мёртвыми лишь от всей непостижимой власти, которой они владеют пред народом при жизни. Переправляясь через бесплодные земли, Старкова замечает у перил скифа нескольких мужчин и девушек в тёмных плащах и рясах. И судя об убранстве их волос и воинственном виде лиц, она сомневается, что то монахи их церквей. Алине хочется выспросить хоть одного из них о правдах молодого культа Беззвёздного святого. О том, чем же людей привлекает вера в человека, на руках которого страшнейшие из преступлений. Того, кого равкианская вера не признаёт и к письму на иконах не подпускает. Но девушка к ним в разумной мере не ступает, вместо того беседуя со странствующим юношей, что бережёт подле себя тяжёлые сумки. – Слово церкви слабеет, когда наперебой молвит народ, – говорит ей он, стоит помянуть в разговоре Еретика и настроения его иноверцев. – И многие из них славно знают, как это убеждение использовать. А нашим священникам и служителям изуверы не нравятся лишь тем, что задают людям простой вопрос. А были ли остальные святые столь милостивыми при жизни, какими их пишу в Житие? Это изламывает прочность нашей веры.       Старкова раздумывает об этой мудрёной истине в дороге, что ведёт её мимо Удовы. И ведь знает, не смеет спорить, что есть своя доля правды в словах и учениях сторонников Беззвёздного. И чем их культ отличается от служителей солнечной санкты? Лишь тем, что Алину в Равке жаловали как спасительницу от беды, столетиями отравляющей землю. Но Дарклинга нарекли святым после смерти, и то тешит все сказания, которыми дурят юных последователей. Среди всех чудных мыслей, девушка долго раздумывает о том, чтобы сойти с пути и посмотреть княжество Николая, но от знания, сколько там солдат или хотя бы гришей ступать в город не смеет. Она идёт к Истиноморю. К берегам западной Равки, о которые бьются холодные волны. В летнее время здесь можно охотиться на морских лисиц. Старкова гадает, как бы сложилось её путешествие, реши она пересечь воду, чтобы отправиться на другой материк для дальнейшей жизни. Но море её не жалует. Оно штормит и близко к себе не подпускает. Ударяет пенными гребнями о скалы рьяно и зло. Алина обнаруживает в груди дивное чувство, что даже будь на следующее её воля, пересекать Истиноморе она бы побоялась

•

ноябрь

      В дороге выкрашенная бурым и багряно-красным листва, что до того укрывала плотным покровом землю, постепенно увядает. Чернозёмы западной Равки под властью ночных морозов каменеют. Окрашиваются серым оттенком из-за утреннего инея, а после и тонкого белого покрова, принесённого первым снегопадом, с которым вступает в силу последний осенний месяц. Со временем, едва сев в одну из прочих телег, Алина надевает добротный длинный тулуп, воротник которого обшит рыжим мехом лисицы. Тот, что во многие из пережитых дней она подкладывает себе под голову во время сна. Или укрывает сотканными из шерсти одеждами тело, чтобы ненароком не продрогнуть в ночи. Частые боли в пояснице её изнуряют, а низ живота нещадно тянет, отчего девушка чаще разлёживается в пути, чем сидит за делом. От нескончаемого голода, что противоречит жгущему чувству после всякого приёма пищи, Старкова незамедлительно решает сойти с дороги в Аркеске, улицы которого встречают её запахом жареной рыбы и масла. Дома здесь укреплены тяжёлым брусом, чтобы плывущая почва не косила стены. По главной дороге, где с южной стороны приветливо открыты ворота, часто бегут лошади с повозками и гружёными телегами. Город рыбаков и мастеров пушного дела. Здесь производят значительную долю одежды для Первой армии с помощью тканей, которую переправляют по морю. Чего нельзя сказать о портах Ос-Керво, берег здесь более спокойный и ровный, что значительно облегчает торговлю и промысел. Оружие и важное продовольствие здесь не возят, в северной части корабли легко попадают под атаки фьерданского флота. Подыскав себе место на окраине города, Алина отмечает, что её розовые от морозного холода щёки раздались, а бёдра стали мягче. Но боль и ведущая вниз тяжесть в заметной мере округлившегося живота её не оставляют. – Не нравишься ты мне, – твердит знахарка, обмывая руки в травах и разогретой воде. От чужого вмешательства хоть вновь не становится дурно, но дрянь слов в незабытой крутой хватке перетягивает горло и вынуждает сердце биться спешно. – Таз узкий, сама невысокая – вот и изнывает всё. Но от того, что изворачиваешься и от боли стонешь, стоит надавить, радостного мало. – В городе сейчас есть целители? – уложив голову на прохладный камень стены, девушка рассиживает в городских палатах. Воздух здесь тёплый – прогретый печью. – Так каких-то юнцов найдёшь. Только расспросить не забудь и подробнее! При Дарклинге их хоть чему-то учили, а сейчас только и умеют раны лечить да лихорадку гнать – солдаты пустоголовые. Тебе от молодняка будет больше вреда, чем пользы, – Старкова едва не заходится кашлем от вида того, с какой лёгкостью женщина в тех словах закидывает себе полотенце на плечо и отходит к столу. Чем дальше идёт, тем всё более дивные картины предстают в народе. А имя Еретика, оказывается, народ мало страшит, точно не на западную Равку пришлась медвежья доля преступлений. – Не с Дарклинга ли спрашивать, что им теперь достойных учителей не сыскать?       Воспоминания о недолгом времени, проведённом в стенах Малого дворца при Тёмном генерале, ложатся тяжестью на грудь. А может, это лишь одышка не даёт ей вдохнуть в полную меру. Алина вспоминает суровость палки Багры и бег вокруг дворцов с Боткиным. Множество иных дисциплин, где гришей не только образовывали, но и готовили к службе в больших городах и знатных семьях. Гражданская война всё то в прах одной разрушительной волной обращает. Зоя, Женя и Давид были оставлены поднимать утерянное с пепелища. – Добротный наставник всегда найдётся. Иной вопрос, что в нашей стране всё, что далеко от войны, теперь не в почёте. Я не умоляю заслуг или чужих грехов, но даже их чернь не должна делать нас слепцами.       На пороге знахарка велит ей вдоволь лежать и не утруждать себя делами или иными тяжестями. Видится, путь из Аркеска ей пока отрезан. Может, в город даже не нагрянут отряды Николая, что в погоне за Дарклингом обнаружат другую беглянку. Или те противоположно станут ей укрытием. Отчего Еретику идти в руки к тем, что за его проклятой душой землю ворошат? По приезде в поселение девушка думала от обилия нелюбимых рыбных продуктов к ней вернётся тошнота, но вместо того первые вечера Старкова проводит, разбирая морское мясо. Рынки в это время всё ещё полнятся недорогими свежим, пока прибрежные воды не замёрзли. Постепенно начинают выставлять соленья и припрятанные в погребах ягодные заготовки. Сидя в постели и положив ладонь на живот, Алина смеётся, пока жуёт кусочек белой рыбы с ложкой малинового варенья. Не столь уж и противно.       Очень скоро – в последующие дни, судорога в ноге приковывает её к перине, а тянущая боль всё тело встряхивает, так что и не встать, и не свернуться в надежде сыскать добрый спокойный сон. В один из таких вечеров, в который голову кружит нещадно. А щёки жжёт дорожками слёз, девушка тянет руки к дорожной сумке, из которой со дна достаёт синий кафтан, укрываясь им точно покрывалом. От вещи веет домом – пахнет Керамзином. Уложив голову на подушки, Старкова утыкается носом в воротник. И спрятав ладони под негласной бронёй, она поглаживает себя по животу, шепча «тише-тише». Тяжёлую грудь ведёт смехом. – Не твой отец, так ты мне все кости переломаешь.       Стоит пище закончится, Алина повязывает на голову платок, шерсть которого почти сливается с белым её волос, и одевшись теплее прочего, ступает на улицу, что теперь укрывает неглубокая снежная пелена. Мир вокруг постепенно окрашивается белыми, что смешивается с грязью в колеях. Тяжёлый шаг норовит подломиться от слабости, пока девушка ступает по рынку, что полнится зазываниями торговцев и запахом пряностей. От резкого звука голова подёргивается в сторону. Свежий хлеб встаёт поперёк горла. Гуляя в нужде успокоить дурное сердце, девушка замечает неподалёку золочёные купола храма. Святыня предстаёт аккуратным каменным строением, стены которого выкрашены багряный цветом. Старкова отмечает, что там где красный трогает влагой, камень окрашивается кровавым оттенком. Она с интересом читает таблички и старинные надписи при входе и без всякой воли вспоминает истории из Жития святых. Аркеск был последним поселением, который смогла посетить Санкта-Анастасия – покровительница больных, прежде чем её настигла мученическая смерть. Она помогает в делах городу, не зря на улицах можно нередко встретить небольшие чащи вина, которыми поминают и прославляют святую. Растирая озябшие ладони, Алина проходит внутрь, ступая под своды храма в час служения. Священник читает историю о мученичестве, когда в тяжёлом дыхании девушка садится на одну из лавок. Кто-то рядом складывает руки для молитвы, некоторые держатся у стен, слушая проповедь. Помещение полнится красным – развиваются ленты, в корзинах лежат искусственные цветы.       Сколь бы Старкова не молила всё сущее и полное силы о своём здоровье, она нежданно обнаруживает, что и вовсе не ведает, с какими словами просить святую о милости. Витражи окон, где собраны изображения рыжеволосой святой с прекрасными зелёными глазами, занимаются россыпью капель от того, насколько в стенах храма душно. Воздух плотный – полный тягучего невыносимого тепла. Своды стены гнутся далеко над головой, но Алина с трудом выносит, с какой силой окружающее давит на плечи. Двери при входе открываются, по рукам иногда бежит сквозняк, отчего же она не терпит происходящее?       В тот час девушка замечает на одной лавке с собой – совсем неподалёку, причудливого старца. Глубокий капюшон угольного цвета скрывает его склонённую к коленям голову, а в обточенных бледных пальцах руки лежит небольшая книга, обшитая кожей. Образ мужчины рассекает свет, льющийся с высоких оконных арок. Тот словно разбивается вокруг, рассыпается искрами и блеском, что притягивает – зовёт и манит. От силы неунимающейся тяги Старкова двигается ближе и не сразу отмечает, что с мгновения прихода не чувствует разлитый в стенах ладан. Пространство сечёт запахом калёного металла, а воздух обращается сухим – почти невесомым, точно оседающим на коже пылью. Засматриваясь на неразборчивые письмена, Алина в смутном чувстве осознаёт, что не может прочесть текст, а многие строки и вовсе плетутся под пересекающими чернила рисунками. Собственному взору претят глубокие шрамы на чужом запястье. – Вы слушаете проповедь? – интересуется девушка в тихом голосе. В церквях не встретишь тех, кто идёт к святым не за помощью или податями. В этом они лишь со стариком похожи. От тяжёлого чувства внизу живота она не может выпрямить спину, когда мужчина медленно поднимает голову и взглядом в её сторону не ведёт, точно не понимая, откуда звучит голос. Под тенью капюшона мелькает тёмная борода. – Я лишь читаю здесь – занятное место, – Старкова почти вздрагивает от глубины голоса, исполненного лёгкой хрипотой. Звучание будто всему окружающему противоречит и иным голосам претит, пересекая свидетельства всего живого. – И подходит для ожиданий. – Не страшитесь гневить святых в такое время? – Великое диво, – Алина безотрадно замечает, что неразборчивый вид незнакомца претит его широкой сильной поставе, стоит мужчине сесть прямее, пусть и фигуру скрывает ткань плаща. – Человека из века в век заботят грешные дела чужих больше, чем собственные. – И кого же вы тогда ждёте? – от духоты девушка тянется расстегнуть пуговицу воротника и развязать пояс, а после чуть обнимает себя руками. Всё тело изнывает, а грудь сдавливает напряжением. Глотать удаётся с трудом. – Как только рассмотрю, обязательно поведаю, кто предо мной, – книга в чужих руках хрустит закрываясь. Но покачиваясь на одном месте, Старкова на действо уже не смотрит.       Придерживаясь за лавку, она осторожно встаёт, чтобы покинуть душащие её стены. Дышать боязно. Алина надеется, как только колючий морозный воздух затапливает грудь, боль уйдёт. Но она не проходит, пересекая низ живота до дрожи в коленях. С глаз срываются слёзы, когда девушка сходит с дороги, прислоняясь плечом к промёрзшей коре дерева. И вскрикивает мучительно, пока от боли бедро сводит судорогой, обрекая присесть – согнуться к земле. В чувстве дурноты её рвёт, отчего горло и губы разъедает желчью. Она ведёт ладонью по внутренней стороне бедра. На пальцах застывают рыже-алые разводы крови. Голос срывается на сипение, когда Старкова норовит позвать – прокричать с просьбой о помощи. И шепчет, повторяет упрямое на изломе «нет-нет-нет». Она не слышит хруста снега. Голос заходится продолжительным всхлипом, как только Алина принимает протянутую руку, едва не падая на колени, в чём ноги слабеют. Картинка размывается, вместе с ней уходит и боль. Любая тяжесть. По телу разливается живая нега, точно весь холод исчезает из мира. Словно даже её грудь в полном вдохе вздымается под властью чужой силы. Страха нет, когда крепкая рука ставит её на ноги, подтягивая выше. Пальцы недвижимы в хватке незнакомой ладони, под прикосновением которой кожа пульсирует – отзывается живостью. – Вы целитель? – собственный голос вязкий... Слабый, стоит девушке отметить глубокие шрамы на запястье сторонней руки. Старик вновь предстаёт взору. От вида его плаща, что доходит до одних лишь колен, хочется рассмеяться. – «Целитель» – лишь одно из множества ваших понятий, – капюшон в одно из последующих мгновений спадает, ложась на спину незнакомца. Отчего пред тем Старкова рассудила, что он стар? Его волосы рассыпаются за головой широкими чернильными завитками, что на солнце отливают и драгоценным золотом, и бронзой. Кожа гладка и походит на искусный фарфор, а черты лица острые, словно выточенные из камня искусным мастером. Тень рисует глаза мужчины прозрачным серым – лишённым всякого цвета, подлинно выжженным временем. – Мне необходимо посетить лекаря.., – ноги путаются в неразборчивых движениях, когда Алина ступает в сторону, наваливаясь на руку мужчины. – Пойдёте хвастать телом здоровее, чем у вас было когда-либо? – её уста обтирают снегом, что чуть царапает нежную кожу. Незнакомец, помогая пройти по глубокому сугробу, лёгким движением вытягивает её на дорогу. Мысли спутываются, пока девушка осматривается вокруг себя, точно сбитая с толку. И разобрать не может, что их разговору предшествовало. – Но долго то не продлится, учитывая, как сказывают, вашу непомерную тягу к истязанию самой себя. – Как к вам обращаться? – вопрошает Старкова, пока они под руку вышагивают по широкой улице, точно вырванные из привычной картины мира. Проходящие мимо люди смазываются во взгляде. Почему она вовсе куда-то ступает? Ноги движутся с лёгкостью, точно не владелица им велит шагать, а иная сила ведёт. Стоит ужаснуться, остановиться, спросить, но внутри словно всё на новый уклад устраивается. – Как вам угодно, – Алина сторонится чужого взгляда, что точно сквозь землю обращён – куда-то глубоко внутрь. И смотрит мужчина с силой, способной мир наизнанку вывернуть. Взгляд тяжёлый, точно обременённый долей старика, которого она разглядела впервые. Дневное солнце обращает серый чужих глаз прозрачным голубым. – У моих подлинных имён чрезвычайно дурная слава. Род и того сквернее. – Так ли дурная? – спрашивает девушка в склонённой набок голове. – Боюсь, вам не перебить чернь людей, которые мне близки. – У нас с вами разные понятия о пороке, – незнакомец вдруг обращает к ней свой взгляд, за которым не удаётся различить подлинных чувств. Он весь одинаковый – заключённый в своей чуждой постоянности. Нерушимости. – Но поговаривают, мы похожи. Оба любим простые вещи. Оба слишком сложны для них и храним свои таинства. – Так поделитесь же одним? – Старкова в упоённом чувстве поднимает брови. – Одно таинство за другое. Мне, скажем, – она тихо смеётся, одними костяшками пальцев проводя по мягкой, но добротной ткани чужих одежд на плече мужчины. Точно выбирает вещь для покупки. – Нравится ваш плащ, он выглядит надёжным... Чего вы улыбаетесь? – спрашивает рьяно, стоит различить тень довольства на безмятежном лице. – Всегда интересно послушать юных, – в своей лишённой изъянов ровной речи спутник оставляет её руку. Разлитая по телу нега постепенно её оставляет, обрекая оглядываться по сторонам в непонимании, где они вовсе стоят? И сколь далеко отошли от церкви? Мужчина щёлкает цепочкой у собственной шеи, когда плащ спадает с его плеч, представляя миру широкоплечую фигуру и крепость рук. Вещь почти полностью скрывает тело Алины, стоит возложить ту на хрупкое тело. – Он предназначался вам. Для меня есть и более занятные творения, – она непонимающе рассматривает щедрого незнакомца, не понимая, почему от тяжести его рук тело исполняется благодатью и силой, а речь вязнет, точно её голова заключена в водную гладь. И хочется вымолвить – утвердить, чтобы человек пред ней не мёрз в одной лишь чёрной жилетке поверх рубахи, но его размашистая спина даже не вздрагивает от холода. Закладывая руки за спину, точно завершив работу над одним из многих дел, незнакомец ступает в сторону от дороги. – До встречи, упрямая Алина.       Наваждение спадает, стоит ладони обжечься о холод металла, попадающегося под руку. Обнаруживая внутри плаща ножны, она стремится сделать шаг в сторону, чтобы вернуть забытое, но не обнаруживает никого на дороге. Старкова пугается, когда, рассматривая дивное оружие, видит кровь на ладони. И осматривает себя в неистовом порыве, вспоминая о нужде посетить лекаря. Но боли нет. Вместе с той нет и тяжести, болезненности вида. Убедившись в сохранности дитя, Алина едва не бьёт зеркало в следующее утро. Потому что белого её волос тоже нет, а набравшие силу пряди переливаются на солнце данным при рождении тёмным цветом. Очень скоро она обнаруживает, что воспоминания о причудливом страннике нисходят до бесцветных картин. И девушка не задаётся вопросом, почем с его уст звучало собственное имя.

