Соткан из отвергаемых истин

события прошлого глава первая

pov Алина

      На побережье Западной Равки, к югу от Ос Керво, на берегах Истиноморя стояла часовня. Тихое местечко, двери которого облизывали волны. Отбеленные стены были усеяны ракушками, а купол, паривший над алтарем, больше напоминал синие морские воды, чем небеса. У них не было ни грандиозного венчания, ни контракта или выкупа невесты. У девочки с мальчиком не осталось семей, которые суетились бы над ними, водили в ближайший городок, устраивали в их честь застолья. На невесте не было ни кокошника, ни золотого платья. Единственными свидетелями стали рыжая кошка, забившаяся между скамьями, и мальчик с деревянным мечом, который остался сиротой. Ему пришлось встать на табуретку, чтобы держать короны из веток над их головами, пока священник благословлял пару. Они назвали выдуманные имена, но клятвы дали настоящие, за славностью чего никто не заметил силу, с которой волны разбивались о скалистый берег. Нестественную. Бушующую. Полную гневных мятежных настроений. Терпеливую.       Здание, построенное на руинах Керамзина, полностью отличалось от предыдущего. Оно стало домом для детей. Крышку пианино в музыкальном классе никогда не закрывали. Дверь кладовой оставалась открытой. В спальнях всегда горели свечи, чтобы разгонять тьму. Слуги этого не одобряли. Ученики были слишком шумными, разбалованными... Они изучали математику и географию, науку и искусство. Из местных городов и поселков привезли мастеров, чтобы обучать их ремеслу. На сахар для чая, уголь на зиму, книги, в которых содержались одни лишь сказки, тратилось слишком много денег. И зачем каждому ребенку новая пара коньков? Юные. Богатые. Вероятно, ненормальные. Вот что шептали о паре, управляющей приютом. Но они платили сполна, а мальчишка источал такое очарование, что на него было невозможно злиться, даже когда он отказывался пороть какого-то проказника, оставившего грязные следы по всей прихожей. Мальчик хорошо умел вести себя за столом, было в нем что-то и от солдата. Он учил детей охотиться и расставлять ловушки, а также новым методам ведения сельского хозяйства, которые предпочитал король Равки.       Девочка изменилась – хрупкая, странная, с белыми волосами, которые оставались распущенными, как у незамужней женщины. Казалось, она абсолютно не обращала внимания на сердитые взгляды и неодобрительное цоканье языком преподавателей и слуг. Она рассказывала ученикам причудливые небылицы о летающих кораблях и подземных замках, о чудовищах, которые пожирали землю, и о птицах, летающих на огненных крыльях. Девочка часто ходила по дому босая, а в коридорах постоянно витал запах свежей краски, поскольку она безустанно обновляла дом, рисуя карту на стенах одного из кабинетов или покрывая потолок в комнате учениц ирисами. Некоторые преподаватели подмечали, что художница из неё скверная, чем нельзя было наречь пусть и скептичное, но богатое воображение. От того перила лестниц охранял белый дракон. Парадные входные двери сама Жар-птица, точно покровительница дома. А главный зал стерегли серебристые олени, рога которых ветвились по стенам.       Мальчик крепко обнимал девочку и вел к берегу пруда, где жужжали насекомые, высоко росла сладкая трава. Она тоже видела его грусть. Хотя лес по-прежнему приветствовал мальчика, теперь они перестали быть связанными врожденными узами, которые сгорели в тот же момент, когда он отдал жизнь ради девочки. Но уже через час преподаватели ловили парочку на том, что они хихикали в темном коридоре или целовались у лестницы. Да и кроме того, у них было слишком много забот, чтобы долго печалиться. Нужно было вести уроки, готовить еду, писать письма. По вечерам мальчик приносил девочке чай с цветком яблони, плавающим в голубой чашке, и кусочек лимонного пирога. Он целовал ее в шею и нашептывал ласковые слова на ухо: красавица, любимая, заветная, мое сердце.       Даже если мальчик с девочкой не были дворянского происхождения, у них определенно имелись друзья из высших слоев общества. Им часто приходили подарки, иногда отмеченные королевской печатью: набор атласов для библиотеки, плотные шерстяные одеяла, новые сани и пара одинаковых белых лошадей. Однажды к ним приехал мужчина с флотом игрушечных лодок, и дети тут же устроили мини-регату в ручье. Преподаватели отметили, что незнакомец был юным и красивым, с золотистыми волосами и светло-карими глазами, но определенно странным. Он остался на ужин и ни разу за вечер не снял перчатки. Каждую зиму, во время празднования Святого Николая, по заснеженной дороге проезжали сани, запряженные тройкой лошадей, и из них выходили три гриша в мехах и плотных шерстяных кафтанах – красном, фиолетовом и синем. Их сани были загружены подарками: инжиром с абрикосами, пропитанными медом, кульками ореховых сладостей, перчатками, отороченными мехом норки, и сапогами из мягкой, как масло, кожи. Они засиживались допоздна, намного позже того, когда дети ложились спать, и беседовали, смеялись, рассказывали истории, ели маринованные сливы и жарили сосиски из баранины на огне.       В первую зиму, когда друзьям пришло время уезжать, девочка вышла под снег, чтобы попрощаться, и роскошная шквальная со смольными волосами вручила ей ещё один подарок. Синий кафтан, которому никто не мог придумать предназначения. В ту ночь на волшебную ткань упали слёзы. Учителя не видели записки, в которой было сказано: «Ты всегда будешь одной из нас». Мальчик и девочка оба познали потери, и горе никогда их не покидало. Иногда он обнаруживал ее у окна, играющей с лучиками света, которые лились через стекло, или сидящей на ступеньках приюта и глядящей на пень дуба неподалеку от ворот. Потому что в последней истине – старые глубокие раны не забывались. Они кровили, тяжело затягивались и гноились. Обращались видными рубцами и жили на сердцах бесконечностью напоминаний.       Волны в чудесный день венчания не были злыми предвестниками. Они смеялись и потешались над юными в странной манере. Насмехались с тем грохотом, с которым раскалывались представления о сказках. Керамзин изменился, вовлекая своих воспитанников в образ, полный прекрасных существ, и мечт тех сопровождающих. Но мир за окнами становился лишь суровее, не щадя равкианских жителей. Об отмене призыва в народе осмеливались молвить лишь наивные дураки, а разнородное ремесло казалось недосягаемым. Страна всё больше нуждалась в своих чудесных солдатах, носящих разноцветные одеяния, а двери приюта оставались открытыми для прибывающих сирот. Войны продолжали разражаться, оружие становится всё более смертоносным, молитвы оставаться неуслышанными, а Равка слыть не силой... Одним лишь бесконечным несломимым духом. Живой волей.

•

- времена пред

воскрешением Дарклинга. месяцами позже

Гражданской войны

      Алина перебирает ладонью высокий строй зеленеющих трав, что мирно кренятся в стороны вокруг них. Букет сорванных полевых цветов с каждым вдохом покачивается на обнажённой груди, щекоча разнеженную кожу своими лепестками. Где-то вдалеке лает собака, а по чистому небу летят стайки голосистых птиц. Девушка заходится высоким смехом в щекочущем чувстве, когда Мал, разлёгшись под дневным солнцем, шершавыми кончиками пальцев оглаживает низ её живота. Распоясанная юбка в бесстыдных настроениях сползает к бёдрам. Старкова во власти безмятежной тяги переворачивается на бок, рассматривая лик мужа. Тёплые лучи солнца золотят его вьющиеся волосы и ласкают на щеках мужчины россыпь светлых веснушек, являя миру тёплый оттенок блестящей загоревшей кожи. В том они ныне исключительно мало походят друг на друга. Солнце Алину не касается и сторонится, отчего её кожа бледная и тонкая под стать белому полотну волос. – До сих пор не могу поверить, что вокруг так спокойно, – пряча голову у чужого плеча и укладывая цветы между ними, она норовит выцепить из-под спины Оретцева его измятую рубашку, но неизбежно проигрывает, когда он укрывает её одним из тяжёлых полотенец, что принесли с собой. – Солнце светит ярко. Кто-то постоянно смеётся. Люди живут. – Всё давно закончилось, Софа, – молвит Мал. И легко знание того, что глаза его в этой тягучей неге прикрыты. – Забудь о том. Мы выжили, и мы дома. И может, я не желаю, чтобы вокруг было столь уж спокойно, заветная моя, – щиплет он её беззаботно за бок, отчего Старкова ойкает и смущённо подбирает к себе ноги, походя на нежное пугливое животное. Ладонь на белой ткани полотенца, покрывшейся иссохшими травинками и зелёными разводами, сжимается сильнее. – Сирот в Керамзине меньше не становится. – Я об ином, – в манящих тонах голоса подначивает он её, поглаживая одной рукой по худой спине. – Кто-то похожий на меня или тебя... – А если этот ребёнок будет похож на меня больше, чем мы смеем помыслить? – та речь не нова.       Алина желала сыскать уют и покой среди тихой жизни в Керамзине с человеком, на которого могла бы опереться во всех своих страхах, нуждах... В тех заботах, которые многие бы прозвали заурядными нравами. Мал хотел иметь с ней ребёнка, это казалось правильным, пусть и душило ужасом не меньшим. Девушка знает неизмеримо малое о своей природе, а кровь зачастую сильнее людских надежд и чаяний. – Значит, это будет самый миролюбивый гриш, – в нерушимом довольстве заверяет он её. И Старкова желает ему верить. Если мужчина убеждён в том, что способен удержать её на этом обрыве, Алина без сожалений и смутных дум протянет ему руку. – Без всей этой войны, нужды жить вдалеке от дома, быть игрушкой в чужих руках.... – Это произойдёт, – прерывает она его, улыбаясь самой себе и не желая пускать те недобрые настроения ближе. Она не позволит разрушить это. Никто не посмеет прикоснуться. – Случится в любое угодное этому миру мгновение, – Оретцев из её общества нежданно на краткий миг ускользает, чтобы лечь подобно ей – напротив. Голубой, которым выкрашены его глаза, в тени становится прозрачным серым. – Я думал, ты покупаешь эти гнусные отвары у местных травников. – С чего бы мне травить себя? – непонятливо в доброй манере поднимает брови девушка. Раньше она считала, что было бы славно, попросить Женю передать ей чай, который изготавливают алкемы в Малом дворце для тех, кто не желает понести ребёнка. Потом Старкова осознала, что не найдёт тому применения. – Я хожу к ним за лекарствами и тем, что может унять боль. – Прости, я не подумал, – улыбается мужчина совестливо с бесконечной добротой в глазах и непременно оглаживает костяшками пальцев её щёку, точно страшась поранить или ошибиться в неосторожных движениях. – Мы не властны над этим, Мал, – Алина подхватывает его руку и, накрыв своей, бесстыдно кладёт себе ниже талии – на возвышение бедра, что мгновением позже оказывается во власти обхватившей то ладони. – Не всё решается долей желаний. – Так ли, не всё? – заветно уступая крепкому мужскому телу, девушка валится на спину,       В Керамзине их ныне ждало много большее, чем они помнили с детства. Девушка облюбовала скромный кабинет на углу здания, что с двух сторон через окна заливает свет. От помнившихся стен осталось воистину малое. О страшащих в кошмарах руинах и вовсе напоминают одни лишь бессонные ночи. Расписывая безликие полотна красками и вышагивая по коридорам босыми ногами, Старкова изучила всякий уголок нового Керамзина. Того, что ни один ребёнок не страшится назвать своим дарующим тепло домом. Нередко ловя свои отражения на стёклах или в зеркалах, Алина знает, что в прежней детской манере заслуживает зваться здесь «маленечком». Маленьким приведением.       В первые недели после разрушения Тенистого каньона, когда они с Малом пребывали в Ос-Альте, девушка надеялась, что со временем станет лучше. Но её состояние не улучшалось. Цвет кожи не становился здоровее, только лишь угасал. Девушка в первый же месяц растеряла собственное тело и набранную силу, став хрупкой и нездорово тощей с чуть впавшими щеками. От пищи то её не отвадило, но ни одно славное пиршество не могло спугнуть чуждую остроту собственных костей. Ногти очень скоро изломались, а глаза потеряли ясность взгляда и свою яркость. Кислая – понятие, что скользит в мыслях напоминаем о словах, услышанных в детстве. Как испортившееся молоко. Но Старкова знала, что не выглядела столь скверно во времена службы в Первой армии, что было не так давно. Тело, вкусившее силу, тоскует по солнцу в большей мере. И нужда та отзывается в костях ломающей болью и режет кожу суровым ознобом. Алина то – своё тело, не любит, всё наперекор идти пытается, да не понимает, почему собственная природа её существование не терпит. Но среди всей боли и грусти теплилась мысль. Такова цена за спасение – за мир без Тенистого каньона и его монстров. За мир без Дарклинга.       Малу она нравится. Как же он её зовёт? Сердце моё, любимая моя... Может, в его глазах то и не выглядит столь скверным, как видится самой девушке. Вне занятий с детьми, мужчина очень скоро нашёл работу на предприятии в городке неподалёку от Керамзина. Он всегда «вписывался», и то не стало удивлением. Очень скоро Мал сыскал друзей, радушных к его компании после трудового дня. Они рассказывали ему о местной жизни больше, чем он помнил сам, указывали на всякое «злачное» место и знакомили с досугом и потехами. Старкова ужаснулась единственный раз, обнаружив мужа на пороге с разбитым носом. Удивление было малое, что Мальен Оретцев сыскал развлечение в уличных драках, будто квас в трактире больше не был мил. Алина знала, что его тяжесть потери не была меньшей. Они все чего-то лишись. Навыки мужчины были неоценимы в прежней мере, но сколь сильную связь с окружающим миром он утратил, никто не смог бы выразить в словах. И она знала, что он страдал, всякий раз уходя в лес и бывая на природе. Служба в Первой армии оставила на нём щедрый отпечаток, и девушка не смела за то осуждать. Ей нравилось сбегать вместе от забот по воскресеньям или прогуливаться с ним по вечерам, наблюдая за утихающей к ночи жизнью.       Сама же Алина сыскала примирение и утешение в ином. Между Керамзином и пригородом одного из местных поселений среди леса стоял храм, путь до которого не был далёким для её слабого тела. Пусть она и не желала присутствовать на службах и слушать проповеди, девушка носила с собой пищу – помогала нищим и обездоленным. Разговаривала с хворыми. Никто не понимал, откуда взялась юная столь щедрая душа. Но Старкова желала быть той святой, которая слышит – внимает людским чаяниям и мольбам. Однажды на пути от того Алина обнаружила, что ищет его. В подрагивающих тенях на дороге, в спокойной ране на плече, в собственном отравленном сердце. Она знала, что прах Дарклинга развеян в песках каньона, но ей льстила мысль о том, что сознание его может видеть. Правда, тогда не стоило обманываться довольством. Если вокруг себя солнечная санкта видела мирный живой быт, то Дарклинг зрел лишь бесконечные ужасы раскинувшегося во все стороны мира.

•

- годом позже Гражданской войны

– Она должна уехать, Софа, – передавая ей разбавленный тёплый чай, Мал тянется за шерстяным одеялом, унесённым из дома. Пока они рассиживаются в покачивающихся креслах на крыльце Керамзина, утренние птичьи трели звучат наперебой голосу мужчины. – Ей здесь не будет места. – Эта девочка сама будет решать, где ей место, – без злобы ворчит Старкова, укрываясь на излюбленном месте и удерживая знакомую голубую чашу обеими руками. Греет о ту ладони. Осень постепенно вступает в силу, но внутренности сотрясает январским морозом. Оретцев молвит об одной из самых юных воспитанниц, которая неделей ранее сотворила над своей постелью картину из засохших цветов. И когда учительница обнаружила, что растения не удаётся снять со стены, удивление было немалым. Алина подозревала, что девочка одна из прочников, но ехать в Малый дворец та не захотела, захлёбываясь в слезах у юбок воспитателей. – И она считает, что здесь её дом. – Но она гриш.., – потирая лоб ладонью, Мал ловко взбирается на перила и садится напротив в усталом сонном выражении. И то уже не наречёшь бытовыми заботами. – Ты видела, как к ней ныне относятся остальные дети, – твердит Оретцев о том, что младшие девочку боятся, старшие обходят стороной. Ведать бы, откуда берётся всё то отношение, но девушка знала, что дети не нуждаются в охапке причин. Они бывают в глупой мере жестокими и боятся того, что на них не похоже. – И как скоро по неосторожности или незнанию она поранит кого-то? – Так ты считаешь, что мы опасны? – в непонимании Алина по-кроличьи подёргивает носом от травяного запаха чая. Голова пытливо чуть склоняется набок. – Ты – нет. Теперь нет.., – мужчина качает головой и секунду мычит сквозь сомкнутые зубы в знании, что осёкся в словах. «Теперь нет». Вот, как оно в эти ясные дни зовётся. Потому что какое право госпожа Думкина имеет зваться гришой? Не посмеет – едва ли кости соберёт гневить собственную природу ещё больше. Она поднимает взгляд к рассвету, распадающемуся в небе на сиреневые и медовые краски. Знать бы, проклинает ли её солнце? Ненавидит ли? – Я лишь опасаюсь... София, мы взяли на себя долю оберегать всех. Но мы должны заботиться о тех, кого мы способны уберечь, – произносит Мал тяжелее, так что теплится воля обернуться и проверить, не подслушивает ли кто-то у дверей. – Все эти нападения дрюскелей. Слухи о новых шуханских солдатах и наркотике, – сыщи она для того нечто подходящее, Старкова непременно кинула бы то в своего мужа, обрёкши его свалиться с перил. Им не стоит средь бела дня вести разговоры о том, что ведомо лишь благодаря одной переписке с Николаем. – Думаешь, наши враги станут разбирать, чьи семьи разорять или какие дома сжигать? А если они придут за ней? – И давно ты страшишься фьерданских охотников? – покачиваясь в своём кресле, вопрошает Алина. Что толк от её поджатых губ да упрямых взглядов? В последней немощи она по-прежнему считает, что способна бороться. Если не за себя, то за жизни малые. Гришам всегда будут рады в Керамзине. Пусть и нет толку противиться – в Малом дворце им безопаснее, и в столице не поскупятся на дóлжное обучение. – Мы должны защищать их... Их всех, – произносит она с сожалением. Пока мир смеет считать, что имеет власть над их жизнями, бытие гришей никогда не будет легко. – Каждого пропащего ребёнка на этой земле. – Поступай, как знаешь, – разводя руками, заключает Оретцев, точно в некой нелепой обиде, места которой здесь быть не могло. Он доверял маленьких гришей жене, пусть и ему не нравилось, что редко в том он был способен повлиять на её решение или дела экзаменаторов. А советы в данном деле девушка не спрашивала. – Дети будут её сторониться и, недосмотришь, начнут издеваться. Тебе известно, как это бывает, – Старкова кривит губы от воспоминаний о суровой правде. – И слово старших им будет не указ. Потому что она не похожа на них. Девочка гриш. И ей будет лучше в Малом дворце. – А мне? – от неожиданности вопроса Мал недоумённо ведёт взглядом, когда Алина немногим вскидывает голову, смотря на него снизу вверх. – Где мне будет лучше? Я выбрала быть здесь – с тобой, – улыбается она кротко в некой ласке. – Почему же она не может выбирать? «Почему этот мир столь жесток к нашим жизням?» – спрашивает мысленно сама у себя. – Полагаю, то нельзя сравнивать, – мужчина спрыгивает с перил, оказываясь подле её укутанных ног и склоняясь, чтобы поцеловать жену в лоб. Стремясь вернуться в дом, Оретцев задерживается у резной опоры крыльца. И спрашивает без порицания или сомнения, с одним лишь интересом, который ранит сильнее. – Ты взаправду считаешь себя одной из них?       Слушая его отдаляющиеся шаги, девушка покачивает чашу в руках, наблюдая за тем, как остатки чая затемняют светлые стенки. Пробуждающийся Керамзин под завесой высоких деревьев утром укрыт тенью. У ног раздаётся мурлыканье прежде, чем Накошка запрыгивает на колени хозяйке, тычась мурчащей мордочкой в раскрытую ладонь и сворачиваясь тёплым клубочком у живота. Волей слов своего мужа Старкова вспоминает о кафтане, спрятанном на дне сундука у изголовья кровати. О её кафтане. О записке с бережно сохранённым напоминаем. Она всегда будет одной из них, пусть и цена за сказочные творения Морозова оказалась непомерно велика. Мал считал, что, отгородившись от ужасов войны – от воспоминаний о том, кем они являются на самом деле, они смогут сыскать покой. Ведь не о чем болеть сердцу, если и воспоминаний о том не осталось? Грёз, потерь, сожалений... Но чего он не понимал, что человеческую суть не разрубить на куски, оставив лишь нужное и желанное. Мальчик и девочка, мечтавшие о тихой жизни, были лишь частью его и Алины. Как и господа Думкины с их заботами о Керамзине.       Старкова наблюдала за маленькой гришой под их крышей многие последующие дни и, зная, что для изменений понадобится больше времени, решилась рассказать ей о чудесах Малого дворца. Места, где девочка будет среди таких же, как она сама. Где её смогут обучить управлять своим даром и оберегать. Разговаривая с юной душой в одном из тихих уголков Керамзина, Алина невольно осознала, что они стояли под одним из многих её художественных творений. Земенской кошкой, которая не была писана со справочников, но вышла на редкость сказочной с её иссиня-чёрной подобной беззвёздной ночи шерстью, вылитыми серебром глазами и того же цвета пятнышками на длинном вздёрнутом хвосте. Может, девушка столь славно складывала сказки о необыкновенных каретах, одеждах, сладких кушаньях и стеклянных потолках, что дети охотно ей верили. А может, сам творец развеял тогда по воздуху веру в чудо-место для всех обречённых бежать и искать пристанища. Но очень скоро девочка в платьице цвета колокольчиков согласилась и, притопнув ножкой, пожелала приезжать каждое лето и зиму.

