Палитра

In all this mayhem You've made me feel again But some of me won't be saved. I won't give up on me If you don't do. Should I spell it out for you? No one here is bulletproof. (You Me At Six — Spell It Out)

      Жизнь возвращается в привычное русло. Семья Уилсонов радушна и не даёт заскучать. Ремонт лодки оказывается куда веселее, чем можно было представить. Повседневность снова становится чёрно-серо-белой, но это привычно, и потому внутри Баки Барнса наконец царит умиротворение и гармония. Только вот Зимний солдат и Джеймс не находят покоя. Зимний солдат чувствует себя брошенным: все делают вид, будто его нет, будто его никогда не было. Единственный, кто понимал, что эта часть Баки никуда и никогда не исчезнет, кто принимал эту часть, сейчас находится посреди океана за пуленепробиваемым стеклом. Джеймс же тоскует от одиночества. Он не слышит своё имя в той манере, в которой умел произнести только Земо; ему не хватает оттенков, не хватает эмоций; он скучает. У Джеймса зияет дыра в груди, болит сердце — но проблема в том, что это в голове мужчины три человека, а вот тело всё ещё только одно, поэтому сердце болит сразу у всех. Баки Барнса это раздражает, но он старается не обращать внимание. Выходит плохо.       Ему снова снятся кошмары. Там больше нет грехов Зимнего солдата, нет чёрной бесконечной пустоты, нет рябящих цветов. Теперь там обитают предрассветный полумрак, мемориал и Гельмут — единственное цветное, фиолетово-чёрное пятно среди серых тонов пейзажа. В этих снах барон излучает безмерную тоску: его всегда прямая спина горбится; плечи опущены, будто вся душевная боль неожиданно стала ощутимой и повисла на нём тяжким грузом; глаза потухшие, смотрят сквозь памятник, сквозь весь людской мир, сквозь время — куда-то в далёкое прошлое. Но стоит Барнсу возвести курок, как Земо расправляет плечи, гордо поднимает голову, переводит осмысленный взгляд на своего палача — становится привычным собой, словно оживает в эти последние секунды своего существования, словно ощущение приближающейся смерти придаёт ему жизни. И это настолько неправильно, что Джеймса разрывает на кусочки. Он хочет закричать, он хочет выкинуть пистолет — но может только взглядом выразить «я не хочу тебя убивать» и получить в ответ такое же молчаливое «я хочу умереть от твоей руки» — и палец сам нажимает на курок.       В этих снах самое пугающее не то, что он стреляет в Земо, не расплывающаяся бордовая лужа крови и даже не то мрачное удовлетворение, которое испытывает Баки Барнс из сна, лишая жизни того, кто её, в общем-то, и не достоин после всех своих злодеяний. Нет, пугает счастливая полуулыбка, навечно застывшая на бледном лице; пугает контраст Гельмута с окружением — он мёртв, однако остаётся единственным цветным пятном на фоне живого, но блёкло-серого пейзажа.       Вскакивая посреди ночи, Баки каждый раз думает об иронии: в реальности он больше не убивает людей, во сне он убивает того, кто хочет и заслуживает умереть, а по ощущениям он словно убивает себя.       Баки живёт обычной жизнью с поправкой на работу спецагентом. После падения Разрушителей Флагов Сэм погружается в свои капитаноамериковские дела, сам того не желая оставляя друга одного. Спустя пару дней по пути к тюрьме взрывается машина с тройкой суперсолдат. Это будоражит общественность и правительство. Барнс уже знает, что его и Сокола отправят разбираться с этим, хотя ни у кого из них даже не должно быть сомнений в том, кто это устроил. Сержант смотрит прямую трансляцию с места событий. Машина горит оранжевым — экстравагантным и неистовым, как и Гельмут. Эта ассоциация заставляет невольно усмехнуться.       Никаких улик они, конечно, не находят. Джеймс предлагает навестить Земо в Рафте, но им не позволяют. Официальной причиной, конечно, становится отсутствие доказательств его причастности и «Земо двадцать четыре часа под наблюдением, мы бы уже знали, если бы он попытался выкинуть что-то подобное». Но Баки догадывается об истинной причине отказа, которую подтверждает Росс тихим, но твёрдым:       – Вы уже однажды пришли к нему в тюрьму расспросить о сыворотке, агент Барнс, и мы знаем, чем это закончилось.       – Мне льстит, что вы думаете, будто я способен обойти охранную систему самой защищённой тюрьмы в мире. С другой стороны, ваши сомнения ставят под вопрос уровень её защищённости.       