Палитра

Lover, hunter, friend, and enemy You will always be everyone of these. Nothing's fair in love and war. (Fleurie — Love and War)

      Баки часто думает о том, что в сороковых было проще, потому что тогда мир чётко поделился на добро и зло. Видишь своих — протяни руку помощи, чужих — нажми на курок. Нет, конечно, были предатели, были хорошие люди и были плохие, но Барнс точно знал, кто его враг и что с ним надо делать.       Баки ненавидит времена, когда был Зимним солдатом, инструментом. Но он не может избавиться от мысли, что тогда тоже всё было просто: есть задание — выполняй, нет — заморозка. Не надо думать, кто плохой, кто хороший — есть только цель.       В двадцать первом веке мир усложнился, а Джеймс — нет, и, когда ему взломали код в Ваканде, обрушившиеся чувства сбили с толку. До сих пор сбивают, если честно.       Война давно закончилась, но бывших солдат не бывает, и Барнс продолжает пытаться разделить людей и события на чёрное и белое. И каждый раз проваливается в этом. Взять ту же Рейнор. По идее, она — хорошая женщина, профессионал своего дела и искренне хочет помочь сержанту преодолеть проблемы, значит, должна быть вроде как «своей». Но она раздражает, её методы не помогают, мужчина не может доверить ей свои мысли и переживания — так в каком месте она «своя»? Это всё сводит с ума.       Первое время Баки снятся кошмары — скорее воспоминания, — как он устраняет цель. Ха! Как же удобно было называть убийство сухим «устранение цели». «Цель» — что-то абстрактное, не имеющее эмоциональной окраски, не различающее предметы и людей. То, что для Зимнего солдата было успешно выполненным заданием, для Баки Барнса становится беспощадным прерыванием чьей-то — иногда невиновной — жизни. Зимний солдат не чувствовал эмоций, но Баки Барнс почему-то их помнит — или это просто больное воображение?..       К таким кошмарам он привыкает. Они всё ещё пробирают до дрожи, с пробуждением на руках чувствуется липкая кровь, а воздух кажется вязким и плотным. Но Барнс привыкает, потому что он уже не может ничего изменить — только смотреть на список имён в блокноте Стива и пробовать искупить свою вину.       Взамен приходят новые кошмары. Там нет крови, криков и слёз. Там вообще нет ничего, кроме давящей тишины и темноты, среди которой бродит Джеймс. Ничто так не пугает, как отсутствие всего — Барнс начинает понимать эту фразу. Экзистенциальный ужас сковывает грудную клетку, когда сержант ночь за ночью бродит во снах по чёрному ничему, один на один с собой. Иногда он кричит, бьёт руками пустоту, бежит так быстро, как может, но ничего не меняется. И это причиняет боль куда бо́льшую, чем пытки или осознание прошлых поступков. Такие сны ему снятся уже два месяца, и Баки никак не может к ним привыкнуть. Он чувствует себя запутавшимся, одиноким и абсолютно не подходящим, ненужным этому не-чёрно-белому миру. Но он старается свыкнуться с этой мыслью, даже добавляет к своей системе «чёрное и белое» серый, для нейтральных людей.       Рейнор попадает к нейтральным — компромисс. Сэм, Дора Милаж, Накадзима и та очаровательная азиатка Лия из кафе, с которой он идёт на свидание — к «своим». К «чужим» он без раздумий относит бо́льшую часть своего списка и Разрушителей Флагов. Это разделение его успокаивает, жить становится чуточку проще. Иногда в его голове всплывает голос Рейнор, который советует ему дать каждому человеку свой цвет, — это поможет избавиться от дихотомического мышления. В реальности Кристина ничего подобного, конечно, не говорила, ведь он не рассказывал об этом. Видимо, вся эта психотерапевтическая муть настолько засела в нём, что он уже может сам себе сеанс провести в голове. И эта вымышленная Рейнор, пожалуй, была права, Баки даже прочитал несколько статей про восприятие и значение цветов. А потом почувствовал себя идиотом и забросил эту идею, послав воображаемую Кристину, которая даже в его голове потянулась за блокнотом. Сука.       Когда Барнс понимает, что им с Сэмом понадобится помощь Земо, он теряется. Заковианский барон сидит в его «чёрном» списке, он — враг, опасный враг, и что-то внутри сержанта кричит, что не следует это менять. Земо — хитровыебанный ублюдок, к тому же, бывший разведчик, у него есть план на все случаи жизни, и сбежать даже из-под постоянного контроля ему наверняка не составит особого труда. Но он всё ещё остаётся тем, кто знает о сыворотке всё. Сержант, скрепя сердце, мысленно вешает на него ярлык «серый», но «чёрный» всё же оставляет. Возможно, стоит добавить в свою градацию тёмно-серый («Это первый шаг к расширению своих взглядов, Джеймс», — одобрительно кивает воображаемая Рейнор).       Когда они с Сэмом идут по коридору берлинской тюрьмы, внутри Баки что-то сжимается, и он не понимает, что именно. Ощущение тревоги? Напряжение от того, что его план может не сработать? Предвкушение? В камеру к преступнику он идёт один.       – Zhelanie, rzhavyj, semnadcat', — раздаётся вкрадчивое из тёмного угла камеры.       