✠✠✠
— Думаешь, скоро все закончится? Гилберт через голову стаскивает рубашку, ощущая лижущий спину холод. Печь в углу приятно потрескивает и от одного только осознания источника тепла рядом хочется счастливо выдохнуть. Хотя бы немного побыть в относительной безопасности от мороза снаружи уже кажется роскошью. Совершенно иной и никак несвязанной с шелками, золотом и коронами. Это всё сейчас любой бы обменял на печку и дрова. Людвиг, не торопясь, кладет фуражку на стол. Непослушными руками пытается расстегнуть шинель. Его пальцы совсем немного дрожат, и не ясно от усталости ли или от холода, но заметить их неповоротливость и непослушность не оказывается большой проблемой. — Давай помогу. Старший брат рывком встает с кровати. Скрипучая и проваливающаяся посередине, она ощущается самой мягкой периной на свете. Неспешно он принимается за дело, улыбаясь уголками губ. Отчего-то вдруг становится смешно. — Ты чего? В этот момент он не выдерживает и начинает тихо хихикать, ловко вытягивая пуговицу из петли. — Вспомнил как я так же раздевал тебя. Ты тогда впервые напился и надел жилет не той стороной. Помнишь? Людвиг стыдливо прикрывает глаза рукой. Лёгкий румянец на бледном от пропавшего на время холода лице вспыхивает розовыми пятнами на скулах. — Венский бал. Я помню. — Да уж. Вертелся в моих руках как уж, не хотел уезжать и к тому же нагрубил герцогине Баварской. Людвиг что-то бурчит, наконец выскальзывая из промокшей одежды. Перебинтованными пальцами хватает брата за руку. Рассматривает бледную, бледнее, чем обычно, кисть. Левую. И в свете открытой печи, придающей всему теплые оттенки, все равно замечает легкое обморожение. Гладит шершавую ладонь, легко прикасается к сбитым костяшкам одеревеневших пальцев. Мягко. Нежно. А Гилберт с легким смешком высвобождает руку и Людвигу снова кажется, что он слишком сентиментален. — Ты слишком сентиментален. — озвучивает его мысль брат. — Не волнуйся, я не хрустальный. Должно быть, он хочет добавить что-то еще: привести в пример более серьезные ранения, но не делает этого. Людвиг понимает. Он видел. — Врача! Позовите врача, срочно! — Гилберт?.. — ГеррБайльшмидт, пожалуйста, вернитесь в спальню. — Что с Гилбертом? Он ранен? — Катарина, проследите, чтобы юный Людвиг до утра не покидал своей комнаты. Он касается неровного рубца прямо под лопаткой. Вся спина Гилберта усеяна шрамами, но этот он запомнит навсегда. Запомнит кровь на пальцах, когда самолично перебинтовывал его. Запах медикаментов, лязг металла и сдавленный хрип, доносившийся из комнаты старшего брата. В тишине огромных залов и мраморных полов, среди античных статуй и позолоты это звучало криком, отскакивающим от стен. Гилберт падает на жалобно скрипнувшую кровать, расправив руки. В полутьме его черты заостряются и больше не видно рубиновых глаз, только черные провалы. Белые волосы отдают рыжиной и на мгновение Людвиг не узнает его. А потом вдруг, словно точный выстрел снайпера, голову пронзает мысль, какой же его брат красивый. Эта мысль не дает ему покоя, словно очередной криво вбитый гвоздь. Как будто он осознал что-то столь же очевидное, как, например, количество сезонов в году. — Четыре. — говорит Гилберт, перелистывая страницу. — Зима, весна, лето и..? — Осень! — звонко подсказывает сидящий на его коленях Людвиг, рассматривая иллюстрации лучших европейских художников. Правильный и такой счастливый ответ вызывает на бледных губах улыбку, которую Людвиг чувствует затылком. Гилберт даже не поднимает головы, когда кровать рядом с ним прогибается. Людвиг нависает над ним и недовольно хмурится, так и не сумев привлечь к себе внимание. Старший брат показательно отводит взгляд к потолку. Людвиг кладет… нет, он очень хочет положить руку на чужую грудь, услышать биение сердца. Горячее, приятно греющее тепло. Кожа наверняка