И доле покорны своей

— Квакити, — протянул Вилбур, залезая на чужую кровать с ногами и не снимая обуви; у Квакити была большая кровать, даже больше, чем для двух человек. Он любил матрасы, которые не скрипят, когда начинаешь суетливо елозить, бельё из приятной на ощупь ткани, не оставляющее на коже раздражение, чистое и пахнущее травяными растворами вперемешку со въевшимися смолами. Вилбуру нравилось пачкать эту обитель. Нравилось быть едким дёгтем, оставляющим несмываемые следы. — Съебись, — нервно дёрнулся Квакити и уклонился от поцелуя; касание пришлось на щёку, и Вилбур внутренне нахмурился, почувствовав, что кожа у Кью холодная и мокрая. Не спит из-за кошмаров — он всегда после них подскакивает холодный и липкий, ошарашенный и чуть ли не плачущий, а потом выкуривает десяток сигарет подряд, как будто у него есть запасные лёгкие. Не Вилбуру осуждать, конечно… но Квакити ещё имел некоторую ценность, и было бы глупо потерять его вот так просто. — Зачем ты припёрся посреди ночи? — Вилбур промолчал; он не спал, выполз из своей каморки на перекур, решил немного прогуляться по коридорам. И услышал крик. Квакити кричал по ночам, а потом курил, чтобы отвлечься. Или трахался. Или всё вместе. Это звучало так нездорово и так странно, что Вилбур чувствовал себя обязанным поощрять это; Квакити разрушал сам себя, и это было очаровательно. — Да брось, Кью. Отвлечёшься от своего дерьма. — Да Боже блять мой, хотя бы обувь сними, ты же шляешься хер знает где, — не хер знает где, а устраивая ловушку для всех в Лас Невадас, но это секрет; Квакити попытался лягнуть его, но Вилбур перехватил чужую ногу, крепко сжал лодыжку и поцеловал голую коленку. Придвинулся ближе, не позволяя Квакити свести ноги. Ладонью скользнул по бедру, дотянулся до края белья. Царапнул кожу отросшими ногтями, стараясь оставить жгучие следы. — Обувь, сука! — Какая разница? Я уже испачкал тебе простынь, — Вилбур подумал, что испачкает и его изнутри, и эта мысль заставила тепло собраться в низу его живота. — Так не усугубляй, — Квакити выругался и дёрнулся, выскальзывая из хватки; подогнул ноги, неловко отполз назад, почти вжимаясь в спинку и неловко хлопая по-детски жёлтыми крыльями, как будто пытаясь ими прикрыться. — Солнышко, — Вилбур ядовито рассмеялся и устроился на краю, расшнуровывая ботинки; шнурки, испачканные в какой-то дряни, застывшей и теперь твёрдой, поддавались убого. Весь, блять, золотистый и мягкий, такой мягкий, даже если храбрится и отращивает иглы поострее. Его бы схватить, разметать по кровати, раскрыть и взять грубо, испачкать и ожесточить, заставить кричать и задыхаться, и трахать-трахать-трахать, пока его голосовые связки не лопнут от криков… — Иди нахуй, а, — Квакити нащупал на прикроватной тумбе уже потасканную на вид пачку сигарет; Вилбур был готов поспорить, что там последняя сигарета. Может быть, две. Квакити смял пачку перед тем, как достать спички — значит, одна. Вилбур скинул наконец обувь, немного подумав, отправил на пол и плащ с перчатками, решив не нервировать Кью окончательно. Тот уже выглядел дерьмово — бледный до сих пор, растрёпанный, на голове гнездо, под глазами густые тени. И взгляд, как у висельника. Вилбур его хорошо знал. Иногда он видел такие глаза в стеклянных осколках, разбросанных по его комнате. Внутри скользнула жалость, гнилостная и обжигающая ледяным касанием; она отделилась от чужих дрожащих и липких ладоней, проползла сквозь рёберную решётку и обвилась вокруг позвоночника. Вилбур ругнулся про себя и пододвинулся к Квакити ближе, снова перехватывая его ногу. Тонкая холодная лодыжка в ладони ощущалась удивительно