•

декабрь

      Зима встречает её в деревне на северо-востоке от Аркеска. Снега здесь сухие, а сугробы высокие. Ночи исполняются завывающими метелями, а утра играют чистым небом и колючими морозными настроениями, что царапают нежную кожу. Последние дни Алина отмечает, что ходить становится тяжелее. Женщина в пожилых годах, что встречается в дороге, учит её подвязывать платками да тряпками живот так, чтобы пока малая тяжесть не утомляла её спину. Ноги становятся сильнее, обретая всё бóльшую крепость мышц. После её пребывания в Аркеске девушка более не видит несчастные волосы, остающиеся на гребне клочками. Кожа путь и обретает свой прежний тёплый оттенок в холодное время года, но становится масляно гладкой и не страдает от стужи. Старухи, что встречаются на пути рассиживающимися на уличных лавках, всё трещат да толкуют «мальчишка будет, как пить дать, мальчонка». Да только кто разберёт правду в их словах?       Стоит малышу её толкнуть в бок или икнуть, она чаще прочего останавливается, чтобы перевести дух, понаблюдать. Принято считать, дети в таком сроке уже всё слышат и чувствуют. Может от того, в осторожно лежащей руке на животе ей не претит говорить с ним... С ней. Старкова не ведает доподлинно, рассказывая о сказочных существах несбыточной красоты и далёких путешествиях в места, неотмеченные на карте и виданные лишь в сказках. Сидя под окном одного из многих её пристанищ, в один из дней она держит ладони под солнечным светом, что льётся с окна. С улыбкой. С надеждой наблюдает за тем, как собственная кожа блестит от холодного света. Может, её ребёнок будет схож на неё. Мысли о том извечно обрываются страхами. Причинами. Почему она бежит. Дарклингу не дóлжно знать. Он не получит этого ребёнка – очередную игрушку в своих руках.       Ступая в стенах своей комнатушки – одной из многих, в которые местная хозяйка селит своих гостей, в свете позднего утра, Алина закрывает окно светлым полотенцем, чтобы солнце не слепило глаза. Готовясь к скорому отъезду, будучи одетой для зимних дорог, она склоняется над постелью, чтобы стянуть с настила простынь и вернуть ту владелице дома. В стенах в отдалении раздаются голоса. Пахнет свежим хлебом. Полы стонут под множеством тяжёлых ног. Девушка замирает, сжимая угол ткани в кулаке, когда дверь скрипит, а доски чуть прогибаются под ногами. Ясно знание о том, что она запирала замок. Медленно выпрямляясь, Старкова чуть встряхивает плечами, позволяя лежащему за спиной плащу распасться вокруг, закрывая её тело. Касаясь кончиками пальцев холодной рукояти кинжала, она осторожно разворачивается, ногами вжимаясь в край постели. В комнате излишне узкой для троих. Алина с вызовом чуть качает головой, крепче берясь за оружие, что покоится в ножнах, и рассматривает незваных гостей в непочтительном настроении. Две девушки теперь по обе стороны двери стоят негласными стражами в своих плащах оливкового цвета на манер Первой армии. – Мы обе знаем, что ты потеряешь сознание прежде, чем успеешь замахнуться, – одна из них чуть подтягивает верхние одежды, оголяя расшитый чёрным рукав кафтана корпориалов. Светлые кудри её волос собраны сзади, а кожа бела подобно свежему снегу, укрывшем улицы, отчего красный губ видится особенно ярким. Старкова вдыхает глубже, испуганная беспокойным сердцем. – Так отчего же глупить? – Не стоит недооценивать глупости. – Мы здесь не для того, чтобы угрожать тебе, bha ladkee², – не понимая последних слов, Алина дёргано смотрит на вторую девушку, что в чудном выражении прижимается спиной к стене. С тем же девушка могла бы лишь отдыхать после долгой дороги. Среди некрупного сухого тела и густых чёрных волос легко различить сулийскую кровь. В распавшихся полах её плаща Старкова различает кафтан заклинателей. – Кому вы служите? – она чуть приподнимает голову, не позволяя голосу дрожать и бегло осматриваясь вокруг. Бежать некуда, но расстояние между ними сполна малó, чтобы Алина успела ударить, если потребуется. Сердцебитка, преграждающая дверь, ужасает особенно сильно. И за собственно сердце страх не так велик, сколь за то – малое. – Будем разбрасываться именами посреди проезжего дома? – неутешительно вопрошает воительница в красном. Их лица не вспомнить меж теми, кто встретился во время побега Дарклинга из сердца Ос-Альты, но чужая речь и гордая угрожающая постава ясно молвит о предмете их верности. Заклинательница за словами своей спутницы вновь нечто изрекает на сулийском языке³, отчего сердцебитка закатывает глаза. – Тебя ко мне приставили, чтобы ты меня мудростям учила, Регина? – Вам лучше пойти прочь, – велит Алина, чем, нет сомнений, озадачивает двух гришей, что в неприятной хозяйской манере замерли на пороге. Знают ли они вовсе, по чью душу шагнули в эту скромную комнатушку? Она возвышает голову, стоит заметить, как сердцебитка рассматривает её. – И передать своему господину – если желает меня, придётся явиться лично. – А тебе лучше послушать, – девушка, что нарекли Региной, степенно откашливается через плечо, словно может быть смущена подобной нежданной дерзостью. – Мы растрачиваем здесь час не от собственной прихоти. И нарушаем приказ, подходя столь близко. – Ты зашла излишне далеко на север, – убеждая, качает головой сердцебитка. Её лицо в той черте выглядит особенно строгим, а руки сложены пред собой точно в предупреждающей мере. Они не пытаются ступить ближе и грозящими словами не разбрасываются. Какая воодушевляющая неожиданность, давно ли люди Дарклинга отличаются манерами, или это лишь Старковой встречались самые беспринципные? – В деревнях на северо-востоке замечали и фьерданских солдат, и дрюскелей. – Он не любит, когда нарушают приказы, – не стремясь потакать чужому неясному подобию заботы, Алина упрямо ведёт головой. Она послушает их, но и в благодарностях широким жестами рассыпаться не станет. У человека, что ими командует, нет понятия о милосердии. И в руки не дастся воительницам, что недоумённо переглядываются друг с другом от её слов. – Дозвольте мне уйти. Или уходите сами. Меня не страшат охотники. – А должны бы! – отрезает сердцебитка, кривя губы и обрекая схватиться крепче за рукоять кинжала. Читается в том и личное пренебрежение. – Только неделю назад нам доложили, что трёх гришей сняли с кольев насаженными и сожжёнными заживо. – Мы не поведём тебя под руку, и нас не интересует, какую сторону света изберёшь, – вступается Регина, претя в холодном спокойствии настроениям своей нерадивой спутницы. – Пойдёшь ли на юг, запад или в центральную Равку. Может, изберёшь отправиться к морю. Но тебе стоит ступать подальше с севера в это страшное время. Не послушаешь... – Сдадите меня своему господину? – перебивает Старкова, хмыкая не то от злобы, не то от отвращения. Сколько заботы для одного чёрного каменного сердца. И не разобрать то беспокойство её тревожит, или от всех противоречий истинно тошно. – Если потребуется, – неумолимо твердит сердцебитка. Является словами в доподлинно знакомом настроении множества угроз и манипуляций названного врага. Не желая более того испытывать чужую терпимость в речах, Алина с подозрением кивает в негласном соглашении. И высматривает с тем же всякое чужое движением, походя на беспокойную кошку. – Будто вам говорить о страшных временах, – бросает она, стоит сулийке одним лёгким порывом выскользнуть за дверь. Её спутница непримиримо застывает на пороге, в отчего-то мрачном лице оборачиваясь на нелестные слова. Сколь давно они вовсе служат Еретику? – Не думай, что наши права на то разнятся. – Мы были знакомы? – перенося руку и держа кинжал под грудью, спрашивает Старкова. Кому ведомо, за кем Дарклинг послал своих людей? За Алиной? За Софией? За утерянной и восставшей заклинательницей солнца? Для последней у неё исключительно чуждый вид. – О, разумеется, – сердцебитка в нежданно аккуратном движении прикрывает за собой дверь, чтобы не рассыпать их речи по коридору. Чужой взгляд исполняется присматривающейся манерой, стоит ей чуть склонить голову. Алина с лёгкостью может утвредить, что незнакомка лишь старше неё, но рассудить о подлинном возрасте гришей удаётся совсем редко. – Ты девочка, которая считает, что смерть плоха лишь руками людей, чьи нравы тебе не близки. Я была там.., – воительница внезапно улыбается, словно приветствуя старого друга. – На скифе, который ты вместе с десятками невинных людей оставила на растерзание волькрам. На корабле, который с друзьями бросила тонуть.       Сколь в их словах извечно всё просто... Старкова ещё в давнее время убедилась, что нескольким гришам удалось пережить страшную участь, с которой она оставила толпу в Тенистом каньоне. Знала доподлинно, что некоторые пережили и произошедшее после охоты на Морского хлыста. И каждая та доля, верится, высекает очередного последователя Еретика, но они вновь возвращаются. Знать бы, какая неведомая гнусная сила их манит, что обрекает преклонять колени пред страшнейшим из людей. Алина не тянется более к препираниям и мерить участи не стремится, в последней нужде бдительно смотря за тем, как незнакомка исчезает с её порога, закрывая дверь. Кинжал падет обратно в ножны, стоит, поддерживая ладонью живот, сесть обратно в постель. Выдох тяжёлый, точно вся тяжесть в одно мгновение ложится на хрупкие плечи. Стоит внимательнее смотреть себе за плечи. Какая широта в новых и незабытых планах... Уговорить сойти с пути – привести в цепях. Истязающие в жизни. Неразделённые в смерти. И чего Дарклинг желает от её бессильного тела теперь? Мысли о низком человеческом возмездии ужасают редкостно щедро.