мягкая, несмотря на россыпь шрамов. Белая, как молоко. Он аккуратно очерчивает пальцем синие вены, поднимаясь от запястья ближе к локтю, и не знает, это жар печи расползается по его спине или… — У тебя кожа гусиная. Замерз? Гилберт трогает — тычет — его в плечо и это ощущается последним гвоздем в крышку гроба. Гроба, где похоронена братская любовь. Людвигу стыдно. Очень, очень стыдно. Он вскакивает с кровати, ощущая себя грязным и мерзким. Гадким. Как мог он допустить подобных мыслей? Извращенно и неестественно. Непростительно. — Люц? Что такое? — Я сегодня в карауле. — Людвиг поспешно одевается, не чувствуя ни грамма усталости. Если бы ему приказали гонять по лесам партизан, то он приступил бы не раздумывая, лишь бы скрыться от взгляда алых глаз. — Отдыхай, брат. Его пыл остужает морозная ночь. Стоит только выйти на улицу, как лицо начинает покалывать, а изо рта валят клубы пара. Он засматривается на светящийся диск Луны на безоблачном небе, слыша в тишине лишь собственное дыхание и скрип снега под ногами. Часовые вскидываются, завидев его, но он лишь раздраженно дает отмашку рукой. Одного, отстукивающего зубами, отправляет отдыхать, ловя благодарный взгляд. Людвига потряхивает, заставляя внутренне содрогаться, и он не знает, действительно ли это от холода.✠✠✠
— Герргауптман? Эй, кажется, он очнулся… Герргауптман, Вы меня слышите? Людвиг слышит и не может понять, какого черта они разговаривают под водой. Зачем они вообще с ним разговаривают? Он же спит. Свет под веками расходится разноцветными пятнами калейдоскопа, а затем угасает. Он слышит глухой хлопок, возню совсем рядом. Чей-то крик? Неожиданно звуки накрывают его, заставляя распахнуть глаза. Слишком громко. Слишком внезапно. Словно в череп вбивают гвозди и с каждым ударом сердце панически бьется о ребра, стараясь вырваться на волю. В лицо летят щепки и грязь, а он не может понять, почему серое небо так близко. — Люц, твою мать! — Гилберт выныривает откуда-то справа, весь взъерошенный и без верхней одежды. Он дергает его вверх и Людвиг жмурится, силясь справиться с головокружением. Совсем рядом слышится стрельба. Крики людей — его людей — тонут в приближающемся свисте. Он слепо шарит рукой по земле, когда его оглушает второй раз. За белой пеленой ни черта не видно и не слышно. Людвигу страшно. Он успевает мимолетно обрадоваться нарастающему писку — значит, он все еще может слышать! — как тут же зажимает уши руками. Слишком громко. Очередной гвоздь прямо в череп сквозь уши. Громко. Громкогромкогромко!Пятью часами ранее.
Кажется, он переоценил свои силы. Стоя на ветру и ощущая, как слипаются покрывшиеся инеем ресницы, Людвиг уверен, что дрожит от холода. Уже от холода. Стопроцентно. Доставая портсигар, он не с первого раза дрожащими руками зажигает спичку. Вдох. Выдох. Прикрыть глаза, ощущая как горло дерет дешевый русский табак. Все у них не как у людей, но сейчас и это кажется манной небесной. Поставок из Рейха не было уже как месяц, последняя провизия сгорела вместе с поездом, а подорванный мост не позволял новым составам прибывать на фронт. А, может, мост уже и починили, но какой от этого прок, если их рота уже неделю не может выйти из леса. От семидесяти человек осталось едва ли сорок. Это провал. Но ещё не полный. Взгляд скользит по заснеженным макушкам сосен вниз по склону. Как же тошно. Каждый день он видит снег и деревья, деревья и снег. Надоело. Хочется раскричаться, но вряд ли орущий в припадке офицер поднимет боевой дух солдат. Хотя, может они его и поймут. Он усмехается, представляя себя кричащим фальцетом прямо на этом склоне. Так, чтобы слышал весь лес, и оставшиеся в холодных краях птицы слетели с насиженных мест, а партизаны боязливо озирались по сторонам, пытаясь понять, что происходит. — Герр гауптман? — Что? — Почему Вы