•

      Старкова вновь приходит к храму во время утренней воскресной службы. Стоя на лесном уступе, что обрывом перетекает к худой речушке, он выглядит не то пристанищем доброго духа, обитающего в глубине чащи, не то домиком одной из многих заблудших душ, которых Равка рождала сполна. Стены из необработанного пористого камня выкрашены неравномерными рудыми и бронзовыми оттенками, а купола и вовсе сделаны из деревянных фрагментов, сложенных в угловатую мозаику. Здесь прославляли Санкту-Магду. Покровительницу брошенных женщин, нуждающихся и пекарей. По окончании службы Алина недолгое время разговаривает с прихожанами и раздаёт милостыни, после, впервые за долгое время, проходя внутрь храма и нервно поправляя повязанный на голову платок. Ничего приметного. Знакомые длинные лавки, размытые и потрескавшиеся фрески на стенах и вытянутые к небу арки окошек. Алтарь скромный, а рамы икон сколочены из толстого тёмного дерева. Зажжённые свечи и лампады. От тёплого удушливого воздуха, запаха плесени и ладана колени ведёт страхом и неприязнью. Есть нужда злорадствовать в храме и гневить святых в вопросе, как живётся Апрату и его заговорщикам без своей святой и солдат, в дурных грёзах наделённых силами самой солнечной санкты. Старкова его – одного из многих, лжецов и предателей-отступников всеми познанными гневными словами проклинает. За завесой тех мыслей она решительно ступает к возвышению у алтаря, где подле одной из икон обнаруживает служителя храма. Старого светлобородого священника в пыльной рясе с масляными пятнами на рукавах. – Святой отец, – Алина склоняет голову для благословения, на мгновение пугаясь яркости собственных одежд, будто не сама те выбрала ранним утром, считая, что негоже юной госпоже в люди в ином виде являться. Нижнее платье с его рукавами неизменно белое, а вот тёмно-зелёная юбка, что скрывает худобу её ног, подпоясана красной лентой. – Зачем пожаловала, дитя? – священник ступает вдоль стены храма, гася огоньки в каждом подсвечнике, отчего девушка испытывает нужду последовать за ним. Его голос полнится добрыми нотами. – Я бы желала спросить совета, – перебирает Старкова кончиками пальцев подол собственных одежд и взглянуть старшему человеку в глаза отчего-то не смеет. Вот она – святая-мученица, расхаживает по чужому святилищу и порочит стены мирским стыдом. Потерянная девица, да и только. – У того, кто взывает к воле святых. – Мы – служители церквей, – старик отчего-то тепло смеётся в хриплом голосе, – не взываем к их волям, юная душа. Мы лишь проводники, – убирая дряхлую руку с фитиля очередной свечи, мужчина поворачивается к своей просительнице. Легко подметить улыбку в его уставших глазах. – Те, кто открывают вам путь к нужде быть услышанными. – Тогда могла бы я спросить вас как того, кто слышит людские молитвы? – с тлеющей надеждой в голосе вступает Алина, ища ответы в пятнах отсыревших стен и в потрескивающих огоньках, потому что больше те отыскать негде. – Твоя нужда. Поведай, дитя, что тревожит твою душу? – Правильно ли не испытывать полного благополучия в том, за что прошёл страшные муки? – выговаривает, точно десяток раз обдуманную заготовленную речь. Покаяться бы за неискренность, да грехи на руках чернеющей гущей налеплены, так что вовек не отмыть. – Твой путь был тернист? Долог? – мужчина на её широкие речи со смирением в глазах складывает ладони на груди, походя не то на мудреца, не то на одного из тех проповедников, коих рисовали на старых равкианских картинах. – Столь, что, боюсь, – горестно указывая на нечто из собственной сути, что ныне увядает да чахнет, девушка коротко качает головой, сетуя. – От моего тела остались лишь кости. Остальное сыщут на шипах. Там же, где я оставила тех, кто препятствовал, – произносит в сердцах, но не позволяя и тени стыда подступиться к словам. – Это страшные мысли.., – священник одними кончиками пальцев в невесомом, но отчего-то сильном жесте касается её рук, непременно унимая беспокойные порывы. Может, власть та кроется в бесконечном спокойствии, что легко спутать с равнодушием. Старкова не желает искать чудес в порочной равкианской вере, но живёт знание, что она сумеет найти здесь праведное поучение. – Оставь их. Многие из нас считают, что мирская человеческая жизнь это лишь краткая охота за угодным. Но любой нуждающийся, свершая свой путь и познавая новые дороги к желанному, открывает для себя иные блага. Более прекрасные и светлые. Посему все мы люди похожи в том, что наши понятия об этой жизни изменчивы. – Но что, если мои блага черны? – Значит, они уже здесь, – указывает старец ей на сердце в аккуратном жесте подрагивающей руки. – Часть твоих чаяний, нужд и помыслов. Мы те, кто мы есть. Со своими грехами и благами. Лишь смертные души. – И то нельзя переменить? – спрашивает Алина безутешно, пряча расстроенные настроения за кроткой улыбкой и пытливым взглядом себе под ноги. – Я имею всё, о чём могла бы молить святых иная девушка. Добротный дом, здорового мужа... – Не смотри на других, дитя, – поучает её мужчина, беззлобно перебивая. Его голос почти не меняется – тихий, лишённый пристрастий, посечённый временем, но сильный в своих проповедях. – Мы все одной природы, но наши сердца бьются инаково. Подумай о том, что гложет тебя. Рассуди, что будет грехом большим – отречься от своих сомнений или принять их к сердцу? – Я бы желала отречься, – изрекает твёрдо. Было ли совладать с Тенистым каньоном проще, чем с собственными штормами? – Тогда молись, – пряча руки в складках рясы, велит ей служитель храма в наставлении, которое не кажется полным или хотя бы достаточным. – Свершай угодные святым дела. Кайся на службах и проси прощения. Они услышат, они всё слышат, – Старкова невольно почти закашливается в неугодной мысли. Воистину слышат. – И направляют. Жизнь сама рассудит, что для тебя было правильнее. – Благодарю, – произносит вымученно в поклоне головы. – Ступай с миром. Да пребудут с тобой наставления святых мучеников и их благодать.       Почему она ступила в храм в тот день? Потому что однажды, когда не останется ничего, что могло бы унять те разъедающие сердце и разум муки, Алина желала бы знать, что пыталась. Спасти если не себя, то дорогих душе людей, которые ближе всего к израненному телу стоят, не видя черни, расползающейся по крови. Потому что в теле хрупкой беловолосой девочки осталась малая доля уверенности.       Мал везде находил своё место и редко сетовал на тяжёлый труд или бессонную ночь, но что за всеми заботами и мгновениями покоя видела сама девушка? Гиблое тело. Взгляд за окно Керамзина, где Равка продолжала биться если не за победу, то за право сделать очередной вдох. Разочарование и беспокойство, страшнейшим ядом отравляющее уставшее сердце. Она не смела о том говорить, но Старкова знала, что причина была не в их переломанной сути. Нечто неправильное существовало всегда, они лишь не желали то замечать за чередами тягот и потерь. Откуда ныне взяться внутренней силе? Знанию о благополучии следующего дня? Ища по ночам пристанища у груди мужа, Алина корила себя за то, что не даёт ранам затянуться, продолжая давить. Людям пристало велеть обождать – дать время. Но что свершать тем, у кого нет подобной милости? Девушка верила, что природа гриша убережёт её хотя бы от болезней, но простудила лёгкие в первую же зиму, мучаясь с лихорадкой больше недели. Кожа скоро иссохла и обветрилась. В слабой груди теплилось лишь единственное знание. Посмей хоть кто-то из святых явиться за её несчастной жизнью, она тому в руки вцепится да всё живое и благодатное вытрясет, чтобы неповадно было.       Алина верила, что её сердце не нуждается ни в чьей иной милости, пока то одиночество не нарушает её покой. Тихая жизнь с Малом, Мишей и Накошкой в Кермзине ей подходила и грезилась беззаботной. Но человеческим настроениям свойственно недооценивать мудрёные нравы жизни. Потому что быт с двумя десятками воспитанников и мещанский труд никогда не будет лёгок. А жизнь в боли и болезни ляжет на плечи растущей тяжестью. Что цена одиночества, когда рядом есть любимый человек? Но даже то никогда не будет к юной девушке милостиво. И что доля бессилия? Бесконечные муки.

•

– Что произошло, София?       Обтирая руки полотенцем, Мал тяжёлым шагом проходит в освещённую скромной люстрой столовую, где несколько овальных столов застелены белыми кружевными салфетками. Думается, кто-то из воспитателей поведал ему с порога, что юная своевольная хозяйка никому из старших проходу не даёт и славится средь бела дня скверными настроениями. Алина же в то мгновение при хорошем свете раскладывает на столе письма Николая, Жени и даже ту пару, что написана рукой Зои. Не ведает вовсе, что старается и горит надеждой отыскать. – Слышал, о чём на улицах молвят? – она голову не поднимает, может, страшится показаться потерянной или излишне возбуждённой в своих отчаянных порывах. И думается, её настроения Мала отчуждают не меньше, раз он не смеет подходить – отрывать от всего своими же руками устроенного беспорядка. – О том, что князя убили? – спрашивает он бесстрастно, вставая за спиной. Думается, смотря в окно. – Их не просто убили, – Алина в злостных раздосадованных порывах перебирает конверты, стараясь не изломать сургучные царские печати с золотым напылением. Мысли об услышанных пасмурным утром новостях её не покидают. Оседают глубоко – напоминаем, что мир не заканчивается стенами Керамзина. – Их семью растерзали. Их и пятерых детей. Или забрали, – отзывается мыслью худшей. – А сколько погибло их поданных? – Это не наше дело, – произносит Мал тише. Дерево скрипит. На улице завывает ветер, дождь стучит по окнам, точно равкианская земля способна оплакивать своих господ. – И не наши утраты. Что толк жалеть богатых? Никто из них не отличается праведной жизнью. – Что ты такое говоришь? – оставляя бумаги, Старкова обращает лик к мужу, надеясь разобрать в его жестоких словах хоть малый смысл. Она могла понять безразличие, но злой ропот над чужой страшной судьбой? В этом доме того не будет, она не позволит. – Это были мирные люди, которые жили своим ремеслом и путями, – Алина с сожалением осознаёт, что видела однажды знатных гришей Румянцевых в Большом дворце, но запомнила малое. И сейчас не могла разобрать в памяти даже лиц. Ей было известно лишь то, что Николай рассчитывал на их поддержку после Гражданской войны, и Женя их уважала. Возможно, даже любила. Придёт ли её письмо с расползшимися от слёз чернилами раньше, чем Старкова отправит своё? – С каких пор Фьерда устраивает суды на нашей земле? Какое право они имели?! – Успокойся. Не пугай детей, – велит Оретцев, поглядывая в коридоры. Время ещё раннее, пусть и тёмное. – Мы должны что-то сделать, – хмуро наморщив нос, заключает Алина подлинной глупостью, что живёт в ладонях между строк, выведенных руками друзей. Разве могут они что-то? Девушка желала бы помышлять лишь о собственном благе, но не может. Сердце нестерпимо болит и изнывает. – Мы не можем ничего сделать, – Мал ступает ближе, кладя ладонь на заострившееся плечо и касаясь пальцами оголённой шеи. Думается, мужчина не заслуживает того, чтобы она дёргалась в его руках, пусть и настроения выворачивают душу наизнанку. А Старкова лишь упрямится принять изрекаемые им истины. – Мы простые люди, это не наша война – больше нет. – Это происходит везде, – чувствуя дрожь в руках и тяжесть, изводящую голову, Алина норовит опереться на стол, когда Оретцев берёт её под локоть, усаживая на ближайший стул. – Нападения, убийства, костры, слухи об этой отраве.., – она растирает ладонями глаза, точно пытаясь загнать слёзы обратно. Выходит только неуклюже забраться на стул с ногами, собравшись в нечто потерянное и изломанное, пока Мал придерживает её за руки. – Почему же они продолжают умирать? Почему кто-то страдает? Разве я не отдала достаточно, чтобы все они жили? – произносит почти истерично, если то вовсе походит на человеческую речь. – Прекрати, ты спасла эту землю от темноты, – Оретцев подхватывает со стола её ручной платок и утирает тем раскрасневшееся лицо девушки. – Это единственное, что важно. – И для чего?! – вопрошает она с той силой в голосе, что рука мужа вздрагивает. – Чтобы свет освещал стенания Равки? Чтобы всему миру было лучше видно, как мы страдаем и гибнем? Или чтобы сами равкианцы всегда знали, с какой стороны враги посягнут на их жизни? – Прошу тебя... У этой страны есть достойные защитники, – убеждает он её, придерживая за колени и поглаживая по сотрясающейся спине. – Наш царь делает всё для того, чтобы равкианцы были сильны. Они справятся.       Девушка понимает, почему он не страшится худшей судьбы. Всегда понимала. Они не жили в последней нужде, ели вдоволь и позволяли себе больше, чем могли многие в это тяжёлое время. Мал не считал, что после пройденного он должен что-либо ещё этой стране или народу. Благо его устраивало, и кто смог бы его осудить? – Я не могу, – всхлипывает Старкова, раздирая то малое, что осталось внутри. – Я не могу смиренно сидеть в тепле и пить сладкий чай, когда люди вокруг меня умирают. – Тогда смотри на меня, – велит ей Оретцев, слегка встряхивая. Голову поднять не получается, разглядеть нечто за завесой тёплых слёз выходит ещё более скверно. – На все прекрасные картины, которые написала. Вокруг нет больше ничего. Никто не посмеет это отнять. – Может.., – укладывая голову на собственные колени, Алина норовит рассмотреть беспорядочное нечто, сложенное из писем друзей. Чем она может им помочь? Какую силу или полезное умение предложит? Её дело малое, как же... Сиди себе беззаботно, да в окошко поглядывай. Едва ли хоть что-то из этого в действительности было таково. Она желала верить Малу, правда желала... Верить, что он способен защитить её от любых мечей и спрятать от всех невзгод. Но что если за всеми теми убеждениями ей стала ненавистна идея прятаться? Пусть и слова мужа с бóльшей силой гонят те мысли из головы. – Ты прав.

•

      Поглаживая мурчащую Накошку за ухом, Алина ранним вечером устроилась в хозяйском кресле главного зала, где её покой хранят величественные олени, вышагивающие по стенам. Она облюбовала это место напротив камина многими месяцами ранее и проводила здесь всякий вечер, в который не могла найти теплого угла. Чай на столике у ног давно остыл, а его аромат затерялся среди смоляного запаха древесины. Рядом с огнём неизменно тепло. Миша покинул её общество, многими часами ранее отойдя ко сну.       Языки пламени, играющие на поленцах, точно выжидают её каждый вечер. Наблюдают да шепчутся, придёт ли? Тихо мыча сквозь сомкнутые зубы, девушка прикрывает глаза. Спина её изведёт. Редкостно скверное чувство для той, кто лишь следующим летом шагнёт в своё двадцатилетие. Старкова не обделена аппетитом, отчего справляться с нередко ускользающим сознанием легче. К тому привыкаешь... Темнеющей картине мира в глазах, слабости и вскружённой голове, что подводит её к постели пуще иных понятий. Может, причина тому худой сон, никогда не жаловавший кислую девчонку в свои объятия. – Нагулялся? – сонно моргая, вопрошает Алина, заслышав за спиной нестройный черёд шагов. И шепчет много тише – едва слышно, когда Мал чихает. «Будь здоров». На широкую спинку кресла за плечами, думается, ложится его накидка с воротничком из кроличьего меха, стоит мужчине подойти, принеся с собой волну тепла и городского смрада. – Идём спать, сердце моё, – молвит он в вязнущей речи над самым ухом, должно быть, в наклоне головы веря, что она поднимет голову для поцелуя. У мужчины выходит лишь смазано коснуться губами макушки жены. Лицо кривятся в безвольном отвращении. Постыдиться бы. – Мог бы лечь на уличной лавке со своими друзьями, чем являться в таком виде, – бурчит Старкова, не зная, за что ухватиться. Накошка беспокойно лапами перебирает её предплечье, но с места не встаёт, помахивая хвостом. – Счастье, что дети уже спят, а учителя разошлись по комнатам. – Не ворчи, – звучит одной из многих указок. Не кричи, будь тише, забудь, смирись... И отчего столь боязно взглянуть Оретцеву в лицо? Может, у Алины на то лишь в заурядной манере нет сил. – Ты могла бы проводить время с нами, чем сидеть здесь по вечерам. – Чтобы слушать, как они смеются надо мной? – девушка хочет встряхнуть головой в нужде отогнать все дурные мысли и протянуть Малу руку. Мысль о том, чтобы пробежаться по коридорам Керамзина и в юной манере обниматься по углам под осуждающие взгляды старших, видится далёкой. Недосягаемой, залитой прекрасным солнечным светом. Следующее произносит с особой неприязнью. – Или считают, что ты мог бы разыскать себе жену добротнее? – Что тебе дело до пьяных гуляк? – Мал присаживается на подлокотник, пальцами пробирая её распущенные волосы у затылка. Подобая Накошке, что перебирается на другую сторону своей хозяйки, остаётся лишь тихо зашипеть от уличных одежд там, где она отдыхает после бани. – Квас и мёд кому угодно развязывают глупый язык. – И почему я должна это слушать? Или бояться, когда кто-то из них посмотрит на меня, как на кусок мяса, который никто не станет защищать? Или слушать речи других женщин, которые считают, что тебе с ними в постели будет теплее? – Тебе необходимо отдохнуть, – говорит мужчина в охрипшем голосе и шмыгает носом, чтобы прогнать нужду вновь чихнуть. Желала бы Старкова в то мгновение прикрыть глаза и вернуть вырванный из беспощадных лап покой. Не знать боли и немощи. Бессилия. Страха за собственную участь. – Иди, – под строгость слов хозяйки Накошка отчего-то дыбится и шипит, когда Мал тянет к ней руку. Животное скоро спрыгивает с коленей, нечто недовольно муркая. – Я не переношу этот запах и не лягу с тобой в постель в подобном виде. – Ты моя жена, София, – его рука несильно сжимается на плече, отчего спину ведёт ломающим чувством, точно кости рассыплются от следующего прикосновения. – А я желаю отдохнуть после рабочей недели.       Почему то происходило? Алина не ведала. Может, и не было ничего излишне прискорбного в том, чтобы винить своё немощное тело. На улице на неё смотрели, как на прокажённую. Знание того, что она не страшится вцепиться в глотку или выказать недовольство перед старшим человеком, не разменивали отношение люда к ней. Мал сетовал да роптал всякую ночь, когда она не терпела его прикосновений. Не потому что противно. Лишь больно. Если наклоны в быту даются с трудом, что говорить о супружеских утехах? Посему девушка не могла судить, если муж задерживался после работы, приходил домой с разорванной в драке одеждой или выпивал больше необходимого. Она сдавленно дышала под тяжестью тела Оретцева, что обнимал её в крепком сне. Было тепло. В свете ночной свечи, Старкова невольно обвела взглядом стены. Тени не дрожали, смирно покоясь вокруг. Выжидая в молчаливых улыбках.