•

январь

      Глубокие зимние морозы равкианскую землю не оставляют, рисуя пейзаж высокими белыми сугробами и обледеневшими ветвями деревьев, что издалека напоминают серёжки. Ранним утром снег хрустит под подошвами сапог, пока она прогуливается по пригороду Удовы. Место, где умеют обращаться с золотом и драгоценными камнями, чьи торговые площади полнятся изделиями тонкого мастерства, а вместе с тем и предметами дела кузнецов. Алина кротко смеётся, благодаря, когда бегущий на занятия мальчика подчёркивает красоту её красных щёк. Теперь она выглядит чуть иначе. Лицо заметно полнее, а щёки скруглённые вместе с тем, как бёдра выглядят истинно полнее. Ощущаются мягче. Правда, того не рассмотришь за тканью плаща. Зато глаза блестят. Ребёнок растёт, отчего в непривычности меняется и походка, и осанка. Девушка не может описать это дивное чувство, которое окрашивается новыми цветами вместе с течением времени. И представляет истинно, как её с этой маленькой жизнью множество нитей перевязывает, разделяя их ощущения и переживания. Некоторыми вечерами Старкова, используя подаренные ей краски, рисует по животу кончиками пальцев. А чувствуя шевеления дитя, подлинно верит, что он все её речи понимает и мыслями, чувствами с ней меняется в этих прикосновениях. Алина рассматривает рассевшихся на веточках красногрудых снегирей, следом за чем подмечает скромную лавку, что готовят к дневному торгу. Подходя ближе, она ведёт взглядом по досочкам, которые полнятся серьгами, медальонами, кольцами и самыми разными ювелирными изделиями. – Подходи-подходи, – из-за вытянутого окна прилавка выглядывает старый мужчина, чьи волосы под шапкой и борода седы. Он зазывает её почти в отцовской манере, тепло улыбаясь. За ним – в глубине домика, виднеется небольшая кузня. – Чего это в такую рань разгулялась? – Я здесь проездом. – Приглянулось чегой? – старик кивает на досочки, что полнятся украшениями. А девушка, обнаружив одну вещицу среди прочих, всё взгляд отвести не может. – Эти изделия.., – она осторожно касается чёрного шнурка, на который подвешены серебристый полумесяц и солнце с его острыми лучами, что складываются в затмение. Металл холодный — исписан завитками, небольшие прозрачные камни ярко сверкают в утренних лучах. – Верите в истины беззвёздного святого? – Староват я для всех этих фанатиков и войн, юная барышня. А вы сторонников ищите? – Старкова лишний раз некрасиво морщится, заслышав обращение. Ещё бы сударыней окликнул, она бы тогда точно со стыда сгорела. Пусть и не стоит лукавить, одета и накормлена она добротна, вполне сойдёт за какую-никакую городскую госпожу. – Нет, но символика Дарклинга запрещена, – качает Алина головой. Они все знают цену символам, и силу в них заключённую. – Не боитесь скверного слова? Или донесёт кто... – А чего же мне бояться? – мужчина лишь разводит руками. Старческие пальцы держат толстые варежки. – Уже к восьмому десятку ближусь. Уж добротно пожил. Бери меня дурной говор, не стоял бы сейчас перед тобой. И чего же меня – старика, царь в темнице станет держать? Лишние траты им – венценосным. – И всё-таки.., – девушка тихо цыкает, точно недоумевая. Что столь привлекательного в этом есть? И какой смысл находит в своём знамение Дарклинг? – Солнце и луна. Отчего же? – Я ведь сам на себя работаю, – старик широким жестом охватывает мастерскую. Их дыхания складываются в клубочки пара. – Кую, что по душе лучше ляжет. Когда создавал эти медальоны.., – он указывает ей под руки. – Луна и солнце редко встречаются на небе. Очень редко. Нужна большая сила и выдержка, великая доля времени, чтобы это произошло. Мне отрадно думать, что вся та сила была в моих руках, когда я создавал эти два. Власть, способная объединить луну и солнце, – Старкова согласно кивает. Мысль звучит привлекательно. Может, некто находит в данном действе нечто воистину волшебное. Или очаровательное. – Кто знает, чем руководствовались Дарклинги, изобретая свой символ? Может, это то, что нас объединяет – и простолюдина, и человека у власти; и отказника, и гриша; и праведника, и погрязшего во грехе. Мы все понимаем, что великая сила способна сотворить то, что остальным видится невозможным, – словно о чём-то задумываясь, отложив рукавицы, ювелир протягивает руку к лавке, подхватывая украшение на руки. – Возьми.., – мужчина передаёт ей в ладони оба медальона. – Возьми-возьми, дочка. Отдашь один своему мужчине или дитятку на шею оденешь. – Как вы узнали? – кладя на дерево пару монет, Алина лишний раз оглядывает себя. Она и так оправданно беспокоится всякий раз, стоит прохожему засмотреться на неё больше положенного. Слов о мужчине сторонится и не слушает вовсе, рассматривая дивные изделия. – Так уж моя старуха в своё время нам пятерых родила. А сам я на этой улице всю жизнь прожил, разных девчат повидал. Всяко уж замечу, что барышня на сносях. – Отчего же вам тогда никто не помогает? – девушка вновь проходится взглядом по прибранной мастерской-кузне, где всё, видится, приспособлено под несколько пар рук. И лежит столь аккуратно, будто кто-то после работы хозяина специально раскладывает инструменты с особым трепетом. – Так не осталось здесь никого, кроме нас со старухой да собак дворовых, – Старкова без воли на то хмурит брови. Говорить о чужих потерях тяжело. Но то становится много сложнее, когда люди о них молвят с особой редкой лёгкостью. Старика за его делом, кажется, её жестокий вопрос не стесняет. – Старших двух сыновей забрала служба в первой армии ещё с два десятка лет назад. Младшеньких дочу да сына – гришей, гражданская скосила. А среднего мальчика какая зараза не отпустила совсем недавно во время последнего голода. Он же всё нас прокормить старался. – Я сожалею... – Не жалей чужих и почивших, барышня, – указывает ей ювелир. – Они все ушли незаслуженно рано, но достойно. А несправедливость не заслуживает того, чтобы её оплакивали. Жалейте, молодые, лучше живых, – мужчина поучительно наказывает пальцем. – Позволите спросить? – Алина переступает с ноги на ногу на одном месте. Снег под сапогами скрипит. – Спрашивай, дочка, – в своих словах старик лишь сдувает налетевшие на углы полочек снежинки. – Ваши младшие погибли за солнечную святую? – А чего же у нас помирать можно только за то, что в народе нарекают добром? – девушка едва не закашливается от ясности чужой речи, но присматривается с интересом. Что же в народе о них – сотрясавших землю, сказывают. – За Дарклинга они сражались, за ним шли, за своего генерала и его идеи и погибли, ни разу не подумав сменить сторону, – отведя взгляд, Старкова горестно вспоминает об исключительной преданности, которой славятся люди Еретика. И есть знание, что связь эта жива даже после его смерти. Алина это видела. – Скажи мне, юная барышня, умереть за свет или за тень, в чём разница? В чём добро, которое прославляют в народе и столице, если всех моих детей смерть всё равно забрала? – губы упрямо поджимаются от мудрёности спроса, точно её – святую, за всё упущенное ругают. – Наше зло гораздо больше, чем Дарклинг, Тенистый каньон или распри со светом... Зло оно вот там, – мужчина, не выглядывая из-за лавки, указывает в сторону. Нет отчего-то сомнений, что север находится именно в избранном направлении. – В небесно-голубых льдах прячется. Они нас вырезают без стыда и совести уже столетия. И отказников, и гришей – того дольше. Всё люд стравить пытаются да мир делят. В чём же святость Санкты-Алины, если даже она злу большему предпочла тьму каньона? Цена и честь всем славным действам жалкая. Теперь нет ни Дарклинга, ни Неморя, ни чудовищ, а мы по-прежнему умираем, – Старкова чуть улыбается, тронутая чужим откровением, пусть и не все слова её нраву льстят. Но многое в заслышанной речи ей знакомо. Старик неожиданно указывает на неё рукой. – Береги дитя, дочка. Как самое ценное береги, – наказывает он строго, так что рука ложится под сердце. – Без них не будет ничего. И великой силы тоже не будет, – ювелир указывает на верёвочки медальонов, вложенных в ладони Алины.       Ей хочется искренне рассмеяться. Вот он – осколок той великой силы, о которой все сказания и чудесные речи складываются. В ней одной растёт. И никакие медальоны с этим осязаемым вокруг неё могуществом не сравнятся. И сама девушка тоже – эхо былой великой силы. Они двое и Дарклинг, хочется надеяться, в неведении расхаживающий по равкианской земле, всё ещё живут в чужих молитвах. Только его сила реальна. И то, что в ней самой процветает и растёт, тоже реально. Живó полной мерой. И Алина не знает, где сыскать всё былое могущество, чтобы с чужой тьмой помыслов и амбиций совладать.