Баки ловит себя на мысли, что сейчас говорит точь-в-точь, как Земо: та же снисходительная ирония той же вежливой интонацией — даже реакция госсекретаря, раздражённо-обидчивая, такая же, какую обычно вызывает барон.       – Не забывайтесь, Барнс, вы всё ещё под наблюдением.       – Надеюсь, настолько же тщательным, как и Земо. А то вдруг взорвётся ещё один грузовик с террористами.       Глядя на нахмуренные брови генерала и его гневно раздувающиеся ноздри, Джеймс вдруг понимает, почему Гельмута забавляло поведение собеседников. Зимний солдат думает, что ему не положено вести себя подобно куратору, Джеймс уверен, что это доказательство их с бароном нерушимой связи, а Баки Барнс неожиданно находит в этом злорадное удовольствие.       – Бак, — укоризненно говорит Сэм, кладя руку ему на плечо, а потом обращается к Россу: — У него специфическое чувство юмора. Но я надеюсь, что вы правы и Земо действительно не причастен.       С того диалога сержант всё чаще замечает за собой мелкие, не явные для окружающих, но очевидные для него самого повадки барона. В свободное время он больше читает — и чаще на русском или немецком; в его речи больше тонкого сарказма, а в тоне голоса — подчёркнуто учтивой снисходительности; иногда он даже заваривает чай по всем правилам, как это делал Гельмут, — Джеймс до сих пор помнит каждое его движение, каждое совместное чаепитие, каждую собственноручно разбитую чашку, тот самый вишнёвый вкус губ.       Конечно, он помнит — они все помнят. Баки Барнсу до сих пор стыдно. Не только за то, что позволил этому произойти, но и за то удовольствие, которое испытывал, вжимая мужчину в стену, впиваясь в его губы, вталкиваясь в горячую глотку. Зимний солдат помнит ту смесь изумления и благодарности в карих глазах, когда он аккуратно стирал влажным полотенцем капли крови и семени, а после уверенно, но мягко втирал успокаивающий гель в бесчисленные синяки от собственных пальцев. Джеймс же запирается в душе и ласкает себя, не только вспоминая чужие пьяные от возбуждения глаза и сносящие остатки разума поцелуи, но и представляя, что ещё сделал бы с Гельмутом, будь у них больше времени.       Воображаемая Кристина твердит, что ему следует проработать эту проблему, но Баки не согласен, потому что беспорядочный, сумасшедший, яростный и страстный хаос, который произошёл между ними, — это не проблема — это, блять, ёбаная катастрофа, и никакой мозгоправ, священник и даже чёртов госсекретарь не помогут ему ни замолить этот грех, ни забыть его. Особенно, когда сам Гельмут обитает в его снах.       О, сны становятся новым испытанием для сержанта. Кроме прошлых кошмаров, мужчине снятся новые: где Земо вновь завладевает сознанием Зимнего солдата; в которых он убивает семью барона на его глазах, полных беспомощности и ненависти; как Баки снова бредёт в одиночестве по чёрной пустоте; — от них после пробуждения липко и душно, выступает холодный пот и бьёт дрожь.       Но иногда ему приходят и другие сны. Они полны мягких розовых (нежных и трогательных), небесно-голубых (уютных и мечтательных) и золотистых (полных света и счастья) тонов; в них царит гармония и приятная ленность, пахнет вишней и морем; там тихая музыка так и манит лёгким танцем, а терпкое вино подталкивает к задушевным беседам; — и они хуже кошмаров, потому что в реальности люди и события всё так же делятся на чёрное и белое, а весь мир видится невзрачно-серым, и потому пробуждаться и осознавать, что это всего лишь грёза, — настоящая пытка. «Возможно, вам следует окружить себя менее мрачными тонами. Больше яркой одежды, светлых акцентов в интерьере, — советует Рейнор. — Как насчёт оранжевого? Он поднимает настроение. Или зелёного — цвет юности и надежды? Последнего вам явно не достаёт, мистер Барнс».       Баки отмахивается от навязчивых советов почти месяц, пока сновидения не выжигают в груди дыру до такой степени, что становится невыносимо. Он покупает жёлтую (наполняет комнату светом и счастьем) вазу и ставит пёстрые букеты; на замену однотонному чёрному пледу приходит бежевый (символизирует гармонию и открытость новому) с сиреневыми («Ну же, Барнс, немного романтики и мечтательности вам не помешает») цветами; на стене появляется морской пейзаж, а медовые (усиливает чувство наслаждения) шторы оттеняют бледные стены маленькой спальни.       