•

      Деревянные мечи ударяются друг о друга под переливы детского смеха. Мимо пробегает одна из девочек, где-то неподалёку сварится ребятня, пока они гуляют на поляне пред лесом – неподалёку от Керамзина. Заплетая её пушистые русые волосы, Алина беседует с Маей, пока та, топча ножкой землю, наблюдает за своим другом, что легко управляется с мечом. Они были ровесниками, и почти всегда их видели вместе. – Так неинтересно! Господин Думкин тебе поддаётся, Миша, – дует она щёки в недовольстве, наблюдая за тем, как мальчик в мятой рубашке наступает на своего учителя с выпадами и отражает удары. – Глазастая Мая, – дразнит её Мал в доброй манере, подставляя под дерево меча плечо и театрально унывая в поражении. – А со мной позанимаетесь? – спрашивает хозяина дома, едва ли не подпрыгивая на месте, пока Старкова подвязывает шнурком её волосы, сердечно улыбаясь. Девочка эта боевая – во всякую неурядицу ввяжется и не побоится пригрозить обидчику даже с деревянным коньком в руке. – Мы должны оберегать тебя, а не бить, – произносит Миша упрямо, довольствуясь своей маленькой победой, точно оружие в руках и вовсе настоящее, а он сам не девятилетний мальчишка – воин, похожий на Оретцева. – И вам – девчонкам, – выговаривает наигранно, так что остаётся лишь в несерьёзном порицании покачать головой. – Всегда меч тяжёлым по руке кажется. – Мы лишь не считаем необходимым хвастать своей силой, – утверждает Алина с улыбкой и вызовом, смотря на Мала в одной лишь шерстяной рубахе и жилетке из овечьей шкуры. Дети в середину осени расхаживают в коротких, похожих друг на друга пальто, а сама девушка прячется за тяжёлой тканью зимнего тулупа. – Это в порядке! – успокаивает её Мая в звонком голосе. – Миша заваливается назад при каждом ударе. Я найду, за что его уколоть, – в следующих шагах она убегает к мальчику, когда Оретцев ей указывает, где лежат мечи поменьше. Мужчина скоро подходит ближе, пред тем испив воды. – Такими шагами Мая попросится с ним в военную школу уже через пару лет. – И мы были такими, – пряча замёрзшие ладони в разгорячённых руках мужа, Старкова прижимается к его боку. – Мечтали выбраться отсюда, найти своё место. Я, как кажется, была не самым скверным картографом. А тебе нравилась служба в отряде следопытов. – Сейчас я был бы там бесполезен, – твердит он бесславно в понятных чувствах. Пусть и Первая армия не то, чего приходится желать мальчишкам, Мал чувствовал себя там полезным и нужным. Пригодным. Его ценили и уважали. Но суть Жар-птицы давно угасла, пусть и ничего не смело изменить то, что мужчина был талантливым знающим охотником. – Если бы не ты, – Алина чуть сильнее сжимает его руку. – Мы бы не видели свежего мяса на столе. Не каждый может тем похвастать в это время. Я знаю, что ты тоскуешь по тому, что у тебя было, – произносит словами, которые сама желала бы услышать хоть раз. – Такова цена, – произносит Мал скупо, будто то не стоит его внимания. – Мне известно, чем я пожертвовал, чтобы быть здесь – с тобой. Иметь тёплый дом и покой вокруг. Я потерплю, даже если цена за тебя – мои страдания. – Позанимайся с ней, – безотрадно вздыхая, велит она мужу. В этом доме каждый сыщет себе ремесло и занятие по руке. Иное неважно. – И поспешите. Не хочу, чтобы вы возвращались затемно.

•

      Поздним вечером, когда первый снег укрыл землю вокруг приюта, Алина вновь забралась в своё кресло подле греющего дом камина, стащив из сундука собственный кафтан. Не было удивления в том, что вещь оказалась велика, а медаль ремня на поясе показалась тяжела. Девушка лишь желала отыскать в этих символах силы, усевшись подле огня и рассматривая золотые переливы вышитых звёзд и завитков, похожих на лучики света. В кафтане было тепло, а ноги двигались свободно, и даже Накошка не решилась опорочить синюю ткань рыжими клочками шерсти. Старкова не говорила с Малом о том. Вернее, перестала пытаться. А он не видел, как она плакала у озера, когда солнце в ладони ложилось столь живо, но бесстрастно, точно воспринимая свою владычицу, как незнакомку. Чужую. Отступницу. Алина всегда считала, что понимает понятия цены и жертвы, но разве от того легче? Солнце было ей. Животворящей кровью по венам, крепостью в костях, силой во взмахе руки, а ныне не было ничего. И солнечной санкты тоже не было. Одна лишь призрачная суть, далёкая от тени. Тьма смеяться с потерянной девочки не смела, но и утешениями не славилась. Никто того не мог понять, потому что даже в своих потерях девочка оказалась уникальна. Равкиаснкая земля таких больше в свои объятия не примет. Старкова не смела взывать к имени, которое в народе не знали проклинать или восхвалять. Она думала о нём тихо, стараясь оживить утерянный смысл многих слов. – Ты сегодня не покидала Керамзин. – Не могу собраться с духом, – произносит в тихом признании, заглядывая в хрустальные глаза мужа, что сидит на полу подле камина, взирая на неё снизу вверх, точно в доме стульев недостаточно. – Думаю, что упаду сразу же, если встану. Всё кажется слишком ярким или слишком холодным... Даже в окно смотреть невыносимо. – А если бы я вынес тебя на руках? – предлагает Оретцев в хитром настроении и поднимается на ноги. – Мал, пожалуйста.., – протестует нервно, стоит мужчине всерьёз подхватить её хрупкое тело, чтобы поднять. Она знает, что то не будет для него непосильным. Но среди всех этих забав она совсем растеряет голову и вовсе не обретёт добрый сон. – Прости, – извиняется спешно в знании, что походит несомненно на капризное дитя. – Я не хочу. Необходимо отдохнуть, завтра будет лучше. – Ты плохо спишь.., – качая головой в раздосадованном выражении, Мал отходит в сторону, стремясь, думается, подойти к окну. Алина переворачивается в кресле, чтобы лучше его видеть. – Болеешь, плачешь по углам, отказываешься от утех, мёрзнешь и не желаешь идти на улицу. Какую долю раз я слышал «будет лучше», и ты считаешь, что я должен этому верить? – Какая жалость, что я не могу приказать себе не разваливаться! – Ты никогда не думала, что проблема не в твоей природе? – нежданно мужчина вопросительно возводит голову, складывая руки на груди. Точно взаправду хоть малое о том ведает. – Ты истязаешь себя. Думаешь, я не знаю, кого ты видишь в своих кошмарах? Или что ты перечитываешь эти письма да по городу бегаешь – новости узнаёшь? – девушка кривит губы от сквозящего в словах осуждения. – Оставь это. Его больше нет и не будет. И нас там тоже нет. Кто или что может тебе помочь, если ты сама себя травишь? – указывает он раскрытой ладонью на всё малое, чем теперь является Старкова. И кафтан, верится, особенно не приходится по нраву. – Тянешь назад, где нет ничего. – И почему меня не должно то волновать, – следующее произносит особенно тихо, чтобы не пугать ни одну юную душу в приюте. – Если Равка всё больше нуждается в солдатах, положение Николая пошатывается, а наши дети не в безопасности? – Потому что я здесь для того, – произносит Оретцев в том настроении, с которым мог бы гаркнуть. – Чтобы ты могла себе позволить беззаботно прогуливаться в лесу, не думая о том! – его щёки мгновенно краснеют. – Чтобы я мог оберегать тебя от всех этих забот, и мы могли жить так, как всегда желали. Ты даже не всегда дозволяешь прикасаться к себе, что я должен думать? – спрашивает пытливо, отчего грудь стягивает неиссякаемым желанием разрыдаться. – О том, что поговаривают в соседних домах и на улице и вовсе, полагаю, говорить не стоит? – Что-то я не спешу верить каждой нелестной речи о тебе, сказанной за углом, – выговаривает Алина сквозь сомкнутые зубы, в чём не унять ни обиду, ни сердечные муки. – Или расспрашивать, в какой компании ты провёл вечер с мужиками из города. Это называется доверие. Спроси старших детей, они покажут тебе его в языковом словаре, – предлагает девушка, отмечая обескураженность на мужском лице. Что ему столь диво? Что она смеет упрекать? Следующие слова даются тяжело, отчего руки вцепляются в ткань кафтана. – Такова цена за моё бессилие. Гриши слабнут и болеют, если не развивают силу. Может, стоит и прислушаться к словам горожан, что твоя жена ничем не лучше калеки. – Не говори так... – Но это правда, – без детского упрямства и веры в чудо заключает Старкова, смотря себе под ноги. – Даже наши учителя ни во что меня не ставят – знают, что не буду растрачивать на них силы. Всё скорее ждут, что ты меня, – подчёркивает в пренебрежении, – на место поставишь. Не их. – Почему я должен растрачивать на них свой час? Они работают на нас – ничего от душевных связей, – вопрошает Мал пытливо, точно в малой мере понимая, почему то стоит его забот. – Потому что я твоя жена? – Алина чуть вскидывает голову, стараясь говорить уверенно, но в глазах темнеет, отчего остаётся лишь промычать в чаянии не потерять сознание. – Потому что это то, что делают друзья? – Не припомню, чтобы друзья срывались друг на друге? – звучит в своей сути излишне громко. Звонко. Походя на пощёчину, отчего губы подрагивают. Где же они упустили? – Но я терплю, – Оретцев подходит ближе, протягивая руку и нависая в своей фигуре не крепостью. Скалистым уступом. – Идём спать. Утро вечера мудренее.

•

– София, постой, – он следует за ней тяжёлыми широкими шагами, так что, кажется, даже стены Керамзина вздрагивают вместе с плечами Алины. Даже расписанные цветами стены идут рябью и смазываются в пятна от того, сколь резко она хмурится и сжимает кулаки, ногтями вспарывая собственные ладони. – Постой же, – раньше, чем мужчина настигает её руку, Старкова молчаливым приведением проскальзывает в собственный кабинет, уверенная, что дверь должна была звонко хлопнуть, если бы не ударилась о плечо Мала. – Я хотел сказать тебе, но... – Здесь не о чем говорить! – выпаливает она злостно, обмирая подле угла стола. В бесконечной обиде, что лицо сводит и не щадит во всех попытках не осесть на пол и разрыдаться. И не ведает вовсе, где собирает силы, чтобы развернуться к любимому человеку. И от того разочарование отравляет сильнее. – Я занимаюсь документами и разделением нашего серебра... И что делаешь ты? – в тяжести порыва девушка велит себе не сметь хватать бумаги со стола. Не ровен час – разлетятся по полу, а с неё и без того сполна забот. – С каких пор ты повышаешь доли воспитателей, не посоветовавшись и не сочтя нужным уведомить меня?! Почему я должна узнавать это под косые взгляды и довольные улыбки, точно меня надурили в собственном доме?! – секунду Алина гадает, сколь нелепо выглядит в своём хрупком теле с раскрасневшимися щеками и блестящей кожей. – И что ты молчишь? – бросает непримиримо. – Ты же столь желал поговорить... – В последнее время ходят недовольства о вознаграждениях за их работу, – Оретцев тяжело вздыхает, секундой прикрывая глаза и пробирая руками волосы, что даже на взгляд болезненно оттягивают искрящие бронзой завитки назад. – Продукты на рынке дорожают, зима наступила рано.., – молвит он заученными правдами. – Это пришлось бы сделать, иначе недовольство обернулось бы бунтом. Или заговором. Последние недели у меня есть подозрения о том. – И ты не потрудился мне рассказать? – садясь за своё рабочее место, Алина ведёт головой выше, с досадой пожимая губы и больно заламывая ногти о дерево стола. Ей, разумеется, ведомо, чем то могло бы обернуться. В Равке бунтующие крестьяне испытывали особую страсть к пролитию крови своих господ и обидчиков, пусть и не всегда тем помыкала необходимость расправы. Иногда то была заурядная человеческая жадность. – Чтобы вновь потревожить? Чтобы ты снова плакала и не спала ночью, пытаясь унять те заботы? – А решать подобные дела за моей спиной в твоих глазах выглядит правильнее?! – стоит Малу говорить о заботе и добрых намерениях, Старкова почти всегда теряет способность на него злиться. Разве имеет она право? Смеет гневить святых за дарованный ей шанс? Но в груди нестерпимо болит, так что стоило бы позвать целителя, которого поблизости не окажется. Собственное сердце её изведёт. – У нас нет лишних денег! Царская казна не может позволить себе увеличить жалование, и только лояльность и заинтересованность царя до сих пор укрывает нас от сокращений. Тебе стоит об этом помнить лучше прочих, – Алина не страшится себе напоминать, что, не будь на то воля и доброта Николая, даже этих стен вокруг могло и не быть. – Из чьего жалования мы будем платить учителям? Из твоего? Из моего? Это не забота, – качает она головой, произнося в обуревающих сожалениях. – Это подлость. – Но я ведь решил проблему? – пытливо разводит руками Оретцев, точно они всерьёз могут молвить о разных понятиях. Два зрелых человека. Два глупых дитя. – Нет большого труда выделить монеты, и было бы славно услышать благодарность. – Ты не решил ничего, – в полной мере неведомо, откуда удаётся вытянуть желание улыбнуться, пусть и выражение то полнится горестью. Будто он мог не пониматься. – Ты повысишь раз, они надавят снова. Мы с трудом можем позволить себе даже это. Что будет в следующий раз? – с мольбой, взывающей к единому утешительному слову, спрашивает девушка. – Мы не вольны делать всё, что нам вздумается, даже если это наш дом. У нас есть обязанности. И вместо того, чтобы поставить меня в известность и решать недуг общим трудом, ты.., – пряча суетливые руки в подоле одежд, она не желает то нарекать столь громкими словами. Знает, что оцарапает глубоко, и рана заживать будет долго, но иного слова подобрать не может. – Чем твой поступок лучше предательства? – Я желал лучшего для тебя. – И мне лучше? – Старкова с трудом ныне понимает значение того слова. Может, виной тому, что картинка всякого дня становится темнее, надежды увядают, а сердце не бьётся спокойнее. – Это, – подчёркивает старательно, указывая на то малое, чем теперь является. – Всё, что у меня есть. Я не пропадаю по вечерам в трактирах. Я не работаю в городе, потому что никто не даёт мне работу! Я даже не всегда могу прогуливаться с воспитанниками. Всё, что у меня есть, это дела Керамзина и наши дети, за благополучие которых я отвечаю. Как ты только смеешь столь жестоко тянуть руки к этому? – Это и мой дом тоже, София, – твердит Мал в своей правде. И от того тошно, потому что Алина знает, что они оба правы. И то застилает мужчине мысль, что молвят они об истинно разных вещах. Он не верил, что своими попытками её защитить и поддержать, Оретцев лишь делает больнее, а указание на то его оскорбляет. И посему девушка перестала пытаться. Не смела надеяться. И воистину устала винить себя. Может, она требовала слишком многого. Или греха Мала и вовсе в том не было, от того же он смотрит на неё столь уязвлённым взглядом? – Как ты и сказала – наш. А ты моя жена. Не думаю, что заслуживаю такую щедрую долю злых слов за то, что не желал ничего дурного. – И что это значит для тебя? – кольцо соскальзывает в ладонь, когда Старкова выходит из-за стола. Ноги путаются и запинаются о всякий угол. Металл неожиданно оказывается тёплым – разогретым о её пальцы. Она обнимает ладонь мужа обеими руками и не позволяет под его нелестное шипение отдёрнуть, когда мужчина обнаруживает зажатое меж теми кольцо. – Что я? Вещь, игрушка, что-то не больше Накошки? – спрашивает Алина совестливо, уступая слезам. – Ты не слышишь и, иногда мне кажется, что и не желаешь. И я приняла это, – качает головой в признании, что примирилась бы – отыскала утешение в терпении. – Но что случилось с юношей, которому я могла бы доверить себя? Как я могу вновь тянуть к тебе руки? Кто убедит меня, что ты не сделаешь это вновь? – Прекрати это... – У нас было всё это, – кусая дрожащие губы, которые соль собственных слёз разъедает, девушка сильнее сжимает ладонь, надеясь, что кольцо отпечатается подобно шраму. И напоминает в сердцах, не смея сдаться небесному хрусталю чужих глаз. – За что я и ты готовы были умереть. И умерли. Но я не желаю мучиться за то, что есть сейчас, – зная, что он поймает, Старкова отдёргивает руку, прижимая за тем обе к собственной по-кроличьи вздымающейся груди. Складывает пустые ладони. И отступает назад, садясь на край стола не в страхе – в одном лишь сожалении, с размахом которого Оретцев рассматривает малую вещь в своей ладони, точно в ней есть нечто волшебное. – Я болею. Иногда меня посещают страшные мысли, я уверена, о тех думал и ты. Ты желаешь ребёнка, я не могу тебе его дать... – Прошедшего времени недостаточно, – поучает Мал, будто она может того не знать. Но времени никогда не бывает в достатке, особенно для той, кому очередной день видится грозным – непреклонным пред её попытками пережить свою суровую участь. – Не заставляй меня скорее обрести свой конец. Мы разрушили это сами. – Ты не можешь так поступить, – твёрже произносит мужчина, так что поскрипывание полов среди стихшей комнаты тому вторит. – Я никуда не ухожу, – подавляя всхлип, что так норовит посечь её речь, успокаивает Алина, не ведая вовсе, нуждаются ли в её утешениях. – Я буду здесь. Я всегда помогу тебе и не стану гнать, – мысль следующую являть миру не хочется – та гнилая, совсем неподходящая прилежным дамам и неуважаемая в народе. Потому мужчину в народе вознесут путными словами. Девушку же ждёт иная доля, прознай на улицах. Ни одного доброго слова не сыщет. – Мы были лишь обвенчаны. Мне не нужно разрешение церкви и слово знати, чтобы развестись с тобой. Я никогда не отвернусь от тебя, и я буду тебе другом. Но женой? – Старкова обнимает себя руками не в попытке защититься или согреться. В нужде заполучить утешение от изломанных понятий, в которых ошиблась сама. – Что это слово значит для тебя? Возможно, ты забыл, что спать в одной постели и пытаться зачать ребёнка недостаточно, чтобы зваться супругами. Я не трофей и никогда им не стану. Желаешь меня, будь тем, кого желала бы я. – Святые, Алина, – переступая с ноги на ногу, зовёт он её тем немногим, что было настоящим, пусть и неузнаваемым в своей израненности. Оретцев хлопает по косяку двери сильнее необходимого, так что есть нужда надеяться, что никто из обитателей дома не подумает ничего дурного. – Уходи.