улыбаетесь? Людвиг переводит усталый взгляд на солдата, выдыхая струйку дыма. Кажется, его глаза выражают все эмоции лучше любых слов, потому как мальчишка перед ним тушуется. Еще совсем зеленый, он смущенно шмыгает носом, поправляя сползающую каску. — Имя? — Фридрих Леманн, Герр гауптман. Людвиг молчит с минуту, неспешно докуривая самокрутку. Краем глаза он замечает нервничающего Фридриха, переступающего с ноги на ногу и кидающего на него беспокойные взгляды. Квадратный подбородок вкупе с щенячьим взглядом делают из него забавного ребенка-переростка. Людвиг выкидывает окурок, наблюдая как огонек исчезает в темноте. — Почему у тебя одна перчатка? — О! — Фридрих прячет отмороженную руку в карман, — я потерял свою пару, Герр гауптман. — А это..? — Обер-лейтенант предложил мне свою, но я отказался. Он настоял, чтобы я взял хотя бы одну. Людвиг хмыкает, сводя зубы. Перед глазами вновь встает рука брата, обрамленная светом из печи, почти прозрачная на кончиках пальцев, и безжалостно ужаленная морозом. Потому что он отдал свою перчатку какому-то мальчишке. Фридрих, кажется, замечает его настроение и больше не произносит ни слова. Это происходит ближе к утру. В предрассветных сумерках горизонт загорается алым, окрашивая сверкающие сугробы в розовые оттенки. Вместе с первыми лучами приходит и обманчивое чувство тепла. Людвиг к тому моменту скуривает четвертую сигарету подряд и уже собирается сменить караул, но что-то удерживает его. Кто-то. — Ефрейтор. — Герр гауптман? — Я… — Людвиг бросает беглый взгляд на опушку леса и осекается, замечая движение. Темная фигура пробирается меж стволов, утопая в сугробах, и поначалу он думает о заблудившемся животном. А потом появляется еще. И еще. И в руках у них замотанные автоматы, а за спиной слышен гул танковых гусениц. — Беги в деревню и предупреди всех, чтобы они готовились к бою, — он говорит это настолько тихо, чтобы не услышали фигуры, но услышал Фридрих. Тот не задаёт лишних вопросов и убегает сразу, стараясь не шуметь. Людвиг сжимает губы, прикусывая нижнюю и старается думать. Думать, думать и думать, но мысли в голове разбредаются и разбиваются, не давая никаких оформленных идей, кроме как спрятаться. Скрыться, хотя бы на время. Если они вступят в бой, то все тут и умрут. Против солдат у них могли быть хоть какие-то шансы, но против танков шансов нет. Они не успели развернуть связь и вызвать авиаудар у них не получится. И... Его резко хватают за руку, дёргая назад и заставляя упасть. Недовольное бурчание булькает в горле, но исчезает, едва Людвиг натыкается взглядом на брата. — Какого чёрта ты тут стоишь? — шипит он, и в его глазах сверкает больше страха, чем злобы. Он беспокоился. Сильно, настолько, что даже выскочил почти не одевшись, едва заметил вбежавшего в деревню солдата. — Я уже сказал всем собираться, и мы уходим. Сейчас. — Хорошо, — выдыхает Людвиг, но в ту же секунду над головой раздаётся приближающийся свист и весь мир неожиданно глохнет.✠✠✠
Во второй раз Людвиг приходит в себя уже в чьей-то в комнате. Голова раскалывается, перед глазами каша из мутных пятен, а в горле сухо, как в Тунисе летом. Попытка приподняться на локтях проваливается вспышкой боли в спине и руках, заставляя болезненно упасть обратно на постель. — Не вставай. — просит чей-то хриплый голос, а затем к губам Людвига приставляют горлышко фляги, позволяя утолить жажду. — Мы всё ещё в... Буртсефо. — Гил? — всё же узнаёт голос Людвиг, поворачивая голову в сторону старшего брата. Муть перед глазами медленно проходит, и он видит бинты на голове брата, несколько слоёв которого закрывают левый глаз. Под бинтами можно заметить уплотнение марли покрытой тёмно-бордовой корочкой. — Ты..? — Я, да, — по виду Гилберта понятно, что он не спал долгое время, да и сейчас он больше похож на ходячий труп, нежели на