Открывайте, это милиция!

      Алику по осени ломило кости. Дурнота подступала оттуда, откуда совсем не ждали, сигнализировала, что скоро у него начнётся сезон плохого настроения, болей в спине и бесконечной усталости, которая последние несколько лет была уже хронической. Хроническая усталость, хронический недосып, хроническое равнодушие — всё это мешалось в жуткий коктейль, который он изредка заправлял рюмкой коньяка и проводил пустой вечер без дел, чтобы хоть ненадолго отвлечься.       Жизнь разбирала Алика на запчасти и любезно хрустела его суставами, пыталась то сухожилия перерезать, чтобы лишить рук, то шальной пулей чиркнуть по боку, оставив сквозную рану. Алик ей и был — сплошной сквозной раной, нарывом, язвой, гнойником. Раньше обрабатывал себя, как мог, Инной. Тогда она ещё не ушла, хлопнув дверью в ярости — это был крайне показательный бунт, он ненавидел, когда хлопали дверьми, но Инна делала всё, чтобы вывести его из себя.       Она с детства обладала сложным характером. Жутко территориальная, капризная, не любящая отказов, долго хранящая в себе обиду, темноглазая, острая, как клинок. Иногда он думал, что создал свою копию. Иногда — что между ними нет ничего общего. Иногда — что она его балласт, его наказание. Но чаще всего — что она его подарок. Единственный подарок, что он заслужил и единственный, что принял от жизни, хрустящий розовый свёрток с розовым младенцем внутри.       Алику по осени ломило кости, а изнутри шпарило кипятком — взглядом он привычно пытался уцепиться за белизну заплетённых кос (Инна волосы красила постоянно), выискивал её на обычных местах — на кремово-белом диване в гостиной, обложенную подушками. На подоконнике, закутанную в плед. В её же комнате, сидящую на полу среди бесконечного вороха театральных афиш и ярких глянцевых журналов. Алик искал её, когда возвращался домой позднее обычного, а теперь он всегда возвращался поздно, потому что Инна перестала его ждать. Им больше не о чем было говорить, не о чем ссориться, они и так всё друг про друга знали. Инна знала, что он любит её, как умеет. Алик знал, что она под журналами прятала заявки в театральные кружки и учебники по экономике, отлично разбиралась и в том, и в этом.       Ему всю жизнь казалось, что станет легче, когда Инна уйдёт. И становилось, когда он отправлял Инну то в Армению, то учиться, то ещё куда. Чем меньше её было, тем легче дышалось. Но чем дольше она отсутствовала, тем сильнее хотелось вернуть её обратно. Но она была гордая — не возвращалась, потому что он не звал.       Алику по осени ломило кости. Раньше Инна в такое время разводила для него огонь в камине. На столах устраивала свечки, пахнущие лавандой. Сама варила и приносила ему крепкий кофе. Укладывала голову ему на колени, и тогда Алику становилось самую малость легче. А теперь он проживал эти осени один, без неё, и где-то в районе сердца — он не был уверен, но врачи говорили, сердце находится где-то там — ныло и зудело.       Он ждал, что она придёт первой. Инна ждала, что первым придёт он. Твердолобость в ожиданиях была наследственной чертой.       Алик рассеянно плеснул в стакан двадцать грамм коньяка. Голову не первый день мучила мигрень, шею сводило от боли. Он залпом глотнул рюмку и потянулся к телефону.       — Арев.       В трубке помолчали, потом Инна негромко ответила:       — Да, папа?       И Алику стало легче.