•

      Она знала, что Мал был упрямцем. Всегда знала. Ничто не могло то изменить, не существовало подобной власти и силы. Старкова уговаривала себя не поддаваться, не сметь мириться и опускать руки. Он был настойчив в своих попытках заговорить, принести ей сладость из города или предложить помощь. Но она велела себе быть глухой, как однажды мужчина был к ней. Почему же он не делал того раньше? Неужто все эти красивые слова да жесты пригодны для одних лишь завоеваний, а на заполученное спрос мал? Алина издавна нарастила толстую кожу ко всем дурным словам, что слетают с уст незнакомых девиц на улицах. Церковь то считала за грех, народ за порок, но чего желала сама девушка? Покоя, мирного слова, молчаливой ласки и утешения.       Если святым то не приходится по душе и нраву, Старкова и с одной косой в руках сыщет на них расправу. Говорил бы люд в подобной манере, зная, кто стоит перед ними? Равка любит погребённых мучеников и боится живых. Возможно, лишь теперь Алина понимает то в полной мере.       Однажды она отметила, что Миша в своих трепетаниях юного сердца бегает от одного своего названого родителя к другому. Детские чаяния необыкновенно хрупки, но лишь они одни видят мир без всей этой лжи и грязной завесы, коими старшие порочат картины. Когда порывы Мала поутихли, Старкова обнаружила то, что больше времени проводит с воспитанниками. Пред сном они собирались в зале у камина, чтобы послушать её сказки, придуманные не с чудесных воображений, а с пережитых историй о смерти, а днём сами меж уроками сбегали с ней в поле или к озеру, будто она может быть частью их невинных заговоров. Что до прочего, Алина обнаружила, что изменилось малое. Она не избегала встреч за столом и не швыряла ложки, мирно передавая те Оретцеву. Девушка не желала занимать комнаты, которые могли бы понадобиться сиротам или иным нуждам, посему первое время пыталась сделать пригодным иное место для сна. В кабинетах излишне холодно, на кухнях у печей людно. Кресла в зале у камина норовили перетереть ей в порошок хрупкие кости, когда в одно из утр Старкова пусть и согретая, но не могла встать, проиграв больной спине. В последней нужде она вернулась в собственную спальню, сворачиваясь калачиком в ночи у края кровати и не дозволяя к себе прикасаться. Походя, вернее, на тех беззащитных оленят из леса, чем на строптивую своенравную кошку.       Может, Алина ныне излишне чувствительна к окружающему, но отчего-то в противоречии Мала вокруг стало больше с того смутного дня. Она не стремилась слушать его россказни о гулянках, но отчего-то голос мужчины обрёл более яркие тона, а речь сполна широкие слова. Возможно, он надеялся, что её заденут сомнительные компании, будто у неё после всего остались силы и запалы на низкую человеческую ревность. Подумаешь, махнёт распущенными волосами, проходя мимо, да головой не поведёт. Пусть расхаживает по улицам, с кем пожелает, если надеется, что это вынудит её вновь бежать к отвергнутому мужу под руку. Юношеская глупость. Старкова не станет его поучать. И до тех пор, пока, таща за собой спиртной запах дешёвого кваса, он не смеет являться детям на глаза или вести за собой непростительные компании, Алина не станет выказывать претензии. Очень скоро от того, она и вовсе обнаруживает, что от запаха бродящего напитка её никогда не переставало тошнить. Девушка лишь привыкла. Пожалела израненную душу солдата, как же... А кто пожалеет её саму? Кто одарит утешительным словом и сядет подле знамением силы?       В первый же минувший месяц от того она вновь сидела в своём кабинете, раскручивая на столе заветное кольцо и повторяя, что всё наладится. И задаваться в тот вечер вопросом, сколь многому она нарекала изменения, но нашла их лишь в малом и нежеланном? Старкова не желала думать, что если ничего не изменилось, может, изначально нечто не ладилось? Но разве могло что-то не подходить? Они двое одни такие, брошенные и оставленные. Лишь сироты, как и все воспитанники. Ужасающее действо. Алина не желала беспокоить с тем Женю и боялась услышать очередные неутешительные новости от Николая, переписка не ладилась. Прогуливаясь с Мишей одним днём и поглаживая улёгшуюся на руках Накошку, девушка поняла, что страшится остаться одна. Вернее, иссохнуть в одиночестве. Быть забытой. Поддаться вихрю устрашающих мыслей, переламывающих стены спокойствия. Алина Старкова была способна разрубить горы на части. София Думкина не ведала вовсе, удастся ли открыть очи завтрашним днём. Вернее, не верила, что сумеет.

•

- через два года после

Гражданской войны

      Она не могла придумать название или хотя бы отыскать в мыслях малейшее достойное слово, что подходило бы тому дню. Алина отчётливо помнит тяжесть корзины, ручка которой царапала пальцы и выскальзывала из ладони. То, как та покачивалась и скрипела. Идя по обочине одной из дорог неподалёку от Керамзина, девушка могла бы доподлинно представить, сколь нежно её распущенные волосы перебирал ветер, развивая и точно хвастая теми перед окружающим строем деревьев. То были последние весенние дни, явившие миру набирающую силу поля и поющие просторы лесов. Потерявшись в беспорядочных глубоких ударах сердца, что ныне норовит ей грудь проломить, Старкова со слабеющими руками осознаёт, что не могла бы разыскать среди картины того дня ни единого цвета. Точно жизнь лишили всяких красок, примирив с одним лишь серым безжизненным оттенком. Может, всё то было лишь злой игрой истосковавшегося воображения? Или очередной причудой её увядающего тела. Она не слышала удара, пред которым корзинка выскользнула из её рук. Мир в то мгновение умолк и почернел. Утонул во тьме, которую нельзя было окликнуть собственным сном. Захлебнувшись в порыве закричать, Алина поняла, что голос сорвался на едва слышимое сипение, которое никто не различит за трелями гонимого ветром песка. Она стояла в Тенистом каньоне, плотная тьма которого стремилась от неё в стороны, открывая взгляду безжизненные земли. Солнце померкло. Что же тогда освещало пустошь вокруг неё? Ноги не двигались, увязнув в прохладном зыбучем грунте. Девушка всхлипнула в осознании, что происходи то на самом деле, она бы не сыскала силы бороться со всей этой тьмой. Не смогла бы противостоять хотя бы пескам. Земельный холод сковал её тело, сцепившись оковами на коже. Старкова поморщилась от неестественного запаха плесени и могильной сырости. Подобно штормовой волне или ураганному ветру неясный поток ударил по телу, пронизав всё живое внутри и стянувшись сотней плотных нитей, но не посмел сбить с ног, залив лёгкие сырым воздухом и заставив глубоко вдохнуть. Вздрогнув под расходящимся вокруг свечением, каньон ожил и воцарился долей спутанных звуков. Что в этом было? Пыхтение, неясная глубинная песнь и хищный вой кого-то, кто сильнее их всех живущих и ходящих по бренной земле? Алина протянула руку вперёд, надеясь дотянуться хоть до немногого и почувствовать под ладонью незабытое тепло мордочки оленя, дух и присутствие которого ощущала излишне явно для того, что могло бы являться забавой больного тела. Где-то извивался Морской дракон, а Жар-птица в неодобрении и порицании била крыльями проклятую тьму. Мир погас, когда их присутствие сменилось иной силой. Недосягаемой, гарцующей вокруг подобно своенравному коню и оскаливающейся хлеще готового броситься хищника, что облизывается в желании откусить ей руку. Плечо отозвалось позабытой болью. В переливчатых завываниях вокруг взвился ветер, не тронув землю Каньона и принеся с собой единственное слово. Имя. «Алина».       Собственный крик обратился оглушившим звоном. Она доподлинно знала, что кричала, пусть и окатившие её водой женщины не были уверены, что с посиневшими губами попавшаяся им у дороги безвольная девица способна вымолвить хоть слово. Они помогли ей дойти до Керамзина, оставив наедине с ужасом и повторяющимся воплем, что теперь отражается от стен, выворачивая сознание вновь и вновь. Пещерный запах её преследует поручь с холодом, оборачиваясь незабытыми оттенками чужого голоса, зовущего её именем, которое ныне помнили мало. Даже она сама. Солнечная санкта жила в чужих мольбах. Мученица, спасительница... Алина Старкова была мертва, сожжена на костре обручённая с тьмой, что вьётся вокруг, пока некто не смеет схватить за плечи. Чьё это имя звучит под вой стремящейся в её объятия беды? Чужое, неподходящее... – София! – давясь саднящим чувством в горле, девушка заходится истошным кашлем, находя над ней застывшего в раскрасневшемся лике Мала, что тряхнул её во сне. Бессознательно испугавшись того, что она не может выбраться из плена рук мужчины, Алина переворачивается на бок, едва не падая с кровати. – Я не мог тебя разбудить, – обжигая кожу теплом пальцев, Оретцев убирает взмокшие волосы с её лица прежде, чем падает на свою сторону кровати, устало и сонно вздыхая. – Ты кричала. Я думал, эти дни сочтены. – Это иначе, – хрипя в попытке дотянуться до столика у кровати, девушка вцепляется в кружку с остывшим чаем, страшась переломить тонкую ручку. Ядовитое чувство льётся по телу подобно скверне, что расползается по венам чёрной кровью. – Он мёртв, Софа. Тенистый каньон уничтожен. Посмотри вокруг, ничего из этого здесь нет, – ступая к креслу на ослабевших ногах, Старкова не желает очередного спора. Сколько раз она кричала? Сколько стремилась объяснить? Сколь бы не пытался, Мал не слышит. И Алине не испытывает больше нужды его осуждать. Она кладёт на плечи шерстяной платок и подпоясывает сорочку, стремясь покинуть спальню. – Куда ты идёшь среди ночи в неглиже? – Проверю, не проснусь ли дети. И не желаю мешать твоему сну. – Тебя трясёт, – откинув в сторону её сырое одеяло и сложив своё, Мал протянул ей его через изножье кровати. Скользнув взглядом по его нагому телу, Алина с сожалением осознала, что давно не ощущала тепло столь ласковым, каким оно было для остальных.       Беловолосая девочка, точно обожжённая льдом. Обречённая мёрзнуть. Она эти тёмные в ночи стены и скрипящие полы знает доподлинно, так что всякое пятнышко на коврах покажется знакомым. Керамзин стоит непотревоженным. И лишь его обманщица-хозяйка иная. Таящая в себе бурю чувств и отчаяний, что норовят её изнутри выжрать, а после выжечь оставшееся. Кто прислушается? Кто сумеет разобраться во всех её роптаниях? Коли Дарклинг мёртв, почему же она его присутствие яснее дня ощущает да голос явственно слышит?       Комнаты этажом выше смирно молчат. Ряды ступенек кружат голову. Сколько раз за последний год Алина желала вольно по ним сбежать, но знала, что ноги её подведут, обратив забаву в очередные ушибы на теле? Ночь в заученной неприязни встречает её колючим холодом. Безликим. Молчаливым. Небо затянуто дымкой, что застилает яркую в летнее время россыпь звёзд. Девушка невольно обнаруживает, что не обнаружила на своём пути к крыльцу Накошку, что столь любит составлять ей ночные компании. Старкова желала лишь убедиться. Что ночь по-прежнему бездушна, а тени на земле подёргиваются под одной властью ветра. Он никогда не смел к ней являться. Тревожить её и без того лишённые покоя сны. Алина с сожалением осознаёт, что чужой лик и голос её не страшили. Они топили в беспросветном отчаянии, через которое струились лучи надежд. Тем, которым она не старалась искать названия, а произнести бы не осмелилась.       Ступая с главной дороги на тропы к озеру, она обнимает себя нервно трясущимися руками, слушая хруст камней под ногами и шум ветра, что треплет листву в округе. Земля вокруг живёт, борется за собственное благо. Одна девочка у озера страшится иссохнуть подобно слабеющему цветку. Мал несомненно знал, что посеревший бесцветный мир был одним из её живых кошмаров, но она ему ни разу так и не осмелилась сказать, что тот давно воплотился наяву. Синий, красный, зелёный – они все стёрлись. Лишь солнечный свет являет человеку краски этого мира. И Алину Старкову этого сияния лишили, обрекли отречься от священного.       Воду гонит к берегу косой рябью, отчего лунный диск множится на озёрной глади. Она утвердила Малу, что ныне то «иначе». Отчего же плещется в груди знание этой неясной инаковости? Девушка верит, что этим днём нечто изменилось, так что само мироздание пошатнулось, в этом не могло быть сомнений. Она тревожно отдёргивает руку от воды, замечая отражение. Небо мгновения назад казалось пасмурным. А ныне вокруг ясного лика лунной девы рассыпаны звёзды, не то самопровозглашённой короной, не то блаженным нимбом. Алина страшится узреть его везде. В отражении рука об руку с собой, на противоположном берегу – отброшенным их противостоянием. Ощутить в очередном порыве ветра, излишне ласково оглаживающим щёку. Что было свидетельством его присутствия? Морозная прохлада, хвойные нотки, развеянные среди ночи... Но ярче прочего молвила тишина. Потому что всё живое страшится молвить в его обществе. Тело обмирает в скором осознании. Дарклинг не разменивал свой час на жалкие иллюзии да фокусы, он не искал места на противоположных сторонах. Заклинатель был сполна властен и неумолим в своих идеях, чтобы искать места, с которого он мог бы протянуть к желаемому руку. Сырая земля щиплет кожу, когда Старкова валится назад себя, в живом ужасе отшатнувшись от наваждения. Потому что, обернуться озеру Тенистым каньоном, Дарклинг сидит с ней на одном берегу, полный жизни и столь близкий, что достаточно было бы лишь потянуться. Наваждение исчезает – точно гонимое ветром со следующим приходом темноты, с которым закрываются глаза. Оставляя за собой лишь тень улыбки и мысль о прекрасном белом свечении, которыми играли звёзды, соткавшие монстру очи.

•

      В последующие дни Алина боролась с неугодным желанием подобно картинам на стенах Керамзина написать присказку, которая отвадила бы детей ходить к этому месту, но что бы то значило? Она не могла позволить себе растерять и здравый разум, в полноте которого уже с давнего времени не уверена в полной мере. Подняла бы себя вновь на смех на радость учителям. Нелепость. Прошло несколько недель с того времени, когда, рассевшись безвольно на этом берегу, девушка уступила живому мраку. Ныне же она сидит у камней, не страшась измочить подол платья, и перебирает кончиками пальцев тёплые дневные лучи. С тоской пропускает те сквозь пальцы, надеясь, что, может, хотя бы один по её удушенной воле в ладонь ляжет. Совьётся в небольшое солнце. Её по праву светило. – Госпожа Думкина, к вам столичная гостья, – вторя шагам-предвестникам, звучит голосом одной из воспитательниц. – Благодарю, – выпрямляясь в потешном чувстве минувшей забавы, Старкова на долгие мгновения замирает в непростительном неверии. Быть того не могло... Видеть Женю при свете дня было не столь удивительно, сколь глубоко радостно. Их приезды всегда веяли теплом и лаской. С коими могли бы сравниться яркость горящих в солнечном свете волос Сафины и утончённость её красного кафтана. Алина едва не забыла подобрать юбку платья, побежав навстречу подруге и доподлинно упав к ней в объятия. – Здравствуй, Женя. – Сколь я счастлива тебя видеть, – твердит портниха над головой девушки, что облюбовала себе место на её плече. Несомненно в улыбке. – Так ли счастлива, что грустишь, – в доброй манере ворчит Старкова, держа нежданную гостью и молчаливо страшась отпустить.       Она в кроткой манере отмечает, что пусть и не прошли с их последней встречи долгие годы, несокрушённый лик Сафины ничуть не изменился, не уступив ни страху, ни невзгодам. Одно лишь лучистое солнце на чужой повязке напоминаем о человеке, которого ныне не существовало – остался лишь прах, что ветер распускает под дневным светом. И глубокая легко различимая печаль во взгляде – совсем непохожая на понятное утомление. Женя умела разделять тихие сожаления, произносить которые остальные страшились. В тяжёлом жесте оглаживая выпавшие из косы волосы у лика подруги, она достаёт из-под кафтана конверт, лишённый всяких отличительных знаков. – Николай попросил меня передать тебе кое-что. – Прогуляемся пред тем? – недолго рассматривая пустую бумагу, предлагает Алина в улыбке, от которой щёки краснеют и потрескавшиеся губы щиплет.       Заливисто смеясь над одной из многих историй бытия Малого дворца и выслушивая рассказы о способностях Давида в проявлении внимания, она в порыве глупой мысли думает, что эта жизнь теперь видится недосягаемой – почти чужой. И от того всякая заветная речь Сафины ощущается непомерно ценной. Она справляется о её самочувствии, говорить о котором упрямое сердце не желает, и одаривает тёплыми словами платье, обрекая их зайтись в нелепом противостоянии о том, сколь прекрасна каждая из них. Некоторые дети мгновенно окружают её, наперебой друг другу расспрашивая о геройстве и пережитых подвигах, отчего грудь полнится теплом. Пусть и Малый дворец от того почти не отличается, Жене, видно, то не надоедает, пусть и эти ребята – её не первая забота. Она всё норовит убедить, Старковой необязательно спешить с тем письмом, давать ответ без раздумий и вовсе не стоит. Алина не обнаруживает среди линий пера ничего примечательного, кроме доподлинно изученных широких речей Николая, полных сплетённого между строками смысла. Оставив подругу отдыхать с дороги в гостевой комнате, девушка покачивается на измученном стуле собственного кабинета, перебирая в голове многие понятия. Долг, желание, нужда... – Ты чего по комнатам с такой гостьей прячешься? – поправляя промокшую на груди рубашку, Оретцев проходит внутрь. Должно быть, умывался, стоило только вернуться из города и несомненно надел одну из лучшее из того, что имелось. Присутствие Сафины умеет производить должное впечатление и оказывать не меньшее влияние. – Николай просит о встрече со мной, – нервно покусывая губы и поднимая письмо над столом, разъясняет Старкова, гоня прочь всякие дурные настроения. – Мы не можем просто взять и уехать. И в чём причины подобной срочности? – Только со мной, – уточняет Алина, боязливо отводя взгляд. Мал не поедет с ней, она не позволит, но он и не поскупится на то, чтобы постараться её отговорить. И будет прав. Неодобрение ясно читается во взгляде мужчины, желание возразить в тех голубых очах плещется и того звонче. Николай не писал ничего о человеке, которого бы девушке дóлжно звать мужем. От того слова даются легче. – Тебе ехать нет нужды. Уверена, в том нет никакой важности. И как ты сам подумал, кому-то необходимо присмотреть за Керамзином. – Этого не будет, – в недоброй усмешке качает головой Мал, отчего завитки его волос перекатываются на лбу. – Мне не требуется твоё дозволение, – в стихшем голосе напоминает Алина, точно вновь и вновь вонзая в грудь брата, друга, мужа остриё кинжала. Пусть посмеет её удерживать, и тогда недолог будет час, когда она задохнётся на его же руках. – Я еду. Потому что Николай нуждается в её помощи, сколь бы скверной не оказалась его неизречённая просьба. Потому что в том нуждается и Равка. Стоит похвалить всё великодушие и неистовую тягу к мученичеству.

•

      Было непомерным дивом узнать, что хитрый лис выделил для поездки Жени экипаж и один из своих кораблей, прозванный Корольком из-за своей лёгкости и манёвренности. То значило лишь, что воздушных суден становится больше, а людей готовят к их использованию. Сафина заверила подругу, что всё благодаря одному из грандиозных проектов Ланцова, который она обязательно однажды должна посетить. Несмотря на воздушную качку и далёкую землю за бортом, Старкова была счастлива, что добираться до столицы не придётся в карете. Большую часть времени держа ту за руки, она не переставала расспрашивать подругу о последних событиях в Равке, о новостях с границ и тревожных слухах, о делах Николая и Второй армии. Алина знала, за всем этим вихрем известий и скоро бьющимся сердцем, нечто остаётся недосказанным. Легче прочего было понять, Женя желала, чтобы девушка отказалась. И за всей долей оживлённого интереса о делах государственных, Сафина справлялась о здоровье подруги, быте и достатке. Она, разумеется, всё видела. Скверное здравие, дурной сон, встревоженное настроение... За продолжительным разговором о Давиде и его во многом очевидных попытках позвать девушку под венец, портниха осторожно придержала подругу за руки, пока они сидели в её каюте. – Твой следопыт был редкостно нелюдим в нашу встречу, – промолвила Женя в несерьёзно пренебрежительном тоне. – Полагаю, Малу не понравилось знание, что ты непременно меня украдёшь.       Старкова надеялась лишь, что собственная улыбка не выглядела вымученно. Она не желала тревожить с личными невзгодами друзей. Мал и вовсе не верил, что за всеми трудностями в Равке им будет то интересно. Но вместо того, чтобы поверить, Женя слегка сжала одну из её ладоней. Пустую. Алина не сразу осознала, что забыла надеть кольцо. На последнее празднование Святого Николая она надевала его, чтобы не обрекать друзей тревожиться. Но в хлопотах пред отъездом, голова её подвела. Старкова ужаснулась в знании, что в народе подобное считалось постыдным, а подобных девушек и вовсе жаловали с трудом. Но Женя Сафина не нуждалась в знании, сколь велик грех Алины. Она желала знать, необходимо ли ей вернуться в Керамзин и разбить чьё-то красивое лицо об стол, а после выволочь на улицу с позором показательно, чтобы остальным мужикам было о чём помнить, возвращаясь домой к своим жёнам, дочерям и сёстрам. Старкова не желала Малу зла и не корила его ни в чём. Но и говорить о том не стала.       В дороге она старалась посещать целителя, извечно присутствующего на корабле, и больше отдыхать. Но всё ближе к сердцу Равки очернённые сны становились реальнее, а плечо нещадно отзывалось болью. Пред высадкой неподалёку от Ос-Альты Женя предложила ей перекрасить излишне приметные волосы, но в верной привычной мере подруга заверила её, что обойдётся платком. Указав ей на сундук, портниха призналась, что Николай был неумолим в том, чтобы передать ей одежды независимо от решения. И почему всем так нравилось её одевать? За всеми тканями Алина выбрала традиционное равкианское платье с тёмно-синим фартуком и белыми рукавами, расшитыми голубыми цветами и крестообразными узорами. Подобным же орнаментом был выполнен подол одежд. А широкий пояс маслянисто-жёлтого цвета хранил в себе заметный лишь на свету рисунок солнц. Сафина заплела её волосы в две тонкие косы, спрятав те под туго завязанный плат. Наблюдая столицу из окна, Старкова поняла, что изменилось малое, пусть и цвета для неё померкли. Люди жили, смеялись и работали. Но Алина знает, что причина того лишь великодушие Николая, норовящего сберечь свой народ от потрясений. Завидел купола церквушек и часовен, она вспомнила о том, как Ланцов заверял её, что сослал Апрата в паломничество, и тот не будет угрожать её мирному существованию. Если одержимый священник узнает, что она жива, бед будет не пересчитать.