Джеймс ожидал этого и уверен, что Гельмут не дурак: знает, что код больше не работает. Это очередная манипуляция, но сержант не купится на настолько дешёвый ход, поэтому сохраняет спокойное, даже чуть насмешливое лицо. Всё-таки хорошо, что он не выкинул Земо из «чёрного» списка. Но внезапно барон извиняется. Он делает это невзначай, будто наступил на ногу, а не воспользовался Барнсом, подставив его, но сержант чувствует в этом неловком «если это имеет хоть какое-то значение» какое-то искреннее если не раскаяние, то сожаление. «Ты был всего лишь инструментом» обжигает: слишком правдиво, до сжатых зубов и кулаков, до красной пелены перед глазами. Хочется разбить металлической рукой стекло и схватить Гельмута за горло, наблюдая, как в его тёмных глазах зарождается страх, но это успеется, когда барон покинет свою клетку.       Гельмут держится гордо, как настоящий аристократ. Его походка выдаёт уверенного человека, который привык отдавать приказы, и Джеймс невольно вспоминает, как тоже слушался их. Барнс думает о том, что Земо, должно быть, был неплохим полковником. Спокойный, собранный, с холодной головой в самых стрессовых ситуациях. У него есть планы на все буквы алфавита (возможно, даже не одного), он просчитывает любые исходы, и это одновременно пугает и восхищает. Если бы во время второй мировой в отряде Баки был такой командир, они бы ни за что не попали в плен (он бы ни за что не стал подопытным кроликом Гидры) — сержант уверен.       Он всё ещё не может определиться, как же ему относиться к барону. Джеймс помнит, как Земо подставил его, сколько невинных людей пострадало, как легко он натравил Мстителей друг на друга — и это вызывает желание сжать его шею в металлическом кулаке до хруста. Но всё равно то, как он это сделал, не может не восхищать, особенно того, кто привык жить войной.       Сейчас же Земо другой — тихий, утончённый, галантный. Его вкрадчивое «Джеймс» с мягким акцентом отдаёт в груди чем-то сладким и домашним, возможно, потому, что когда-то так его давно называла мама. Его движения изящны, а красивая речь патокой обволакивает разум. Он вежлив с теми, кого ненавидел долгие годы (и, возможно, ненавидит до сих пор), не пытается спорить или сбегать, помогает и тонко улыбается. Гельмут кажется приятным. Джеймс думает, что он был бы хорошим агентом на службе ЩИТа, и они, пожалуй, даже могли бы поладить, если бы всё сложилось иначе (если бы Барнс не стал живым оружием Гидры, если бы Гельмут не потерял семью, если бы не было огромной пропасти между ними, если бы их судьбы не были настолько схожи, души — изранены, а руки — по локоть в невинной крови, — — — и ещё бесчисленное множество «если бы»).       Мысли Барнса мечутся: какой же цвет ему дать? Белый и чёрный однозначно в пролёте, но серый… Почему-то он кажется не тем. Слишком простой ярлык для такого неоднозначного человека. Слишком блёклый оттенок для того, кто вызывает столько смешанных чувств.       От размышлений прерывает подчёркнуто вежливое «прости, кто такой Накадзима?» Осознание приходит спустя секунду, и глаза застилает багряная пелена. Баки сжимает его шею раньше, чем успевает обдумать это. Он прожигает взглядом Земо, смотрит, как его лицо чуть синеет, но в карих глазах нет ни капли страха. Спокойствие, покорность, какой-то холодный нездоровый интерес учёного, препарирующего лабораторных крыс, — целый спектр эмоций, но ничего, даже близко напоминающего страх или удивление. Барнс запоздало понимает, что это всего лишь очередная уловка, на которую он, блять, повёлся, и это злит. Хочется надавить на шею сильнее, увидеть, как тёмные глаза будут закатываться, как тонкие губы будут нелепо открываться в попытке захватить хоть немного воздуха, как бледное лицо посинеет, пойдёт уродливыми фиолетовыми пятнами, как жалко будет выглядеть барон, когда Баки его отпустит, в попытках отдышаться сквозь раздирающие глотку хрипы, — но он (чувствует странное возбуждение от этих мыслей, пугающее влечение кровавого оттенка) только угрожает и вырывает блокнот из чужих рук. (Джеймс — тот самый, с мягкой, нерешительной «дж» и шипящей, змеиной «с» из-за акцента — хочет до крови впиться зубами в тонкие губы), Зимний солдат мог бы легко убить Земо, но Баки Барнс не убивает, даже бывших террористов.       Джеймсу не нравится план. Ему не нравится Мадрипур, пафосное пальто Земо, сутенёрский прикид Сэма и тот факт, что ему самому придётся стать тем, от кого он так долго пытался избавиться. Ему не нравится план, но не потому, что он плохой. Сержант ловит себя на мысли, что не сомневается в полковнике, не боится вверить свою жизнь в его руки, ведь запасных планов у него наверняка больше, чем проституток в нижнем городе. Барнс доверяет Гельмуту — и это ему не нравится больше всего.       Баки удивительно легко переключается в режим Зимнего солдата (и это не столько не нравится, сколько беспокоит). Всё становится просто, привычно, чёрно-бело. Земо и Улыбчивый Тигр — свои, все остальные — чужие. Он пристально следит за каждым, кто приближается к барону ближе, чем на метр, и провожает их тяжёлым взглядом. Как удобно видеть во всех, кроме куратора, врагов. Перед сержантом предстаёт тот самый человек, которого боятся: властный, гордый, непоколебимый, жестокий — тот, кто пойдёт по головам, подставит пешку, уберёт свидетелей, устроит теракт и уничтожит противника изнутри. Баки Барнс легко убил бы такого Земо, (Джеймс разложил бы его прямо на этой засаленной барной стойке), но Зимний солдат защитит полковника, даже от самого себя.       