— А ты как? Ты в порядке? — Я всегда в порядке. — «В порядке» у Повелителей Времени — это код для «на самом деле совершенно не в порядке»? — А что? — Потому что я тоже «в порядке». 4 сезон, 9 серия.
***
Донна Ноубл в порядке — это такая же непреложная истина, как и то, что трава — зелёная, небо — голубое, а солнце всего одно. Её жизнь проста и очевидна, тщательно рассортирована по цветным папкам, стройными рядами расставленным по полкам, и пронумерована в соответствии с десятичной классификацией Дьюи. Донна не просто так является лучшей секретаршей Чизвика и никогда не устаёт напоминать об этом окружающим. К сожалению, её мать редко кого-либо слушает. — …ты не представляешь, чего мне стоило убедить Ганорию — ты должна её помнить: она каждый год присылает те отвратительные печенья на Рождество, — чтобы она уговорила своего сына взять тебя в качестве временной секретарши. Томас, конечно, сопротивлялся… — …я тебя слышу… — …так что, пожалуйста, постарайся не опозорить меня… — …где ты, мерзкое создание… — …и продержаться хотя бы полгода… Донна, ты меня вообще слушаешь?! — Попался! Два возгласа совпадают с хлопком — и наступает почти комичная тишина. В руках Донны тапочек с размазанным по подошве жуком, на лице матери — раздражение вперемешку с усталой обречённостью. Количество подобных случаев уже давно перевалило за двузначное число и перестало кого-либо удивлять, как и невесть откуда взявшаяся просто мистическая антипатия Донны к членистоногим — одно из многочисленных новообретений последнего года. Если покопаться — даже не особо старательно и не очень глубоко, — неуместных ассоциаций, симпатий и антипатий наберётся куда больше, словно она пропустила с десяток глав в книге собственной жизни и теперь отчаянно пытается поспеть за сюжетом. Она старается об этом не думать. С лихвой хватило и прошлых выходных, когда она едва не разрыдалась от упоминания взорвавшихся тысячи лет назад Помпей. Донна не чудачка — в ней нет ничего достаточно особенного, чтобы быть чудачкой, — и потому она старательно игнорирует любые странности. Помогает то, что, если она начнёт слишком глубоко задумываться над ними, — её голова взорвётся, как передутый шар. Не то чтобы она об этом помнила. Не то чтобы она забывала. — Надеюсь, к своей новой работе ты отнесёшься с тем же рвением, с каким охотишься на жуков. — Раздражённый голос матери схлопывает несуществующие знания, возвращая её в нелицеприятное настоящее. Останки нарушителя спокойствия не взирают на неё с укоризной — нечем. — Мне многого стоило… — Да-да-да, — закатывает глаза Донна, беря в руку тряпку и открывая кухонный кран. — Ты задействовала свои связи, чтобы меня взяли хоть куда-то, — мы это уже проходили, помнишь? Ты пыталась устроить меня к своему другу, а неблагодарная я выбрала временную работу. Остатки членистоногого — насекомое, не паукообразное — привычно смываются в канализацию. Журчание проточной воды совсем не походит на прорвавшую дамбу. — Я уволилась с неё из-за… Коричневый плащ и белые кеды. Долговязая фигура, застывшая посреди бедствия, словно даже силы природы не могли снести её. Словно она хотела быть снесённой. — Почему я уволилась с неё?.. В оконном отражении она видит, как мать меняется в лице. Донна уже почти не удивляется, обнаружив очередное событие, волшебным образом пропавшее из её памяти. Большая их часть связана с чем-то грандиозным — из того, о чём не знает разве что ленивый. Или не любопытный. Или тот, кто проводит большую часть времени в крошечной синей будке, барахтаясь в открытом космосе без связи с внешним миром. Ничего из вышеперечисленного к ней не относится. — Потому что ты не способна усидеть на одном месте, — быстро находится мать и, забрав тапок и мокрую тряпку, подталкивает её к выходу. — Хоть в этот раз продержись дольше пары месяцев. И не забудь: на повороте поверни направо. Этого достаточно, чтобы отвлечь её от вопросов. Донна раздражённо натягивает протянутую куртку — она ненавидит поворачивать направо так, словно это может привести к концу Вселенной. Мысль странная — словно действия обычной секретарши из Чизвика могут иметь такие последствия! — и отдаёт на языке чем-то горько-сладким. Словно это было. Словно этого не было. Всплеск памяти иссыхает раньше, чем она доходит до машины. Мать озабоченно наблюдает за ней из окна, ни на миг не выпуская из виду, и, едва Донна садится за руль, что-то кричит — вероятно, зовя дедушку, чтобы рассказать о её очередной странности. У неё не хватает цинизма, чтобы закатить глаза. В хорошие дни Донна думает, что мать искренне переживает за её умственное здоровье — ранний склероз, Альцгеймер и прочие прелести человеческой жизни, — отсюда и несвойственное ей беспокойство. В плохие она знает, что это не так. Сегодня хороший день, и потому Донна заводит мотор и напоминает себе повернуть направо.***