•

      Едва сойдя с кареты и силясь не растерять ноги в юбках собственного платья, девушка кидается к ступенькам Большого дворца с раскрытыми объятиями. Никогда не удастся угадать, какого приёма стоит ждать от Зои Назяленской, но шквальная позволила себя обнять, сморгнув предательские слёзы. Её плечи оказываются напряжены точно в боевой стойке, а синий кафтан застёгнут на все пуговицы подобно броне. Близнецы встречают её в коридорах, глубоко кланяясь в ноги и шепча единогласно «моя святая». Тамара, ведя свою благодатную госпожу под руку, рассказывает ей о том, что Адрик в это время тайно работает во Фьерде, а Надя вместе с Давидом трудится над проектом Николая за пределами Ос-Альты. Тем, что, как сказано Женей, Старкова обязательно должна посетить в свой приезд.       К удивлению малому, прислуга в Большом дворце в прежне бесчестных манерах любит поглазеть на то, что не укладывается в привычный строй жизни. От того приходится разглядывать юбки собственного платья, ступая по коридорам с живущей толикой страха, что узнают. Равка не любит лица и подлинные истории своих мучеников. Она прославляет угодные народу небылицы. Близнецы остаются подле дверей оберегать приватность следующего разговора. Зоя и Женя проводят Алину в рабочий кабинет Николая, где, чинно стоя в лучах солнечного света, он ждёт их одетый в расшитый золотом и драгоценными камнями сюртуке знакомого бирюзового цвета. – Ваше величество, – приседая в нелепом поклоне, девушка осознаёт, что совсем растеряла все поучения юного царя. Ведь не может сдержать всей радости и улыбается широко, зная, что он оценит очередную её глупость, укрыв союзницу былых дней в крепком объятии. Старкова ныне при его груди спрятаться может, да не заметит никто хрупкую тощую девицу. – Моя святая, – улыбается он благородно, убирая увенчанные перчатками руки за спину, когда ладонь Алины задерживается на его груди. Едва ли в благословении – в одной лишь нужде почувствовать, как бьётся равкианское сердце. — Сколь лестно быть удостоенным вашим обществом. Того нелегко в эти времена сыскать. – И я счастлива тебя видеть, хитрый лис. – Отнюдь славно выглядишь, – довольствуется он несомненно и собственным выбором одежд, пусть и совсем неподходящих дворцовой жизни, пока девушка, плавно расхаживая, рассматривает богатое убранство его кабинета. Пусть и Старкова знает, что они все видят изменения, и слова Николая звучат худшей из услышанных неправд. – А ты всё разбрасываешься лестью как медными монетами, – журит она в доброй манере монарха, подхватывая книгу с края его стола и отходя к широкому подоконнику, откуда открывается дивный вид на верхнюю часть Ос-Альты. Алина секунду указывает на Сафину, что сидит на табурете у чайного столика. – Хвали руки Жени, она творит чудеса. – Что ж, тогда мне стоит благодарить святых за общество столь милых дам. Но постойте.., – Ланцов на мгновение наигранно задумывается, – я уже удостоен присутствием самой живой святой... – Не сомневайся, – расположившись в приёмном кресле подле стола своего царя, перебивает того Зоя в выражении, в котором стоило бы закатывать глаза. – Он готовил эту речь месяцами к твоему случайному приезду. – Растерял за прошедшие годы способность владеть ситуацией и импровизировать? – бесстыдно вопрошает Алина, по-дружески дразня. – Сколь суровое оскорбление с твоей стороны, – раздосадовано цыкая, Николай ведёт головой из стороны в сторону, походя на порядочного мальчишку, сражённого собственным обществом. – Тебя здесь не хватает, – присаживаясь на край стола рядом с Зоей, признаётся мужчина словами, которые уже были увидены однажды в одном из писем. Аккуратно усевшись у высящегося над фигурой окна, девушка поднимает на него признательный взгляд. Та истина высечена глубоко на сердце. Потому что любимый человек твердил иное. – Счастлив видеть, что царское золото тебе по-прежнему к лицу. – В Керамзине меня тоже не хватает, Николай, – без утайки разъясняет Старкова, будто они могут того не знать. – Прямо сейчас кто-то из воспитанников, вероятно, злит воспитателей в моё отсутствие и получает порку. – Досадное действо, – замечает Ланцов, вторя смеху Жени. – Будто Малый дворец или наша школа от того отличаются многим, – ведёт плечом Зоя, точно в будничном настроении вопрошая о том у Сафины, хоть и им всем известна одна простая в своей природе истина. Дети есть дети. – Я счастлива видеть, что это место по-прежнему цветёт и сияет, – откладывая книгу на колени и вновь поддаваясь порыву взглянуть в окно, честно молвит Алина. – Порой мир вокруг может казаться удушающе серым. Но здесь я ощущаю, что сердце этой страны бьётся так, как я то помню. Вольно. – Дивно было бы ему не биться с той долей золота, которое вкладывается в эту землю, – в пренебрежительном жесте руки отсекает широкие слова Назяленская, без сомнения невоодушевлённая речью. – Зоя! – в доброй манере упрекает её Женя, пусть и не может сдержать улыбки, что делает её лик ещё прекраснее. – Мы могли бы отлить сотню золотых орлов. – Мне любо, в каком направлении ты мыслишь, – в одобрении Николай вскидывает голову, точно всерьёз обдумывая ту затею. – Или золотую клетку, чтобы некто ослеп от свечения драгоценного металла, – твердит шквальная суровее, складывая руки на груди. – Сколь вовремя мы подступили к клеткам и насилию, – отмечает Ланцов в звонких пламенеющих нотах собственного голоса, поднимаясь на ноги. Черта походит на то, что достойно вступительной речи. – Николай-Николай.., – с сожалением смежая веки и обращая взгляд к столичной дали, Старкова разыскивает в далёкой картине макушки куполов и тёмные пятнышки, что составляют крыши домов. – Будь добр, сделай для меня милость. – Что пожелаешь. – Помолчи минутку, – улыбается умеренно в довольстве малой забавой, зная, что за той просьбой последует беспорядок. – О, это выше его сил, – вздыхая, возмущается Назяленская. – Вы оба невыносимы, вам ведь это ведомо? – укалывает их беззлобно Женя, но Николай несомненно в верном предположении их слушает в малой мере. И обращаясь к тихому кроткому смеху Алины, что разливается вокруг неё нервным нотками, спрашивает с неким лисьим подозрением. – Чего ты смеёшься? – Я рада запомнить это мгновение таким, – произносит со смиренной улыбкой в подлинном откровении. – Уходящие минуты мира, в котором нет его. – Ты знала? – Женя беспокойной поднимается со своего места, взгляд её мгновенно меняется. Зоя, норовя разузнать истину, присматривается. Ларчик, видится, оказался не простым. Старкова на вопрос лишь пожимает плечами, будто сама не надеялась обрести нечто, что отвадит от её сердца чёрные мысли. Но разве Равка хоть когда-то была столь милостива? – Николай, будь со мной честен, когда назовёшь причину, по которой ты бы в один день сорвался писать мне письма и отправил лично Женю? – качает головой Алина и спрашивает пытливо у мудрых карих глаз, что взирают на неё с признанием. – Отчего стал бы столь срочно нуждаться в моём присутствии? Есть лишь одна, – утверждает горько. – И она нам обоим известна. – Я должен показать свой новый корабль! – восклицает он неожиданно громко, так что даже Зоя, вздрагивая в кресле, бранится. – Я бы не приехала из-за корабля. – Я глубоко ранен, – поражённо вкидывает руки Ланцов. – Он жив? – по одной из множества неведомых причин Старкова страшится воззвать к нему по имени. Вероятно, знает давно заученный урок. Тени на стенах донесут монстру её голос. Сердце бьётся тяжело, точно и вовсе ей не принадлежит. Окружающий серый обращается чёрным. – Я сожалею. – Ты не должна. Кто угодно, но не ты, – убеждает её Зоя в твёрдости взгляда. Боевое облачение шквальной и её строгий вид теперь выглядят особенно подходящими.       Что святой-спасительнице те слова? Нужда в заурядном человеческом слове, что у груди льнёт бронёй и обещанием. Сражаться. Биться до последнего вздоха за правые мысли и отмщение. Скорбь Алины в этот час может сравниться с величиной Истиноморя. Всё густое отчаяние, что разлито в венах чёрным ядом. И даже то непременно расплещется за края всех виданных и неизученных земель, колыхни некто беспросветную гладь. Разъедающая внутренности отрава – сама подлинная суть разочарования. В себе. Во всём, что она знала и за что боролась. Потому теперь все жертвы, смерти и ужасающие ранения не имеют смысла. Все потери и преумноженные страдания. Обращаются пеплом и падают к их ногам. Борьба не будет вознаграждена ни для кого из них. Этот мир ужасает в своей сути и без присутствия монстров. Но чем он видится ныне? Земля чудовищ и мучеников. Или молва слывёт об одних и тех же? Разобрать удаётся с трудом. Подёргивая носом и веля себе не сметь плакать, Старкова часто моргает, когда Женя оказывается рядом, кладя руку на хрупкое плечо. Алина стремится укрыть её ладонь своей. Сколько силы удастся сыскать в отринутом теле? А ответ на то всегда был один. Недостаточно. Чем она победила его? И победила ли вовсе? Иногда девушке кажется, что то оружие было иным. – Он закован и слаб. – И то должно меня утешить? – Старкова обращает лик к Ланцову, что выглядит свыкшимся и готовым ринуться в любое сражение, которым может обернуться следующий день. – Позволить понять, что ты в безопасности, – утверждает он во всей силе собственного слова и былого союзничества. В бесконечной преданности её жертве и сути. – Я обещал тебе покой, я клянусь дать его и сейчас. Никто не пострадает в этом дворце, не при моей власти. – Николай.., – Алина порицающе, но в добром взгляде коротко ведёт головой. – Для меня нет безопасного места. Не от него, – добавляет в особой нужде. Мысли полнятся долей убеждений, что остальным не были ведомы. – Я желаю знать, как это произошло? – А я уж было подумала, что даже живые мертвецы тебя не впечатляют, Старкова, – цокает Зоя, чинно кладя ногу на ногу, и мгновенно утопает в звучном шипении Жени. – Право, мой генерал, мы не в Зале военного совета, чтобы разбрасываться испепелёнными фамилиями, – Ланцов в тех словах возвращается за свой стол, место за которым служит ему негласным троном. Шквальная на то замечание лишь несильно хмурит лицо, зная, что шанс быть услышанными живёт в этих стенах. Николай обращается к Алине, убирая с глаз золотистые локоны. – Правда в том, что мы не знаем. Для нас всех это схоже на магию. Давид утверждает, что это наука. Но мы все видели его тело в огне. – Моё тоже было на том костре, однако я сижу пред вами. – Это сделали сторонники его культа, – добавляет Зоя. Свирепые нотки скользят в её голосе. Шквальная удивлённо возносит брови, встречаясь с непониманием в глазах Старковой. – А ты не слышала? Не только у тебя есть верующие безумцы, готовые ползать у ног своего властителя. – Безумие, – шепчет девушка, норовя подобрать слово покрепче. Жене её настроения определённо видятся близкими. Уже познанными. – И то ли ещё будет. – Я не глух и не слеп, Алина. И сколь бы мы все не желали в то верить, он жив. И вполне разумен, – тень улыбки падает на лицо Николая в том настроении, где радости не сыщешь.       Старкова знает, что он не мыслит заурядными понятиями. И смотрит на случившуюся трагедию шире, чем могут иные. И кто способен его в том понять? Ланцов не мог знать, что две павшие вечности связывало. В какой мере «многое». Но Алина помнила. Не смела забывать. Может, потому она всегда знала, о чём шла речь в его письме, и какими настроениями оно полнилось. Лис-умник желал эту возможность, а она искала его. – Если его вообще можно обозвать подобным словом, – фыркает Назяленская. – К нему приставлена стража? – Стоит лишь у выходов с дальнего туннеля темниц, где его держат. Мы пытались, – вздыхает Николай, оттенок усталости стремительно ускользает с его выверенного лика. – Стражи не выносят с ним и ночи близости. Грозятся повеситься, если их заставят выполнять эту работу вновь. – Я знаю, что ты скажешь на то, но.., – девушка слегка сжимает нежную руку Сафины, что придерживает за плечо. – Я желаю пойти одна. – Через мой труп, – произносят Женя и Зоя наперебой друг другу. – Трупов будет сполна, если никто ничего не предпримет. – Я не собираюсь стелить к его ногам всё, что он пожелает, – вскидывает Ланцов руку в утвердительном жесте, не ведя и головой на её просьбу. Пусть и теплится заговорщические черты в выражении его лика. – Это и так уже была вдоволь дурная затея. – Что он тебе пообещал за мой визит? – спрашивает Старкова в строгом тоне. Чего она теперь стоит? – Слово. Знание, если тебе так будет угодно. – Я желаю, чтобы Керамзин охраняли, пока я здесь, – молвит Алина неумолимо. Страданий больше не будет. Никто не посмеет. Она первая на дорожку к дому костьми ляжет и голову расшибёт, но сделает всё для того, чтобы уберечь от этих несчастий Мала и воспитанников. – Столь же хорошо, как бы ты берёг свои корабли. – Я пошлю гвардейцев и солдат Первой армии. И сделаю всё, чтобы удержать нашего друга под землёй, – обещает Николай. Как бы условия да зарекания не обернулись прахом у их ног.

•

      Николай поведал о том, что им было известно сполна. О культе Беззвёздного святого, о проповеднике Юрие Веденине и том, кто оказывал им поддержку. О гришах и верующих-безумцах, что удалось схватить в пещерах. О том, какое множество идей рассмотрели они с Давидом в надежде найти надёжную клетку для Дарклинга, что после смастерили в мысль, где не было союзников лучше стали и науки. Заклинателя держали в той же связке цепей, которую в давние времена использовали фьерданцы для того, чтобы лишать гришей способности сражаться и держать их в неволе. Они обделены возможностью полноценно стоять, а хитрая система замков и звеньев не позволяет шевелить кистями и даже кончиками пальцев. К тому условию, доподлинно известно, что заклинатели особенно сильно слабеют, находясь в холоде и без пищи. Николай не был глуп. Он знал, что, решись он морить Дарклинга голодом или обречь его замерзать, то не сыграло бы ему на руку. По той причине уже недели, как сам Ланцов молвит к смеху Алины, он дозволяет пойманным фанатикам непризнанного святого делать то, к чему они столь стремятся. Прислуживать. Со стороны то выглядит не лучше дешёвой издёвки, а девушка не возьмётся судить, каких из тех достойны чудовища. Вечером, уведя её из прекрасного общества, Николай помогает «вновь союзнице» спуститься по крутым ступенькам под стены Большого дворца. – А королеву ты себе уже отыскал? – с беспокойным сердцем спрашивает Старкова, надеясь унять весь сковавший тело ужас. – Или у равкианского царя излишне высокие требования? – Никто не затмил твою благодатную персону, – улыбается мужчина, пусть и лицо его в миг становится серьёзным, теряя всякую дурашливость. – Я не стану серчать, если ты решишь уехать сегодня же, – условится мужчина, подхватывая со стены один из кованых факелов, пока они идут по коридорам из необработанного белого камня, чтобы спуститься ещё ниже, где темницы ныне освещены фонариками, наполненными люмией. – Мы не знаем, как это будет работать, – в недовольстве и неясности чужих затей выходит лишь скривить губы. – Я сделаю для тебя всё, что будет в моих силах, но ты знаешь — значительная доля не в моей власти. – Думается, я слышал с порочных уст иное, раз ты идёшь подле меня ныне, – бессовестно подмигивая, судит Ланцов, так что теплится в груди желание пнуть его по ногам. Да посильнее – так, чтобы испачкать выглаженные одежды. – Ты уверена в том, о чём просила? – спрашивает со всей серьёзностью в приглушённом голосе, когда, пройдя двойку солдат царской гвардии, они останавливаются на углу одного из коридоров темниц. Они все здесь одинаковые. Многие неосвещены и заключены в чёрные без света землю и камень. Зоя и Женя заверены в том, что они взяли с собой солдат, и сам Николай пойдёт со своей спасительницей, но их царь пока ещё не разучился внимать людским просьбам. Старкова поверила ему. А он верил своей святой. Прося её руки, мужчина вкладывает в ту колокольчик, мгновенно сжимая пальцы и указывая за угол коридора. – Разговор отсюда не будет слышен. И если не удастся закричать, тряхни рукой, – Алина признательно склоняет голову. – Я буду рядом.       Она проходит дальше – под каменные своды, с которых редко капает вода. Здесь приходится переступать через растяжки, встреченные уже множество раз по дороге ранее. Световые ловушки с использованием люмии были изобретением одного из фабрикаторов и, пусть Ланцов понимает, что те Дарклинга не остановят, но доставят серьёзные неудобства при попытке побега. На негнущийся ногах Старкова проходит дальше, заверенная, что в этой части подземных ходов лишь одна темница заперта. Она с удивлением обнаруживает, что подле решётки совсем нет света. И то решение не видится надёжным, пусть и при солнце дня заклинатель никогда не был уязвимее. Здесь тихо. Неестественно тихо. Будто ни одно существо не дышит в округе, а земля не смеет шуметь. – Пришла маленькая мученица. – Дарклинг, – обращается, застыв на месте. В последнюю их встречу она звала его иначе. Алина невольно осознаёт, что всегда помнила голос, с которым молвила тьма. Ясный и одновременно твёрдый с повелительными нотками. – Вновь попрекаешь законы живого. – Они писались при моей фамилии, – тело стремительно окутывает холодом. Кажется, точно сами тени слова своего разжалованного господина доносят. Девушка его не видит среди всего густого мрака. – Вот значит, как оно всё, – произносит она в тяжёлой усмешке, в которой кроется от страданий больше, чем от триумфальных дарований. – Раньше я считала, что наша история закончится там – на костре... Но кто-то посмел заставить твоё сердце биться, – изрекает в не имеющей пределов скорби. Потому что при живом Дарклинге они никогда не будут в безопасности. А покоя и без него не было никогда. – И искупления не будет. Не для тебя. – Что есть искупление? – мгновение чудится, что он смеётся. Но Старкова доподлинно знает. Его смех звучит иначе. – Всё, что я когда-либо сделал, было для блага гришей, Равки и её народа. – Я знаю, – произносит в признании большем, которое могла когда-либо себе позволить. Должно быть, это его озадачивает. Может, потому что Дарклинг никогда того не видел в ней. Но Алина верила. И не смела порочить понятия, познала которых малую долю в тот час, когда тело Чёрного Еретика должно было сгореть на костре. – И что же ты тогда моего общества ищешь? И с каких пор размениваешь услуги на слова? – Желаю отыскать подтверждения, – сечёт он сталью в голосе её упрёки подобно бумаге. Николай рассказывал ей иную вариацию тех слов. Девушка не верит ни одной. – Притворство тебе не идёт. – Это то, кто я есть, – она складывает руки на животе, словно то может её защитить. Или сумеет спрятать хоть ту малую долю, укрытую чувствами доброго сердца. Но произносит следующее суровее. – Кем меня сделало всё это противостояние, эта война... То, чего стоит победа. – И каков нектар победителей на вкус? – Горек, – молвит тихо. Знает, что потешит Дарклинга тем видным словом, но и солгать не сможет. Не для того все муки и страдания пройдены, чтобы кликать злую судьбу чем-то благословенным. – Утешай себя, сколько угодно, Алина, – в тех словах, кажется, будто мужчина мог бы вольно стоять у двери своей клетки, отчего девушка делает кроткий шаг назад. – Но в конце пути венцы добра всегда падают с ваших голов, стоит вам обратиться к тьме. Наклониться, заглянуть глубже... Выбрала бы ты свою жизнь теперь, если бы не пришлось пожертвовать своей силой? – Я не жертвовала своей силой! – огрызается она в глубинной обиде за собственную участь и долю. – У меня её отняли. Я заплатила свою цену за победу над тобой. За силу, созданную твоим предком. За скверну. Как когда-то пришлось платить и тебе. – Как много громких слов о понятиях, о которых вы знаете малое, – звучит не то поучением, не то порицанием с чужих лукавых уст. – И от этой мысли тебе становится не так горько? Мне известно, что ты выглядишь иначе. – Ты не знаешь, как я выгляжу, – в отрицании качая головой, Старкова осторожно обнимает себя руками, будто стараясь прикрыться. Словно воистину веря, что Дарклинг может её видеть. Зреть, во что она превратилась. Сколь сильно иссохла. – Считаешь, ты первая на моей жизни, кому приходится жить в тени? – Я исцеляюсь с каждым ребёнком, которому могу помочь. Если удаётся позаботиться о тех, кто пострадал в ходе этих бесконечных войн, – стекает с губ чередой греющих душу правд, пусть и самой в этом бесконечном мученичестве легче не становится. В глазах застывают слёзы, Алина не позволяет им скатиться со щёк. Он не получит такого превосходства над ней. – И я счастлива. – Ты стала мудрее, – дыхание замирает от неожиданности похвалы, а сердце бьётся скорее. Удовлетворённое. Потешенное. Откликающееся на эти редкие дары с излишним предвкушением. Непозволительным удовольствием. – И умелее. Веришь в собственную ложь, и от того она звучит правдиво. – Ты не знаешь меня. – И по-прежнему топаешь ножкой, – под стать тем словам стоило бы усмехнуться. Или одобрительно качнуть головой. Точно после всего Дарклинг мог взаправду довольствоваться её успехами. Её переломанным и истрёпанным упрямством, которого теперь хватает лишь на то, чтобы подняться с постели в очередное утро. – Кто-то должен, – хвалится Алина, с чем стоило бы вскинуть голову – вздёрнуть с вызовом подбородок и ударить чудовищу по жадным до власти и силы рукам. – Иначе ты совсем возгордишься. – И почему же ты пошла ко мне? – словно пристыжёно девушка мнёт меж пальцев ткань одежд, обдумывая заурядный в своей сути вопрос. Она знала, зачем Николай позвал её. Всегда знала. И почему согласилась? Почему сделала шаг навстречу? Старкова не скажет ему правды. И зарекается не произносить ту никогда. – Потому что меня попросили о помощи, – она несильно пожимает плечами. – Это то, что делают друзья, – произносит как то, что могло бы быть монстрам незнакомо. – И за всей ненавистью я не желаю пасть к твоей ступени бесчеловечности. – Хладнокровие – могущественный союзник, – изрекает Дарклинг в доподлинно знакомой манере. Направляющей — указывающей на все просчёты. С настроением, в котором вечность свои отпечатки накладывает. – Ненавидь меня. Борись. Утешай друзей. Очень скоро ты поймёшь, что есть нечто беспощаднее меня. И могущественнее.

