Творец и Вселенная

      Дверь открылась, и он шагнул через порог навстречу темноте, которая окутывала своим черным пушистым покрывалом все пространство комнаты. Он по привычке протянул руку к выключателю, но тут же отдернул ее и быстрыми неровными шагами направился к столу. Очутившись возле этого скромного четырехногого святилища, бывшего его любимым местом во время бессонных ночей, озаренных только светом вдохновения и убогой лампы, он нащупал тонкий сдвоенный проводок, провел по нему пальцами, отыскал кнопку выключателя и нажал. Пространство между занавешенным окном и столом озарилось болезненным желтым светом. Теперь, если бы ты, читатель, попал в эту комнату, то мог бы хорошенько разглядеть вошедшего, его высокую сутулую фигуру, его вечно находящиеся в движении руки, его бледное лицо с какой-то доброй и вместе с тем грустной улыбкой. Серые, как небо в пасмурную погоду, глаза его всегда смотрели как-то вбок и вниз, как будто он стыдился взглянуть в лицо собеседнику.       Он выдвинул ящик и вытащил оттуда кипу исписанных неровным почерком листов. Через долю секунды эта кипа лежала на столе, ящик был водворен на место, а он сидел на стуле, держа в руке невесть откуда взявшуюся ручку. Прелесть и ужас таких ночей, как эта, заключались в том, что ни одна живая душа на свете, кроме него, не знала, что в часы, когда солнце прячется за горизонтом и Вселенная приближает свое лицо к поверхности Земли, с холодным интересом наблюдая за жизнью людей и мигая им тысячью глаз-звезд, он превращался в писателя. Да, вы не ослышались! Кто-то по ночам превращается в волка, кто-то – в ведьму, кто-то ни в кого не превращается, а просто мирно спит в своей кровати, а он превращался в писателя. Ум его начинал работать с невероятной быстротой, и мысли его, как луч света, ударивший из фонарика в сердце темной комнаты, высвечивали с небывалой ясностью события его собственной или чужой жизни. В ночные часы, проведенные за столом, освещенным тревожным светом лампы, он чувствовал, как вся Вселенная вдруг сворачивалась в ту невероятно малую точку, из которой она зародилась когда-то, и точка эта почему-то находилась в его одиноком сердце, а потом она, Вселенная, столь же внезапно начинала взрываться тысячью галактик, заполняя всю его душу игрой света и энергией, которой хватило бы, чтобы осветить все дома, какие только есть на нашей Земле.       Он писал для себя, поэтому все, что ни сочинил он, неизменно попадало в дальний угол нижнего ящика, куда ни один здравомыслящий человек заглядывать бы не стал. Он стыдился каждого написанного им рассказа или повести, но остановиться, прекратить писать был не в состоянии. Это была какая-то совершенно необычная психологическая потребность творить. Говорят, такая же странная психологическая потребность созидать толкала древних людей рисовать гениальные в своей простоте и динамике наскальные рисунки. Эти древние люди носили звериные шкуры вместо одежды. Они рассвирепели и ожесточились в борьбе с природой – хорошей матерью, тщательно воспитывающей детей своих суровостью естественного отбора. Сегодня мы назвали бы этих людей дикими животными. И оказались бы неправы. Ведь животные не рисуют.       Лист бумаги был его миром. Здесь, в этой маленькой белоснежной Вселенной, ограниченной четырьмя скучными прямыми линиями, он был богом: создавал новых людей и целые цивилизации, писал историю и смело смотрел в будущее своих героев, которое неслось вперед в вагонах поезда слов. Вне листа бумаги он не мог жить полной жизнью, поэтому ему было просто необходимо писать так же, как каждому из нас необходимо дышать, пить, есть. А писать он мог только по ночам, когда никто не застал бы его за этим «непотребным делом» («непотребным делом» свои писательские опыты окрестил он сам).       «Непотребное дело» «съедало» по пять-шесть часов каждую ночь. Садился писать он где-то около одиннадцати часов, а спать ложился часа в четыре. Ну, как ложился. Обычно он засыпал прямо за столом, уткнувшись носом в недописанную страницу, а вскакивал полседьмого и быстро засовывал свою рукопись в ящик, пока ее никто не увидел. После этого он завтракал, одевался и выбегал из дома в невообразимой спешке. Порой он забывал свой видавший виды портфель и возвращался за ним, ругая себя за свою рассеянность, вызванную постоянной глубокой задумчивостью. Переступая порог своего дома и выходя на улицу, он становился таким же, как и все люди при свете вновь наступившего дня. Совершенно обыкновенным.       У него была абсолютно заурядная внешность, которая сразу же забывается прохожими, безнадежно стираясь из их памяти. Её почти невозможно описать красивыми замысловатыми словами, ведь такие слова никак не соответствуют подобным лицам. Кто бы из людей, спешащих на работу, подумал, глядя на его измятое пальто, длинный клетчатый шарф, кое-как намотанный на шею, и взъерошенные волосы, что это писатель? Никто. Честно говоря, он и не хотел, чтобы кто-то проведал о всех его произведениях, что томились в дальнем углу ящика и ждали своего часа.       Никто не должен был узнать, что он пишет. Никто, кроме Вселенной, которая каждую ночь стояла за спиной безвестного творца, положив руку на его плечо.