человека. — Нам едва удалось отбить атаку русских, но у нас получилось. Авиация всё же ответила, и они в панике разбежались, — на обескровленных губах появляется лёгкая улыбка, — а ты едва не лишился жизни из-за танкового снаряда. Тебя Фридрих вытащил, но... — «Но»? — Вторая перчатка ему больше не пригодится, — звучит как чёрный юмор, но затем Людвиг понимает, что это сырая констатация факта, — советская пуля перебила ему локоть, пока он тебя тащил. У врачей ничего не получилось сделать. С тобой у них получилось получше. Обычная контузия и черепно-мозговая травма лёгкой степени. Гилберт странно прикрывает глаза, совсем немного пошатываясь вперёд и назад, а затем встряхивает головой и облизывает губы. — Командование дало приказ уходить обратно. Мы нужны на границе с... — Гил, а что с тобой? — Я в порядке. — отвечает Гилберт, и по его действиям с постоянным пошатыванием понятно, что всё не в порядке. Людвиг через силу встаёт и, пошатываясь, идёт к брату, но ноги подводят спустя несколько метров, и он падает на пол. От столкновения пола с лицом его спасают колени Гилберта, за которые он цепляется, прижимаясь к ним лбом. Гилберт в ответ медленно гладит его по голове, перебирая растрёпанные волосы. Спина младшего напрягается под формой, и Гилберт задаёт вопрос, который он хотел задать ещё несколько часов назад: — Почему ты убежал? — М? — У тебя не было караула, я узнал. Ты просто сбежал. Почему? Людвиг сжимает пальцы на чужих коленях и дрожь всего тела скрыть у него не получается. Признаться? Какова вероятность, что Гилберт не назовёт его мерзким, не сбросит его руки и не исчезнет из его жизни? Скрывать дальше? Брат не отстанет с этим вопросом, пока он не признается. — Я... Сердце делает кульбит и застревает в горле, перекрывая доступ к кислороду. — Я люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, — буднично отвечает Гилберт, заставляя младшего брата покачать головой. — Нет. Ты не понял. Я люблю тебя, — дыхание застывает окончательно, оставив весь смысл фразы в акценте на словах. Ладонь Гилберта замирает, подрагивает в волосах, а затем исчезает. На Людвига накатывает горечь и желание убежать, скрыться, лишь бы не слушать, что брат скажет сейчас. — Прежде, чем ты скажешь, что я... мерзкий гей, который любит инцест, я... — слова не связываются в предложения, голос садится на октаву вниз и Людвиг просто хочет встать и уйти. Сейчас. Он и правда встаёт, находя силы в своём страхе, но его резко останавливают. Замотанная марлей ладонь брата ловит его руку, заставляя остановиться, а затем сам Гилберт встаёт со сколоченной когда-то наспех табуретки. Вторая ладонь свободно поднимается вверх и прижимается груди, прямо над сердцем. Нечитаемый взгляд старшего брата поднимается от ладони наверх, на секунду замирает на губах, а затем сталкивается взглядом с полными паники голубыми глазами Людвига. — Ну вот ты и признался, — в полном усталости голосе Гилберта звучит достаточно громкая нота довольства, которую сопровождает медленно растягивающая губы улыбка. — Ты молодец. — Ты... не будешь на меня кричать? — А должен? — Должен. Это ведь... — слова в голове встают на подбор, и Людвиг выбирает самый минимум, — неприемлемо. — Могло бы быть, — кивает Гилберт, — если бы и я не любил тебя, знаешь. — Ты..? Ответом на все последующие вопросы становится нежный поцелуй в губы, которые тут же размыкаются, едва их касается тёплый язык. Людвиг пытается перехватить инициативу, но Гилберт не даёт ему и шанса, вынуждая сдаться и получать всё удовольствие, от которого сердце в груди ускоряется, чтобы после поцелуя заставить кровь прилить к лицу. — Я люблю тебя, — говорит Гилберт, беря брата за подбородок, — сейчас и тогда, когда эта война закончится. Ты веришь мне? — Верю. Второй поцелуй заставляет Людвига в этом окончательно убедиться.