•

      Николай не желал от неё многого. Он даже не собирался бегать к своему затворнику со всяким вопросом, на который ему понадобится заполучить ответ. Ланцов знал, что сумеет подобрать правильное время, и просил лишь об одном. Говорить. Потому что хитрый нрав не жаждал одних пустых слов. Их государь считал, что мог бы найти общий язык даже Еретиком, и то сполна излагало о его амбициях и планах. Алина не понимала малого. Какой Дарклингу был от того прок? Царь-лис о своих догадках молчал, и от того она боялась, что однажды Николай оступится о то, что не было им известно доподлинно. Время же извечно оставалось единственным им неподвластным. Девушка покинула Керамзин в начале лета и желала хоть какую-то его часть провести с семьёй. Кроме того, в последний месяц тёплого времени приют необходимо будет готовить к осени и последующим холодам. Условились на том, что если не возникнет нужда уехать раньше, Старкова так или иначе вернётся домой к концу июля. Ланцов же подыскал ей тихие удалённые покои и с добротой душевной просил составить список любимых блюд, заявив, что не позволит ей отощать во дворце.       Многое хотелось успеть сделать. Алина не желала думать о том, как наказании – быть вдалеке от близких в столь скверном обществе. Посему ей хотелось провести время во дворце с большей пользой, пусть и местная суета доставляла ей неудобство. Но когда тебя не замечают и не воспринимают кем-то больше прислуги, всё становится проще. От неё просили лишь держатся в стороне от святых стражей Апрата для собственной безопасности и не советовали вольно расхаживать по Малому дворцу, чтобы случайно не быть узнанной. Девушка навещала свою маленькую воспитанницу-прочницу, которая покинула Керамзин год назад. Каждые несколько дней выводила письма Малу и всегда отдельное Мише, чтобы они не переживали о её благополучии и присылали новости о делах приюта. Старкова проводила время с Женей. Они сбегали в столицу, когда находилось время, и беседовали по разным углам дворцов. Историй накопилось сполна. Событиям, произошедшим в Кеттердаме не столь давно, и вовсе понадобилось несколько вечеров для того, чтобы быть рассказанными. Значительную долю времени Алина проводила и с Толей, бывая с ним в библиотеках и прогуливаясь по территории дворцов. Она встретилась с Давидом, князем Крыгиным и посетила Золотое болото, не смея от масштаба увиденного судить всё оправданное бахвальство Николая. Ещё в первую неделю девушка обнаружила в друзьях нечто заурядное, но славное в своём понятии. Они жили. И без её присутствия их существование полнилось собственным выверенным устройством. Близнецы вместе с Назяленской помогали Ланцову с его демоном и иных к тому не подпускали. Зоя трудилась над восстановлением Второй армии, тренировала гришей и планировала новые миссии за пределами Равки. Женя была занята работой над своим подразделением портных.       И зачастую Старкова не желала их беспокоить или отвлекать – порочить заведённый порядок дел. Собственные заботы подле того не казались важными. А может, она лишь привыкла к тому, что их не слышат. И в такие мгновения Алина ступала за одни из многих дверей Большого дворца, ступеньки за которыми вели глубоко вниз. В темноту.

•

      В тот день Николай пошёл вместе с ней. И то не было привычно, пусть и вопросов накопилось сполна. О поражённой земле Тенистого каньона, способ спасти которую, как оказывается, существовал. Об утерянной надежде обрести новых заклинателей солнца, отчего Алина вспомнила одну из высеченных на сердце печалей. Ведь когда три усилителя Морозова разрушились, её сила перетекла солнечным солдатам, но стоило Тенистому каньону пасть, сила иссякла из их рук. Тогда Ланцов надеялся, что та вернулась к своей властительнице, но чуда не случилось. Дарклинг объяснял их силу, как поток энергии. Тот, что можно разделить и направить. Пронизать им то, что будет угодно. Но их сила не могла жить в отказниках. Она им не принадлежала. И не существовало того могущества, которое способно бы было превращать одних в других и наоборот. Когда Николай промолвил о дневниках и записях Морозова, что были оставлены Тёмным генералом, и спросил о том, где можно было бы разыскать иное, Дарклинг лишь усмехнулся. И не промолвил о том более ни слова. Речь шла и о силе, что способна была вернуть человека из мёртвых. Ответа о последнем они не понимали. Всякое слово приходилось пропускать через призму сомнений и знания, что чудовищам свойственно лгать. В одной из тех речей Ланцов снял перчатки, так что даже в темноте Алина могла бы разглядеть недобрый огонёк в его глазах. – Способ есть, – холодно поведал Дарклинг. – А если я скажу, что не верю ни одному твоему слову? – провозгласил Николай. – Я скажу, что это взаимно, щенок, – на том все речи о демоне и скверне закончились. Может, Ланцов знал, что время не было подходящим. – Я желаю знать, как разыскать гришей, – поведал Николай ожившей тьме, что струилась сквозь стальные прутья. – Полагаю, у тебя в том сполна опыта. – Вы держите нас в клетках, – настроение Дарклинга в упомянутом вопросе неожиданно изменилось. Старкова не смогла разобрать, что в том было, но казалось, сердце заволокло тревогой. Ланцов же выглядел дивно в своём неясном спокойствии, будто и вовсе ничего не чувствуя. – Вы пытаете и лишаете жизней... И вы же бежите к силе, о которой знаете малое.       Алина понимала надобности своего царя. Равка нуждалась в гришах, как и они нуждались в ней. И сейчас сказ о том стоял остриём под грудью государя. Его дело требовало участия солдат Второй армии сполна. Всех, кого удалось бы найти. И того больше. Николай не мог отзывать тех гришей, что были приставлены служить знатным семьям, то вызвало бы недовольства среди знати. Но он считал, что отыщет ответ у того, кто знает о выживании многое, если не всё. Но лис-умник не понимал одного. Что Дарклинг о выживании знает не понаслышке и не от собственной прихоти. А потому что он сам выживал. Больше, чем кто-либо мог ведать ныне. Алина подозревала, чем оборвётся тот разговор. Когда речь зашла о беглецах Воскресенских, которым Ланцов мог бы лишь дорожку на виселицу выстелить красным, она знала, что будет произнесено следующим. Потому что Николаю тоже было, за что считаться. И если Тёмного генерала с погибшей семьёй в сущности что-то связывало, его умелый собеседник желал по тому ударить. Но Дарклинг не удостоил кончину Румянцевых и словом, пусть и выражение его лица они не видели.

•

      Влажный воздух наливает всякий вдох тяжестью. Кап-кап... Кап-кап-кап... Зачастую Алине думается, она могла бы с лёгкостью определять прошедшие часы, проведённые наедине с монстром, но время здесь точно само чудовищу поклоняется. Растягивается и бежит вновь, словно творение подвластное лишь рукам своего мастера. Девушка с трудом возьмётся судить, чувствует ли разницу меж проведёнными здесь минутами или вечерами. Чем он завлёк её? Томящими речами, вяжущими внутренности словами и нечеловеческими правдами? Несокрушимыми идеалами и бесконечными амбициями? Почему она не оставит его? Дарклинг клялся уничтожить всё, что упрямая гостья его темниц любила, пока у неё не осталось бы ничего, кроме него. Последнего оплота ненависти, отчаяния и утерянных истин. Но ему не потребовалась животная доля усилий. Потому что её – Старковой, существование свершило это за него. Потому что в темноте и холоде этих туннелей лишь одна очернённая душа её слушает. Внемлет мольбам и чаяниям. Невидимой неживой рукой по голове гладит, шепча нестройные речи и лелея все истлевшие мечты. Оберегая всю её боль и взращивая её. – Посмотри на меня, – произносит она, положив голову на ледяные прутья чужой клетки и постукивая по тем костяшками пальцев. Мысль о посещённых утром оружейных палатах порочит слова кривостью и нестройностью.       Взгляни же... Прошу, взгляни. Металл под рукавом жжёт кожу, высекает свои ледяные искры в угоду страждущей нужде распасться. Не чувствовать. Не быть. В его лишённом покоя безмолвии излишне легко уверовать, что властителя окружающей тьмы и вовсе здесь нет. И её тоже здесь нет. Она одна. Потеряна среди этих туннелей и сотни перепутий, точно малая девчонка среди леса. В безответном молчании смиряя чужое пристанище взглядом и расправляя стонущие плечи, Алина едва не заваливается набок. Она не может видеть его у ближайшей стены. Тени ей этого не позволяют. Не расступаются пред её присутствием. Может, это лишь его глаза неестественно мерцают подобно звёздам в ночи... Но девушка доподлинно знает. Он смотрит на неё. Он видит. – Не было и не будет, Алина. Иных, кто никогда не смел отвернуть голову. – Верно.., – с загнанным сердцем она кладёт лоб на шероховатые, царапающие кожу прутья и берясь за те обеими ладонями. В страхе ступить излишне близко. Заглянуть глубоко и успеть отпрянуть, как подобало бы достойной спасительнице. – Чем твоё юное сердце столь взволновано? – разливаясь вокруг подобно потокам ледяного ветра, его голос звучит в опасной мере близко... Болезненно знакомо. Особенно похоже на оттенки речи, похороненной на костре в каньоне. – Уже свыклась с думой о том, что никто не осмелится взглянуть на тебя настоящую, – произносит он почти ласково в том, что не потерпит спросов или сомнений. В утерявшем всякую порочность убеждении. – Ко всему-то нам приходится привыкать, – молвит Старкова сквозь зубы, меж оттенками чего скользят позабытые упрямые интонации. В задуманном свершении приходится тихо ступить на колени.       В скрытом оскорблении, потому что для него не будет лучшей жизни в равной мере. Вот, какими гранями мироздание их жизни вертит. Они оба в земле гниют, похороненные в той мере глубоко, что ни один безумец не посмеет собрать этот истлевший пепел. Звуки перекатываются вокруг. Слабо. Едва заметно. Металл позвякивает в привычных нотах. Алина могла бы представить, как Дарклинг качает головой. Мелодично смеётся на очередную изречённую глупость далёкую от его пониманий этого мира. Разумеется, он знает, что таится и крадётся к нему ближе в её словах. Он всегда знает. В малой степени её попытки оцарапать, зацепить когтями достают до его кожи. – Едва ли это наречёшь хотя бы неудобством. – Разумеется, – почти скалится девушка в тягучих словах, не ведая, почему все её слова лишь собственную жалкую суть унижают. – Что мне – деревенской девице, знать о мастерстве преклонения коленей? – мужчина все её уколы да покусывания неизменно не слышит, хоть и таяться в последних словах унизительные истины. Подлинная жалость – ни взгляда глаз, ни выражения лика здесь не видать. Потому что столетия, проведённые с преклонённой головой, из него ни один нож не вырежет. Старкова просовывает меж прутьями решётки пальцы, тонкие запястья легко проскальзывают внутрь. Губы подрагивают, когда грудь затапливает волнами отчаянной решительности. – Позволь же... Позволь мне, – молвит в низменной мольбе. Одна из собственных рук в то мгновение наливается свинцом. Становится неподъёмной. Она должна. Никто другой не осмелится. Кто-то иной помедлит... – Позволь тебя коснуться.       Минуту Алина думает, что Дарклинг не внимет очередной глупости неумелой девчонки, но когда цепи звенят, она без всякой воли прижимается к металлу сильнее, точно страшась не дотянуться. Большая, но отчего-то немудрёная странность находится в том, что даже закованный мужчина передвигается среди тьмы неуловимо. И когда кончики пальцев касаются его плеча, Старкова с трудом подавляет порыв горестно рассмеяться. Вот они — два осколка бесконечного могущества. Оба стоят на коленях друг перед другом по разные стороны свободы. И оба с той несдружившиеся. Девушка с трудом видит черты его лица, различает лишь блеск глаз, рассекающий окружающие из тени. Тело Дарклинга даже сквозь одежды излучает приятный жар, когда Алина ведёт подушечками пальцев по его плечу. Мужчина глубоко вдыхает, стоит её ладони лечь на гладкую тёплую щёку, что льнёт ближе точно в желании – потребности убедиться. – Отравить было бы проще.       Дарклинг шепчет в посечённом довольстве, когда кончик спрятанного в рукаве кинжала упирается в желоб на его шее – прямо под горло, а другая рука с лика соскальзывает к воротнику одежд, сжимаясь со всеми крупицами силы. Его голова склоняется в сторону, отчего Старкова легко замечает, что одна из ног заклинателя упирается в прутья темницы. Он дёрнет в любой момент, и они оба упадут назад себя. Дарклинг ей не доверял, и не стоило обманываться тем, что он поведётся на все её нелепые уловки. Но что бы заклинатель в Алине не отыскал в то мгновение, когда она коснулась его щеки, девушка знает – то ожило в его напряжённых плечах и замедленном тяжёлом дыхании. Животным ужасом, перемешанным с чем-то ей незнакомым. Дарклинг не воспринимал с серьёзностью все её попытки, но его тело видело в ней угрозу. И нечто иное. Пусть и бить ей по рукам и нравам он не спешит. – Станешь поучать меня в умении вершить расправы? – ладонь на рукояти смыкается крепче. Надавливает сильнее, пачкая пальцы в горячей крови. Не дёргаясь, не испытывая боли, мужчина наклоняется ближе, отчего хватка на его воротнике мгновенно слабеет. – Однажды ты была решительнее, – молвит Дарклинг, заглядывая ей в глаза. Ужас сечёт твёрдость в запястьях. В его взгляде иссякли те выражения, которые Старкова запомнила в каньоне. Не было поражения. Разочарования. Сила росла в небесном свечении его глаз, пересекаясь с шальными оттенками. Тонами уверенности и нерушимости. – Ну же.., – Алина может представить, как в то мгновение его пальцы нежно смахивают со щёк изменнические слёзы. – Не медли. Вонзи клинок, – велит неотвратимо. Его голос льнёт к телу неестественной лаской. Собственная грудь содрогается. – Сверши задуманное. Спаси всех. – Миру будет лучше без тебя. – Глас сущего или навязанных тебе идей? – вопрошает в утешительных тонах холодного голоса, точно внимая всем её неуслышанным словам, неудавшимся задумкам и делящим сердце неудачам. – Эта земля бесчувственна к твоим слезам и жадна до мук. «А ты всё считаешь, что она живёт по праведным законам?» – спрашивая себя саму, договаривает безмолвно девушка с дрожью в руках, но отпустить оружие не смеет. Не может. – Так почему же ты жив, раз никто не слышит? – в последнем отчаянии его одежды трещат в собственном кулаке, когда Старкова дёргает Дарклинга ближе, почти ударяя носом о металл решётки. Всё живое в теле передёргивает от его рывка. То-то же. Потому что злость Алины достаточно велика, чтобы его днями и ночами мучить. За саму себя. За слабое сердце, пресекающие все её попытки вытравить опороченный образ из головы. – Если никто не внимает этому плачу, отчего же ты дышишь? Скажи же.., – она бросает нож себе за спину, норовя вцепиться Дарклингу в плечи. – Говори.       Произносит в пронзительном всхлипе, падая головой на ледяной металл. Она жертвовала. Терпела муки и страдала вновь. Просила о понимании, о том, чтобы быть услышанной. И мир послушал её молитвы. Бросив ко всем разбитым и испепелённым мечтам и идеалам человека иной природы. Того, кто складывал речи о равенстве и великой силе. Того, кто хвалил и возносил все её попытки борьбы, даже если та была направлена на отсечение его головы. И для чего? Содрогаясь в плаче, Старкова не желает отпускать. Может, для того, чтобы она послушала извращённые речи чудовища ещё раз. Голова Дарклинга ложится на прутья – лбом к её лбу. И шепчет неумолимо. – Порочная святая. – Тобой и очернённая, – и единственная им признанная.

