Венец Лета

— Обещаю, я всё исправлю…       В воздухе стоит душный запах крови и гари, ногам холодно от колющего морозом снега. Тяжесть чужого тела на руках едва ощущается, но пронзает болью в местах переломов и ссадин; голова безвольно откинута на локоть, судорожное хрипящее дыхание не достигает кожи сквозь плотную тёплую ткань.       Почему это случилось? В голове пусто, мысли не вяжутся одна за другой, а с обветренных губ слетает лишь торопливый, дрожащий шёпот, едва слышный среди полыхающей пустоши. Пламя подозрительно-лиловое и чёрное, окутывает темнотой руины и пожирает, медленно, в такт глухим шагам, подступая ближе, ближе…       А впереди — дыра. Поломанные рёбра не видны из-за крови, но острые сколы ранят, стоит прикоснуться. — …Я не стою этого. И никогда не стоил. — Забавно, ты так часто плачешь зимой, — пугающая, слишком умиротворённая улыбка и расплывшийся взгляд режут, как лезвие. Дрожащие пальцы — подёртые, иссечённые множеством маленьких свежих ран — осторожно касаются щеки, надавливают и съезжают к подбородку, смазывая хлынувшую из уголка губ кровь. За первой каплей идёт вторая, за третьей — тонкий, но мерно набирающий площадь ручей, что уже не стирается, а заливает всё больше щеку и шею. — Глаза… совсем красные…       Чужая ладонь касается лица, мешает слёзы с кровью и тут же падает; локоть скользит по ране, ломая улыбку гримасой боли. Веки предательски опускаются — и остаются закрытыми; ярко-живая, как летом, зелень скрывается под гнетом усталости. — Не уходи, пожалуйста… пожалуйста…       Слёзы разбиваются о густо побагровевшую ткань, вмиг теряются, сливаясь с заливающей пальцы липкой влагой. Становится нечем дышать: к горлу подступает истерика, мир расплывается перед воспалёнными глазами, а руку, ставшую ненадёжной опорой для чужих плеч и головы, пробирает дрожью. Сердце бешено колотится в груди — загнанное и совершенно беспомощное. — Ты ведь станешь королём магов? Помнишь, как мы- — Всего-лишь мимолётная мечта.

***

      Каждый вечер он убеждал себя, что это всего-лишь кошмары, следствие холода и одиночества, преследовавших до предыдущего месяца; что стоит отогреть и поддержать — они развеются без следа, даже не закрепившись в памяти. И каждую ночь, не дождавшись рассвета, просыпался от тихого плача под боком, в худшем случае — лютой истерики, как сейчас, что сводила руки и плечи судорогой и не позволяла дышать. — Юно, ты слышишь меня?! Эй, очнись!       Он пытался разжать чужие пальцы, намертво вцепившиеся в подушку, но те словно закостенели; стирал скатывающиеся по щекам слёзы, встряхивал, но тело безвольно покачивалось в руках, дрожало — и жаль, что не от холода. Скрепя сердце перевернул на спину, подперев бок коленом, и, на секунду заколебавшись, ударил по лицу, — покрасневшие янтарные глаза распахнулись от ужаса, всхлип застрял в горле.       Проснулся. Но вместо облегчения плач лишь усилился: сон держал крепко, пугая слишком реальными ощущениями.       Не дожидаясь ответа, перехватил поперёк груди, закинул руку брата на плечи, давая опору, но без толку: страх парализовал полностью, не позволяя перебирать ногами, — и те неподвижно волочились по земле до самого порога. Обдало уличной сыростью и прохладой; перед глазами всё ещё было темно.       С трудом нащупав позади себя стену, Юно тяжело сполз по ней, сжался, обнимая колени и пряча в них заплаканное лицо. Рядом послышались шаги, шорох сматываемой ткани. Мальчик с серыми волосами сел напротив, загораживая унылый, укрытый сумерками пейзаж. — Теперь всё хорошо, — отточенные движения ловко укутали в плед, а затем на плечах сомкнулись объятья, ладони в такт шёпоту поглаживали по спине, успокаивая, даря чувство защищённости. Призрачное, считал Юно.       Аста терпеливо ждал, пока дрожь уймётся и брат сможет связать хотя б пару слов; пытался быть спокойным, уверенным — или хотя бы казаться таким, пока изнутри точило непонимание. Что может настолько напугать ребёнка — такого же, как и он сам? Что может делать это изо дня в день, закладывая под глазами пугающие на фоне общей бледности синяки?       