Открывайте, это милиция!

      Тачка застряла на середине пути в больницу.       Юра выругался сквозь стиснутые зубы и недобрым словом помянул лживую тварину Небетонова, который клялся-божился построить нормальные дороги, а на деле прикарманил бабло из бюджета себе. Тут же пообещал снять про это разгромный материал. Сапогов вяло, но поддержал возмущение — тоже выматерился, однако на кулюторном английском.       Журналист заволновался. Обычно Сапогов вещал постоянно, много и с таким апломбом, что хотелось себе уши открутить, лишь бы не слушать. Соловьём заливался. Сейчас — молчал, будто воды в рот набрал. И Юра был в этом виноват.       Труляля и его компания вполне ясно сказали убираться прочь и прихватить искорёженные останки Девятого канала вместе с собой, так нет же, Юра, наступив на горло своей журналистской гордости, обратился к лучшему директору, который у этого самого канала когда-либо был. К Сапогову, конечно. Та танюшкинская причина, по которой Сапогов согласился помочь не имела никакого значения перед масштабом трагедии.       Девятый канал был больше, чем просто каналом. Больше, чем работой. Больше, чем… Чем вообще что-либо! Важнее всего на свете.       (Возможно, даже важнее журналистки. Какая может быть журналистика без Девятого канала?)       Нужный эффект был достигнут. Сапогов за рекордно короткие сроки вернул каналу былую славу, починил всё, что Юра успел сломать, отшлифовал, исправил, переделал и облагородил как следует. Вновь рекой потекли деньги, клиенты и заказы, вернулись рейтинги и просмотры. Сапогов был великолепным директором. Но при этом оставался первостатейной сволочью!       Сволочь получила яд в утреннем кофе. Конечно же, такое рвение Труляля и его мультятам не понравилась от слова совсем, и они… Они такое наворотили! Единственное, что Юру порадовало — так это то, что яд они выбрали медленный. Самое то, чтобы успеть до больницы. Труляля, как самый киношный из всех самых киношных злодеев, выложил все карты на стол. Хорошо, что сам не лег.       До больницы оставалась ещё добрая половина, а Небетонов с его дорогами и ворованным бюджетом мог знатно подпортить Юре кровь, каналу статистику, а Сапогова вообще убить! Тот уже безвольно сполз белобрысой башкой вниз по креслу, висел на одном добром слове и ремне безопасности.       Юра потряс его за плечо.       — Эй! Ты мне тут не это тут! Вообще-то ты должен пасть исключительно от моей руки!       Сапогов квёло вздохнул. Рожа у него была белая, как простыня, губы посинели. Юра задрожал — и внутри, и снаружи. Мысленно заметался: что делать, куда бежать?! Сапогов по-рыбьи широко открыл рот, тяжело глотнул воздуха. Горло некрасиво дрогнуло. Забулькал невнятно:       — Ес, ес, май дарлинг…       Журналиста прошиб холодный пот. Всё было ещё хуже, чем он думал! Если уж Сапогов перешёл на ласковые слова, то это… Это всё.       — Какой я тебе дарлинг?!       Сапогов не ответил. Всё было очень плохо.       Журналист пулей выскочил из салона и пнул нерадивую тачку в трагично засосанное колесо. Заорал от боли. Заскулил и забормотал, прыгая вокруг машины на одной ноге. Прикинул, сколько телепать до больницы. Потёр лицо. Потом волоком вытащил прерывисто дышащего Сапогова, закинул его на себя, сдавленно крякнул от тяжести и, пошатываясь, направился в небо. То есть, в больницу. Едко подумал, Сапогов нехило разжирел на учительских-то харчах. Зар-раза.       — Чёртовы коррупционеры… Ну я вам устрою…       Сапогов надсадно хрипанул откуда-то сверху:       — Не дождешься, журналюга!.. Ноу, ноу… Не таймс деад!       Юра мгновенно обрадовался. Ему нужно было преодолеть всего лишь пятнадцать километров. Они ещё устроят Труляля! Они ему ещё покажут! Если доживут, конечно. А ещё, кажется, он сломал ногу.