•

- через несколько месяцев после воскрешения Дарклинга. Вторая половина июля

      Алина теряет счёт тому, сколько раз спускалась по каменным ступеням, сколько часов провела в холоде, что временами перестаёт казаться ей беспощадным и злым. Она крепко спит по ночам и злится на себя за то, что всякий раз уступает соблазну сюда прийти. Протянуть руку. Поманить. Ударить словами, черпнув от вечности сполна тех уроков. Девушка ненавидит и силится огреть себя любой попавшейся под руки тряпкой за любую опороченную мысль, что скользит среди мыслей ядовитой змеёй. Потому что перед монстром нестрашно плакать. Нестыдно роптать о тех или иных вещах и говорить о боли. Потому что Дарклинг внемлет каждому её слову. Старкова винит себя за каждую упущенную с собственных уст истину, но не силится перестать внимать словам, которые прожитыми веками отмечены. Как иначе его одолеть? Кто ещё станет слушать?       Однажды Алина решается принести с собой фонарь, стеклянные стенки которого были заполнены жидким огнем — зажжённой солнечным светом люмией. То происходит днём позже её двадцатого дня рождения, и она от собственной глупости дивиться тому, что обнаруживает лишь малое приметное глазу. Дарклинг лежит на смастерённом из дерева возвышении, ноги с закованными лодыжками подогнуты в коленях, а руки спрятаны за спиной. И ничуть не изменившееся лицо гладко выбрито. Неясная слабость. А его мешковатые одежды – серые, почти бесцветные. Закрытые глаза недвижимы, будто в то мгновение он мог бы безмятежно спать. Тело выглядит лишь слегка обтёсанным недоеданием и обездвиженностью. А волосы аккуратно уложены назад в той же мере, в которой Старкова видела его в последний раз. Бездыханно лежащим в чёрной ткани на погребальном костре. Она не желала давать ему свет. Нести тепло. Но Алина нуждается в том, чтобы Дарклинг взглянул на неё. Чтобы он увидел. Раньше, чем она успевает спросить, мужчина открывает глаза. Не щурясь и не моргая, точно не он — кто-то иной не видел света уже долгие годы. И не спешит обманываться её милосердием. – Эта война не терпит столь великих жестов, Алина. – Однажды, ты изрёк, что я никто, – бросает девушка, не уделяя внимания его словам. Она помнит. Хранит все его слова столь глубоко, что никто вовек не дотянется. Но Старкова отыщет хоть малое применение его речам. – Скажешь, тебя не посещали нелестные мысли? – спрашивает с выверенной жестокостью слов. Потому что знает правду.       Кого Алина видит в зеркале? Нечто не больше всех потерь и растерзанных чаяний. Она видит нечто малое и бесследно утерянное. Дарклинг не ищет её дозволения, не ждёт просьб и спросов, он, точно любуясь, рассматривает переливы сиренево-жёлтого света люмии на камне и кладёт голову набок, так что угольные пряди скатываются ему на лоб. Девушка желает ошибиться, разочароваться... Отыскать во взгляде чудовища разочарование или отвращение. Хочет облачить чужую бесчеловечность в образ, который могла бы в полной степени ненавидеть, не разменивая злые чувства на меру малую. Оживить все его минувшие слова во лжи, что не было никогда двух великих сил, и её предназначений тоже не было. Но взгляд Дарклинга не меняется. Он лишь присматривается, цепляясь за нечто выше удерживаемого фонаря и норовя найти желанное. Будто за прозрачным обликом Алины Старковой может нечто скрываться. Но силы солнечной заклинательницы не было. И её самой тоже не существовало. Не услышав и слова с уст Дарклинга, девушка садится на излюблённое место — давно принесённую табуретку, в тяжёлом дыхании пропуская необыкновенный свет люмии сквозь пальцы. – Я ненавижу тебя столь сильно, что иногда мне хочется выжечь в огне собственную грудь. Настолько этих чувств там много, – произносит в тихом недостойном признании. За что бьётся её доброе израненное сердце? За Мала и Мишу. За Николая. За Женю, Зою и Давида. За благополучие Равки. Но та часть, которая бьётся за себя саму, чем она полнится? Надеждами, воспоминания, неисполненными мечтами, многими случайностями и понятиями, которые могли бы быть иначе, ступай они другими дорожками. Есть и другие уголки – чёрные, полные смуты и сомнений. Потому что Алина не судила людей. И часть её сердца билась за Дарклинга. То, что однажды ей приглянулось и помогло взойти. То малое, во что она не растеряла веру. – Я не сожалею, я не ищу твоего прощения, но... Я признаю, – пальцы замирают в твёрдости слов. – Я обещала оставить твоё тело неприкосновенным. И я то слово не сдержала. – За сколь скверные вещи болит твоё сердце, Алина. – Достаточно скверные, чтобы сгореть на том же огне, – хмыкает без всякой воли. За все прокажённые мысли и желания. Её голос в следующих словах звучит мягко, нежно – почти умоляюще. Полным надежды. – Скажи мне, что ты сожалеешь о чём-то. О чём угодно. – Я здесь не для того, чтобы лгать, – заявляет Дарклинг. Напоминанием, что у этой пропасти нет дна. – Я не сожалею. И не раскаиваюсь. – Здесь всё и закончится, – в горьком чувстве изрекает Старкова. Почему же его слова задевают? Почему вновь секут тонким лезвием по сердцу? Она похоронит следующее признание в этих стенах. Мысль о том, что в словах Дарклинга было больше правды, чем кому-либо из них хотелось бы видеть. – Мы сгниём. Стряхивая боль в плече, Алина не различает, поёт ли то сквозняк, шепчутся ли тени, или Еретик молвит едва слышно. «Лишь подожди». Колокольчик остаётся неиспользованным.