Баки убеждает себя, что это работает, но это не так. Цвета перестали иметь значение с той последней встречи у заковианского мемориала, с того тихого и обречённого «прощай, Джеймс», с того отчаянного поцелуя. Букеты вянут, становясь из ярких невзрачными; жёлтая ваза воскрешает в памяти ироничную фразу про ревность в Мадрипуре; сиреневые цветы на пледе ассоциируются с фиолетовой водолазкой барона, а медовые шторы — с его хитрыми глазами. Барнсу становится только хуже, и он выкидывает всё это, справедливо считая, что раз уж на душе мрачно, то и свой дом нужно обставить соответствующе.       Никто вокруг не замечает этих перемен и метаний в мужчине. Баки Барнс уверен, что это к лучшему, он не хочет очередных попыток влезть в его голову и душу и старается не вспоминать о Гельмуте хотя бы в периоды бодрости, Зимний солдат погружается в подобие криосна, ведь новой цели у него нет, а куратор далеко, и только Джеймс хочет этому воспротивиться, хочет, чтобы если не поняли, то хотя бы обратили внимание на то, как медленно его разъедает тоска.       Баки не справляется. Он чаще, чем хотел бы, вспоминает барона. Вспоминает самую первую встречу: типичный клерк, щуплый очкастый доктор, вежливый и приятный — пока не раздалось твёрдое «zhelanie». Его лицо в красных и голубых бликах казалось резче, жёстче, опаснее — то ли из-за почти чёрных глаз и решительного взгляда, то ли из-за заострённых скул, то ли из-за военной выправки. В противовес этому вспоминается их последняя встреча. Он уже знал, что из себя представляет барон на самом деле, как коварен и жесток он, но что же Баки видел? Мягкость, отрешённость, смирение, вселенскую скорбь, — и всё это совсем не соответствовало образу беспощадного, мстительного, озлобленного, ослеплённого болью потери Земо из две тысячи шестнадцатого. Земо прошлого и настоящего связывала только непоколебимая решимость — всё так же ни капли сомнений и страха в бездонных глазах. Даже перед лицом смерти, перед лицом того, кого боялись все. Гельмут же не просто не боялся — он цеплялся за Зимнего солдата, за Джеймса, за, чёрт побери, Б а к и Б а р н с а.       Это осознание, как бы он ни старался, неизменно возвращает сержанта мыслями к их — тому, что язык не поворачивается назвать близостью оттого, как грязно, как спешно и грубо это было, но назвать иначе не получается, потому что они никогда прежде не были так близки — не просто телом, но общим безумием, общей внутренней борьбой, которая могла выйти наружу только в виде извращённой помеси болезненной страсти и воодушевляющей жестокости.       Они умели говорить на разных языках. Земо знал не меньше пяти языков, солдат и вовсе знал сорок, но был язык, который они знали лучше любых других, — язык войны, язык потери, язык неприятия окружающими, язык душевных терзаний, язык нерастраченной нежности; в том, что они говорили друг другу на английском, между строк молча договаривалось всё самое важное на языке, который они понимали лучше всего, на котором они по-настоящему понимали друг друга. После удаления кода активации Зимнего солдата Баки не славился многословием, но, когда Гельмут исчез из его жизни, оказалось, что он потерял единственного собеседника, с которым не было необходимости говорить, чтобы быть услышанным. Этого, на удивление, не хватало.       Барнс убеждает себя, что не скучает по Земо, не ищет ему замену, а просто пользуется главным преимуществом двадцать первого века — безграничный доступ к общению на любой вкус — и снова качает Тиндер.       Тигры на аватарках всё ещё вызывают много вопросов, но мужчина решает, что разберётся с ними как-нибудь в другой раз, и скидывает такие профили влево. Профили людей, не похожих на Земо, тоже летят влево. Слишком похожих — влево. Глупых и скучных — влево. Излишне мягких в общении — влево. Грубых и дерзких — влево. Влево, влево, блять, в л е в о.       Через неделю Баки удаляет Тиндер.       Он не подходит этому времени, этому миру, этим людям, и с этим непросто мириться, и Джеймс не справляется, но старается игнорировать. Через день созванивается с Соколом, два раза в неделю ходит в тренажёрный зал для поддержания формы, криво улыбается заигрывающим девицам в барах и каждый вечер закидывается горстью снотворного, чтобы не мучили кошмары, хотя и знает, что это не поможет.       