•

февраль

      Девушка нередко тревожится за Керамзин, за его доброе существование и пребывание детей. Но она верит в том Оретцеву, с которым они знавали худшую жизнь. Даже если он подвёл её, а девочка оставила его, Старкова знает, что Мал никогда не отвернётся от памяти об их детстве. Если дети будут нуждаться в нём, он протянет руку. Позаботится, как делает и его бедовая подруга, пусть и её забота ныне иная. В путешествии Алина видит широкие разводные мосты и высокие плотины, что служат для водных переправ и сплавов по двум крупнейшим равкианским водным артериям. Она встречает многие алтари и древние святыни, узнаёт об историях мучеников, чья кровь однажды окропила земли под ногами. Девушка расспрашивает на улицах о делах страны и о жизни простых людей, об их невзгодах и чаяниях, о войне на севере и юге. Держась от гор в стороне, она проходит рядом с вершинами Петразоя и, кутаясь в капюшон плаща, что укрывает лицо от вьюжного ветра, рассматривает знаменитый маяк Ос-Керво, неподвластный силе волн.       Старкова мечтает отправиться к Долине двух столбов – месту, что послужило началом для её жизни и дало новый виток безумию Морозовых. Но уговаривает себя не ступать столь близко к южной границе. Она слышит о новых шуханских солдатах – злых духах, прячущихся за человеческими обличьями, и снова об отраве в руках фьерданцев, что способна подчинять волю гришей и извращать их суть. Чем чаще сказывают о страшном наркотике и силе, попавшейся в руки волкам, тем с бóльшей тревогой – стенанием, бьётся сердце. За собственную жизнь – за многие другие, которые не удаётся спасти. Мир без Тенистого каньона. Прекрасная мечта – иллюзия свободы и единства. А вольной жизни и нет вовсе. Один лишь пепел, в котором тонут их жизни, захлёбываясь чернью не Еретика, но чужих – людских, злодеяний. Алине бы себя и кого-то очень маленького защитить, а она о чужих кровавых судьбах думает. И хуже того лишь мысль о том, что она равкианских людей и гришей подвела. Хороша спасительница, а народ вокруг всё умирает да в агонии бьётся с именем санкты на устах.       Один человек является в её мысли с каждым страхом, всякой утерянной надеждой и очередным неисполненным чаянием. Человек ли вовсе? Девушка страшится увидеть его среди подрагивающих теней, в многих лицах окружающей толпы или тихо вышагивающим по увядающему миру, что им же и отравлен. Она гонит Дарклинга от своих дум, надеется унять сплетающийся в груди соблазн чужой силы и мудрости, что способны укрыть её от подлинных безобразий и распутать любую сложность преследующих вопросов и загадок. Но Старкова знает, каким доподлинно будет то спасительное одеяло, которому дóлжно обернуться удушающей сетью, что издерёт её кожу.       Слёзы собираются в уголках глаз, когда становится особенно тяжело. Беспокойный плохой сон возвращается вместе с судорогами в ногах, болью в спине и отёками, от которых немеют кончики пальцев. Алина в обыкновении подкладывает пред собой сложенный кафтан или плащ, среди складок которого спрятан кинжал. От того спокойнее. Шмыгая носом, она тихо смеётся, когда дитя пинает её, думается, ножкой в бок или переворачивается. Этот малыш её с горестными настроениями наедине никогда не оставляет. Девушка силится выпрямить скованную ногу, но та отзывает лишь суровым покалыванием в сильных мышцах, отчего она подтягивает колени ближе, походя на свернувшегося под деревом, неприспособленного к жизни оленёнка.       Ей снится сон. Один из многих, мешающих понятия прекрасного и истинно жуткого. Старкова ступает по пещерам и каменным туннелям. На широких арках, что поддерживают массивы над головой, рисунки рассмотреть не удаётся. Картинка смазанная, точно прорежённая её усталостью и вырисованная ленивым сознанием. Вверх тянутся колонны, величественности которых Алина никогда не встречала. И вовсе поверить не может, что нечто подобное подвластно руке человека. Прекрасный гладкий камень, заполненный неразличимым орнаментом, бесследно ускользает из-под рук. Она разбирает зелень пред взглядом, но рассудить не может, откуда той взяться среди камня? Свет, что ей под ноги льётся, тоже ненастоящий. А может, девушка лишь не различает его тепло и маслянистый цвет. И куда несётся? Это всё поддельное, она теперь с животом и шаг ускорить не может, чтобы не осесть от одышки. Старкова ступает на голоса, на смешенные речи, что следуют друг за другом, сводя её с ума. Она не различает языки, а некоторые и вовсе понять не может, слыша впервые. Силуэты, лица не собираются в картины пред взором.       Одна лишь свеча на чужом столе горит ярко. Откуда письменные дела среди камня? Сколь дурацкая игра уставшего тела и тревожной головы. Дарклинг, задерживая руку над пергаментом, не может смотреть на неё со всполохами чего-то, схожего на подлинное опасение в его глазах, что в серости окружающего светятся – играют серебряным блеском. Алина думает, в их последнюю встречу он выглядел иначе, и помнит это обличье чудовища ещё с довоенных времён. Потому что волосы мужчины вновь аккуратными чёрными локонами распадаются у лба и коротко острижены сзади, его лицо чистое – нетронутое когтями собственных монстров, а плечи прямятся под тяжестью чёрного кафтана, чьи пуговички застёгнуты у горла. Девушка вновь видит его юношей с тяжёлым полным вечности взглядом из-под чёрных бровей. Она вновь твердит себе, что «это» ненастоящее, потому что среди подлинников жизни Старковой наречено бежать, а не упрямо стоять подле стола. А Дарклингу не дóлжно отстраняться от своих дел, чтобы встать, протянув ей руку. – Тебя ведь нет здесь нет, – шепчет она, скользя кончиками пальцев по бледной раскрытой ладони.       Алина презирает своё сердце. А её монстр и вовсе наличием того не славится. Не слывёт подобной терпимостью, точно он впервые её касается и осматривает пытливо, почти жадно, словно впервые видит и нет конца в ней понятиям, которые он желает. Сколь знакомая манера, потому что Дарклингу ни одни одежды не страшны, он к ней даже через броню под кожу залезет, чтобы все внутренности перебрать. А девушка с трудом один рукав его кафтана отодвигает, чтобы за изящное холодное запястье схватить. Ощутить запечатанную в памяти, столь необходимую уверенность, затапливающую одной волной тело. Она ведь вся здесь – воображаемая необходимая сила, от которой даже самый крепкий камень дрожит. И противоположно тому длинные пальцы заклинателя лежат на её коже точно лёгкий покров первого снега. Старкова не верит в их нежность, над которой и ужасы войны не властны. Потому что мужчине должно давить и истязать, но не касаться так, словно один вес его пальцев способен переломать ей кости. – И не может быть, – твердит упрямо вновь.       Это походит на игру. Алина кладёт ладонь на его предплечье, и Дарклинг подхватывает её руку. Она узнаёт его манеру лишь в тонкой улыбке и блеску в глазах, что обращается к ней с вызовом потянуться дальше. Увлекает и убеждает в силе, что давно покинула кости. И каких признаний от неё ждёт? Вот смеху бы было, если бы мужчина видел, что она сейчас и бежать не сможет, если проснётся. Но чего заклинатель не знает, это то, что деревенская упрямая девчонка, что ворчит денно и нощно, всегда была умелее в этих забавах. Может, Дарклингу играет на руку вечность. Но Старкова знает много больше о важности мгновения. О мимолётном чувстве и его тонкости. И когда, вольно ступая, она встаёт под его руки, спиной прижимаясь к чужой сильной груди, ладонь мужчины чуть сжимается. Сон излишне прекрасный для того, чтобы быть правдой. Потому что ему надлежит терзать в своих речах, а не склонять голову над шеей губами касаясь плеча.       Они здесь иные. Призраки своих сутей. Тени глубинных нужд, что заточены в воспоминания друг о друге. О ладонях, что окропила кровь Дарклинга в Тенистом каньоне, об устах, что лелеяли и взращивали её боль в темницах Большого дворца. Глаза закрываются под тяжестью усталости. Картинки меняются, ускользают одна за другой. Алина не желает открывать очи, покоясь у груди чудовища, сидя на его коленях, распивая разделённую меж ними силу. Какой Дарклинг видит её? Девчонкой, поставленной к нему в шатёр, или прозванной им же сол-королевой, что однажды преуспела с клинками, приставленными к его груди? Её пальцы ложатся поверх широкой ладони. Она вздрагивает, просыпаясь в холодной постели от осознания, что рука мужчины покоится на её животе. Старкова укрывается одеялом с головой. Стук собственного сердца оглушает. Подушка взмокла от пота. И противоположно тому дурману ночь за окнами тихая. Исполненная спокойствием.

