Katatonia

Вторые сутки тщательного разбора древних фолиантов в Фортуне проходят без сна и отдыха — и это сказывается на внимательности. Вергилий отвлекается. Его взгляд, обращённый в окно, наполняется болезненной ненавистью. Ненависть же обращена внутрь, от мозга к сердцу, которое так ненормально, по-людски трепыхается, перекачивая кровь по сосудам быстрее и сильнее, чем обычно, хотя сейчас отнюдь не бой и не тренировка. И над ним нет никакой управы. Это раздражает до скрипа зубов. Как и звонкий смех с улицы, который сбивает с чтения, слишком хорошо слышный в молчаливых сводах библиотеки. Семья с двумя детьми, которая проходит под окнами и о чём-то разговаривает, не виновата в том, что она счастлива. Не виновата в том, что один из детей берёт родителей за руки и повисает на них, подняв ноги от земли и беззаботно крича что-то о полётах. Вергилий провожает их взглядом и ему кажется, что он ненавидит этот смех, эти крики, это счастье и эти разговоры — за то, что они остались в далёком прошлом. И за то, что никогда не произойдут в будущем. Мысли об этом занимают в груди слишком много места, прорастают инородными телами, вытесняя внутренние органы. Они мешают дышать — требуется больше кислорода, поэтому сердце заходится чаще, стучась о грудную клетку, словно в ней больше нет места. Словно стараясь вырваться на свободу. Хочется чуть дольше задерживаться взглядом на других живых существах, на чьих-то целых, нетронутых пожаром домах, на закатах, то ярко-алых, то пастельных, куда указывают чужие руки, призывая обратить чьё-то внимание. Но не тогда, когда спазмом пережимается весь кровоток, резонируя по телу смутным беспокойством, злостью и чем-то ещё, слишком сильным и слишком страшным. Книга резко захлопывается в руке. В тишине библиотеки это звучит оглушительно. Вергилий отталкивается от подоконника, чтобы скрыться в темноте углов за рядами стеллажей — всё равно его гладкую белую поверхность скоро займёт слишком болезненно яркое солнце.