Пока Зимний солдат не отсвечивает, а Баки Барнс добровольно заключает себя в чёрно-белое, только Джеймс изо всех сил сопротивляется такому порядку вещей и старается раскрасить свою жизнь. Именно так он однажды обнаруживает себя в комнате с пакетом красок, кисточек и стопкой бумаги.       Баки не умеет рисовать, но это не мешает ему макать пальцы в краску и бездумно выводить пятна: коричневые — в цвет полных мудрости и тоски глаз; красные — как растекающаяся лужа крови в кошмарах; фиолетовые — которые напоминают о следах собственных пальцев на бледной коже; синие — океан, который их разделяет.       Этой ночью сержанту снится их последний поцелуй, полный горечи и отчаяния. Ему снится диалог, который тогда был высказан одним долгим взглядом.       «Я надеялся умереть от твоей руки».       «Я тоже, но ты сделал исключение для меня. Было бы подло с моей стороны не дать тебе второй шанс».       «Я его не заслуживаю».       «Как и я».       «Винить пистолет в убийстве глупо, Джеймс: ответственность на том, кто нажимает на курок. Зимний солдат был просто оружием. Я же был одним из тех, кто стрелял».       «Я понимаю твои мотивы».       «Они меня не оправдывают».       «Неужто совесть гложет? Мы оба знаем, что ты не сожалеешь о содеянном».       «Туше́. Но это ещё один повод казнить меня. Впрочем, я знаю, что ты больше не убиваешь. И это, безусловно, вызывает уважение, Джеймс, но я всё же хотел надеяться, что ты сделаешь для меня и с к л ю ч е н и е».       «Я не смог бы убить тебя даже без своих убеждений».       «И это я тоже знаю. Но наш путь закончен. Я бы многое отдал за то, чтобы вырвать для нас ещё немного времени, но это моя расплата за грехи — вечное одиночество».       «Мы ещё встретимся».       «Не надо, Джеймс. Давать надежду слишком жестоко».       «Это не пустые слова».       «Разумеется. Я даже не сомневаюсь, что мы ещё встретимся. Но итог неизбежен: мы всегда будем по разные стороны баррикады. Ты — герой и лучший друг Капитана Америки, я — злодей и террорист, к которому в моменты крайнего отчаяния можно обратиться за помощью, а затем снова упечь за решётку».       «Мы можем убедить, что на свободе ты полезнее, чем в тюрьме. Станешь частью ЩИТа. Не без постоянного наблюдения, конечно, но на воле».       «Наблюдения… Будешь моим куратором? Было бы иронично».       «Почему мне кажется, что тебе это не надо?»       «Давай посмотрим правде в глаза, Джеймс: никто не выпустит меня из Рафта. У меня не было в друзьях ни первого, ни второго Кэпа, поэтому за меня словечко замолвить некому. Прошлых заслуг перед Америкой, как у Шэрон, у меня тоже нет. Вакандцы в моих услугах информатора не нуждаются. В моём освобождении заинтересован только ты, и мы оба понимаем, что тебя по объективным причинам никто слушать не станет».       «Я поговорю с теми, кого слушать станут».       «Незачем утруждать себя и других, Джеймс. Ты хочешь сделать всё, чтобы у н а с был шанс, но ничего не выйдет. Мы оба многое пережили и привыкли жить войной. Наши отношения не будут здоровыми. Знаешь, как в России говорят? V lubvi kak na vojne — vse sredstva horoshi. В сражениях мы прожили гораздо больше, чем в любви, а потому и средства у нас будут совсем не полюбовные. Особенно учитывая то, что причин ненавидеть друг друга у нас предостаточно. В моменты слабости мы будем делиться самым сокровенным, болезненным, тем, что не даёт спать по ночам, а во время срывов вспоминать всё это и сознательно причинять друг другу боль. А в конце один из нас либо сломается, либо сломает другого».       «От тебя так и веет оптимизмом».       «Я стараюсь смотреть на вещи реалистично».       «Нет, Гельмут, ты смотришь на вещи через призму своего желания умереть. Ты всё решил за нас двоих. Ты хренов эгоист, который даже не хочет прислушиваться к другим, к о м н е».       «Слова ничего не изменят».       «Ты просто смирился».       «Тебе тоже стóит».       «Почему ты продолжаешь решать, что мне стоит делать, а что нет?»       «Я не хочу, чтобы из-за меня ты натворил глупости».       «Я, чёрт побери, пытаюсь тебя спасти».       «А ты уверен, что мне это нужно? Называешь меня эгоистом, но чем ты сам лучше сейчас? Или это всё влияние Стива Роджерса? Вот уж кто бежал спасать каждую потерянную душу. Спас друга, вырвал из лап ГИДРЫ. И что теперь? Он бросил тебя,..»       «Заткнись».       «оставил наедине со своим прошлым, с кошмарами и безграничным чувством вины за содеянное,..»       «Закрой свой рот!»       «вышвырнул тебя в современный мир, к которому ты совершенно не приспособлен. Но тебя насильно, из мнимо благих побуждений запихнули в него, даже не предоставив инструкцию, как жить дальше, и теперь ты здесь лишний».       «Какой же ты ублюдок. Уже начинаешь “сознательно причинять боль”, чтобы доказать свою правоту, да?»       «Мне просто не нужна такая “помощь”, Джеймс».       «Поэтому ты предпочтёшь умереть?»       «Меня ничего не держит тут».       «Но ты продолжаешь держаться за м е н я».       Гельмута уводят. Шелестящее «прощай, Джеймс», потому что барону нечем парировать, едкий осадок болезненно-правдивых слов и горький привкус недосказанности на языке — вот, чем закончилась их история.       Баки просыпается посреди ночи с мокрыми от злых слёз глазами и решимостью договорить.       То, каких усилий ему стоило уговорить Сэма добыть разрешение на посещение Рафта и сколько унижения вытерпеть от Росса, перестаёт иметь значение ровно в тот момент, когда Баки подходит к стеклу камеры. Земо лежит на кровати с книгой в руках и не сразу замечает нежданного посетителя. Сержант жадно впитывает каждую эмоцию, мелькающую на осунувшемся лице. Удивление сменяется недоверием и перетекает в радушие. Вежливая улыбка и хитро сощуренные глаза отражают самодовольство барона, и Джеймс хмурится в ответ.       Они снова молчат, ведя диалог одним долгим пристальным взглядом. Сержант впитывает каждый цвет, который исходит от Гельмута. Приветливый и доброжелательный бирюзовый медленно выцветает в пустой, отрешённый, обрекающий на одиночество белый. Барнс закатывает глаза. Ему хочется встряхнуть Земо, разбить чёртово стекло, протянуть руку и помочь выбраться из плена боли и страданий. Между ними пропасть, но он хочет сказать: «прыгай, я поймаю». Чёрная тень сомнения и недоверия Гельмута то ли раздражает, то ли причиняет боль, и Джеймс прикладывает правую руку к стеклу. Заключённый отводит взгляд, поджимает губы, раздумывает над чем-то — а потом смотрит на Баки пристально, ища подвох, повод не верить — но не находит. Он прикладывает ладонь в ответ, и его глаза на мгновение кажутся зелёными. Возможно, это просто блик, или хитрая игра света, или отражение мутного стекла — но Джеймс хочет думать, что это всё же отблеск надежды, пока Баки Барнс думает, что всё это — плохая затея.       Они оба знают: чтобы Земо выпустили на волю, причины «один бывший киллер не может жить без другого» недостаточно. Но они довольствуются короткими встречами по выходным. Иногда они рассказывают друг другу о приятных и забавных моментах из жизни, иногда — молчаливыми взглядами делятся болью прошлого и переживаниями настоящего. Негласным табу становится обсуждение, даже немое, чувств друг к другу — потому что они оба чересчур много потеряли, слишком привыкли к одиночеству, разучились верить и доверять, — потому что спектр их чувств включает в себя множество тонов и оттенков, противоречащих друг другу, а их взаимоотношения состоят из сплошных «но» и «если», — потому что они оба не готовы обнажить искорёженную душу, боясь в очередной раз лишиться всего.       Первый месяц Сэм не задаёт вопросы, но каждый из них висит в воздухе. «Зачем ты ходишь к нему?», «хочешь опять вызволить его из тюрьмы?», «я рад, что ты выглядишь счастливее, но благодаря ему, серьёзно?», «о чём вы говорите?», «что между вами?», «ты уверен, что он не использует тебя?», «что, если он пробудит Зимнего солдата?».       Все эти вопросы всплывают постепенно: аккуратно подобранными словами, случайно брошенными шутками, неумелым и оттого нелепым междустрочьем. В ответ Барнс только смотрит, пока не вспоминает, что всего один человек умеет читать его взгляды — с остальными надо говорить ртом, на английском, пытаясь уместить сложные, хитросплетённые, иногда не до конца понятные самому себе эмоции и мысли в слова. Потому Баки отвечает нехотя, краткими заготовленными фразами. «Хочу убедиться, что он ничего не замышляет», «нет», «просто погода сегодня хорошая», «в основном о книгах», «ничего», «ты не думал, что я могу использовать его для добычи новой информации?», «Шури не простит тебе сомнений в её работе». Сэм вздыхает, закатывает глаза, хмурится, отшучивается — но оставляет друга в покое.       