Очередной подозрительный ублюдок отходит от Гельмута, и мужчина сверлит взглядом его спину. Барон по-лисьи улыбается и щурит глаза.       – Zholtyj tebe ne k licu, soldat. No ya pol'schon, — шепчет он, наклонившись к своему телохранителю.       Барнс мельком оглядывает себя (его костюм в тёмных тонах) и переводит взгляд на мужчину. Причём тут жёлтый? Сержант не успевает это обдумать, ведь какой-то тип кладёт руку на плечо барону, и срабатывает триггер. Зимний солдат будто перехватывает управление телом и разносит всех нападающих. Война — что-то слишком родное даже спустя столько лет. У него есть цель — защитить Земо, — и это упрощает жизнь до понятного и привычного чёрно-белого. Он видит, как окружающие достают оружие, слышит, как передёргивают затворы, но это не имеет значения: Зимний солдат уже просчитывает варианты, как обезвредить их всех.       – Molodec, soldat, — на плечо опускается рука, мягко, но уверенно, и сержант останавливается, успокоенный вкрадчивым голосом.       Липкого, тёмного, жадного взгляда и многообещающих прикосновений Гельмута к его плечам и лицу, которыми тот одаривает солдата в кабинете Шелби, в плане не было, но это почему-то не раздражает. Баки Барнс выдрал бы руки барону, для Зимнего солдата это не имеет значения, но Джеймсу нравится ощущать чужое тепло, даже через плотную грубую кожу перчаток.       «Он сделает всё, что пожелаешь», — и сержант неожиданно ловит себя на мысли, что в этом есть доля правды: он сделает всё, но только ради одного человека в этой комнате.       Баки может наконец обдумать всё произошедшее, только когда они оказываются у Шэрон. Зимний солдат снова скрылся в тёмных уголках сознания, и Барнсу становится мерзко от воспоминаний, от понимания, что часть него так привязана к заковианскому преступнику. У барона остаётся рычаг давления, о котором он сам, кажется, не подозревает (или делает вид, ведь Гельмут просчитывает все варианты).       Баки злится. На Земо, на Зимнего солдата, на Джеймса, на себя. Чёртов Гельмут никак не вписывается в его чёрно-серо-белую систему. Рейнор в голове говорит, что это отличный шанс добавить больше красок, но Барнс отмахивается, вытягивая средний палец, когда Кристина открывает блокнот.       Внезапное напоминание про цвет возвращает сержанта мыслями в бар Мадрипура. Zholtyj. Джеймсу должно быть плевать, но почему-то не, и он пытается вспомнить всё, что читал о цветах. Жёлтый — цвет радости и жизни. Земо имел в виду, что Баки не идёт радость? Глупо — Зимний солдат не улыбался в тот вечер. Цвет богатства и достатка. Цвет горя и чумы. Цвет солнца и энергии. Цвет скорби и печали. Так много толкований у разных народов, но Барнс не находит ни одного логичного варианта, пока мысль не цепляется за происхождение Гельмута. Заковия — Восточная Европа. Джеймс совершенно не помнит, что жёлтый обозначает у славянских народов, но это кажется неожиданно важным, и он, блять, открывает поисковик на телефоне. «Жёлтый у славян ассоциируется с ревностью, обманом». Земо намекал на ревность? Совершенно точно. Руки Баки невольно сжимаются в кулаки. Баки Барнс — не ревнует. Нет, это всё — вина Зимнего солдата. Это всё — просто желание защитить. (Но Джеймс — может быть, совсем немного — не хочет, чтобы вкрадчивым голосом с восточноевропейским акцентом произносили другие имена.)       Сны его с появлением Гельмута тоже приобретают новые цвета. Барнс всё так же бродит в одиночестве, но пустота рябит оттенками красного, синего, жёлтого, отчего наутро болит голова. Для того, кто привык смотреть на мир через призму чёрно-белого, такое обилие цветов становится не меньшим кошмаром, чем пытки и бесконечная тоска.       Пойти в клуб не кажется хорошей идеей. Слишком много потенциальных врагов. Слишком большая вероятность потерять из вида Земо. Баки придётся за ним следить (Зимнему солдату — защищать, а Джеймсу захочется вытащить его на танцпол, чтобы прижиматься к чужому телу, оправдываясь толпой), и это раздражает. Но Шэрон настаивает, что идти надо всем.       Барнсу стоит отнести Картер к «своим», но он не может заставить себя это сделать. Да, она была подругой Стива (не Баки). Да, она помогла им (Стиву) тогда и помогает (Сэму) сейчас. Но она точно не «белая». Есть в ней что-то мрачное, что-то не то. Мадрипур её изменил. Всё, через что ей пришлось пройти, её изменило. И Баки её не винит, но вешает серый ярлык.       Шэрон с Сэмом растворяются в толпе, выуживая необходимую информацию, а Барнс следует за Земо к барной стойке, не желая выпускать преступника из виду. Барон заказывает два стакана дорогого виски и один благодушно протягивает Баки. Сержант тяжёлым взглядом смотрит на плещущуюся янтарную жидкость, а затем на Гельмута.       – Я не стал бы травить тебя при свидетелях, — усмехается он. — Впрочем, и без них тоже. Но, если ты не доверяешь мне, я могу отпить в качестве доказательства.       