Юно был измотан; с каждым последующим днём становилось только хуже. Неделю назад он ещё кое-как добирался до улицы сам, опираясь на Асту, — сейчас же он впервые не смог даже с места сдвинуться, а после удержаться на ногах, стоило поддержке исчезнуть. — Я в порядке, — неразборчиво сказали в плечо. Аста лишь вздохнул, поглаживая тёмную макушку. — Да вижу… Снова тот сон? — немного помедлив, мальчик задал более интересующий его вопрос: — Тебе вообще снится что-то, кроме него?       Юно молчал — самый доходчивый ответ. — Расскажи, что в нём. Может, тебе нужно выговориться — и всё пройдёт? — в ответ тот отрицательно мотнул головой — неожиданно энергично — и снова уткнулся в чужое плечо. «А вот это уже интересно». — Почему?       Возможно, это была не лучшая идея — допрашиваться обо всём сразу, когда приступ едва отступил, а каждого слова приходится добиваться, упрашивать, чтобы пошли на контакт. Но другого Аста не знал; Юно всё ещё не до конца доверял ему, закрывался, будто ожидая насмешки или осуждения, но изо дня в день видеть его ошарашенное лицо, когда ни одного, ни другого не прилетало в спину, было бесценно. Медленно, но верно эта нелепая стена разрушалась.       Аста упорно стремился доказать, что даже не связанные кровными узами могут быть семьёй. — Там… что-то, связанное со мной?       Чужие плечи резко дрогнули: прямое попадание, - но мальчик заткнулся, понимая, что со словами и догадками лучше быть поосторожнее. Тем более, что они начинали пугать. — Юно, если не расскажешь, я не смогу помочь… — Ты ничем не поможешь. — Я же не сделаю тебе ничего плохого, — внезапная категоричность скребла на душе. — Можешь рассказывать всё, что захочешь. — Не хочу. — Я так плох, чтоб мне верить?       Мальчик резко мотнул головой и пристыженно потупил взгляд на землю. — Конечно, нет. — Не переживай ты так. Даже если плох, это только моя проблема, — Аста ущипнул брата за нос, улыбаясь обнадёживающе, привычно-открыто. — Просто… то, что было раньше, больше не повторится. А сон это всего-лишь сон — хороший он или плохой.       В словах Асты был смысл; Юно казалось, что его каждодневный страх засыпать и вот такие сцены максимально нелепы. И всё же его прошибал ужас, сколько бы не довелось видеть и чувствовать одно и то же.       Всегда всё происходило от его лица, кровь стекала по его рукам, а слух так же чётко улавливал хлюпающий шёпот, как голос Асты сейчас. — Всё как по-настоящему, — помедлив, Юно всё же решился: брат умел подбирать ключики к его настроению. Однако вовсе не тешился этим — слушал сосредоточенно и внимательно, сверкая в сумерках ярко-зелёными зенками. — Кажется, зима: очень холодно, — совсем не как в Хадже, — и много снега. Но если смотреть дальше, земля наоборот словно испаряется. Мы посреди каких-то руин. — «Мы»? — Ты почти белый и не двигаешься, — голос дрогнул от всхлипа, глаза вновь заблестели. — Я трясу и зову тебя, а ты говоришь о чём-то своём, будто не слышишь. Потом молчишь, закрываешь глаза. А здесь, — Юно протянул дрожащую ладонь, коснулся чужой кофты под ключицами, — и дальше, — пальцы соскользнули вниз, очерчивая линию до нижних рёбер, — ничего нет. Всё красное, но ничего нет. Я кладу руку, а она проваливается…       Голос снова перешёл на шёпот, сбился от подступающей истерики, пока маленькие ладошки всё сильнее — до побеления и без того бледной кожи — сжимали плед, натягивая его на голову. Аста, до того утративший дар речи, спохватился утешать брата, что это лишь сон, греть враз заледеневшие ладони, пока тот не смолкая говорил дальше, словно ничего вокруг не слыша. — …Потом кто-то приходит и говорит, что всё было мимолётной мечтой. Я не вижу его. Ничего не вижу: всё расплывается, а потом темнеет. Воздух слишком тяжёлый, чтобы дышать.       Ему никогда не снилось ничего подобного. Максимум страхов, что бились в его подсознании, — что взрослые вновь докопаются до сестры Лили и её магии, но все они подавлялись знанием, что девушка весьма сильна, и решимостью лупить палкой каждого, кто косо посмотрит в её сторону. Асте, с рождения познавшему чувство брошенности, бедности и зыбкости в стенах маленькой церквушки, было невдомёк, почему воображение подбрасывает пятилетнему ребёнку картины куда страшнее — с детальностью, которой Юно никак не мог знать.       Лили говорила, что во сне можно увидеть лишь тех людей, которых встречал наяву, — даже если мимолётно, даже если их лица не закрепились в памяти. Тогда кто тот ублюдок, что почти убил их?       