Спустя ещё десяток встреч Джеймсу становится мало просто общения. Он хочет коснуться барона, хочет обнять, прижать к себе, прижаться самому. Он чаще прикладывает ладонь к стеклу, дольше её задерживает, прикрывает глаза, почти наяву чувствуя ответное прикосновение по другую сторону преграды. Гельмут кажется таким близким и таким невозможно далёким.       Очередная встреча выпадает на Рождество. Он неотрывно держит руку на стекле всё время, что они разговаривают.       – У меня на родине отдают — отдавали, — Земо сбивается, всего на секунду, прежде чем вернуть улыбку на лицо, но Баки успевает заметить синюю тень печали, мелькнувшую в этот короткий миг, — предпочтение Новому году вместо Рождества. Карл любил Новый год. Он так ждал подарки, — он делает паузу, проводит пальцами по стеклу, где по другую сторону расположена ладонь сержанта, грустно усмехается и едва слышно добавляет: — Для меня сейчас было бы лучшим подарком, если бы я мог коснуться тебя по-настоящему.       Джеймс думает о том же и прижимает руку сильнее, будто это может что-то изменить. Стекло между ними — пуленепробиваемое, но Баки — нет, и каждый взгляд карих глаз пронзает сердце не хуже сорок пятого калибра.       Перед уходом Баки наклоняется и прижимается к стеклу лбом. Земо зеркалит его движение, прикрывает глаза, мягко улыбается, но по губам мужчина читает: «Здесь повсюду камеры, и нас сейчас видят».       – Плевать, — шёпотом отвечает он и позволяет себе тоже закрыть глаза.       Он давно не верит в новогодние чудеса, но в этот раз ему хочется.       Барнса больше не пускают к барону. Он догадывался, что рано или поздно это произойдёт, не пытался отогнать эти мысли — наоборот, его натура требовала просчитывать варианты, планировать дальнейшие действия. Вот только Джеймсу рациональность застилают эмоции, у Баки Барнса было не так много опыта в планировании, а Зимний солдат скорее был отличным исполнителем, чем стратегом. Земо был.       Причин запрета на посещение — если не считать расплывчатых «вы должны понимать, что Гельмут Земо — международный террорист и у него весьма строгие условия заключения» — никто не говорит. Единственное, на что расщедривается Росс, — это уверить Баки в том, что барону ничего не угрожает («Пока что, агент Барнс, один проступок — и тюрьмой он не отделается, уж поверьте мне. И вы тоже, если у меня закрадутся хоть малейшие подозрения в вашей причастности»).       Джеймс знал, что давно сломан без возможности восстановления, но он даже представить не мог, насколько сильно ему может не хватать барона. Внезапно оказывается, что их короткие встречи подпитывали мужчину эмоционально настолько, чтобы иметь вкус к жизни. «Вы слишком зациклились на одном человеке, Барнс. Вам следует расширять цветовую палитру на своё окружение», — кажется, в сотый раз советует воображаемая Кристина, но Баки доебали её советы. Её идея с цветовым разнообразием интерьера уже провалилась, и доверять снова сержант не собирается. Мужчине плохо и больно, он не хочет пытаться раскрасить свою жизнь — он хочет вернуться к тому, кто её раскрашивал.       Он перестаёт быть осторожным на заданиях, потому что его больше никто не ждёт по выходным. Он запирается в квартире в свободное время, потому что не для кого больше из неё выходить. Он реже читает книги, потому что не с кем их обсудить. Уилсон — хороший друг и делает всё, чтобы вытянуть Баки из одиночества и тоски, и сержант искренне ему за это благодарен. Он ценит поддержку Сокола, старается быть с ним дружелюбным и весёлым, но внутри ощущает только пустоту, потому что самое важное из него беспощадно вырвали.       Джеймсу плохо и больно, и он вливает в себя три бутылки виски, который, конечно, ни капли не действует. Он злится от того, что даже не может отключить мозг, в порыве швыряет кухонный стол с такой силой, что не только ломает мебель, но и оставляет внушительную трещину на стене. Эмоции бьют через край, и за столом под горячую руку попадают пустые бутылки, посуда и единственный стул. Мужчину душат злые слёзы, которые с каждой новой мыслью о Гельмуте становятся всё более отчаянными, и он сползает жалким комком вдоль стены на пол, утыкаясь носом в колени, обхватывая руками голову и позволяя слабости вытечь наружу. Ниже падать некуда.       