•

март

      Снег во второй половине первого весеннего месяца начинает таять, оголяя редкие куски чёрной промёрзшей земли. Алина раздумывает над тем, чтобы в ближайшие недели вернуться в центральную Равку. Может, и вовсе вновь пойдёт к Марье, чтобы сыскать помощи в родах. Ныне же она обходит западной стороной каменную гряду Петразоя, направляясь вниз по кренящейся земле, что гонит воды реки Сокол к Истиноморю. Сильная влажность держится в воздухе от подступающего тепла, а подле воды дышать и вовсе тяжело. Старкова отмечает, что с каждой неделей она становится более неповоротливой и грузной от тяжёлого живота. Она не сетует на затяжной шаг, ей претит лишь тревога от мысли, что в необходимости Алина не сможет себя (их) защитить или хотя бы бежать. Воистину опасается лишь дурного чувства, нарекающего ей во всякой дороге обернуться или осмотреться вокруг себя, точно подле её ног вышагивает скалящийся хищник, норовящий напасть. Но тому не дано знать, что пусть и её положение тяжело, облачённые сталью клинка когти и клыки в прежней мере остры. Потому что монстры не сторонятся её и не норовят куснуть, словно слабого противника. Бегая кругами, они воспринимают её как равную. И пока Старкова заботится о своём благосостоянии подобно облизывающейся возлежащей кошке, она льнёт и к оружию, и к суровому слову, если того требует подступающая к ней угроза.       Зачастую во многих комнатушках или уголках, в которых она останавливается, Алина находит себя в том, что сидит под солнечными лучами, льющимися с окон. Играет с малышом, закрывая и открывая свет, отчего тот переворачивается, содрогая все внутренности. Он толкает её, когда девушка греет руки о чашку с чаем и кладёт ладони на живот. Посещая купель, Старкова не жалеет о том. Она намазывает маслами растянутую кожу груди и бёдер и думает, что те – жалкая плата за сотворение человеческой жизни. Полосы перемежаются с её шрамами, отчего Алина их редко замечает, переживая больше из-за тонкости собственной кожи, видных вен и сеточек сосудов. Естественный цвет её волос сменяется столь непривычным пятнистым рыжим в весенний месяц не то от суровости воды, не то от беспощадного времени.       В одни из дней, который сопровождают трели весенних капелей и пение ранних птиц, девушка поднимает лицо к солнцу и поддерживает рукой изнывающую поясницу, ступая по улице городка. Поселение небольшое, хоть и приличное от того, что находит между Раевостью и Аденой – в ста верстах от каждой, и стоит на пересечении с Ви – самом крупном торговом пути в Равке. Дома здесь каменные, рынки длинные, а прилавки полнятся замороженным мясом и разнообразными соленьями. Старкова гуляет, слушает, о чём говорят на улицах, и то, как, проваливаясь в снег, дети бегают по дорогам. Тёплые лучики щекочут её зарозовевшую кожу лица, когда с дальней стороны пригорода голосят мужики. Алина едва не оступается, стоит некоторым женщинам побежать, бросив дела и подхватив детей. Ноги подрагивают от накатывающей волнами тревоги, когда она разворачивается. Порывы ветра треплют её одежды, отчего плащ разлетается вокруг тела плотным куполом. Старкова не различает за углом дороги ничего, стараясь успокоить загнанное сердце. Доносится лишь ржание лошадей, а навстречу бегут молодые, веля ей скорее укрыться. Завидев о её положении, совсем юная девушка помогает дойти городской гостье до одного из домов. Живот тянет от быстрого нелестного телу шага, пока Алину укрывают в глубине избы с другими детьми и молодыми девицами. Дышать становится тяжело, когда дверь с другой стороны подпирают не то шкафом, не то иным предметом убранства.       Девушка выпрашивает пытливо о беде, а все на неё смотрят точно на бестолковую, беря самых маленьких детей на руки. Говорят одно, простое. Северные охотники. Тело заходится дрожью от одной лишь мысли о дрюскелях, и что они делают посреди чужой земли? Придерживая живот, Старкова встаёт, подходя к щели в досках, когда даже самые шумные мальчишки затихают среди стука зубов, стоит дому наполнится рёвом чужих голосов, доносящихся с горницы. Аккуратно положив голову, она рассматривает животных, что не знают ни чести, ни совести в разговоре со старыми хозяевами дома. И всё ругаются на фьерданском, так что ни слова не разобрать. Их трое, одетых в меха и шкуры с грубыми лицами и желтоватыми волосами. Алина отмечает, что их форма изменилась с того времени, когда один из них занёс над ней топор. И где люди Дарклинга, когда они столь нужны? Есть нужда убедить себя в безопасности, но Старковой претят не угрозы или беды, ей всё живое в теле выворачивает чужая наглость, с которой фьерданцы приходят на их землю и творят бесчинства. И спрашивает рьяно в тихом голосе у собравшихся, чего желают? – Так, а кто ж их разберёт? – отзывается шёпотом девочка, что стоит поближе. – Они в округе и детей, и женщин из домов волочат. Даже тех, у кого ноги гришей на пороге никогда не бывало.       С силой сжимая зубы, Алина вновь всматривается в прибывших. Старые люди их речей не понимают, но в следующее мгновение один из дрюскелей заводит в дом высокую девушку с окровавленными босыми ступнями. По земле волочится цепь. Схожие оковы надеты и на тонкие нездоровые тощие запястья девушки. Старкова отмечает, что пленница похожа на фьерданку. Её длинные распущенные волосы светлы, а лицо в северной черте сильное, несмотря на худобу. Алина кривит губы, когда девушка переводит слова охотников и говорит в достойную меру на обоих языках. Ладонь тянется к ножнам клинка, но та вдруг замирает, стоит пленнице за словами дрюскелей посмотреть в сторону чужого укрытия. Хозяева дома продолжают повторять, что у них никого нет, но Старкова не может отвести взор от пленницы, чей взгляд обращён к месту, на котором она стоит. И пошевелиться боится, но её взгляд на мгновение становится тёплым, хоть и собственное сердце с силой ударяется о грудь. Отчего девушка кажется ей приметной? Отведя свой взор, та лишь чуть встряхивает головой точно в немом предупреждении.       Кончики пальцев падают с рукояти клинка, стоит Алине чуть не согнуться к дощатым полам от боли в пояснице, которой опоясывает весь низ живота. Девушки помогают ей сесть и расстегнуть застёжку плаща на шее, чтобы дышать было легче. Часто выдыхая в накатившем волной ужасе, она велит себе не кричать и успокаивает, чтобы никого из них не выдать. Но боль не уходит, обрекая едва не съёжиться на своём месте. Со стороны дома доносится гомон хрипящих суровых голосов, на улице раздаются перекрикивания, ржут и гонят лошади. Старкова их слышит сквозь оглушающий грохот сердца. Что-то не так. Когда кто-то из хозяев зазывает мужиков, чтобы отнесли её в дом местных лекарей и позвали повитуху, Алина повторяет и продолжает повторять... Ещё слишком рано. И ощущается всё предельно неправильным. Эта боль жуткая, когда живот точно тупыми клинками вспарывают, отчего девушка едва не сворачивается на чужих руках. Руки дрожат нещадно. На улице её кожу царапают отголоски мороза. Она не думает о фьерданцах, но завидев длинные стволы казённых ружей, очень скоро понимает, что они не могли успеть покинуть город. Но жители собираются вокруг неё, чтобы помочь и не медлить. В столетиях, проведённых порознь, равкианцы любят свариться друг с другом, но когда беда приходит к их домам, они не терпят нападок. Мимо проносятся всадники, кто-то кричит о разбойниках, мужчины и женщины переговариваются друг с другом, когда дыхание срывается на высокие всхлипы от боли.       Старкову приносят в баню, от запаха смолы и древесины очень скоро становится тошно. Напряжение сдавливает живот, растягивая ноющее чувство по ногам и пояснице. Рука проскальзывает по небольшим замкам, когда помогающая ей женщина не может совладать с чудесным плащом. По ногам течёт, Алина с колотящей дрожью во всём теле собирает ладонью воды со внутренней стороны бёдер, обнаруживая на бледной коже тёмные кровавые разводы. Похвалы и подбадривающие слова не слышит совершенно, мечась из стороны в сторону и не зная, где найти себе место, когда ей помогают не то сесть, не то лечь удобнее. Мысленно девушка клянёт себя за бессвязную речь, потому что уже давно нет боли, которая могла бы совладать над её телом, но есть ужас от незнания. Потому что так не должно быть. Нет никакой нужды в этом чувстве, точно живот изнутри режут. Это знание иное – где-то внутри заложенное, понятием, что им двоим сейчас больно. Муку не унимает ни прохлада под головой, ни отсутствие тяжёлых зимних одежд, ни разведённые ноги. Она усиливается, отступает, возвращается снова в очередных порывах, от которых хочется взвыть, хватаясь руками за ткань подложенных под спину подушек. Старкова находит себя в том, что кусает собственное запястье, когда чувство становится невыносимым, обрекая её всхлипывать и мычать в плотно сжатых зубах. Она шипит и до удушающей темноты вокруг жмурит глаза, когда ребёнок давит на кости или двигается в родах.       Держась за чужую руку, Алина старательно слушает о том, как дышать и облегчить боль, но слова даются с трудом. Голова сильно кружится, и она с трудом разбирает, что за небольшим окошком день становится темнее, клонясь к вечеру. Она не чувствует время и с трудом глотает, пока к её губам подносят ковш, чтобы смочить губы. В глазах стремительно темнеет, а над разумом властвует не то холод, не то горячка, когда внутри всё сжимается, а тело собирается в очередной потуге. Кажется, кости воистину трещат, в чём Старкова молится, чтобы это были её собственные, а не те хрупкие, что принадлежат младенцу. Грудь заходится в рыдании, когда Алина тяжело протяжно вскрикивает, стоит боли высечь, огнём пройдясь от промежности по всему бедру. Она слышит этот треск. Едва ли горе-воительница не знает, с каким звуком рвётся плоть и кожа. От запаха крови дурно, и скоро девушка почти не чувствует ног, не ведая, в чём сыскать опору. Кап-кап... Кап-кап-кап... Что стучит о пол наперебой шуму в ушах? Дыхание теряется, сменяясь сильной одышкой, в которой Старкова не может сыскать воздух.       Всё тело дрожит от напряжения, с которым не поравняется тяжесть обрушенной на себя часовни, когда дитя принимают на руки. Алина понимает, что не может даже поднять руку, сквозь тёмные пятна пред глазами различая синюю окровавленную головку младенца. И силится спросить, всю иссякшую волю собирает, пусть и голос на хрип исходит, не звуча человеческими словами. Почему. Он. Не кричит. Натянутые нити рвутся. А сознание всё бьётся, словно заключённое в мёртвое тело, приказывая дотянуться, коснуться, прижать к себе... Но девушка даже зайтись в рыдании не может, на пытающуюся помочь ей женщину-лекаря и вовсе не смотрит, не думает о раскалённых иглах. Глаза закрывают, но Старкова долго силится смотреть, надеяться, умолять, просить, тянуться, пока младенца стучат по спине, стараясь заставить его лёгкие дышать. Она видит уже тогда, знает и раньше, что ребёнок излишне маленький и слабый. Может, его сердце и вовсе не билось, умерев ещё в родах. Обессиленную руку почти сводит судорогой, стоит Алине сдёрнуть с шеи шнурок, когда ей подносят крохотное дитя. Молчаливое и недвижимое. Пальцы мажут по детской щеке, стоит в надежде на силу возложить медальоны на маленькое тельце, обёрнутое в красное. Рука падает. Тело резко проваливается, стоит глазам закрыться, не оставляя за собой ничего, кроме темноты. Лёгкой и бестелесной. Схожей на простую смерть. Но Алина с давнего времени знает. То не место, тьма есть человек. И она помнит доподлинно, как из пропасти её вырывает рвущее чувство, что несёт вперёд, словно вытаскивая на каменный уступ чащи, где её сердце вновь начинает биться. Пахнет лесом, точно вокруг клубком сворачивается морозная ночь, не оставляя кроме себя ничего.

