Если в бурю птице Довелось родиться, То весь век свой птица Бури не боится.
Моим первым воспоминанием был Свет. Яркий и тёплый, как лучи солнца перед рассветом. Начало пути, чистое ещё настоящее, без оттенков переживаний и грусти. Вторым воспоминанием был Мрак. Тёмный и неизвестный путь, дорога без «когда» и «куда». Старейшина говорит, что так наказали меня лесные духи Ами, оставили грязный след на моей душе. Смерть Умусатси была моим последним воспоминанием. Мама. Вчера Племя пыталось тебя спасти. Мы не знали, что Интамбара нападут на нас, мы были не готовы к сражению. Все воины отправились на охоту и не могли защищать свой дом. Нечестно. «Война — это всегда нечестно». Помню хорошо, что случилось, ведь наблюдала сама, словно запертая в собственном бреду. Был солнечный день, похожий на прочие. Я стирала свои одежды у реки. Выложила из корзины камни, подумала, мокрая ткань уже никуда улетать не будет. Ветер нёс запахи с востока, приятный аромат цветов и моря. Хотелось задержаться здесь, но одежды закончились, они бы быстро высушились под солнцем, затвердели, и мне пришлось бы стирать их снова, поэтому отнесла их в дом. А затем я услышала звериный рык, пробирающий до мурашек. Его ни с чем нельзя спутать — так рычат боевые львы Интамбары. Моё сердце забилось где-то в горле, я поняла: сейчас нас убьют, вынюхают каждый дом, каждую комнату и съедят живьём! Помню, как корзинка выпала на пол из моих дрожащих рук, и я, почти спотыкаясь об неё, вырвалась, побежала в лес. Он был рядом — густая спасительная завеса. Но я не смогла убежать далеко. Что-то остановило. Одна мысль. Мама. Я остановилась, прислушалась. Старейшина учил нас красться в лесах, чтобы было тихо. Тишина — эта главная сила племени, кормящая рука и защищающий кулак. Я спряталась в траве, всматриваясь в просветы между стволов деревьев. Видно было плохо. Трава мешала. Там, за зелёной прослойкой, была главная площадь Амахоро, небольшой пустырь, засыпанный песком и глиной. Здесь племя собиралось, разводило костёр во время празднований или поклонения богам. Но сейчас люди, высыпавшиеся на площадь, как горох, были в страхе. Знакомые лица: вот Тенгу, подруга, с ней её брат и сестра; вот их мама, женщина в золотом платье; вот её тётя радом и дядя, стоял с перевязанной ногой. Он вчера принёс кабана, приглашал в дом всех, кого мог. Там, за ними, близнецы Асура и Амара держались за руки. А там — Старейшина, он стоял впереди всех, облачённый в белые одежды, с венком из совиных перьев и с посохом на перевес. Но за ним... мой взгляд застыл. За ним была мама. Слегка испуганная, в мятой будничной одежде и с ожерельем из ракушек — этот образ настолько родной, каждодневный, привычный... Мама. Здесь моя мама. Только бы с ней всё было хорошо. Мама наклонилась, положила руку на плечо Старейшины. Её седые волосы были собраны в пучок, обмотанный верёвкой. Это я сегодня сделала ей пучок. — Тебе здесь не рады, умванзи! — крикнула мама кому-то. Умванзи? Враг. Люди вокруг подняли шум, кричали что-то, в согласии кивали головой. Старейшина махнул рукой — и они замерли. — Умусатси, молчи, — сказал он маме. Старейшина был прав. Не нужно маме сейчас ничего делать. Ничего не нужно. Потому что в центре площади стоял интар, боевой лев Интамбары. Он не стремился нападать на моё племя, удерживаемый за узду вражеской наездницей. Но даже так, в спокойствии, интар внушал ужас в мое сердце. Заметив его, я уже не могла отвести взгляд, пленённая его мощью и красотой. Прежде мне не доводилось видеть львов, но глубокими ночами мама рассказывала мне сказки про них. В этих сказках интар был доброй, пушистой кошкой. Но этот лев, трёхметровый грозный зверь с торчащими из пасти клыками, был совсем не из сказки — из самого настоящего кошмара. Он свирепо скалился на старейшину, не отводил с него своих жёлтых, умных глаз. Шерстистая спина интара была покрыта шрамами и ещё свежими, розовыми царапинами, кончик хвоста не заканчивался кисточкой, как на маминых рисунках: он был отрезан чем-то. Этот лев провёл много времени в сражениях, подумалось мне. Очень много... В его пушистой гриве уже видна была седина. — Да, Умусатси, предательнице много чести говорить с воином, — заметила наездница интара. — Лучше молчи. Она не может говорить подобное моей матери! На мгновение во мне разгорелся гнев, затмевая собой и страх, и здравый смысл. Захотелось выбежать к наезднице, на площадь, да ударить в самодовольное лицо кулаком. Но интар зарычал снова, и мой гнев исчез, словно его и не было. — Тише, Паф, — успокоила его наездница. Рукой, облачённой в боевые браслеты и кольца, она провела по шёлковой гриве. Интар ластился к ней, как сытый и довольный кот, таял под руками своей хозяйки. — Что тебе нужно? — спросил Старейшина. И в тоне его голоса была даже большая строгость, чем когда он отчитывал меня за неповиновение. Злился — и в тот момент я хорошо его понимала. Старейшина, опираясь о свой посох, сделал несколько тяжёлых шагов. Я знала, что его уже давно мучит здоровье, что ноги его порой подводят... Что посох был не украшением — необходимостью. В последние годы Старейшина редко появлялся в деревне, всё реже он учил детей племени, оставляя это дело другим. Но я всегда испытывала уважение к нашему дедушке, ведь даже в своей старости он оставался храбр и молод, как был, будто не замечал тяжести лет на своих плечах. И сейчас, сгорбленный и хромой, он сделал эти шаги к грозному врагу. — Отец пожалел вас, — ответила ему наездница. — В вашем племени есть дитё нашей крови. Она окинула взглядом толпу моих знакомых, будто искала кого-то. Нахмурила брови: — Наш Старейшина добрый, он решил не убивать вас. Поэтому вы останетесь, — наездница развела руками, — в качестве рабов. Меня будто облило холодной водой. Мысли скопились в один комок, в одно решение без смысла и пользы — уйти, скрыться, сделать что угодно, но только не видеть эти грёзы, посланные мне не иначе как лесными духами Ами. Отвернуться. И не видеть лицо Старейшины, не видеть ни страха на нём, ни сомнений. Потому что Старейшине не должно быть страшно, он же сильный и мудрый, он же точно знает... Что им, кучке стариков, детей и больных, победа против свирепого зверя не светит. — Мы не будем рабами Интамбары! — раздался крик, полный уверенности и гнева. Очень знакомый голос. Это мама. Это мама — очень знакомый голос, очень родной. Я видела, как она выходит, обходит Старейшину и смотрит в глаза наездницы так бесстрашно и холодно, что во мне снова зародилась уверенность. Это мама. А значит, всё будет хорошо. — Ты, — с ненавистью выплёвывает наездница. Её выражение лица меняется, будто она узнала кого-то в маме. — Мы лучше умрём, чем будем рабами, — спокойно отвечает она, и моя уверенность осыпается, растекается в уголки глаз. Не надо, мам. Просто не говори такого. — Вот и умирай, мне не жалко! — шипит наездница, рука её поднимается со звонким «Давай, Паф!». В следующее мгновение из глотки интара раздаётся низкий рык, Паф с прытью и грацией лани набрасывается на маму. Она полностью исчезает за трёхметровой львиной тушей, мне не видно, но я и не могу видеть — отворачиваюсь, ведомая ужасом, и срываюсь в лес. Я не с собой, кажется, я оставила себя там, в пасти безжалостного интара, в ухмылке наездницы, в воплях и криках, знакомых, знакомых голосов. Дальше — лишь ветки, ветки, ломкий кустарник под ногами и дикий, пробирающий до дрожи смех лесных духов.Смерть Умусатси была моим последним воспоминанием.