Оказывается, есть куда. Баки это понимает, когда воображаемая Кристина со своими раздражающими советами заёбывает настолько, что мужчина без зазрений совести и не утруждая себя стуком в дверь вваливается в кабинет уже вполне реальной Рейнор. Он знает, что сегодня у неё больше нет пациентов, но она всегда задерживается хотя бы на час, чтобы заполнить бумаги. Он игнорирует удивлённый взгляд и недоверчивое «Мистер Барнс?», усаживаясь в кресло и отводя взгляд в сторону окна, за которым происходит целая жизнь у всех, кроме него.       – Вы успешно прошли терапию, и я не думала, что вы захотите возобновить наши сеансы. Вам следовало записаться, если вас что-то беспокоит.       Баки молчит. Он не до конца осознаёт, с какой целью пришёл сюда. Наверное, ему действительно не помешает помощь профессионального психолога, чтобы упорядочить весь тот океан чувств и эмоций, который бушует внутри него, вот только он не знает, как выразить хотя бы частичку своих мыслей словами.       – Что произошло? — терпеливо спрашивает Кристина. — Снова мучают кошмары?       Хочется ответить «да», но тогда придётся рассказывать про Земо, про их историю, про их сложные взаимоотношения, про то, что к ним привело. Баки не знает, как рассказать об этом, он не готов. Но психотерапевт предпринимает ещё пару попыток разговорить сержанта. Когда она понимает, что это бесполезно, она кивает сама себе и возвращается к папкам на столе, больше не тревожа Джеймса, но иногда кидая на него короткие взгляды.       Мужчина приходит к ней ровно через неделю в то же время. Кристина вскидывает брови, снова задаёт несколько вопросов о состоянии Баки, на которые он не отвечает, и остаток времени проходит в тишине.       Следующие несколько встреч длятся в полном молчании: Рейнор больше не пытается вывести Джеймса на разговор, и тишину нарушает только стук клавиш ноутбука.       – Дело в Гельмуте Земо, не так ли? — с этого вопроса психотерапевта начинается их, кажется, восьмая встреча.       Барнс молчит, смотрит исподлобья на Кристину, но та продолжает:       – Я решила изучить последний год вашей жизни, чтобы понять, что привело вас ко мне по собственному желанию. Пришлось, конечно, потрудиться, но мне удалось собрать достаточно информации о вас.       Мужчина фыркает, откидывается на спинку дивана, вальяжно укладывая правую руку на подлокотник, чуть задирает подбородок.       – Вот вам и секретный агент, чью личную жизнь, оказывается, за месяц-другой можно полностью собрать в папке на ноутбуке, — насмешливо тянет он.       Рейнор разглядывает его — немного недоверчиво, немного заинтересованно — и вдруг улыбается.       – Значит, всё дело и правда в Земо.       Баки приподнимает бровь, пытаясь понять, почему психотерапевт продолжает настаивать на этом, а в следующий момент усмехается:       – Ну конечно, записи видеокамер в Рафте. Вы и их изучили.       – О, нет, Джеймс, — сержант морщится, потому что его имя звучит не так, — видеозаписи натолкнули меня на эту гипотезу, но вы сейчас сами подтвердили её. Ваша поза, ваша манера говорить, ваша мимика — вы переняли всё это от барона Земо. Не удивляйтесь: разумеется, я провела полное исследование и проанализировала его в надежде лучше понять вас.       Кристина рассказывает о том, что так проявляется защитный механизм: копировать повадки близкого человека, когда его присутствия не хватает; переключается на перечисление изменений в его, Баки, поведении в повседневной жизни в период общения с бароном в Рафте и после него; упоминает про события в Мадрипуре и Риге, о которых ей рассказал Сокол, поверив, что психотерапевт поможет другу, — и Джеймс сдаётся.       Теперь их встречи больше напоминают терапевтические сеансы. Иногда Баки игнорирует Рейнор, и тогда женщина не давит на него, позволяя ему побыть в тишине, но всё-таки он понемногу делится своими размышлениями. Он рассказывает ей — далеко не всё, даже не половину, но признаётся в том, что иногда (ей не обязательно знать, что каждую ночь) ему снятся кошмары, что с Земо ему было интересно общаться (он утаивает, что находил в нём родственную по сломленности душу), что, кроме раздражения, он испытывал к нему уважение как к хорошему стратегу и военному (и не упоминает десятки других чувств к заковианцу), что думает о том, что, сложись всё иначе, они, пожалуй, могли бы быть друзьями (про большее он старается не говорить даже себе). Женщина слушает его внимательно, не пытается давать советы, но помогает разобрать причины и посмотреть на произошедшее с других сторон. Это не улучшает душевное состояние Джеймса намного, но всё же, высказывая накопившееся, он будто облегчает груз на своих плечах.       