•

      Алина вновь открыла глаза при свете дня и, если бы никто ей не сказал иного, не смогла бы рассудить, что была прикована к постели более двух дней. На лбу лежала прохладная тряпка, измоченная в травяном отваре, а тело терзала горячка. Несмотря на последнее, когда глаза защипало, слёзы обожгли кожу со страшной жестокостью. Она не могла справиться с болью. Вместе с сознанием вернулась и живость трагедии. Девушка не могла побороть это чувство, которое клинками резало по низу живота, точно её – живую, пытались вскрыть. Опустошить. Все кости ломало, и от бессилия она скоро поняла, что не может хотя бы сдвинуть руку. Меж ног всё горело, а мышцы изнывали Старкова не могла избежать этого обилия звуков в своей голове. Собственного крика. Треска, с которым рвалась её плоть и кожа. Глухого стука, что сопровождал всякое падение капель её кровь на доски полов. Того, с которым новорождённого малыша хлопали по попе и спине, чтобы он начал дышать. Алина их все помнила, и каждый из них её преследовал, когда тело в очередной порыве заходилось в истерике. Она не могла даже положить ладонь на осевший живот, кожа и внутренности отзывались накатывающей агонией, от которой негде было укрыться. Девушка пыталась крутить головой, надеясь, что, может, в стенах дома ей всё-таки удастся различить детский крик. Но когда эта проклятая земля внимала всем её мольбам и надеждам? Кто бы держал под кровом мёртвого младенца, чтобы мать покачала его тело в руках? Их – обёрнутых в цветастые ткани, сжигали или предавали течению рек.       Отпаивая её лекарственными настойками, мясным бульоном и сладкой водой, незнакомая женщина, что выхаживала её после родов, казалась нервной и беспокойной. За тем Старкова не различала нежность её рук и теплоту слов. Дивные взгляды в горе не трогали, и спрашивать о том не приходилось. Но одно Алина запомнила с её речей запомнила. Она должна была умереть вместе с ним. И когда девушки впервые привели обратно в баню, чтобы обмыть, она поняла отчего. Дерево здесь темно. Но пятна крови, что не удалось оттереть с полов, темнее. Женщина говорила, с такими потерями и разрывами не живут. Без целителей не обошлось, Старкова в подобные чудеса не верит. И то язык не поворачивался назвать милостью. А люд сказывал, что молодая – родит ещё. Да только, что они все знали об этом ребёнке или хотя бы о её боли? О чувстве, что не тело, но сердце рвёт на части и грудь терзает, ломая кости и изрывая всё живое.       Алина думала, она знает всё о муках. О подлинных страданиях. В боли, в которой живому хищнику вырывают когти и клыки, оставляя на голодную смерть. Но те никогда не покидали её, вновь свернувшись на шее удавкой более тугой – способной свернуть ей шею. Рыдания её не оставляли. Руки падали всякий раз, стоило себя коснуться. Девушка в нестерпимом чувстве продолжала шептать себе под ноги, что стерпела бы и бóльшее, если бы этот ребёнок жил. Её не заботила растянутая кожа, расползшаяся полосами по низу живота, и не оставившая после родов полнота фигуры. Алина желала этого ребёнка. Она хотела, чтобы он дышал, плакал, кричал, смеялся... Чтобы он сводил её с ума своими выходками, знал о красоте окружающего мира и в каждом своём непослушании или кривлянии напоминал о своём нестерпимом отце. Чтобы младенец жил. Но эта проклятая очернённая доля ей не дала и малого.       В один из тех страшных дней отчаянно стараясь обтереть себя полотенцем, девушка обнаружила с груди на тряпке собирается лишь молозиво. У неё даже не было молока. Значит, так оно было... Алина никогда не держала своего младенца на руках, не слышала его плача и причмокивания во сне. Она никогда не держала его за крохотную руку и не знала, были ли его волосы темны в мере схожей на неё или Дарклинга. Не видела его глаз. И вспоминая сине-фиолетовый цвет кожи младенца в безнадеждии девушка осознала, что жизнь не дала ей возможности высмотреть, была ли у неё дочь или был ли у неё сын. Старкова не знала дара назвать этого ребёнка и почувствовать тепло его тела. Он обернулся лишь прахом на её руках. Жизнью, которую ей не было дано спасти. И участью, которую она никогда не сможет себе простить. Не посмеет забыть окровавленное личико младенца со сморщенным носом.       Алина лелеяла мысль, что это дитя не заслуживало их распрей и людской жестокости. И земля услышала её неправильно, отняв возможность существовать вместо того, чтобы беречь при жизни. Девушка знала малое о трофеях и наградах. Она видела и вела войну. И это тоже было её войной. Сражением, которое она проиграла. Сколь легко отнять жизнь... И несравнимо тяжело потерять. Старкова клянёт это гнилое поучение всей своей сутью. Она могла бы быть гришой, сол-заклинательницей и королевой. Дарклинг мог быть наделён бесконечным могуществом. Но в тот день они оба были бессильны и слабы пред сотворением жизни, которая не терпела их низости и грехов. Люди прозвали её живой мученицей. «Живой». Но Алина доподлинно знала, что часть её сути умерла в тот день с этим младенцем. И эта боль не знала пределов. Девушка падала и падала вновь. И в этой пустынной темноте не было никого. Лишь сама тьма была «кем-то».

•

минуют месяцы

      Она не знала, куда ступает. Уйти из городка и вовсе не спешила. Земля рыхлая сырая словно не отпускала. В этих местах всё осталось опоено их кровью. Той пролилось сполна. Меньше, чем требовалось, чтобы с одной маленькой жизнью ушла и матерь. Больше, чем она могла себе простить. После Гражданской войны и пустоты от утерянной силы Старкова не знала здравия собственного тела. Но она уважала его, узнав о том, что носит ребёнка. Алина готова была покрывать его красками и не сетовала на округлившиеся щёки. Ей было не жалко. Она гордилась собой и впервые за долгие годы заимела надежду, что станет лучше, что её руки и ноги вновь могу быть достаточно сильны. И пусть солнце ей не повиновалось, девушка чувствовало, как то льнёт к телу и растекается по кожи, разливая по венам внутреннюю силу. Свет не раскланивался больше пред своей госпожой, но и отворачиваться не смел, подпитывая её и своими лучиками ведя по новым дорогам и дивным местам. От того Старкова думала, что знает всё о пустоте. О потере. Но чем скорее та возрастала в груди, обрекая её содрогаться в рыданиях и кричать под стать безмолвным деревьям, тем стремительно она падала.       Алина понимала, что этой отравляющей черноте не будет предела, пока она сама в землю не ляжет. Девушка не следила за тем, сколь быстро теряет в весе, а рисунок костей становится острее. Она не помнила, когда снова потеряла здоровый цвет кожи, вместе с чем скоро угасла и сила, и здоровье. Старкова нашла себя швыряющей жестяные кружки о стены и бьющей всякое стекло, что попадалось ей под руку. И после всякого порыва она тянулась к своей шее, надеясь взяться хотя бы за шнурочек медальона. Но этой жизни не было, и знаменательной вещицы на шее не было тоже. В один из дней осмелившись взглянуть в зеркало, Алина схватилась за ножницы, рассыпав белые клочки волос вокруг себя. Они более даже не касались её плеч, рисуя лицо более острым. И большую часть дня она проводила, сидя в углу с обёрнутым вокруг плеч плащом. Девушка не слышала людей вокруг себя и не прикасалась к потерявшей вкус пище. Веки под глазами окрасили неестественным сине-серым, а глаза раскраснелись столь сильно, что её легко было бы принять за гуляку, опоённую наркотиком. Люди её сторонились, но они страшились не чужого дрянного вида. Они обходили стороной горе, которое было способно им руки переломать и всю кожу изодрать.       На постоялом дворе в раннее утро тихо. Старкова тянется подрагивающими пальцами к кружке с водой, когда в дверь стучат. Она не ведает вовсе, заперла ли замок, и вымолвить слова не может, думы в осмысленную речь собираются с трудом. Комната у неё ныне просторнее, а наблюдает Алина за порогом с полюбившегося угла. Нужда встать смазывается немощью и безразличностью. Весеннее солнце её не греет, отчего же нечто иное должно трогать малые заботы? В коридоре, думается, разговаривают, следом за чем в приоткрытой двери заглядывает светлая макушка, плохо скрытая под капюшоном плаща. Девушка едва не давится испиваемой водой, когда сам государь Ланцов, извечно не знающий совести, проскальзывает на порог выделенной ей опочивальни. Светлые волосы блестят, должно быть – с дороги, рассыпаются по его лбу, стоит мужчине скинуть верхние одежды за спину. На его груди блестят золочёные пуговицы военного мундира Первой армии. – Николай, – тихо произносит Старкова, не ведая вовсе, надлежит ли ей встать и ждут ли от неё поклонов. Пожалуй, она заслуживает пару-тройку злых слов от этого человека, но в действительности Алина на Ланцова даже не смотрит. Взгляд бегает от стены к своим ногам и несётся прочь от взора глаз, которым дóлжно быть тёплыми и мудрыми с сопутствующим тому хитрым пытливым прищуром. – Ты нас напугала, святая моя, – она невольно вздрагивает от того, что людской голос звучит излишне громким для её слуха. Николай остаётся стоять на пороге в непохожей на него скромной мере. Но девушка истинно знает, причина не в дипломатичной сдержанности, в ней лишь одной. В нелюдимом и болезненном образе. – Худой у меня вид для того, чтобы кого-то страшить, – собственный голос хрипит и срывается на шёпот от того, сколь сильно она истерзала его в истериках и криках, преследующих её порывы по ночам. – Как ты нашёл меня? – Какой-то добрый человек озаботился – письмо ко двору прислал, – отчего-то качая головой, Старкова думает, что её нисколько не занимают слова, но необременённая размеренная манера речи её успокаивает. Ноги отзываются стонущим чувством, стоит сесть ровнее в следующих словах Ланцова. – Идём домой. – Я не знаю, где есть мой дом, Николай. – Если не станешь распродавать убранство Большого дворца, – не сторонясь улыбки на лице мужчины, Алина согласно кивает. С неё то непременно спросят, если не в упрёке, то в шутке. – Я найду для тебя комнату, какую пожелаешь. – В этой щедрости найдётся место для иного желания? – она силится поднять голову, чтобы сыскать силу в собственных словах. – Спустить тебе по лестнице на руках и донести к карете? – пытливо поднимая светлые брови, вопрошает Николай. Речь и всякий жест полнятся чуждой ныне лёгкостью манер. – Работа, – утвердительно произносит Старкова, так что взгляд мужчины мгновенно становится серьёзным. – Столько, сколько ты дал бы любому другому своему подданному.       Почему она просит его о том? Лишь от одной нужды в деле, труде, который сможет её отвлечь. И там она сможет продолжать заботиться о делах Керамзина. Алина думает, людям свойственно неправильно понимать отмщение, потому что это не об одной лишь крови и противостояниях, не о беспрерывных ударах и шагах назад... Это и о надежде. О вере в силу, способную восстать даже после самых страшных потерь. И этот ребёнок был её надеждой. Лучиком света во времена, в которые даже солнце, принадлежавшее своей владычице по праву крови и рождения, отвернулось от неё. Он был её солнцем, греющим думы о необделённой смыслом и теплом жизни. И в столь необходимое мгновение это дитя было её знамением, что ничего ещё не предрешено, а их истории не будет завершения в песках Тенистого каньона и темницах Большого дворца. Старкова верила, она знает всё о потерях. Но это утрату вынести не удаётся – не с её передробленными костями и изнурённым, бьющимся за двоих сердцем. Это есть лишь её одной боль. Нечто, разделённое между ней и Дарклингом, навечно теперь в земле похороненное. Алина гадает о том, сколько жизней спасла и сколько погубила? А одна маленькая — утерянная, ей всю душу выворачивает, так что и глоток воды в горло не лезет. Девушка её отпустить не может. И простить тоже не смеет.       Эти чувства её выжгут, истязая суровым не знающим милосердия пламенем. Скольким бы потерянным детям она не желала протянуть руку, стены Керамзина её задушат, даже если Старкова бедному мужу прошлой жизни в глаза смотреть не посмеет. Тоска и изувеченные понятие о покое живы в памяти. Но Алина знает силу своего дела – того малого, на которое теперь способны собственные руки. Она ведает и о том, что ей нет места в привычном укладе дел при дворе. И не будет жизни в Керамзине, где горе уничтожит её изнутри. Тогда девушка сама создаст это скромное пристанище, долг которого совьётся на её плечах прочными канатами, не позволяющими распасться. Ступая в Большой дворец, Старкова более не желает бездельно наблюдать, как мир вокруг неё увядает, люди умирают, а вся её суть гниёт вместе с ними. Женя любит говорить, что за её жертву и долю Алина более ничего не должна этому народу. И когда портниха, сбегая по ступенькам из мрамора, её крепко обнимает, девушка думает обо всей лжи и ноше, спрятанной глубоко внутри и похороненной в земле. Искупления за эти грехи не будет. И более светлого пути для двух осколков живого могущества не будет тоже. Но сколь бы ни были велики кары, ни одна трагедия не сможет высечь тела подлинную суть. И той они с Равкой крепко повязаны. В долге и нужде. В мысли о том, что эта страна и бытие мира нечто ей задолжали, отняв сперва разлитое по венам солнце, а после разделившее с ней кровь дитя.       Старкова то не посмеет в простых сожалениях оставить. Пусть и слёзы особенно горьки, когда впервые удаётся встретиться с Мишей, что злобу на неё не держит во всей широте детского сердца. Той величине, которую она, верится, не заслуживая, отвечая ложью на вопрос о причине своих рыданий.