правильно. — Ты слишком холоден для солнца, — Квакити было жалко. Не то чтобы Вилбура это останавливало. — Дай мне согреть тебя. Изнутри, м? Квакити покачал головой и выдохнул дым. — Я не хочу тебя. Но Вилбур всё равно его поцеловал. Смял сухие губы, углубил поцелуй, не размениваясь на прелюдии, прикусил, выбивая из Квакити сдавленный стон. Пальцы путались в пуговицах чужой пижамы — нет, серьёзно, кто вообще спит в вещах с такой кучей застёжек? Но думать об этом не хотелось. Не хотелось, чтобы чужие руки отталкивали его, давили на плечи, стремясь заставить отстраниться. Хотелось раздеть Квакити поскорее и разложить его; взять, разрушить, сделать сплошным стонущим беспорядком. Вилбуру было хорошо рядом с ним — с таким податливым и нетерпеливым, хрупким, несмотря на всё бахвальство, и очень несчастным; иногда Квакити смотрел так тоскливо и страшно, что всё в груди сжималось, и каждый раз Вилбур тонул в каком-то щенячьем восторге от этого чувства. Сам факт того, что он ощущает хоть что-то, сносил ему крышу полностью. Ожог расцвёл на его запястье пронзительной болью. Вилбур отдёрнул руку от неожиданности. Пульсирующее горячее жжение не пугало — ему бывало и больнее, часто бывало: например, когда он варил и случайно задевал спиртовку, или когда кислота для тнт пачкала его пальцы. — Охренел? — Квакити в ответ поганенько улыбнулся, видно, что через тщательно скрываемую душевную боль. — Я же сказал, что не хочу. Не смей лезть лизаться, — Вилбур на это ухмыльнулся. Квакити выглядел болезненно и испуганно кутался в крылья; Вилбуру нравился такой Квакити — не больше, чем беспокойный дневной Кью, а просто по-особенному. Притихший, измученный кошмарами, он казался изломанным и уже опороченным; казалось, бросишь слово — и он осыпется пеплом. Иногда Вилбуру ужасно хотелось знать, какими словами так сделать. Может быть, даже часто. — А если я заплачу? — Квакити нацепил на лицо скептичное выражение, но по напрягшимся крыльям всё было ясно. Вилбур за годы игры в уно узнал о нём много интересных вещей. Он подался вперёд и сцепил пальцы на чужих плечах, наклонился так близко, что вот-вот бы поцеловал Квакити; они дышали одним воздухом, влажным и горьким. — Сколько берёшь за раз? — шепнул он Квакити и, улыбаясь, снова его поцеловал. Попытался; тот упорно прятал губы и отводил взгляд. — Рассчитаюсь сигаретами. — Ты охуел? — хрипло спросил Квакити, шаря по нему глазами с широкими зрачками; впрочем, нельзя было сказать, что Квакити выглядел возбуждённым. Может быть, ему правда не хотелось, но Вилбура это не очень волновало. Он знал, что Квакити не откажет, даже если так упорно отворачивается сейчас. — Могу наркотой, но ты вроде никогда не торчал. — Ты с чего расплачиваться решил? — Квакити перехватил запястье Вилбура; его пальцев почти хватает, чтобы полностью обхватить хрупкие кости, и контраст его живой ладони и мертвенно-бледной кожи Вилбура смотрится завораживающе. — Совсем дурак. — А ты дрожишь. — Не дрожу, — Квакити нахмурился. Дёрнулся, прижал сигарету к губам, пытаясь затянуться, а потом отбросил её в сторону. — Я тебе не шлюха, Сут. Даже думать не смей. — Да ну. — Не шлюха. Понял, зоофил? Вилбур улыбнулся и так жарко, как мог, зашептал в чужую ушную раковину: — Ну же, Кью, чем я хуже вереницы уёбков, которые тебе снятся? — Квакити обмер в его руках; его кожа казалась такой холодной. — Я знаю, что ты видишь там. Сколько тебе было, когда ты начал, м? Шестнадцать? Раньше? Шлюха. — Это тебя не касается. — Ещё как касается, Кью, послушай — мы ведь партнёры, — Квакити крепко сцепил зубы на эти слова и тяжело, свистяще выдавил из себя