Джеймс думает, что это очередная уловка. Это показное смирение, нарочитое стремление продемонстрировать свои чистые помыслы. Зачем — Баки не знает, но планы барона всегда были долгоиграющими, ни один человек, даже улучшенный сывороткой, никогда не предугадает следующие шаги полковника, пока тот не выложит карты на стол. Баки Барнс, Зимний солдат и Джеймс сыграли бы с ним в карты, даже зная, что против Земо ни у одного из них нет шансов. Барнс бы раздражённо скрипел зубами, солдат принял бы поражение равнодушно, а Джеймс разложил бы барона на покерном столе ещё в середине игры.       Сержант осушает стакан в один глоток. Гельмут тонко улыбается и цедит свой виски маленькими глотками. Баки сжимает челюсти. Ему кажется, что любое его действие — согласно плану Земо или наперекор ему — в любом случае будет проходить так, как барон того захочет. У него своя игра, правила которой известны ему одному и меняются по его желанию. Это злит до красноты.       В какой-то момент барон исчезает. Барнс точно знает, что тот не сбежит, но мало ли, с кем из сообщников он может встретиться, поэтому сканирует зал пристальным взглядом. Гельмут ни с кем не разговаривает — он нелепо, но ритмично танцует в голубом свете софитов. («Голубой олицетворяет высокий интеллект, воспитанность и отрешённость», — напоминает Рейнор, — «Нет ли у тебя знакомых, кому ты мог бы дать голубой цвет?») Джеймс смотрит ещё раз на Земо. Голубой ему подходит идеально. Но воображаемая Кристина забыла упомянуть, что голубой символизирует в том числе чистоту помыслов, и вот это уже совсем не про барона. Его мысли тёмные, многосложные, спрятанные за не взламываемыми замка́ми. Он пристально следит за Гельмутом: Баки Барнс — чтобы тот не сбежал, Зимний солдат — чтобы куратору не угрожала опасность, а Джеймс — чтобы насладиться каждым изящным движением тела, едва сдерживаясь от желания присоединиться.       Появление Дора Милаж не становится неожиданностью — это было лишь вопросом времени. Барнс заготовил оправдание примерно тогда же, когда разрабатывал план побега Земо из берлинской тюрьмы. Айо смотрит на него недоверчиво, почти презрительно, но Баки Барнсу, Зимнему солдату и Джеймсу нужен барон, пусть и по разным причинам, и он отстаивает полковника. Отведённого времени мало, но сержант не спорит: испытывать терпение вакандцев не в его интересах.       Гельмут совершенно невообразимым образом втирается в доверие к малолетним латышам. Всё, что ему потребовалось, — синяя (вызывает доверие) водолазка, бледно-жёлтые (демонстрирует доброжелательность и радушие) турецкие сладости и старая детская песенка про овечек (почему-то в голове крутится ассоциация с волком в овечьей шкуре). Барнс уверен, что только слепой и глухой доверится Земо. Дети просто наивны и глупы, успокаивает он себя. Это вообще не имеет значения, раз у них появляются зацепки. Вот только барон, сука такая, ожидаемо не делится информацией.       – Я предпочитаю иметь рычаги давления, — мягко улыбается он, разливая чай.       Барнса триггерит: Гельмут и так имеет слишком много рычагов давления, — глаза застилает красная пелена, и он выхватывает и разбивает фарфоровую чашку раньше, чем успевает взять себя в руки.       – Показать, что ещё я могу сделать с рычагами давления? — почти рычит он.       «Покажи», — читает сержант в насмешливых карих глазах, но вмешивается Сэм.       Вечером Уилсон получает наводку, которую надо проверить, и оставляет их вдвоём предположительно до утра. Барнс думает, что это плохое решение, потому что кто-то из них двоих до рассвета не доживёт: либо он придушит барона, либо полковник всё же пустит пулю ему в лоб, либо сержант повесится сам (от странных мыслей, от надоедливости Земо, от собственного ж е л а н и я).       Гельмут не отсвечивает. Сидит на диване в своей чёртовой вишнёвой водолазке, попивает чёртов вишнёвый чай, заедая (удивительно, но не вишнёвым) рахат-лукумом, и читает книгу. Он не пытается сбежать, не докучает разговорами, не устраивает свои сраные игры разума. Это должно успокоить. И это успокаивает — Баки Барнса и Зимнего солдата, но внутри Джеймса теплится что-то нежное от того, каким домашним выглядит барон. Именно Джеймс подходит к дивану и присаживается рядом, кладёт голову на чужие колени и прикрывает глаза. Земо не говорит ни слова, не задаёт вопросов, не хмыкает, не отдаляется, не отталкивает. Он только кладёт широкую ладонь на его голову и поглаживает, перебирая волосы.       – Вишнёвый чай? — тихо предлагает барон спустя, кажется, бесконечность уютного молчания.       