Донна Ноубл в порядке — доказывать обратное всё равно что пытаться убедить её в существовании далёких-далёких галактик, населённых доверчивыми существами, носящими сердца — задний мозг — на раскрытых ладонях; разноцветных облаков, переливающихся всеми цветами радуги; и пустынных планет с каким-нибудь диковинным названием вроде Полночь. Или Барселона. Проще говоря — пустая трата времени. Иногда её пугает, насколько легко поверить в собственную ложь. Иногда она думает, что правда её убьёт. Иногда она знает, что так и будет. Сейчас это всё не имеет значения. У неё есть работа, которую она обязана выполнить, если хочет получить свою жалкую зарплату временной секретарши и дожить до следующего месяца без очередной нотации матери, и совершенно нет времени предаваться праздным мыслям — или мечтать о курортах, раз уж на то пошло. Горы из цельных драгоценных камней, непрерывно мчащийся поезд и спа с восхитительными коктейлями. За долгие-долгие годы не было ничего, что вселяло бы больший ужас. Крепкие объятья и неясно кому нужное утешение — ему или ей, и есть-ли между ними разница. — Ты что — слепой?! Её возглас следует аккурат за столкновением и пугает ничуть не меньше, чем жизнь на мёртвой планете. Содержимое четырёх тяжёлых папок разлетается по приёмной. Виновник — немного долговязый, немного растерянный и много ошарашенный — удивлённо смотрит на неё и не находит ответа. — Смотри, куда идёшь! Проморгавшись, он начинает спешно собирать бумаги. Когда он суёт руку под стойку, прямо в густое скопление теней, Донна едва сдерживает вскрик. Голова раскалывается, напоминая о ком-то, кого точно никогда не существовало. О ком-то более невозможном, чем плотоядные тени, состоявшем из сплошного «немного» и очаровательной неспособности вымолвить больше трёх слов кряду. Она думает, что, раз её идеальный воображаемый мужчина не может связать внятного предложения в её присутствии, — это многое говорит о ней. Она думает, что это не говорит о ней ничего. Порой Донне чудится, что в ней живёт два человека, один из которых обречён вечно скитаться в библиотечных лабиринтах её разума. Сохранённый, но недоступный. Брошенный за стенами, что прочнее тех, что разделяют Вселенные, без единого шанса обнаружить червоточину — и вернуться домой. Донне нравится думать, что она не та, кого бросили. Память с привычным цинизмом бросает её, забирая с собой все сравнения с никогда не существовавшим «кем-то», не оставляя после себя и тени. Виновник — Шон Темпл — заканчивает сбор бумаг и, поколебавшись, предлагает угостить её чем-нибудь в качестве извинений. Донна потягивает жиденький кофе из ближайшего автомата, вполуха слушая что-то про временную работу и планы на ближайший месяц, и совершенно не понимает щемящей боли от того количества слов, что он произносит рядом с ней. Когда Шон приглашает её на свидание, она не думает дважды.***
Донна Ноубл в порядке — утверждать обратное всё равно что верить в серебряные листья, опадающие на красную траву, оранжевое небо и два солнца-близнеца, кружащие над головой. Марсианская чушь, одним словом. Вера в подобное идёт лишь дедушке, но у него вообще отлично получается роль этакого чудака с подзорной трубой наперевес. В Донне, в отличие от него, нет ничего особенного, и потому она просто стоит рядом, пытаясь убедить себя, что совсем не завидует. Ни капельки. — А если посмотреть сюда, можно увидеть… Возвращаясь к теме пропущенных глав и странных новообретений последнего года. Прежде она слушала дедушкины рассказы с едва ли не благоговейным трепетом, жадно ловя каждое слово, загораясь его страстью и подпитывая её своей; сейчас ей кажется, что не осталось ничего, чего бы она не знала. Донна списывает это на то, что дедушка повторяется, старательно отгоняя назойливые мысли, что он не тот, у кого проблемы с памятью. Уилфред не отрывает глаз от телескопа и ни на секунду не прерывает увлечённого рассказа, и ей совсем не нужно видеть его лицо, чтобы знать — оно светится неподдельным, почти детским счастьем. Она задаётся вопросом: испытывала ли сама что-то подобное? Наличие ответа почти хуже его отсутствия. — Когда-нибудь, вот увидишь, человечество выйдет далеко за пределы нашей Солнечной системы, получит ответы на вопросы, о которых даже не задумывалось, и тогда… Восторженный поток слов резко обрывается. С заметным опозданием Уилфред заливается кашлем, избегая встречаться с ней взглядами, и смотрит на забытый телескоп почти виновато. Донна сильнее кутается в клетчатый плед и думает обо всех грандиозных планах, что когда-то строила, — от желания повидать мир до готовности ходить босиком. О всём том, что даже не рушилось — рассеивалось, словно пепел. Она не думает о том, что стало прочным, как застывшая лава, незыблемым — как временные точки. Иногда она знает, что жизнь должна состоять из чего-то большего, чем нелюбимая работа и субботние посиделки с друзьями. Иногда — думает о причине, которая подтолкнула её к этой мысли. Иногда — вспоминает, что безвозвратно её забыла, — и начинает всё сначала. — Нам бы добраться до следующего Нового года, — говорит Донна, и в её голосе слышится что-то близкое к обиде. Новый год она тоже забыла — кажется, там было что-то про падающую звезду или нечто подобное, — но дедушка всегда вспоминает о той ночи с нескрываемым восторгом. Она не завидует его воспоминаниям. Ни капельки. — Ладно, дедуль, я пойду спать — завтра на работу. Не засиживайся. Порой Донна позволяет себе вспомнить, что «иногда» — это каждый момент её жизни. Но сегодня хороший день, и потому она чмокает Уилфреда в щёку и делает вид, что не чувствует жалостливого взгляда, направленного ей в спину. Дедушка видит, когда она не в порядке, — даже если она сама этого не видит. Эти мысли улетучиваются даже быстрее падающих звёзд и забытых смыслов жизни. Донна Ноубл в порядке — а в далёких-далёких галактиках забытые ею существа поют песни на языке, которого она никогда не знала, славя поступки, о которых она никогда не вспомнит. И где-то очень и очень далеко, в крошечной синей будке, что больше внутри, чем снаружи, чудак в белых кедах и коричневом плаще повторяет её каждодневную мантру. Они оба в порядке.