воздух. Огрызнулся. — Никогда, блять, в жизни мы не будем партнёрами. Вместо ответа Вилбур опустил руку вниз и скользнул пальцами под ткань чужого белья. Чуть сжал член Квакити, выбивая из того рваный резкий выдох. — Да ну? И что же ты тогда раздвигаешь ноги? — Я не!.. — Квакити вскрикнул и вцепился в Вилбура, сжал пальцы на его свитере, дёрнулся, утыкаясь носом в шею. Вилбур задвигал рукой, чувствуя невероятный прилив сил от понимания, что каждое его действие заставляет такого гордого Квакити разрушаться. — Иди к чёрту, Сут. Уёбок. — Я не заказывал оскорблений, — Квакити оттолкнул его. Попытался. Вилбур крепче сжал вторую руку на его плече, и этого хватило, чтобы удержать ослабшее тело на месте. — Плохо работаешь, Квак. — Не смей!.. — он снова сбивчиво ругнулся. — Брось. Тебе это нужно не меньше, чем мне, — почти любовно прошептал Вилбур и широко лизнул ушную раковину. Опустил голову, прикусывая кожу высоко, сразу под линией челюсти. — Я знаю, как ты переживаешь такие сны. Иногда Вилбур был на вокзале не один. Они играли в уно и перемывали кости общим знакомым — достаточно интересно после пяти лет одиночества; теперь он знал, каким Квакити бывает мягким, каким доверчивым и покорным, когда чувства заслоняют ему глаза. Он знал, что Квакити терпеть не может разговоров в постели, что он с пятнадцати идёт по рукам, что он зарабатывал, продавая себя, и пытался забыть об этом, трахаясь с незнакомцами за просто так. Вилбур собирался обратить свои знания в оружие. — Шла-атт… — болезненно прохныкал Квакити, сбиваясь на стон, когда Вилбур мягко провёл по уздечке. — Сука. Блять. Блять. — Мы говорили так много, — Квакити шумно выдохнул. Собственное возбуждение Вилбура становилось неприятным, отвлекающим от необходимости додавить. — Ну же. Я просто хочу помочь. Квакити рассмеялся. Остро и зло. — Ебаться ты хочешь. — Не без этого. — Уёбище, — по слогам процедил Квакити куда-то в перекат плеча Вилбура. — Это просто привычка. Я так привык. Квакити поднял голову и потянулся за поцелуем. Они раздевались спешно, небрежно, роняя одежду на пол и путаясь в ней. Квакити сам потянулся за смазкой, не сразу умудрившись открыть тумбочку дрожащими руками. Его всего трясло; Вилбур проводил руками по его груди и плечам и чувствовал, как сокращаются и расслабляются безо всякого порядка мышцы. Дрожь была настолько сильной, что её было видно, Квакити хватал воздух ртом и скулил от каждого мимолётного касания, как в дурной порнухе. У Вилбура были идеи, почему его поведение сейчас так отличается от обычного, намного более тихого и дерзкого одновременно, но он отбросил каждую, чтобы поскорее смазать пальцы. Квакити всегда был нетерпеливый и жадный. Однако в том, как он подмахивал бёдрами прямо сейчас, было что-то необычно избыточное. Вилбур сам торопился — этого было много, это было почти невыносимо, и он задыхался в этой комнате. Этого было так много. Он так любил такого Квакити, всего раскрасневшегося и хнычущего. Такого жалкого и разрушенного. Вилбур подпихнул ему подушку под поясницу, прикусил кожу около тазовой кости и вставил палец, потом, довольно скоро, ещё один. Они часто были вместе тут, в Лас Невадас, и Квакити без особого дискомфорта смог принять два. Его было интересно трогать изнутри. Погладить стенки, чуть согнуть, выбивая из Квакити вскрик, почти выйти, чтобы войти снова; Вилбур капнул чуть больше смазки, ввёл третий палец. Квакити наблюдал за ним потемневшими глазами, елозил по простыне и двигал бёдрами навстречу, разводя ноги шире. Он бил крыльями в ответ на каждое движение внутри себя, и Вилбуру хотелось смеяться от этого, потому что он думал, что