Он смотрит сверху вниз, прямо в глаза. На лице вежливый интерес, тонкие губы сложены в мягкую улыбку, но взгляд демонический, тёмный, многообещающий. Сержант кивает, встаёт с чужих колен, провожает взглядом Земо. Он запоминает весь процесс заваривания чая, пока следит за изящными, выверенными движениями рук и лёгким покачиванием головы, будто в такт музыке. Гельмут возвращается с двумя чашками ароматного горячего напитка. Баки принимает его, но не пьёт, выжидающе глядя на барона. Тот воспринимает это по-своему, хмыкает и отпивает несколько глотков. Барнс усмехается. Он ждал именно этого, но не потому, что опасался яда — его вообще не интересует чай. Он отставляет свою чашку на стол и притягивает Земо ближе, вынуждая сесть к себе на колени. Полковник не выглядит удивлённым и не вырывается, он позволяет забрать чашку из своих рук, не скидывает чужую руку со своей шеи, послушно наклоняется вперёд. Джеймс целует его, слизывает каплю вишнёвого чая с нижней губы, пробирается языком в тёплый рот, чувствуя лёгкую сладость вишни. Он целует мягко. Губы барона тонкие и нежные, их приятно слегка прикусывать. Языком он скользит по ровным зубам и нёбу, пробуя, раскрывая все оттенки вкуса, словно у дорогого вина. Весь Гельмут вишнёвый. Царственность, властность, изысканность, наслаждение — все характеристики этого оттенка собраны сейчас в бароне. Земо не просто разрешает себя целовать — он отвечает, ласкает чужой язык своим, запускает пальцы в тёмные волосы, но не пытается перехватить инициативу. По крайней мере, не явно. Он наклоняет голову, двигает губами, легонько прикусывает, направляя, но не заставляя — он даёт видимость выбора. Очередной рычаг давления через иллюзорное подчинение.       Это осознание отрезвляет. Баки хватает Земо за горло, отталкивая от себя, роняет его на диван и ретируется в ванную. Он боится посмотреть в зеркало, потому что совсем не уверен, кого увидит там: разъярённого Баки Барнса, непроницаемого и безэмоционального Зимнего солдата или встрёпанного, пьяного от возбуждения Джеймса. Он не знает, кого боится увидеть больше.       Сержант выкручивает кран с холодной водой на максимум, капли отскакивают от раковины и холодят кожу, но шум потока перекрывает стук бешено бу́хающего сердца, отдающий в ушах. Он трёт лицо ледяной водой почти яростно, но это не помогает: жар везде, особенно в низу живота, но признаваться в этом себе хочется меньше всего. Не долго думая, мужчина наклоняется, подставляя ледяной струе затылок, будто она если не вымоет, то хотя бы заморозит все мысли. Как бы не так. (Сейчас криокамера не кажется такой уж плохой идеей.)       Когда Баки возвращается в гостиную, Гельмут невозмутимо восседает на диване, пьёт свой чёртов чай и читает книгу. Будто ничего не произошло. Будто он не довёл Барнса до полного спектра безумия — от злого до сладострастного.       – Чаю? — тихо предлагает Земо, когда сержант уже развернулся и направлялся к спальне.       Баки оборачивается. Голова барона наклонена набок в его любимом жесте, взгляд его внимательный, спокойный, но мужчина знает, видит, что на дне этих тёмных глаз водят хороводы демоны. Мужчина в два шага подходит к Гельмуту, хватает металлической рукой фарфоровую чашку и сжимает её в кулаке. По полу растекается остывший вишнёвый чай, осколки со звоном высыпаются из руки, но Земо даже бровью не ведёт. Он смотрит прямо в глаза, прямо в душу, блять, и едва заметно насмешливо дёргает уголком губ. И Баки понимает: он попался на очередную удочку Земо.       Красная пелена затуманивает разум, а когда она спадает, Барнс обнаруживает себя душащим барона живой рукой и вгрызающимся в его губы. Сержант отрывается от распухшего рта, но руку не убирает, даже не ослабляет хватку. Глаза Гельмута поблёскивают от влаги и чего-то совершенно дикого. Он не просто не сопротивляется — он всем своим видом буквально поощряет действия Баки. Руки покорно сложены на коленях, поза расслабленная, никаких судорожных попыток вдохнуть, наоборот, дыхание замедлено. Барона выдаёт только заполошный пульс под пальцами Барнса, и сержант списал бы это на естественную реакцию на страх, но взгляд карих глаз — жадный, взбудораженный, вожделеющий, в нём читается что-то такое, что даже знающий сорок языков солдат не может прочесть. Розовый язык мельком скользит по раскрасневшимся губам, и это внезапно становится ключом к зашифрованному посланию в этом взгляде: «не останавливайся». Джеймс сильнее сдавливает шею, будто надеясь, что барон потеряет самообладание. И это срабатывает, но совершенно не так, как мужчина ожидал. Гельмут вздрагивает, веки подрагивают, глаза бегают, запах его тела становится острее — но всё это не от страха. Баки Барнс решил бы, что это ещё одна уловка, Зимний солдат проверил бы самочувствие куратора и оказал бы помощь при необходимости, а Джеймс даже не задумывался бы, продолжая целовать тонкие губы. Но, кажется, впервые за время их совместной работы в голове сержанта нет разделения на эти личности — они сливаются в одного человека, который заражается чужим безумием и загорается ответной страстью.       Хватка на чужом горле ослабевает, но теперь Джеймс лимитирует дыхание барона поцелуем, жадным, напористым и злым. И Гельмут не противится, наоборот, доверчиво прикрывает глаза, вцепляется в его плечи, словно утопающий, тянется к нему, с готовностью впускает в рот его язык. Он весь податливый, отзывчивый, и это вызывает противоречивые чувства: с одной стороны, это всё кажется хуй-пойми-какой игрой, с другой, сводит с ума и распаляет желание.       