Хотя, судя по реакции Юно, не «почти» — и от этого мороз шёл по коже. — Это последнее, что ты видишь? — Юно с недоумением отстранился, молча глядя на Асту. Кажется, тот попал в цель. — Обычно ты просто плачешь, но только под конец начинаешь кричать. — Вот как, — отвернулся, протирая глаза. — Говорю же: ты ничем не поможешь…       Аста решил не отвечать: реальность слишком шла вразрез с его желаниями. — Встать сможешь?       Юно кивнул, но, ухватившись за протянутую ему ладонь, понял, что вновь переоценил себя: ноги заплелись уже на первом шагу. Голова трещала от затянувшегося плача, покрасневшие глаза хотелось скорее промыть, а ещё лучше — заснуть мёртвым сном, чтоб не испытывать жгучий стыд за своё состояние. Может, не так категорично, но Аста думал о том же; братья обошли вокруг церкви и зашли в подсобку, служившую одновременно кухней и небольшим складом. Ещё на подходе ощущался густой запах трав.       Там, где мальчишки спали, хранились дрова, а пол устилала солома. Здесь же, в комнатушке столь низкой, что отцу Орджи приходилось сгибаться, и цельным листом шифера вместо крыши, помещались лишь стеллаж с посудой, низкий столик и открывалась дверь в погреб с картошкой. В земле, недалеко за порогом, битым кирпичом и камнями была выложена ямка для костра. Стены, деревянные опоры со специально вбитыми гвоздями и крючками были плотно увешены пучками сушёных трав. В локте от потолка, на деревянном перекрытии, была натянута ткань, с расстеленной поверх соломой.       Оставив Юно внутри, Аста ловко взобрался по полкам стеллажа и сгрёб с верхней коробку спичек. Свернул солому пучком, разложив поверх лежавшего в яме не догоревшего полена, и поджёг, осторожно раздувая набирающее силу пламя. Когда дерево надёжно разгорелось, поставил сверху чайник.       Двоегрот притупляет боль и вызывает приятные сны, синие аубероны притупляют чувства в принципе — так сказала Лили. Когда Юно притащил его в церковь — едва живого, с большим количеством ссадин и синяков, чем здоровой кожи, — сестра каждый день отпаивала его этими травами. Но смешивала всё в мизерных, тщательно подобранных дозах: в больших с виду безобидные цветы убивали.       Аста поочередно снимал баночки со стеллажа и подносил к костру, читая подписи, пока не нашёл две нужных. Сложил в кружку пару красных лепестков и три синих бутона; помешкав, добавил четвёртый. Себе засыпал горсть ромашек.       Наряду с потрескивающим деревом плеснула вода: Юно умылся и укутался в плед, устало положив голову на столик. Тело отчаянно хотело спать, но само же противилось; стоило закрыть глаза чуть подольше, как память оживляла недавний сон — и изнутри сводило судорогой. Ему нужно было отдохнуть, пока измотанный рассудок вновь не начал творить непонятно что, подбрасывая то цветные круги перед глазами, то внезапную апатию или наоборот нервозность.       В нос ударил сладковатый запах, на языке отдало гнильцой — первый на памяти отвар, что был одновременно приятным и гадким. Обмотав ладони пледом, мальчик принял протянутую ему кружку, поджал ноги, чувствуя, как тепло расползается под ткань. Аста сел рядом, несколько раз подул на пышущую паром жидкость и отхлебнул, морщась от жгучего ощущения на губах. Поставив кружку рядом с собой, откинулся спиной на стену. Посмотрел на сжавшегося рядом брата. За порогом тлели, ярко сверкая, угли. — Сестра снова будет переживать, — не вопрос — утверждение. В янтарных глазах отражались увядающие языки пламени. — Нам можно.       Сладкий с едкой кислинкой вкус растекался во рту, сползал вниз по пищеводу вместе с теплом. — Когда-нибудь это закончится, обещаю.       «Ты ничем не поможешь» — под искренним и уверенным взглядом слова застряли в горле. Асте невозможно что-то доказать, если он уже гнёт свою линию.       На душе было одновременно тепло и мерзко. Спустя несколько минут, когда сквозь запыленное окно пробрались рассветные лучи, перед глазами вновь плыло, но страха это не приносило — лишь абсолютное ничего. Веки сами собой опустились, под щекой ощущалось чужое плечо. Мысли выветривались одна за другой, оставляя за собой пустоту без сновидений; одна из них нерешительно трепыхалась до самого конца, как было и вчера, и до того.       Юно не знал, как рассказать главное — о чём не знали ни сестра Лили, ни кто-либо ещё.       Каково изо дня в день видеть смерть человека ещё до встречи с ним.