Открывайте, это милиция!

      Малина был нормальным, ровным мужиком. Трахал баб. Пил водку. Гонял под мухой. Любил вкусно пожрать. Парился в бане. Ездил на охоту попалить из ружья в уток. Не против был денёк-другой посидеть с удочкой. Шастал в качалку, как к себе домой. Руками умел делать всё, много и сразу. И в тачке разобраться, и по дому всё сделать… Всё мог. От, до и даже больше. И так далее, и тому подобное — всё крутое, мужское, жизненно-важное и обязательно для поддержания имиджа. Цыган в имидж не вписывался всеми своими смуглыми конечностями, которые Малина от большой любви хотел иногда ему переломать, чтобы не раскидывал их где попало.       (Иногда — читать как всегда. А раскидывал по кровати.)       Лошало вообще был такой… Весь из себя неебически борзый, плутоватый — ему едва-едва за тридцатку перевалило, так что Малина про себя предпочитал считать его хоть уже и пернатым, но вполне себе пацаном. В моменты особого бухого искушения — тёлочкой, потому что Лошало, ну… Было в нём что-то такое, полубабское, завлекающее, как у опытной шалавы с остаточной нарочитой невинностью — мягкое, неторопливое, лукавое. Весь он такой был, хитросделанный и хитровыебанный, с тёмными, шалыми глазами.       Черномазая нехристь.       (Эта самая нехристь на него пялилась так, будто сожрать хотела. Заглотнуть. Не жуя.)       А ещё у цыгана была паскудная привычка заявляться без предупреждения. И без приглашения тоже. Первые раз пять Малина всё благосклонно списывал на его непунктуальность и непредсказуемость, но чем дальше в лес, тем синее были помидоры. Цыган объявлялся без звоночка и без объявления войны, неожиданный, как нож в печени. Заваливался, как себе домой. И каким только Малину не заставал: с бабой или одного, голого или одетого, добродушного, как сенбернар или злого, как тысячу чертей, сонного или бодрого, уставшего, больного, расстроенного, угрюмого… Всякого. Даже битого.       (Лишь бы не беспомощного.)       Однажды цыган, помнится, раны ему чуть ли не языком зализывал, когда Малина со Стрельниковым до стрельбы сцепился. Лошало юрко вполз в постель, смыл кровь мокрым полотенцем, пулю вынул и всё вычистил, зашил, прижёг, напоил, накормил и даже спать уложил. Сам лёг рядом.       Малина не смог сомкнуть глаз всю ночь. К пулям он привык. Шрамом меньше, шрамом больше, разницы уже никакой, а вот к тому, что рядом может сопеть совершенно бессовестная сволочь и с самым порочным в мире ртом… К такому его жизнь не готовила.       Но самым страшным были очки. Малина бы скорее руку себе отгрыз, чем признался, что после сорока зрение ушло в минус — видел он хуже обычного, но в ботанских окулярах щеголял исключительно дома, когда над бумажками сидел допоздна. Стрёмно было признаваться, что годы — не такие уж и большие — уже начинали брать своё, а он, всегда здоровый как бык, мог просесть на такой досадной мелочи, как глаза. Врач сказал носить, и он носил. Как мог пореже, но носил. Но только дома! Чтобы ни одна живая душа… Кроме цыгана.       Лошало, естественно, спалил. Вломился, весь пёстрый и яркий, как птичка, бренчащий соцветьями бус на бронзовой от загара шее. Даже не вломился, а заполз. Он умел в любую щель залезать без смазки. Сощурил глаза. У него были длинные, густые и откровенно бабьи ресницы. Малина разом помертвел: беспомощным он быть ненавидел, а вот так просто… Вот так просто!..       Лало потянулся к нему всем телом, молодым, ладным, осторожно поправил съехавшие на нос окуляры.       — Слыш! — слабо взбрыкнул Малина, — Ты мне тут чё…       — Не злись, Романэ. Ты же знаешь, я с миром. И от всего сердца.       И, сделав вид, что сразу же забыл о дурацких очках, выставил на стол бутылку вина. Малина вздохнул. Трахать бабу после водки — было. А вот трахать цыгана после вина — ещё нет. Но всё бывает в первый раз.