Стоять, наклонившись к Земо, становится неудобно, и Баки подхватывает его под колени, поднимая на руки. Он с силой впечатывает его в стену, срывая чужой резкий выдох. Барнс отрывается от чужих губ и смотрит. Гельмут взъерошенный, раскрасневшийся, его губы горят, а глаза пьяно блестят. Джеймс ведёт металлической рукой по груди вверх, и барон доверчиво открывает шею, как бы намекая на свои пожелания. Протез ложится на оголённое горло, пальцы умеренно сдавливают его, и в карих глазах всё меньше осознанности, но больше животного влечения.       – Я думал, что с моей головой не всё в порядке, — шепчет Баки, разжимая ладонь и оглаживая большим пальцем подрагивающий кадык, — но ты совсем ебанутый. Ты в руках опасного убийцы с промытыми мозгами, а дрожишь вовсе не от страха, — в ответ барон только пьяно улыбается и смотрит своими горящими сумасшествием глазами, и мужчина продолжает говорить со смесью ужаса и восхищения: — У тебя не просто отсутствует инстинкт самосохранения. Нет, ты настолько болен, что хочешь быть на грани жизни и смерти. Всё время говоришь о ненависти к суперсолдатам, но сейчас возбуждён в руках одного из них.       Земо ничего не говорит, но его затуманенный взгляд и рваное дыхание красноречивее любых слов. Вибраниумными пальцами Джеймс проводит по искусанным губам, и барон призывно открывает рот шире и высовывает язык. Хмыкнув, сержант бесцеремонно проталкивает три пальца во влажную полость, глубоко, до самой глотки, заставляя Гельмута едва ли не давиться металлом и собственной слюной, но тот вопреки ожиданиям всасывает их глубже, вылизывая с таким явным удовольствием, что даже видавшему виды Зимнему солдату становится не по себе.       Правой рукой Баки пробирается под вишнёвую водолазку, впиваясь в его рёбра. Барон остаётся без дополнительной опоры и крепче цепляется за сильные плечи. Но Барнсу мало. Он хочет видеть Земо беспомощным, хочет видеть его таким же зависимым, каким был он сам в далёком две тысячи шестнадцатом. Он перехватывает чужие запястья, заводит их вверх, прижимает к стене. Гельмут выглядит так, будто въебал пару дорожек того порошка сомнительного состава, который толкали на каждом углу в Мадрипуре. Осознание того, что до такого состояния его довёл он сам, скручивает внутренности плотным узлом и застилает разум кислотно-неоновой, как наркотический трип, поволокой.       Ноги Гельмута съезжают со спины мужчины, подкашиваются в поисках опоры. Барнс вталкивает колено между чужих бёдер, вжимая его в пах, чем срывает гортанный стон, вибрацией отдающий в металлические пальцы, которые продолжают терзать горячую глотку. Земо, то ли позабыв свой статус, то ли забив на него, бесстыдно трётся промежностью о чужое бедро, позволяя ощутить степень своего возбуждения. Баки рычит, достаёт мокрые пальцы, вновь сжимая чужое горло, и кусает распухшие губы, раздирает их в кровь. Он вдавливает полковника в стену так сильно, что кажется, будто вот-вот пойдут трещины, но пока трещинами идут только убеждения Баки — в своём отношении к Земо, ментальном здоровье и сексуальной ориентации. Впрочем, рефлексия отходит на второй, третий, десятый план, стоит Земо потереться пахом о его бедро и простонать, впуская язык в рот. Он, несмотря на хватку на горле и запястьях, тянется к сержанту так, словно без него не может существовать, и это сносит и без того шаткую крышу.       Джеймс отпускает чужие руки, позволяет им вцепиться в свои волосы, кладёт ладонь на поясницу, притягивая ближе, хотя ближе уже некуда, но он хочет растворить Гельмута в себе, раствориться в нём, стать единым сгустком безумия. В голове окончательно срывает все тормоза, когда Земо в очередной раз протяжно стонет в ответ на прижавшееся к промежности колено, и Баки наконец отдаляется от чужого растерзанного рта. Глаза Гельмута дикие, он весь раскрасневшийся, взмокший, взлохмаченный, в нём нет ни намёка на привычную высокомерную снисходительность, никаких ебучих игр разума, и смотреть на него сейчас — одно удовольствие.       – Ты сводишь меня с ума, — хрипло выдыхает мужчина.       Это не романтичное признание и не метафора — это пугающее откровение, болезненная правда, которая режет без ножа, вскрывая грудную клетку и обнажая изломанную душу. А барон только ухмыляется в ответ, но не в привычной паскудной манере, а с пониманием, всепрощением, приглашением на самое дно безрассудства. И Барнс принимает это приглашение, убирает протез с шеи, прижимается к ней губами, зубами. Ладони скользят по груди, бокам, стискивают чужие ягодицы, помогая притереться к своему бедру. И эти пальцы, беспорядочно и беспомощно цепляющиеся за его волосы, шею, плечи, эти задушенные, почти жалобные полувсхлипы-полустоны, этот бессвязный шёпот без капли смысла, это горячее, дрожащее от возбуждения тело — весь полковник сейчас кажется единственной константой в бесконечно меняющемся мире, за которым Баки не успевает.       Барнс настолько привык жить войной, что даже момент единения с любовником больше напоминает сражение, чем ласку. Впрочем, это же Гельмут — такой же военный, для которого борьба не осталась позади, просто теперь вместо внешних врагов есть внутренние демоны. И суперсолдаты. И, кажется, на одном из них Земо сейчас и срывается по полной, притягивая его для очередного грубого поцелуя. Джеймс отвечает, вылизывает его рот и одновременно с этим нервно расстёгивает чужие брюки. Правая рука обхватывает горячую твёрдую плоть, пока металлические пальцы впиваются в бедро. Он спускается губами ниже, прикусывает гладко выбритый подбородок, зубы сжимают сонную артерию, и где-то в этот момент барон кончает.       