•

первое время во дворце

      Когда Алина не может встать с постели, она просит Тамару поднять её с холодной перины. Она не дозволяет себе лежать. Не может. Собственный крик истязает её, ворох мыслей удавкой связывается на шее. Думы полнятся являющимися вновь и вновь воспоминаниями. Те друг на друга накладываются, множатся во всей власти своей боли, грудь разрывая и ставя на колени. Сначала круг по территории дворцов кажется ей неприступным, но девушка встаёт снова и снова, даже если приходится держаться за руку сердцебитки. Она велит себе терпеть, убеждает, что это изнеможение жалко и не достойно её усталых вздохов и боли в ногах. Старкова знает доподлинно, на что способно её тело. На жизнь. На смерть... Она сидит на сырой земле и приказывает себе встать, чтобы дойти избранную дорожку к ступеням Большого дворца. Алина тренируется с Тамарой часами по утрам, пока воительница может себе то позволить. Разучивает, как обратить слабость, невысокий рост и худобу против врага. Запоминая и повторяя удары, девушка желает знать не одно лишь то, как занести руку. Она выспрашивает, куда надлежит бить и как предугадать чужой шаг. Старкова мертва как заклинательница солнца. Но как недоученный картограф, она обладает впечатляющей памятью и внимательностью к деталям.       Многими днями позже Алина совершает очередной круг подле стен дворцов и выстраивает свой путь по лесу. Она вновь упражняется с сердцебиткой, заверяя, что её не нужно щадить лёгкостью занесённой руки и поблажками. Иногда кажется, девушка учится ходить и поворачиваться заново. С Тамарой легко. Она не сторонится подлых приёмов и чаще прочего смеётся, если её святой удаётся нанести крепкий удар. Со временем сердцебитка, как и многие вокруг, перестают спрашивать, отчего их девочка-спасительница нередко пропадает в своих нераскрытых никому думах. И Старкову эту устраивает. Иного не будет. Во время одной из многих тренировки, когда не успевает увернуться или защитить себя, Тамара ударяет её по животу, так что Алина, оступившись, падает на колени, глотая воздух. И смотрит на собственные ладони, вспоминая обо всей крови. Убеждая себя, что теперь в ней и нет ничего, что можно повредить. И так искалечено уже достаточно. Сердцебитка поможет ей подняться. Но девушка с ясностью мысли утвердит самой себе вновь, почему она здесь. От какой нужды падает, задыхается, терпит удары. Потому что эта боль иная. Она простая в своём смысле, её тяжесть приходит и уходит, отвлекая – утягивая. Старкова знает, другая мука – та, что по всему телу живёт, её изнутри выжрет и живого места не оставит. Она с ней – оголённой, неделями жила. Эта рана не заживает, кровоточит и гноиться в каждой её истерике, что заглушает ткань подушки. От неё не отделиться, как и от вины за каждый выбор, который судьбу глупой потерянной девчонки решил.

•

      Алина кротко ступает под властью высящихся шкафов библиотеки в Большом дворце, собирая себе на руки дорогие издания и иностранные сборники о политике и государственном устройстве. Она проводит многие ночи в этих стенах, рассиживаясь на читальном балконе, лестница к которому колоннами из кварца убегает наверх. И не только от того, что сон её оставляет. Девушка ютится подле окон со своими книгами и многими документами, потому что лишь там ни ясность солнечного света, ни плотная густая тьма ночи не смеют её оставлять. Чаще прочего в совсем детской манере она подбирает колени к груди, укладывая голову на прохладное стекло. В таком положении ледяная пустота ненадолго её оставляет. Старкова не чувствует силы и почти не различает золотистый блеск солнца, когда тот ложится на кожу. Она не ощущает трепета чувств и с трудом понимает, что достойно смеха. Пусть и в столице найдутся лучшие краски, рисовать не получается, точно ни уголёк, ни даже перо не лежат по руке. Зое с ней такой, нет сомнений, усиживатся проще, пусть и помнятся замечания шквальной о том, что она перепугает своим хмурым видом и врагов, и союзников, что усядутся за один стол с Николаем. С мыслью об услышанных однажды словах Алина вешает лампу на крюк и находит надлежащую секцию со свитками. – Знание неотделимо от силы и чистоты духа, – бумага едва не вываливается из ладони, а руки почти отпускают собранные книги, когда подле звучит скрипучий голос священник. Пряча взгляд в ногах и пригибая голову, девушка морщится от затхлого запаха сырости и ладана. Она редко видит Апрата или его священную стражу, но чем ближе она ступает к Николаю, тем больше змей интересуется её несчастным существованием. – Тогда все ходящие под этими стенами – глупцы, – Старкова следует по коридорам меж шкафами, сутуля плечи и взывая ко всему познанному в мучениях терпению, когда священник следует за ней. Она ему в руки не дастся. Его сальную бороду бережёт лишь малая примерная вера, что Апрат святую страдалицу не узнаёт. – Не стоит недооценивать силу веры в делах государственных, – молвит он. Звук плетущейся по полу истёртой рясы преследует всякое слово. Алина тихо усмехается мысли о том, что, может, они и протягивают руку неоправданному риску, выставляя живую святую безумному старику на показ, но в одном Николай его обыграл. Может, священник заинтересовался бы тайными делами своего государя, но теперь, когда пред ним расхаживает чудесное явление его веры, Апрат, думается, никогда не доберётся до правд о том, кто ныне живым расхаживает по равкианской земле. Пробивающийся со второго этажа библиотеки свет, встречает её близ лестницы вместе с Толей, сложившим на груди тяжёлые руки с оголёнными татуировками. – И власть греха, отравляющего наши помыслы. – Тогда у нас обоих головы чернью полнятся, святой отец, – идя по ступеням чуть выше, Старкова поворачивается на лестнице, взирая на священника с высоты своего положениями. И молвит бесстрастно. Может, даже улыбается, когда Толя преграждает путь. Здесь нет его косого шуханского меча, но тот и не пригодится, даже если Апрат воззовёт к своим верным служителям. – Ты не имеешь никакого права! – хрипит он, сторонясь сердцебита, что в сильной фигуре, стоит неприступной стеной между безумцем и предметом его змеиных нужд и одержимых нравов. – Имею, – твердит Толя, отчего Алина не сомневается в его незамысловатой улыбке, вторящей словам верного сторонника. – Она находится под защитой царя и, если понадобится, всей Равки. – Народ никогда не будет стоять за подобное... – Будет, – перебивает Апрата девушка в схожей пренебрежительной манере, которой бросается один из близнецов Батар. Священник умён и молвит не от одних лишь прихотей, но ему стоит помнить, за кем последовала значительная доля его солдат, и кто была готова обрушить пещеры Белого собора к их ногам. Старкова знает, что в угоду своим дрянным интересам он найдёт применение любому из проявлений истерзанной сути, но ему того не дозволят. – Люди будут стоять за ту, что подарила им мир свободный от тьмы Каньона. За ту, что благословила их царя на светлый ум и дельные указы. И ту, что бережёт судьбы всякого потерянного в Равке ребёнка.       Губы едва не кривятся от собственных слов, вера в истинное благо которых давно утеряна. Но такова истина, сколь бы их враги не желали другую. Апрат кормил её значение и взращивал, и Санкта-Алина восстала – воспряла всей своей сутью с обвязанной вокруг пальцев властью в народе. Вера полнит их землю, она же властвует над простым людом. И то связывает священнику руки. Николай обещает о том позаботиться, и девушка ему среди всех нареканий верит, пусть и не выспрашивает о методах, если те взаправду пресекут болтовню церковного подлеца.       При свете дня, если на то у Толи находится час, они сполна времени проводят в стенах библиотеки или на прогулках за разговорами. Он разучивает стихи на равкианском специально для неё и чаще прочего молвит о том, что помогает порядку устояться в голове. Сердцебит любит подчёркивать, что следует не за одним лишь долгом или понятиями дружбы. Алина – его святая, а эта связь намного крепче и глубиннее всех людских понятий. От того она тешит надежду, что даже знай близнецы обо всей её низости, они бы не отвернулись от неё.