лежать вот так, опрокинутым на спину, с раскрытыми крыльями, очень неудобно. Он хотел отпустить пару шуток по этому поводу, но с языка слетали только ругательства. Ещё сильнее Вилбуру хотелось войти; вцепиться в чужие бёдра и трахнуть так, чтобы Квакити сорвал голос и исцарапал ему всё, до чего сможет дотянуться своими крохотными ладошками. В него хотелось кончить без оглядки на всякие предосторожности, на то, что Квакити будет жутко ругаться, когда придёт в себя. Но это будет потом. — Целуй меня, — тяжело попросил Квакити шёпотом, почти одними губами; его руки огладили плечи Вилбура, осторожно прошлись по шрамам. — Разве ты не говорил прекратить лизаться? — подколол в ответ Вилбур. Квакити прошептал ответ ему в губы, дёрнувшись вперёд; всё его тело дрожало. — Целуй меня, — жарко выдохнул, всхлипнул от движения пальцами. — Шлюх не целуют, Вил. Целуй меня. И они целовались жадно и голодно, и громко, и мокро, и у Вилбура плыло всё перед глазами от происходящего, и казалось, что ему тесно не то что в белье — ему мало места в этой коже, в его собственном теле. Он — звёздная пыль, осколки целого мира, он больше, чем человек, они больше, чем просто люди, они вечные, они такие похожие, они осколки единого целого, вновь собранные и соединённые, проникнувшие друг в друга. Квакити всхлипнул, назвал его чужим именем, потом — каким-то другим; он сам насаживался на растягивающие его пальцы, разводил ноги и просил так сладко и тяжело, что становилось просто невозможно терпеть. И Вилбур любил его грубо. Он начал двигаться сразу, не оставляя Квакити времени на то, чтобы привыкнуть к ощущению наполненности; не то, чтобы это чем-то грозило, смазки было, наверное, даже больше, чем нужно. Она хлюпала при каждом толчке. Хлюп-хлюп. Квакити стонет и ругается, шумно бьёт раскрытыми крыльями, простыня шуршит, матрас — почти не скрипит, только слышно, что двигается, когда Вилбур вбивает Квакити в кровать ещё сильнее. Дышать тяжело. Им не хватает воздуха, но они продолжают целоваться, как будто любят друг друга на самом деле. Только от того, что шлюх не целуют, а Квакити бежит от себя так упорно, что Вилбуру даже становится завидно на какое-то мгновение. Он не умел любить. И врать себе тоже. Квакити забывался в сигаретном дыме и в сексе — Вилбур так не умел. Его грызли изнутри пороки. Он трахал Квакити так, что под веками взрывались сверхновые — и не мог забыть. Ему так нравились покрасневшие от слёз глаза. Их так хотелось любить, но Вилбур только сцеловывал влагу с чужих щёк и двигался грубо, и отдрачивал Квакити в том же темпе, и они были сплошным беспорядком, они были агонией и были умирающим миром. Вилбуру понадобилось совсем немного времени, чтобы подойти к краю. А потом ему было так жарко и так хорошо. Они с Квакити были единым целым, они кончили почти-что-совсем-в-одно-мгновение, они, все перепачканные и разгорячённые, целовались так, как будто до конца света оставались минуты. Как будто они любили друг друга больше всего на свете, включая самих себя. Наверное, Вилбур всегда становился немного романтиком, когда ему было так хорошо. Когда он трахал Квакити, в голову начинала лезть всякая чушь о единстве и звёздах, и она покидала его тело, когда он заканчивал; привычный ему стылый циничный взгляд на мир возвращался тяжело, он целовался с Квакити ещё долго — всё ленивее. Всё холоднее, почти механически, просто потому что это нужно было другому, а самому Вилбуру, если честно, ни капли. Квакити стонал в поцелуй и всхлипывал, когда Вилбур почти-небрежно проводил подушечками пальцев по его опавшему члену. А потом Квакити первый прервал