Баки вылизывает его шею, продлевая приятные ощущения, и даже не успевает поправить чужую смявшуюся одежду, как Земо сползает по стене вниз. Мужчина на мгновение думает, что полковнику поплохело, но тот вцепляется в его ремень и проворно расстёгивает его, приспуская джинсы с бельём. Барнс едва соображает, поэтому не останавливает Гельмута, когда тот обхватывает губами его член. Ощущения переполняют. Не только физические, но и эмоциональные: та часть сержанта, которая всё ещё живёт войной, видит в этом победу, превосходство над противником, и рука сама ложится на чужой затылок, сгребая в охапку волосы и заставляя взять глубже.       Карие, почти чёрные, глаза смотрят снизу преданно и покорно, и оторваться от них невозможно. Рот барона горячий и умелый, он обхватывает член плотно, туго. Свободной рукой Барнс обхватывает его горло, не сдавливая — удерживая, чтобы ощутить, как собственная плоть проходит в глотку. Баки кажется, будто земля уходит из-под ног, он проваливается в бездну безумия и удовольствия, такую же бесконечно чёрную, как и блестящие от выступивших слёз глаза внизу. Оргазм взрывается разноцветным калейдоскопом.       Мужчина приходит в себя через несколько секунд. Гельмут сидит на коленях, привалившись спиной к стене, на тонких, растерзанных жёсткими поцелуями губах блаженная улыбка, но глаза совершенно пустые. Капли крови и семени смотрятся на его лице пугающе. Достигнутое единство в голове трещит по швам, и теперь Баки Барнс в ужасе и отвращении от того, что натворил, Джеймс более чем доволен, а Зимний солдат присаживается на корточки и стирает большим пальцем кровь с уголка губ барона с тихим «я позабочусь о тебе».       Мужчина был уверен, что не сможет заснуть, терзаемый ненавистью к себе, Гельмуту и всему подряд. Но на деле он проваливается в сон — и даже не на полу, — вслушиваясь в мерное дыхание с другого конца комнаты. И кошмары ему впервые за долгое время не снятся — только внимательный взгляд карих глаз, одновременно пустых, потухших и полных жизни, эмоций и тайн, которые хочется разгадать.       Сэм возвращается к рассвету. Он недоверчиво осматривает помятого барона и переводит вопросительный взгляд на друга. Баки хмуро молчит, Земо загадочно улыбается — и Уилсон делает самый логичный вывод: повздорили.       – Наибольшая ценность Земо — способность добывать информацию и делиться ей с нами, следовательно, его рот нам нужен в целости и сохранности. Так что в следующий раз бей его в другое место, — советует он и раздражённо смотрит на посмеивающегося Гельмута.       Баки тоже кидает на него недовольный взгляд, но не может не признать хотя бы про себя, что фраза Сокола звучит весьма двусмысленно. Впрочем, у капитана есть план, и Джеймс сосредотачивает своё внимание на миссии.       Когда Джон припирает Гельмута к стене и пристёгивает его руку наручниками, Барнс хочет ему переебать. Баки списал бы это на общую неприязнь к Уолкеру, Зимний солдат увидел бы в этом угрозу куратору, но Джеймс-то знает, что всё дело в ревности. И да, он сам хотел бы прижать барона и, возможно, заковать в наручники. Но сейчас есть дела поважнее, и он следует за Сэмом.       Когда он находит Земо в отключке среди разбитых ампул с сывороткой и стоящего рядом Джона, сержант от души въёбывает ему по зазнавшейся роже и аккуратно поднимает бессознательное тело на руки, прижимая к себе. Не вовремя вспоминается Дора Милаж, которые вот-вот должны прийти и забрать барона, и это отдаёт фиолетовым — цветом тоски и отчаяния, цветом его водолазки и выглядывающих из-под воротника синяков и укусов, оставленных Барнсом. («Фиолетовым наделяют демонов, которые находятся в постоянной борьбе со своими страстями и не находят покоя. Люди, отдающие предпочтение этому цвету, манипулятивны и играют с чужими чувствами. Будь осторожен, Джеймс», — предупреждает Рейнор, но Баки отмахивается от неё и думает, что ему не нравится, как она произносит его имя.) Он бережно прижимает полковника ближе к себе. Плевать на все убеждения, ведь Гельмут всё равно вскоре отправится в Рафт и они больше не увидятся — почему бы не позволить вольность своим чувствам на несколько часов?       Он прикладывает ко лбу барона холодное мокрое полотенце и держит его за руку. Он знает, что Гельмут давно пришёл в себя, хоть и продолжает притворяться, и даже знает причину, поэтому шепчет с усмешкой:       – Можешь прекращать делать вид, что в отключке. Я не отпряну.       Земо улыбается, устало и болезненно, но глаза открывает и смотрит на Баки так, как никто никогда не смотрел на него, так, будто он может значить целый мир.       – Знаешь, Джеймс, я буду скучать, когда наша миссия закончится. Ты крайне интересный человек, и мне жаль, что у нас так мало времени, чтобы узнать друг друга получше. Даже будь у меня возможность поступить иначе в две тысячи шестнадцатом, я бы сделал всё то же самое, но это не значит, что мне не жаль за то, как я поступил с тобой.       