•

годами позже

      Сидя за столом в царской канцелярии, Алина вычитывает и переписывает документы, подготавливает для отправки письма. Узнаёт, какие указы отправляются в различные части Равки, и какие договора заключаются между боярами и среди знатных господ. Она читает сполна о промысловой важности и узнаёт больше о добыче ископаемых в строках документов. Отслеживает принципы и основополагающие понятия торговли. И со временем, девушка запоминает многие из документов и государственных грамот, она самостоятельно рисует схемы и особенно управляется легко, когда дело требует подхода с картами и набросками планов. Старкова уговаривает Женю чаще говорить с ней на керчийском, а Николая на фьерданском, чтобы быстрее обучиться основам языков и взяться за те куски пергамента, что не даются ей в руки от плохого знания иноземной речи. Это легко. Пока тело изнывает от изнурительных тренировок, Алина сосредотачивается на делах канцелярии и выведенных на пергаменте множащихся пред глазами строках. Ланцов же посещает её рабочее место не с лестными словами, но советами. А девушка всё сторонится осуждающих взглядов слуг и придворных, стоит ей ступить на порог царского кабинета от незнания и малого опыта. Она знает, сколь её успехи льстят чужой памяти об однажды обронённых у Гражданской войны словах. Николай верил в то, что ей пойдут дела страны, полной своенравных настроений и бед, которые пересчитать не удаётся. И он в том не ошибся. Впрочем, не он один пророчил ей царские палаты. Старкова не брезгует трудом и на синие от чернил пальцы тоже не сетует, разделяя с остальными подданными одинаковую, а иногда и бóльшую долю труда.       И многое из того приходится Николаю по душе. Зачастую Алина ловит мужчину на том, как он наблюдает за её делом, или ступает с обсуждением дела, выходящего за стены канцелярии. И задаёт десяток вопросов, из-за которых девушка силится не швырнуть в своего государя перо, когда он отвлекает её за письменным столом. Николай, разумеется, знает, что причина её подхода не в доброй воле. Они все знают – несомненно видят в печали взгляда и плохом здоровье тела, но и с нестерпимым интересом не подходят. Старкова не жалуется на тесноту стен, когда со временем не находит сложности во многих документа и с лёгкостью руки вырисовывает чужих подписи, следом ставя печати.       Она проводит сполна времени за подобными делами рука об руку с юным рано осиротевшим князем Дмитрием, который не находит себе места при дворе. Алина довольно скоро подмечает, что они в своих поведениях схожи. Глубоко раненные и измученные жестокой судьбой, прячущиеся от боли и страха за тенями важных дел и долга. Юноша учит её придворному этикету и правильной речи, рассказывает сполна и о тонкостях жизни при дворе, когда у него на подобные занятия находится свободный час. Пусть не всё кажется разумным, а многое получает долю ворчливых замечаний, Старкова внимает его словам. И то единственное отличает её от приведения. Алина не только слушает и изучает, она спорит и упрямится, и сколь то вызывает недовольство среди служащих двора, в равной мере оно привлекает к себе одобрение Николая, редкие хвалебные замечания Зои и поддерживающие речи Жени и Давида.       Проходит время пред тем, как Ланцов предлагает ей стать его писцом и занять официальное положение при дворе. Девушка в малой мере мыслит о повышенном жаловании, ей претит мысль о том, что новая должность уже не дозволит ей сидеть при светильниках канцелярии. Привлекательна мысль о путешествиях и столь же ужасающа, потому надежда увидеть Равку положила начало трагедии. Старкова не отказывается от личного кабинета на одном этаже с царскими господами и ругается на мысль о том, что у Николая вновь появится возможность её одевать, хоть и на чужой вкус жаловаться не приходится. Руки замирают над бумагами, когда он спрашивает об имени. У каждого то есть, и Ланцов считает ей необходимо своё. Алина оставляет мудрое в своём значении имя, а в графе фамилии велит вывести иное. Морозова. Под стать тем, что осмеливались попрекать законы мира сего и не кренились под его натиском, обращая тот вспять. – Обожаю, когда ты меня цитируешь, – замечает мужчина, стоит обмолвиться о его давних словах. Присвоение чужой силы, как же... Дарклинг это знал.       Как писец, девушка посещает с Николаем официальные встречи, где сидит подле, сокращая широкие лестные речи до кратких содержательных предложений, она путешествует с ним к иностранным господам и уделяет больше времени знанию языков. Старкова присутствует на государственных собраниях, не поднимая от стола взгляд, но слушая и познавая иные устройства и мышления. Иногда, когда на то выдаётся час, Ланцов приглашает её поупражняться в обращении с мечом, который Алина избрала себе в оружие. И пусть, отрабатывая взмахи, Старкова не чает надежды, что мужчина пропустит один из её ударов, эти упражнения исцеляют. Не то глубинное, что за сердцем спрятано и на груди высечено, но малое, не дающее покоя за делами. Она уважает обещание, данное ими обоими друг другу. Алина не выспрашивает Николая о демоне и в ночи держится безопасных мест, а он сам не расспрашивает о скитаниях, в которых она провела полгода их жизней. Ланцов не сторонится её своенравного характера и уважает за глухоту к злым речам и непримиримость с тем, что не приходится по душе. Мужчине тянется к каждой её попытке воспрять сквозь толщу пепла и остаётся неумолим в этом. И не выспрашивает свою служительницу, отчего она взглядом к тёмным углам ведёт и сама с собой речи складывает.       Месяцы сменяют друг друга, после – года, когда Старкова сидит в равкианском посольстве Кеттердама подле стоящего за бурным обсуждением Николая. Когда в Равке учащаются нападения, сотворённые руками гришей под воздействием юрды-парема, а их положения заметно ухудшается, пред своей женитьбой государь решает испытать удачу в городе воров и мошенников, вынеся вопрос преступлений против его страны на международном собрании. Из равкианской делегации у главного стола стоят лишь дипломаты и переводчики, но ясна одна из причин, по которой Ланцова столь тешит её присутствие. Потому что с ней он может пройти туда, где присутствие Триумвирата не допускается, и воззвать к её мнению, как к представительнице воли гришей, чего чужих тугие головы никогда не прознают. Алина поджимает губы, сидя с пером меж пальцами под властью жаркого спора. Одно слово злее другого. И она с трудом удерживает в уздах желание всадить остриё предмета в горло одного из многих представителей фьерданского правительства. Девушка благодарит всех святых за то, что их короля в стенах посольства нет, но речи северных генералов и политиков истязают её бренное существо. – У вас нет никаких доказательств, чтобы обвинять нашу священную армию в подобных злодеяниях и преступлениях против воли нашего бога! – восклицает на керчийском с сильным акцентом фьерданец. – И эта ваша земля плодит ведьм.       Старкова бегло смотрит на своего царя. Собственная чаща не полнится терпением, и её содержимое непременно выплёскивается за края, когда Николай, хитро присматриваясь, кивает в приглашающем жесте. Взаправду царь-инноватор. Если бы не он и нравы шуханцев, девушек бы и вовсе не стояло на том собрании. Алина поднимается из-за выделенного ей места и в неестественно прямой осанке ступает к столу, говор за которым чуть стихает. Может то высказать и на керчийском, но в принципиальной черте, просит их переводчика донести её слова. – Верно, – обращается она к фьерданскому послу. – Юрда-парем не оставляет ничего, кроме пепла и крови. Но мы можем привести сюда для свидетельств сотни детей, что вы оставили сиротами, похищая женщин с нашей земли и убивая мужчин, которые не позволяют вам разорять равкианские деревни. Пригласить десятки матерей, детей которых ваши охотники украли, – указывая мужчинам под ноги, Старкова говорит вновь. – Мы способны бросить на эти ковры столбы, на которых вы вешаете или сжигаете наших людей. И в Равке найдутся тысячи свидетелей гонениям со стороны фьерданской армии на не принадлежащей вам земле.       В этом они с поднимающим в её честь бокал Николаем схожи. Они близки к простым людям, знают об их страхах и горестях, заботятся о нуждах. Он эту близость уважает вместе с нетерпимостью к чужим лишённых человеческих суждений нравам. После того собрания, в капитанском кресле корабля Алина ловит своего государя с вопросом о правде. О знании, что с самого начала Ланцов не желал её «лишь» в свои подданные. И даже должность писца он судит для неё как нечто малое и «недостаточное». Николай видит для неё большее, а девушка тому вторит желанием не только сидеть за пером, но и говорить, чтобы не утопать в глухоте к нестерпимым суждениям. И роль советницы, чей письменный стол ставят напротив государева, их задумкам вторит.

•

времена пред

«на бесплодной земле»

      Ей снится сон. Один из тех немногих, что обладает смелостью её растерзать и измучить. Столь редкий, от которого будет дивно не проснуться в дрожи и поту от всего познанного ужаса. Алина давно не страшится, что боль хлестнёт её с новой силой. Потому что боль уже здесь. Она никуда не уходила, не смела покидать бедовую девчонку. Она босыми ногами ступает по зелёной россыпи травы, что не колет её сильными стеблями. И холод её тоже не трогает, стороной обходит. И лишь ветер щекочет чувствительную кожу. Осматриваясь вокруг, Старкова силится заглянуть глубже, высмотреть спокойный лес – его легко шумящую листву. Очертания Петразоя вдалеке предстают сильной нерушимой стеной. Она те преодолённые северные склоны хорошо знает, различает отчётливо. Другая сторона каменной гряды иная, отчего эти места различить не видится особенным трудом. Природный оплот против всякого врага, которого необходимо сдержать. Место видится надёжным. А поздняя весна делает это место светлым – почти безмятежным. Алина чувствует себя здесь уютно, разбирая ладонью невысокие цветы на поляне. Она оборачивается спешно, слыша широкий звучный смех, что играет близкий голос. Разве может девушка ныне так смеяться? Заливаясь в подлинно детских интонациях. И от того забава ей не принадлежит. Хохочет некто совсем маленький в смехе столь похожим на её собственный. Где-то лают собаки. Лошади ржут. И в какую сторону не бежит, Старкова не может найти предела этому сну. Хоть чего-то живого. Тьма её не сдерживает – не препятствует. Сторонится. Она одна лишь не может наслушаться. Всё к мелодичному звучанию льнёт да путь к этому зову разыскать пытается.       В одно из многих следующих утр, в которое привычные неутешительные новости о неуспехе погони настигают её вновь, Алина раскладывает на столе в Зале военного совета карту Равки. Она отмечает всякое место на северной стороне Петразоя, что может подходить мнимому описанию увиденной местности. И оставляет тот набросок людям Тамары с велением проверить. Дарклинг не даст ей жизни, если узнает о сотворённом. Может, она не дозволит покоя ему, пусть и царапаться да кусаться уже нечем.

•

времена после

«об утерянной святости»

      Солнечный свет, льющийся с раскрытых ладоней, разделяется на плотные сильные лучи, стелясь по водной глади озера. В ворохе воспоминаний Алина не внимает ворчанию Багры и отдёргивает руку, когда по пальцам ударяет наконечник её трости. И задаётся последним вопросом. Какая мать может не знать о существовании своего ребёнка? Лишь та, которая искренне верит, что он мёртв.