поцелуй. — Это, блять, ненормально, прекрати. Вилбур отпрянул, отполз немного, дотянулся до плаща, порылся по карманам, вытягивая пачку сигарет; одну зажал в зубах, остальные семнадцать вытряс всё ещё опрокинутому Квакити на обнажённую грудь. — Ты что творишь? — ровным, слишком ровным голосом человека, который привык к самой дикой херне, осведомился Квакити. Наверное, после того, как он столько стонал, это потребовало… некоторых усилий. — Расплачиваюсь, — пояснил Вилбур, чувствуя, как губы растягиваются в улыбке. — Ты неплохо поработал для третьесортной шлюхи. Квакити болезненно и громко рассмеялся. Выражение лица у него было такое, как будто Вилбур только что достал пилу и сказал, что собирается избавить Квакити от лишних сорока фунтов веса. Отпилить ноги, руки… — Уёбок. — Не без этого, — Вилбур отстранённо подумал, что им следовало бы вытереться; но сейчас ему было чрезвычайно лениво подниматься и идти за полотенцем и водой, и он просто хотел курить и пытаться забыться в дыму. — Дай спички, а. Вместо ответа Квакити смахнул сигареты; большая часть задержалась на кровати, но некоторые упали на пол. Он сел, за его спиной захлопали странно подогнутые — если это можно было так назвать, Вилбур не очень разбирался — крылья. Квакити подполз ближе и уткнулся лбом в вилбуровское плечо. — Сколько? — спросил Вилбур, зная, что его поймут. За игрой в уно он вытряс из Шлатта столько информации, сколько смог. — Я насчитал двадцать три, — опустевшим и усталым голосом отозвался Квакити. — Двадцать три. Один за другим, приходят и трахают, без перерыва. Просто приходят. — Так было на самом деле? — Вилбур удивлённо вскинул брови и запретил себе сочувствовать. Квакити звучал так устало. — Я не знаю. Я не помню, Вил, я не помню… Он почти плакал, и в груди у Вилбура поднялось что-то тёмное и собственническое; он сжал руки на плечах Квакити, чувствуя, как сгорает от желания заклеймить его, присвоить, уложить на широкую постель, пристегнуть к ней самыми крепкими в мире наручниками, как вещь, как особенную игрушку. И Квакити будет кричать только под ним и будет ненавидеть сильнее, чем любит жизнь, только его. Только Вилбура. Собственность. Его маленькое мягкое солнышко, умирающее в такт с каждым толчком и кричащее осипшим голосом. — Вил, — дрожащим голосом прошептал Квакити. — Я хочу тебя ещё. — Не дохуя ли ты хочешь? — Ты что, слишком стар, чтобы справиться? — мягко и грустно рассмеялся Квакити. Его кожа была влажной, но очень горячей, и кошмары, наверное, отпустили его не до конца. Вилбуру стало грустно. Квакити пришёл в себя слишком быстро, слишком рано обрёл уверенность в себе и в том, как стоит жить. — Дурацкие утки с вашим дурацким либидо. — Расист. — Шлюха, — Квакити в ответ поцеловал его в щёку и усмехнулся. Сполз с кровати, устраиваясь поудобнее на коленях, и прижался щекой к бедру Вилбура. — Тебе это нужно не меньше, чем мне, — жарко промурлыкал он и лизнул головку. Уверенный в себе Квакити, берущий на себя ведущую роль, нравился Вилбуру намного меньше. В нём не было того излома, который так хотелось лелеять грубыми упрёками и болезненными напоминаниями. Его хотелось назвать шлюхой снова, но сейчас Квакити бы это не напугало. Он, вообще-то, даже и не скрывал того, чем раньше зарабатывал, просто не любил, когда ему снились «рабочие дни»; обо всём этом Вилбур узнал на том свете, лёжа на вокзале, разглядывая белый потолок и слушая разглагольствования Шлатта. И ещё там он решил, что обязательно использует это, но теперь всё никак не мог понять, как. Вилбур прервал лишние сейчас размышления, закрыл глаза и выебал Квакити в рот безо всякого удовольствия.