Барнс хочет ответить, хочет сказать, что может понять его, что не ненавидит, что прощает, что тоже не против узнать его получше, — но возвращается Сэм, и сержант оставляет Земо одного.       Он слышит обрывки их разговора. «Суперсолдаты не должны существовать» — «Не все такие» — «Стив Роджерс был такой один» — «А что насчёт Баки?» — и тишина в ответ. Баки никогда не умел читать мысли барона — никто не умел, — но он хочет знать, что думает тот сейчас. Он позволяет себе эгоистично представить, что Гельмут сделает для него исключение.       Барнс замечает, как Земо скрывается в ванной комнате, слышит, как открывается люк, и даже не сомневается, что мужчина сбежит. Неожиданно это приносит такое облегчение, что даже с лёгкостью отвалившийся протез волнует меньше, чем мог бы. Когда побег барона становится очевидным для всех, Айо кидает на Баки недовольный, едкий взгляд и уходит. Сэм хлопает друга по плечу. Побитый Джон покидает их апартаменты незаметно, и сержанту, в общем-то, плевать.       Баки находит его. Не то чтобы это было сложно. После брошенных в самолёте ещё в самом начале их пути слов о памятнике в Заковии сомнений в том, куда отправится барон, не могло и быть.       Время раннее — только начинает светать, — а оттого всё кажется серым. Даже первые лучи солнца не отливают золотом, а лишь подчёркивают, как невзрачна, бесцветна опустошённая земля («Как и ваша жизнь, мистер Барнс», — беспощадно-правдиво шелестит голос Рейнор).       Он видит его ещё за пару сотен метров. Даже отсюда можно разглядеть, ощутить тоску, исходящую от Земо. На секунду сержанту хочется подбежать, сказать, что Дора Милаж вот-вот нагрянут, помочь сбежать — снова. Но Баки Барнс списывает это желание на Зимнего солдата или Джеймса, ведь сам он намерен отправить полковника туда, где ему самое место.       Гельмут не оборачивается, когда Баки подходит ближе, но приподнимает уголок губ, почти застенчиво. Джеймс не вслушивается в его слова. Он смотрит на фиолетовую водолазку и желтеющие синяки от собственных пальцев, чувствуя, что скоро цвета потеряют для него смысл — никто не вызовет такую гамму эмоций, противоречивых, сильных, разноцветных. Он впитывает его голос, зная, что ещё очень долго, а может, никогда больше не услышит этот мягкий акцент, вкрадчивый тон с покровительственными нотками — никто не назовёт его Джеймсом так, как делает это барон, с мягкой, нерешительной «дж» и шипящей, змеиной «с».       Барнс наводит дуло на Земо. Невольно вспоминается их первая стычка в самолёте. Он хочет видеть страх, мольбу, сожаление, но там, в этих карих (цвет увядания) глазах, таится смиренность, усталость и вместе с тем решимость. Гельмут расслабленно опускает плечи, гордо вздёргивает подбородок, уверенно смотрит в глаза Баки, едва заметно приподнимает уголки губ и — кивает.       Всё застилает красным, красным, ёбаным к р а с н ы м («Страсть, гнев, любовь, мученичество, опасность, агрессия», — услужливо подсказывает Кристина, но Джеймс вспоминает совсем другое значение) — символ воли к жизни, которой у Земо совсем нет. Барнс нажимает на курок. Пистолет не заряжен, но сержант так надеется в эту последнюю, по мнению Гельмута, секунду увидеть в глазах напротив желание жить, сожаление о ранней смерти — но решимость после холостого выстрела сменяется лишь коротким удивлением, а после скорбью от того, что жизнь продолжается. И это неожиданно причиняет боль, и злит, и тревожит, и вызывает ещё миллион эмоций от желания закричать, ударить до необходимости прижать к себе и…       Джеймс целует его резко. Это даже не поцелуй — он просто вжимается губами в тонкие губы, вжимает Земо в себя. На удивление, барон не отталкивает и даже не бездействует — он кладёт холодные ладони на обросшие щёки и отвечает на поцелуй так, как никогда раньше. Не с притворной покорностью, не снисходительно, не игриво, не жадно. Нет, он целует отчаянно, горько, искренне — как в последний раз. И Баки понимает, что ошибся, когда думал, что испытал весь спектр эмоций к Земо, потому что этот поцелуй вызывает что-то такое, что не дано понять людям, что не должно быть ими понято, чтобы не лишить их счастья — но Джеймс понимает. Эти несколько бесконечно долгих и одновременно недостаточных секунд выматывают его эмоционально: слишком сильные чувства он сейчас испытывает, настолько сильные, что всё померкнет на их фоне — он уже это знает.       Гельмут отдаляется первым. Его глаза впервые на памяти Баки влажные от безграничной печали, и на лице лёгкая и такая же грустная улыбка. Они смотрят друг другу в глаза. Немой диалог обо всём том, что никогда не получится выразить никакими словами, ни на одном языке.       Айо подходит к Земо, её отряд наставляет на него копья.       – Прощай, Джеймс, — тихое и выжигающее.       Дора Милаж уводят пленника. Солнце выходит из-за горизонта. Начинается новый день. Жизнь продолжается.       Барнс отправляется домой, оставляя сердце и способность видеть цвета около заковианского мемориала.