Katatonia

Это началось с самого детства, но привыкнуть к этому невозможно было никогда. Жутко обнаруживать себя в той самой забегаловке, мимо которой всегда проходил, ускоряя шаг — настолько выворачивало от запаха жирного жареного теста. А потом таким же быстрым шагом пробираться между столиками, выискивая глазами уборную и изо всех сил сохраняя невозмутимый вид. Жутко обнаруживать сидящим в поезде, пересекающим границу на скорости сто десять километров в час. С ближайшей остановкой через полдня. Когда в этот день должен был быть на работе — заполнять годовые отчёты. Казалось бы, ещё теплятся воспоминания об утреннем кофе и знакомом маршруте сквозь дым и сигналы утренних пробок. Но потом — чёрный экран. Или курящим на балконе. Или гуляющим в трущобах города. Или в странной компании с незнакомыми лицами. В баре — за пинтой тёмного пива. И судя по ощущениям в желудке и плавающим перед глазами интерьерам — далеко не первой. «Не смей забирать мою жизнь». Вергилий опускает взгляд на белые таблетки на разделочной доске. Привычно глотает их — они огромные, хотя в детстве было много мучений даже с миниатюрными капсулами. Две утром и три вечером — всего ровно пять. С ними блэкауты заканчиваются, но начинается что-то другое — вокруг вырастает невидимая стена. Она приглушает звуки и запахи, превращает жизнь в просмотр недвижимых чёрно-белых фотографий в старом альбоме. Но зато все фотографии можно рассмотреть — нет ни одной чёрной. И ни одной цветной. Нет и людей вокруг — они тянут свои руки, возможно, даже искренне привязываются, но, приближаясь, лишь тыкаются носами в стекло. И Вергилий смотрит на них со смесью вежливой грусти и безразличия. А годы медленно превращаются в стоп-кадры разных обличий одной и той же тоски. …Сложно зафиксировать момент, в который «что-то щёлкает». Известно лишь, что тогда все стадии — отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие — давно были пройдены. Вергилий берёт отпуск, вместо новой упаковки лекарств покупает фотоаппарат, толстую тетрадь в чёрной обложке. На первой странице выводит ручкой сухое «Нам нужно поговорить.», оставляет на видном месте и закрывается у себя дома. Последнее, что он видит перед чёрным провалом — как жарятся овощи на сковороде. И следующим же — море с барашками волн, над ним — свинцовые тучи, а в собственных руках — тетрадь с автопортретом на первой странице. Только волосы на рисунке падают на лицо, скрывая уголки глаз, а на губах расцветает непривычно широкая улыбка. Улыбка не одна. Их ещё парочка рядом на фоне — карикатурных смайликов, как изображают в смс. И подпись: «Привет! Меня зовут Данте. Давно хотел познакомиться с тобой…» Вергилий судорожно вдыхает. И читает несколько страниц сбивчивого текста сразу обо всём — о любимых забегаловках, о других странах, о работе, о долгом периоде забвения, о сожалении и непонимании, о странных привычках Вергилия, о поломках в доме, починку которых он не заметил, об одной жизни на двоих и о вечно маячившей где-то на периферии тоске. До этого момента. Рядом на песке лежит фотоаппарат. В нём несколько фотографий «в зеркало» — с той же улыбкой, что и на рисунке, с растрёпанными причёской и ладонью, салютующей от виска. И несколько снимков моря — разных по мере удаления от дома. Вергилий машинально зачёсывает свои волосы назад. Переписка и обмен фотографиями продолжается весь отпуск. Словно это заменяет совместный поход в то незнакомое кафе, на вывеску которых каждый из них натыкался, но ни разу так и не зашёл. Или ту прогулку по береговой линии, в которой Вергилий уходит так далеко, что огни города на фото сливаются в кучу, а море начинает пахнуть водорослями — нерасчищенная зона. А Данте возвращается почти вприпрыжку, ругая его, на чём свет стоит — уже далеко за полночь, и с моря дует промозглый ледяной ветер. Дышать становится легче, когда есть, чего ждать и зачем идти — домой, чтобы рассказать, как прошёл день, или в очередное необычное место, чтобы показать снимки тому, другому. Тоска больше не прячется в каждом встречном лице или пустых звуках разговоров — для неё больше нет времени и места. И даже чёрная пустота отсутствия полна ожиданий. И эти ожидания начинают затягивать. Пока пустота не становится слишком долгой, а дни присутствия в теле — сокращаются. Вергилия начинают посещать удушливые приступы паники. Данте понимает это потом: по блистерам успокоительных у бутылки с водой, по тонометру, не покидающему стол, по болям в руках от крепкой хватки в попытке переключиться на физические ощущения. Пишет о том, как хочет быть рядом, и сожалеет, что не может. Услужливо подсовывает прямо в тетрадку те огромные таблетки — от себя. Успокаивает: всего лишь на неделю. Вергилий не торопится. То ли инстинкт выживания выигрывает тогда, когда существование превращается в беспорядочно мелькающие кадры, то ли Данте принимает решение первым, начав курс за него. Вергилий проводит на таблетках неделю, слившуюся в один бесконечно, непривычно длинный день. Много работает на автопилоте, забывая о времени, по вечерам сидит и рассредоточенно поглядывает в окно, перечитывая почти полностью исписанную тетрадь и пересматривая все фотографии с самого начала. Печатает и вешает самые удачные из них на доску. Данте должно понравиться. Когда приходит время и очередной блистер отправляется в урну, а новый остаётся лежать в коробке, Данте не появляется. Ни в этот день, ни в следующий, ни через месяц. Вергилий выходит за дверь дома, вдыхая воздух полной грудью. Сквозь туман идёт на пустой из-за холода пляж, впервые за долгое время не взяв с собой фотоаппарат. С удивлением смотрит по сторонам, пытаясь осознать, насколько изменилась его жизнь, почувствовать свободу от всего, что так тяготило с малых лет. Но отчего-то весь этот пляж, это море и этот густой туман, и исчезающая в нём деревянная дорожка — всё это выглядит ужасно ненужным, камерным и страшно тоскливым.