•

      Обтираясь полотенцами после принятия ванны, Алина с кроткой улыбкой отмечает, что тело изменилось. Она страшилась, что из-за проведённых под землёй часов, её кожа потрескается и потеряет всякий здоровый цвет, но вместо того к ней вернулся забытый тёплый оттенок. Благодарить за что, думается, стоит нередкие прогулки у озера Малого дворца и те пути, которые она выстраивает, ходя через поле в лес, пока её друзья-союзники озабочены государственными делами. В некой благородной черте никто то не подчёркивал, но девушка отчётливо видела, что поправилась. Пусть и рёбра с лёгкостью можно пересчитать, а тазовые кости бьются об углы мебели, Старкова хотя бы не выглядит болезненно тощей. Иных причин в стыде за поганые мысли искать не хочется.       Женя неделю назад отбыла с дипломатической миссией в Новый Зем, отчего утра кажутся праздными, пусть и занятие непременно сыщется. Алина знает, что Николай мог бы предложить ей любую существующую во дворце вещь, но она продолжает выбирать нечто простое. То, что могла бы носить дома многими днями. Ныне то бесшовная рубаха с высокими манжетами и синяя тяжёлая юбка со знакомым широким поясом цвета, что на солнце отливает золотом. Пусть то и сшито из дорогих материалов, никому при дворе то не приглянётся. Слыша за дверями стройные очереди голосов, девушка не успевает уложить в причёску мокрые волосы, так что те выходит лишь неуклюже спрятать под платок. Она выбегает в коридор Большого дворца, стремительно подходя к окну, где под стенами Большого дворца седлают лошадей и собираются вооружённые стражи. – Что происходит? – спрашивает обеспокоенно Старкова, когда её пропускают в кабинет государя. Ветер в то мгновение треплет кудри Зои, что стоит у окна, рассматривая действо под стенами. Близнецов рядом не обнаруживается. – Бодрое равкианское утро, – тянет Николай, держа в одной руке некий документ, а другой миниатюрную чашку, источающую вьющийся пар и острый плотный запах. – Всегда приятно начать день с восстания. Кто-то определённо не желает, чтобы я допил свой едва сваренный кофе, – сетует мужчина, по-царски рассевшись в своём светлом мундире с золотыми эполетами и вышитым на спине двуглавым орлом. – Расточительство. – А ты будто на парадную церемонию собрался, – подначивает того Назяленская, чей образ пусть всегда искрится своей идеальностью, но в то же время наполнен строгостью и средоточием, с которым шквальная могла бы бросать врагов на землю. – Слагать воодушевляющие речи, Зоя, – Ланцов, чей профиль озарён солнечными лучами, поднимается со своего места, поправляя золотистые уложенные набок волосы. – Необходимо исключительно при лучших одеждах и аккуратной причёске. – И часто то случается? – интересуется Алина, смущённая их спокойствием. – Первое за последние месяцы. – Узнаю в фанатиках повадки их святого, – с неким неясным одобрением хвалит Николай. – Порочить столь славный день отнюдь черта Еретика, – он убирает руки за спину в поддельно озабоченном взгляде. – Неужели последователи Беззвёздного озаботились исчезновением своих людей? – Сегодня-то ты позволишь мне велеть повыдирать их языки за смутные речи? – вопрошает Назяленская, проходя к дверям. Уголок её губ слегка дёргается в коротком взгляде на Старкову. – Моя безжалостная Зоя, я сам это сделаю, и мне даже не придётся причинять им боль.       Ланцов заверяет её, что стражу вокруг дворца усилят, но в том нет нужды, потому что восстающих против воли государя ещё ни разу не пускали даже за главные врата Ос-Альты. Рассматривая из окна его образ на белом коне, подле которого чинно ступает и Зоя. Алина довольствуется знанием о том, что эту страну ведут люди, которым никто не поскупится доверить государственные дела. Ступая в парадной части здания и направляясь к Малому дворцу мимо проходят корпориалы, на плечах которых лежат лёгкие дорожные плащи. Что они здесь делают в такое время? Девушка почти оступаетя. Культ Беззвёздного святого, восстание, гриши... Старкова с зашедшимся сердцем бросается заученными шагами к лестнице, стремясь попасть в подвалы.       Безликий будоражащий холод щекочет ступни и лодыжки. Меж порывами ледяного сквозняка веет мятежными колкими оттенками. Над головой подёргиваются густые, серые, земляные тона камня. Где-то осыпается грунтовая крошка и капает вода. Вдалеке хлопают тяжёлые двери дворцов. Сырые подземные туннели отзываются на её страх безразличным воем. Норовя совладать с дрожащими коленями и переступая непотревоженные растяжки, Алина опускается над лежащим стражем, прижимая несколько пальцев к ложбинке на чужой шее в нужде почувствовать биение сердца. Отчего-то отсутствие видимых ран не утешает, вернее, страшит более иных угроз. Мужчина мирно дышит, когда Старкова отмечает на его лице и воротнике россыпь пыли неявного оттенка. Горло сводит в резком приступе кашля, когда частицы порошка оседают в носу подобно десяткам когтей, что норовят вцепиться во всё живое, чем полнится нутро. Борясь с кружащим голову чувством, девушка взбирается на ноги, поддерживая себя у грубой холодной поверхности стен. Сердце рвёт грудь тяжёлыми ударами, когда она ступает к витку изученного коридора, обнаруживая свой мирно стоящий табурет у его клетки. Недвижимый с места. Ждущий, точно хозяин темницы, что желал её присутствия. Раздосадовано – с перепутанной болью в груди, Алина ведёт взглядом меж железными прутьями. Ловушка для монстра. Предназначавшийся чудовищу капкан. Тьма здесь плотная, густая – точно ложащаяся на руку вьющимися полотнами. Живая. Лишь одному ныне живущему повинующаяся и того же подпитывающая подобно животворному нектару. Изверга лишишь пищи, дневного солнца и тепла. Но мрак был его пристанищем. Главным сторонником, познанным в сотне поражений и тысяче побед. В последней нужде они всей поймут, что у монстра больше опыта в союзничестве с беспросветным бытием. Хозяин – творец тьмы. Создатель и покровитель чудовищ. Мгновение видится, протяни руку во мрак, перебрав мятежный тени, и схватишь изувера за все необрамлённые края пороков и грехов. Под подошвами туфель что-то хрустит. Скрежет ударяется о стены темницы. Холод металла проносится по руке сотней укусов, когда предмет ложится в ладонь, в чём Старкова узнаёт звено цепи. Разломанное. Режущее кожу своими острыми краями. Сталь гришей, что сокрушена, словно игрушка из иссохшего дерева.       В обречённом чувстве бросившись к двери и выбежав к иному углу коридора, девушка силится разобрать представление дворцов над собственной головой. Туннели ветвятся пред взглядом, сливаясь в единую беспросветную массу. Ни огня факелов, ни направляющих ламп, лишь редкие лишённые сознания тела стражей и гвардейцев, точно отравленные ожившей тьмой. На пути находится знакомая камера. Здесь сложили все вещи Дарклинга после случившегося в Тенистом каньоне во времена его генеральства. Сейчас те лежат в большем беспорядке, чем когда-либо. Собрав в ладонь переднюю часть тяжёлой юбки, Алина взбирается по узкой крутой каменной лестнице, толкая створку тугого люка. Воздух одним потоком затапливает лёгкие, а тёплый свет льнёт к телу, когда в скромном помещении она узнаёт дерево стен Малого дворца. Прошло три года с той поры, когда Старкова видела это помещение единственный раз. Но она знает, что могла бы вспомнить его и через десяток лет. Над головой трещит ступенчатый потолок под надрывную песнь чужих голосов. Она ныне стоит внутри закрытого пролёта под лестницей общежитий. Место, куда она однажды вышла через коридор, указанный Дарклингом, впервые приглашённая в Зал военного совета. Минуя дощатую стену, через которую она с лёгкостью упадёт на смех прогуливающимся гришам, девушка ощупывает гладкое дерево стен. Утяжелённый камнем с другой стороны механизм поддаётся с трудом. Алина проскальзывает в неосвещённый тёмный коридор.       Внутренняя сторона врат в главном зале Малого дворца проносится сбоку, уступая взору двери в Зал военного совета, что нежданно видятся ужасающе высокими. Теряясь в паутине чужого приглушённого говора, она в промедлении осознаёт, что ударила присутствующего дверью. Двойка девушек смиренно расходится в стороны, уступая её вздорному присутствию. Старкова ныне посудила бы о Дарклинге, как о ком-то далёком от этих стен. На вид таком же, как и она, малом. Не столь значительном для их величины и тяжести. Но вцепляясь когтями взгляда в чужую спину, понимает, что не стены ей претят. Не по душе лишь чужая ядовитая власть, которой здесь само дерево пропитано. Кто-то причитает близ плеча о незакрытых дверях. Чем же она столь глубоко потрясена, обмерев у порога Зала военного совета? Алина видела его несколькими из человеческих понятий. Желающим, поражённым, сосредоточенным... Но не таким. Почти неправильным в её глазах. Точно всклокоченный кот. Его бархатная фарфоровая кожа, что запомнилась девушке доподлинно, посерела в отсутствии света и утратила всякий живой оттенок. Аккуратно остриженные и уложенные в обыкновение волосы отросли за прошедшие месяцы и неравномерными полотнами упали ему на лицо, застилая обострившиеся черты. Бесформенная рубаха беспорядочно прилипает к чужому телу, точно некто осмелился окатить мужчину водой, что ныне, стекая со смоляных прядей, капает на стол. Белый... Слишком чистый для него. Слишком яркий. Неумолимо льстящий черноте волос. На мгновение Старкова могла бы подумать о Еретике, точно об одном из тех сказочных духов, чей истинный облик столь прекрасен, что способен одурманить.. Завлечь. Завладеть. Отравить своей неестественной красотой. Предвестник хаоса, и стоит среди того подобно полноправному властителю, едва склонившись над столом, устланным пергаментом. Взгляд теряется среди небрежно выдвинутых ящиков тумб и развёрнутых свитков. Режась о тень чужой улыбки, что скользит в изломанном образе, Алина замечает, что не окружена безумными фанатиками Беззвёздного. Воспылать бы всем представшим мантиям, подёргивающимся на плечах гришей, что не смеют взглянуть ей в глаза. – Изменщики, – выговаривает с позабытым пристрастием. Видела бы Зоя, пошатнулись бы стены. – Забирайте оставшееся и уходите, – приказывает им Дарклинг, отчего легко заметить в руках присутствующих свёртки и стопки бумаг, некоторые из которых поднимают прямо со стола. После продолжительной неволи чужое тело двигает дёргано. Рвано. – Так значит.., – вступает Старкова, стоит последнему гришу скрыться за дверьми. – Пошёл баню искать, едва кандалы с запястий спали. – Многое можно успеть, если выбрать правильное время. – Как ты выбрался? – вопрошает Алина с неподдельным интересом, будто то может быть лишь безобидной головоломкой. Дарклинг на все те слова лишь складывает руки за спиной подобно тому, как они лежали в цепях. Походит на издёвку. – Ты хотя бы представляешь, сколько раз я был в них за свою жизнь? – внутренности стягивает в тугой узел, когда на глаза заклинателя ложится тень. Значение тех слов сдавливает горло пуще всякой хватки. Мгновение он выглядит не в доброй мере озадаченным. – Если я закричу? – указывает Старкова на двери, но Дарклинг на все слова и угрозы вновь склоняется над столом, касаясь документов. – Или прямо сейчас выйду к гришам в Малом дворце? – Зачем ты пришла, Алина?       Руки норовят опуститься в ясности того вопроса. Зачем ступила сюда? Почему не предупредила хоть кого-то с самого начала? Почему она пришла к нему? Откликнулась на этот проклятый зов, точно за ниточки дёргающий. Потому что знает, что ей одной на этот порог дорожка была выстелена, а двери открыты. Любого другого уже смерть бы сыскала, посмей препятствовать. Может, в конце пути наваждение, ведущее её ноги, заключается лишь в том, что с Дарклингом она вновь ощущает себя сильной. Здоровой, дышащей полной грудью и способной идти. И почему Старкова шагает к нему теперь, скрывая нужду за идеей о том, чтобы задержать и воспрепятствовать? Потому что ныне после всего отнятого, разрушенного его же руками и навечно утерянного Алина желает хоть что-то себе. Она хочет отплатить ему той же монетой. Жаждет, чтобы Дарклинг думал о ней, чтобы её образ порочил его сны. Девушка хочет, чтобы он попался на эту уловку, отвлёкся, ошибся... И не может дозволить ему уйти. Желает. Желает, чтобы остался. И следует за ним неумолимо в знании, что не всё одной её волей решается. С открытостью развёрнутых плеч мужчина останавливается у места во главе принадлежавшего ему когда-то стола. И когда он разворачивается, присаживаясь на край, Старкова шепчет одними губами «мерзавец». Потому что Дарклинг всегда её на шаг обходит, даже сейчас не уводит без толку, а отваживает от разложенных бумаг, позволяя встать ближе. Почти вплотную, не дав ему пройти дальше.       Алина велит безмолвно... Скажи же. Скажи! Нареки это, опорочь! Моли, чтобы не стала кричать и не пыталась бежать. Благодари. Иди прочь или останься. Протяни руку со дна этой пропасти. Обожгись в отвергнутых муках. Обернись вражеским знамением. Чёрным, красным... Ненавидь! Сражайся! Высь голову или пади к цепям вновь. Не смей оставлять... – Желала вновь тебя увидеть, – молвит тихо, чтобы ни одна тень на стенах не воспылала от её греха. Девушка проклинает всё противоречие чувств, когда кварц в глазах Дарклинга вспыхивает серебряным пламенем, стоит её ладоням лечь на его грудь. Пальцы того стремительно смыкаются на одном из предплечий, предостерегая, обращаясь к разуму... Но разве есть в том хоть малые здравые мысли? – Почему же ты взывал ко мне? – тянет бесстыдно, стоит собственным пальцам забраться под чужой воротник, в жадном порыве коснувшись его кожи, что отзывается на все её касания теплом. – Ответь...       Дарклинг, не разменивая мгновения, выпрямляется во всей размашистой стати и подхватывает за спину, сажая девушку на стол в невесомом движении. Точно и годовая слабость в его мышцах иссякает, когда он почти наваливается сверху, зажимая её руки между ними. Держит за подрагивающие плотно сжатые ноги. И шепчет, агонией опаляя щёку и ухо. – Тебе не придутся по нраву мои думы, Алина, – его рука соскальзывает на одно из колен, до встряхивающего чувства сжимая под чашечкой, так что остаётся лишь воздух глотнуть да у лица Дарклинга прошипеть. Тяжесть его хватки на собственной талии обжигает, сдавливает лёгкие пуще корсета и пояса, которым перевязан худой живот. – Сколь много низменных желаний для одного маленького тела.       Мужчина в подобии искусной пытки отстраняется, опуская руки на стол по обеим сторонам и зависая над её загнанным дыханием, в диковатом выражении глаз выцепляя себе часто вздымающую грудь, опьянённый взгляд... Всё за душой расковыривая и когтями себе на стол вытаскивая. И ещё смеет судить о грехоподобных мыслях! Алина его всего наизнанку вывернуть желает. Доломать эту потрескавшуюся маску. Изничтожить все пылкие меры и дыхание, биение сердца ему посечь. И жаждет мысленно о знании. Подлинны ли все его речи о вожделении. Даже сейчас, когда от них всех ничтожно малое осталось, а земля пеплом укрыта. Но Дарклинг смотрит на неё и с позабытой плохо скрытой жадностью, и с вызовом, и сжирающими одним взглядом оттенкам, точно в одном своём испоганенном воображении съедая её, впиваясь в кожу клыками чудовищ и испивая всё скрытое за душой без остатка. Хочется вернуть его руки на собственное тело во всей этой проклятой муке, которая никогда не иссякала. Потому что исчезнувшие с того места пальцы мужчины даже через ткань юбок под коленом кожу плавили и дробили без сожаления, пуская по телу пульсации, коим дóлжно молниями обернуться. И ждёт, жаждет неистово, чтобы она сдалась. Ну же, Алина... Уловки и обманы не ведут за раскрасневшимися щеками, что кожу жгут нахлынувшим жаром. Потому что она всё ещё заключена в его ловушку, что бастионами по сторонам от своего же предательского тела высится. Чего же ты желаешь? И позволяя себе надавить, выпрямиться, девушка сама тянется за ним, обрекая Дарклинга вытянуться. И в масленой улыбке урвав его шаг и раздвигая колена, она обхватывает его ногами. И улыбается бесстыдно, оставляя этот подлый, низкий, достойный чудовищ ход за собой, что дрожью в ногах разливается. Прижимает к себе, оставляя меж всем сокровенным и неприступным одну ткань одежд. Низ живота наливается истомой от всех потаённых желаний, когда Алина чувствует, как его мышцы поджимаются. Но здесь не будет ни оружий, ни стали. И выдыхает надрывно — слабо, стоит мужчине, склонившись над её плечом мазнуть губами и разгорячённым дыханием по линии челюсти и изнеженной шее. Потому что подлец всё ещё смеет делать ходы с неумелой противницей по своим правилам, желает истязать её даже в непринадлежащей ему игре. Всё тело изнывает в рвении, чтобы он склонился, коснулся, сжал пальцами кожу и прижался сильнее. Краски и огоньки на стенах пляшут, отражаются во взгляде искрами и яркими цветами. Девушка не станет просить и умолять в последней муке тоже не будет. Не дождётся...       И раньше, чем она успевает завладеть им, схватив за все отпущенные космы, поддаваясь и звучно выдыхая, Дарклинг кладёт её на стол, едва не наваливаясь всем телом и ненасытно припадая губами к оголённым бугоркам ключиц. Обрекает хлебнуть воздух и вдоволь испить прохладу дерева, разливающуюся по затылку. Целует развязно, глубоко, прихватывая нежную кожу у основания шеи, оттягивая и по кругу зализывая, надавливая. Напряжение разливается по телу с каждой томной пульсацией, со всяким вздохом, с которым хочется прижаться сильнее, схватиться за его же сильную открытую шею. Ногтями бы вцепиться и оцарапать не меньше, когда мужчина кончиком языка ведёт по впадине под горлом, целуя угол челюсти и вынуждая отвернуться, подставить ему всё уязвимое. Лишь бы не смотреть, не видеть собственного стыда, отражающегося в его глазах. Дарклинг ей к себе прильнуть не позволяет, неумолимо прижимая собственным телом к столу и сдавливая пояс, где его пальцы норовят к застёжкам на пояснице пробраться. Та стена падает в одном искусном движении, отчего дышать становится легче. Грудь затапливает воспламенённым воздухом полнее, не давая вдохнуть более, когда, отрываясь от ласки, мужчина чуть сжимает её подбородок, обрекая взглянуть на себя. Посмотреть с вожделением, затапливающим тёплые очи, и непозволительной похотью, что сладострастием в его глазах разливается. Алина тяжело сглатывает, позволяя себе засмотреться на его блестящие губы, налившиеся краской драгоценных камней. И не желает, чтобы он её целовал, пусть и нужда, потребность искусать ему всё живое сильнее многих. Пусть и манит, как же беспощадно манит... Отвратительно, отравляюще, разливая всепоглощающую чернь желаний по слабому телу. Того, что нуждается в нём, в силе и крепости. Того, что он сам во всех проклятиях одержимости и недопустимых амбиций так вожделел. Его свисающие по сторонам волосы просят схватиться, притянуть, чтобы не зреть отвергаемых правд. Отпуская зардевшийся лик, Дарклинг вновь припадает к её телу, ловко справляясь с завязками на воротнике рубахи и губами впиваясь непозволительно ниже. Отодвигая угол одежд, целуя ниже ключиц пошло и вызывающе, сминая и до боли кусая раздразнённую кожу, что в изменнических настроениях на все его шаги отзывается с вяжущей пульсацией. Жаждой, изнывающей, молящей о большем красноречивее утерянного языка. Не избегая ненавистной ткани, его рука сжимает на округлившейся груди, вынуждая с протяжным стоном прогнуться в спине, прильнуть животом и прижаться к паху, стоит мужчине пройтись стройно пальцами по твердеющему соску. Всего слишком. И Дарклинга над ней тоже непозволительно много. Неотпускающего. Возбуждённого. Едва ли уязвимого, но вздёрнутого во всей хвалёной идеальности и выверенности. В блаженном желании Алина позволяет себе обхватить его шею руками, обвить и взяться покрепче, не разбирая, где в том нужда привязать его к себе, а где требование придушить.       Пальцы сцепляются в его волосах беспощадно, заставляя прошипеть меж грудей, когда Дарклинг дразняще прокладывает там языком дорожку, раскатисто ведя вверх – к ключицам и выцеловывая кожу, точно желая всю её изъесть да извести, оставив задыхаться во всей влаге, расползающейся по телу. Его рука, мнущая место много ниже рёбер, опускается дальше, соскальзывает, нещадно сжимая мягкое бедро. От того ноги сводит безволием, редкий голос заходится надрывными вздохами, а в теле звёзды вспыхивают. Непозволительно откровенно, когда мужчина тянется себе за спину, кончиками пальцев ведя от лодыжки и забираясь пальцами под ткань юбок. Выходит лишь неуклюже схватиться покрепче, сжать сильнее, обрекая ласкающего её плечи Дарклинга прорычать и вздёрнуть юбку к верху рывком, оголив колени. Мгновенно окатывает и будоражит прохладой. Пьяный вожделеющий разум заливает вспышками, когда он с ненавистной лёгкостью освобождает шею и, держа одной рукой за предплечье, напоминанием о браслете распутно целует хрупкое запястье, смотря прямо в глаза. Не смея. Отвести. Взгляд. Желая видеть. Желая, чтобы видела она. И оставляя в сбитом вытрепанном дыхании, Дарклинг падает глубже — опускается к её ногам, двигаясь неестественно плавно – почти ласково, в недопустимо тонких движениях влажными разгорячёнными губами касаясь икр, поднимаясь и откровенно хищно целуя внутреннюю сторону открытого бедра, что так и норовит в метаниях из его хватки выскользнуть. Его плечи меж ногами нерушимой преградой стоят. Устрашающей. Заставляющей с позором задыхаться в предвкушении и руками по столу елозить, потому что схватиться и вовсе не за что. Тяжесть его руки с другой стороны на бедро давит, а сильные пальцы чуть выше выпирающей тазовой косточки сжимают, разливая по животу агонию. Точно в пьянящем дурмане и запредельной ласке, почти неестественной манере Дарклинг её кожу чувствительных бёдер мнёт. Сцеловывает дрожащие порывы и всякую попытку передразнивает, терзает в большей мере. Не может насытиться страданиями. Мучает, берёт и отрывает от неё по кусочку беспощадно, едва не обрекая хныкать и извиваться. Покаяться бы, замаливать грехи, не видеть – постыдиться, но остаётся лишь глухо промычать, зажмурившись, когда вольно смяв и задрав к животу её юбки мужчина стягивает с неё бельё и сжимает, надавливает под ягодицами, отплачивая той же мерой. Широкой. Откровенной. Заставляющей открыться и глотать воздух, когда без промедлений и мгновения на вдох он языком ведёт меж губами и, раскатывая тягучую тёплую влагу, глубоко припадая к чувствительному месту, вылизывает развязно с хлюпающим звуком, заставляя прогибаться в спине и протяжно стонать. Укусить бы себя за руку, рукав, хоть что-то, чтобы не дозволять ему слышать тех звуков, не сметь ублажать всё незнающее границ самомнение и власть над всем живым. Затылок ломит от не щадящей её твёрдости дерева. Сама выбрала, никто не заставлял. Срываясь на изломанный стон на каждом выдохе, Алина приподнимается на локтях, надеясь сыскать хоть какую-то опору, и сладостно откидывает голову назад, пока Дарклинг её всю испивает, целуя сокровенно, языком надавливая и в изводящей манере срываясь ниже, не дозволяя столь скоро воссиять всей этой властной агонией и расщепить напряжение. Ведь Дарклинг. Стоит. На коленях. Не держи он ей ноги, не дозволяя метаться, уже давно бы ударила. Голос исходит на хрип в порыве припомнить все заученные ругательства да сполна тех в голове сыскать. Голову нестерпимо кружит, когда девушка вцепляется ему в крепкие руки, тяжело подтягиваясь, стоит Дарклингу посметь потянуть, возжелать поднять, отнести куда вздумается в знании, что не найдёт сил бороться. – Нет, – велит в судорожном голосе, вцепляясь в его свободную рубаху. Взмокшую. Тело изнемогает в бесчеловечно неоконченной ласке. Вот она святая. Сидит перед чудовищем развратно и открыто в подлинном грехе. И мечется из стороны в сторону, едва в спине вновь не прогибается в глубинном желании раствориться в теле человека, незнающего понятий милости и чувств человеческих. – Так ты наказываешь себя, Алина, – голос Дарклинга точно с глубин невиданных морей доносится. Разрезает всё живое вокруг беспощаднее познанных орудий. Неестественные глаза оборачиваются омутами, выбраться из которых не позволят. Лишь захлебнуться. Его приоткрытые губы блестят, когда он проходится по тем языком в широкой нестерпимо пошлой манере, съедая и вкушая всё, что собрал с неё, и едва не доставая до исходящего её влагой подбородка. – Не стремлюсь дозволять тебе излишне много, – девушка мажет по его лицу кончиками пальцев. Недопустимо. Дарклинг не получит от неё ничего. Ни имени. Ни ласки. Но она возьмёт от него всё, что сможет украсть. Вырвать в свою власть. Истерзает его, если понадобится. – Извечно во вред себе, – немногим резче необходимого дёргая за пряжку его ремня, Алина замирает, когда он изнеможённо низко смеётся над её ухом. Слишком коротко, чтобы заслушаться. Сполна долго, чтобы прикрыть глаза в воспоминании о всякой слетевшей с его уст похвале. Завязки его одежд распадаются друг за другом, отчего корить бы себя за развратность жестов в протянутой за край чужого белья руке. – Ты уже мой страшнейший вред.       Грудь вздымается тяжело в знании, что мужчина возбуждён не в меньшей мере. И когда он обхватывает зубами мочку её уха, девушка безвольно ойкает, обхватывая его член ладонью и смазывая пальцами выступившую смазку с горячей головки. Ядовитое... Смертельное чувство, но столь желанное, когда Дарклинг чуть падает на неё в прихоти получить больше. Алина не была чистой. Как говорят, «неопороченной». Даже неопытной нет. И она ему ничего от того не отдаст. Пусть нуждается. Пусть ублажает. Пусть склоняется над ней, гнёт голову. Загнанное сердце заходится пуще прежнего, когда он приоткрывает налившееся кровью губы, нескромно и вызывающе облизывая пальцы и испепеляющим жаром тех касается лона, растягивая вязкую влагу по губам и проникая внутрь. Обрекая смотреть и глотать воздух. Видеть, как мир распадается красочными пятнами. Вынуждая содрогаться, потому что собственные руки подводят, хватаются за него, вновь находя шею и плечи, впиваясь с последней силой, когда он берёт её пальцами. Разлитая и взращённая истома стягивается внизу живота, толкая к тому, чтобы простонать громче, возжелать глубже, стоит мужчине согнуть пальцы и надавить изнутри, одновременно с тем оглаживая чувствительную точку. Девушка царапает ему шею, изрывает ногтями бледную кожу, и стонет над чужим ухом, срывая себе тихие рычания. Каждым упиваясь. – Прекрати, – тянет прерывисто почти поражённо и безвольно - в желании урвать себе единственный укус. Порезать его об эту ненависть. Осадить. – Делать это так, будто для тебя то имеет смысл. – Проблема нужды, Алина.., – Дарклинг вновь опрокидывает её на стол, так что в обострившейся линии челюсти с трудом удаётся разобрать причину всполохов его злости, монстрами рвущейся наружу. – В том, что она заставляет нас привыкать к дурному.       И когда разложенное на тёмном дереве тело дёргается, заходясь дробящей и стирающей в пыль дрожью и вынуждая прогнуться в спине, исходя в стоне на льстящий его настроениям крик, а сам мужчина упирается коленом в угловатый край стола, она понимает, что именно ломает всю его маску. Унижает. И изводит в своих пределах. Место. Потому что девушке то было безразлично — не его, но собственное удобство. Дарклинг прижимается к ней нагим пахом, членом скользя по вспотевшему животу и наваливаясь сверху, не давая вдохнуть полной грудью. Не дозволяя отдышаться и глотнуть расплавленного воздуха, что лёгкие выжигает. От одежд, прилипших к телу, противно. Хочется изодрать, лишь бы тех не видеть, не чувствовать жёсткую ткань под пальцами. Алина в бесконтрольном порыве оттягивает его за волосы, собирая длинные пряди в кулак, когда мужчина медленно проникает в неё. Не испытывая, не обращая то в очередную пытку, потому что сам желает. В надрывном движении пальцев он сдёргивает с её головы платок, подкладывая под саднящий затылок ладонь и, берясь за волосы, что в глазах отражаются белым. Вены на бледной шее обостряются, наливаясь пусть и алой, но нечеловеческой кровью. Неумолимо подаётся вперёд и целует её в лоб, останавливаясь. Не оставляя в теле ничего, кроме полного чувства, что распаляет завладевшее ей возбуждение. Слишком много. Всего слишком... И от того сознание рушится, туманится. Толкаясь вновь, Дарклинг оцеловывает её чело в неестественной нежности. Соль несомненно жжёт его губы. Поделом. Алина закидывает на его спину ногу, желая со всей неистовостью слиться, но изъять ту с лукавых губ себе не позволяет. Мужчина её всю пронизывает, берёт глубоко, не позволяя закрываться и сам сжимает пальцами свободной руки обвившее его мягкое бедро. Дыхание его громкое тяжёлое, так что при завесе того все хлюпающие пошлые звуки теряются. Лишь бы его слышать. Знать, что и Дарклинг способен потерять контроль. Пасть к её ногам. Пусть и от всего желанного крупицы остались. Алина мечтала его унизить, вожделела мысль о том, что лишь одна её сила его привлекала и манила, рушила вековые планы. Но обманулась сама. В ложности убеждений. В нём, глухо мычащем над её плечом со всем голодом к необходимости толкнуться глубже в стройном ритме, извести её тело, обратив все порывы в безволие. Обречь умолять, припомнив все клятвы никогда того не делать. Девушка чувствует, как капли пота стекают по собственному лику, ловит схожие кончиками пальцев на чужой шее, надеясь, что влага ему все раны жжёт и отравляет. Изрывая собственное дыхание, она глотает воздух, когда Дарклинг вновь касается пальцами лона, обласкивая, владея ей, смешивая ощущения. И сам едва не валится, вздрогнув всем телом, стоит Алине подтянуться к нему всей своей сутью и укусить за плечо, заглушая рвущиеся стоны. В надежде оставить ему зеркальную отметку собственным укусом. Его движения сбиваются со звоном сорванных ранее цепей, стоит двинуться скорее, с большей жадностью – в крайней нужде. Вдавливаясь в промежность, тело Дарклинга содрогается в низком хриплом стоне, обрекающем его припасть локтём к столу, разгорячённым лбом к её лбу. И, не выходя, позволяя собственному теплу разлиться по уморённому телу, продолжает трахать её пальцами, неумолимо окуная в блаженные чувства, доводя до исступления. В последнем пристанище.

•

– Тебе некуда возвращаться. Они не подпустят тебя к власти, – ругается Алина в предательском полном истомы голосе, стягивая воротник рубашки на взмокшей изнывающей шее. С прежней сталью надежд в то, что Николай успеет. Едва ли все её слова достают до Дарклинга. Разве что за ноги покусывают да тишину затмевают. – У тебя не будет ни места, ни звания, ни благ... – Власть не закреплена за местом, тебе то известно.       Отвернувшись в ненавистной благородной манере, мужчина заправляет рубаху в брюки и застёгивает пуговички на манжетах рубахи. Звенит пряжка ремня. Стоит ему потянуться за свитками на краю стола, как девушка утаскивает их первой, желая сжечь, что бы ему ни было надобно. Не дозволяя достигнуть канделябра на секретере, Дарклинг настигает её скоро, хватая за руку и дёргая на себя, так что Старкова почти налетает ему на грудь. Замирает, стоя щека к щеке, затопленная жаром его тела и тяжестью дыхания. Свечи за спиной отбрасывают в его глаза пылкие всполохи. Но едва ли Алина может различить его осевшие эмоции за всей сталью и обсидиановым камнем, взметнувшимся по образу брони. Она не сразу замечает, что его нерушимое лицо непривычно блестит от пота, а бледная шея покрыта сетью царапин от её ногтей. Его рука несильно сжимает место под запястьем, отчего, раздосадовано шипя, девушка выпускает бумаги, которые Дарклинг отбрасывает обратно на стол. Но не отходит, склоняясь над ухом. – Я мог бы убить тебя, Алина, – произносит тихо – почти ласково, как и тогда — на столе, так что даже тени на стенах не смеют дрожать. – Я мог бы велеть своим людям похитить тебя. И где бы были твои друзья? – Что ты с ними сделал? – вопрошает Старкова неумолимо, словно то – единственное важное. И губы поджимает упрямо. Ладонь Дарклинга сжигает кожу даже сквозь рукав одежд. Точно разглядев нечто угодное, он позволяет тени улыбки лечь на его рубиновые припухшие губы. – Спрашивай с народа, – будто утеряв всякий интерес, мужчина вновь возвращается к столу, забирая подготовленный пергамент и поднимая со спинки стула оставленный гришами кафтан сердцебитов. Яркий красный неестественным покровом ложится на его плечи. – Или со столкновения двух одержимых своими идеями толп, что твой царь сейчас пытается предотвратить.       Возвышая ладонь к дверям, что ведут в приёмные палаты, Дарклинг задерживается у их порога, разворачиваясь в точном шаге. Ничего из сопровождающего образа ему не принадлежит. Ни белая рубашка, неподходящая размером. Ни отпущенные чернильными волнами вокруг лица волосы. Ни красный кафтан, неизменно льстящий его ясным чертам лица и венчающий ровную спину. Но Алина знает, кто стоит за кварцем глаз и звездопадами взгляда, таящего жестокость. Не человек вовсе. Мужчина протягивает ей руку в негласном приглашении (вызове), что пыткой ложится на хрупкие вещи. Старкова может видеть, что его пальцы не подрагивают, зависнув среди тяжёлого воздуха и треска свечей. Девушка прижимает руки к груди, словно в спасительной мере. Того не будет. И милости для них двоих тоже. Она не пойдёт с ним. И никогда не протянет руку. От собственных упрямых настроений подрагивают ноги. Провожаемый тихой усмешкой в нечистом выражении древнего лика, Дарклинг толкает дверь, говоря через плечо. – Ты придёшь, Алина. И они придут. Приползут, если такова будет их нужда. А если нет, столетие малая цена за власть. И исчезает, украденный тьмой следующего зала. Навсегда оставаясь её предательством бóльшим.