И всё же сержант ожидает подвоха. Он убеждён, что откровения, пусть даже всего на треть от их реального объёма, выйдут боком. Его натура не верит, что всё может идти гладко. И, конечно, он оказывается прав, когда в очередной вечер после сеанса в квартире его встречает Айо. Её губы брезгливо искривлены, а глаза полны презрения. Барнс с достоинством выдерживает тяжёлый взгляд.       – Нам есть, что обсудить, Белый волк.       Баки кивает и следует за женщиной в самолёт.       Ваканда встречает его сухой жарой, ярким солнцем и широко улыбающейся Шури. Она обнимает его, будто родного брата, цепким взглядом осматривает протез и сама себе удовлетворённо кивает.       – С возвращением, Белый волк, — сдержанно, но добродушно приветствует мужчину Т’чалла.       Конечно, его расспрашивают о посещениях Рафта. Разговор выходит непростым. Баки знает все аргументы наперёд. И про убийство короля, и про все прошлые прегрешения Земо, и про то, как он подставил Зимнего солдата, а после и вовсе воспользовался им. Он всё это выслушивает молча и только в конце говорит:       – Я больше к нему не хожу.       – Мы знаем, — кивает король. — Вопрос не в том, ходишь ли ты к нему, а в том, почему ты это делал.       – Мы видели записи камер видеонаблюдения, — мягко добавляет Шури. — Ваше общение не напоминает просто дружеские беседы. Я бы назвала это свиданиями.       – Осуждаешь? — выходит резче, чем сержант хотел, и он отводит глаза, но принцесса не злится — наоборот, задорно хихикает:       – Хоть мы и в Африке, но у нас довольно прогрессивные взгляды, так что не считаем романтические отношения между мужчинами чем-то, заслуживающим порицания. Нас беспокоит не пол твоего избранника, а его преступления.       – И то, что, по-видимому, его преступления не беспокоят тебя, — хмуро добавляет Айо.       – Любовь слепа, — добродушно усмехается Т’чалла ей, и женщина фыркает.       Барнса раздражает, что они говорят так, будто его тут нет, что они так легко говорят о том, о чём ему тяжело думать. Он скрещивает руки на груди и бурчит:       – Не хочу показаться грубым, но я бы предпочёл закончить этот разговор.       – Прости, Белый волк, — качает головой правитель Ваканды, — но мы должны знать природу твоих чувств к Земо.       – Зачем? Чтобы убедиться, что я не помогу ему сбежать, ослеплённый любовью? — едко вспоминает он фразу короля. — Или чтобы убедить меня в том, что я не должен испытывать к нему тёплых чувств?       Джеймс хочет сдерживать своё раздражение, но у него не выходит. Он, блять, большой мальчик, уже за сотку лет перевалило, добрую часть из которых был не волен выбирать, а теперь, когда у него есть всего одно простое желание — иметь возможность хотя бы пару часов в неделю видеть через стекло человека, который вызывает целую гамму чувств, — его лишают и этого, ещё и пытаясь забраться в голову и душу, от которой и без того едва ли что-то осталось.       Т’чалла молчит и только чуть приподнимает уголки губ.       – Пойдём.       Баки выдыхает, прикрывает на секунду глаза и следует за ним. Они в сопровождении Айо и принцессы идут долго: сначала покидают деревню, потом проходят лес, петляют вдоль реки, пока, наконец, не останавливаются у обрыва, на краю которого расположено скромное жилище. К ним бесшумно подходит воительница Дора Милаж.       – Всё спокойно, мой король, — на родном языке сообщает она, пока Барнс пытается понять, зачем он тут.       Из-за дома появляется фигура человека, облачённая в светлую свободную одежду. Его голова опущена, а волосы до плеч скрывают лицо, но осанка прямая, а походка твёрдая. Он останавливается около обрыва и смотрит вдаль, пока у мужчины всё переворачивается от осознания.       – Гельмут, — выдыхает Баки.       Барон дёргается, будто собирается обернуться, но в последний момент не делает этого, и сержант замечает только крепко сжатые кулаки. Он в несколько шагов преодолевает расстояние между ними, разворачивает Земо к себе и прижимает, обнимая за плечи. Гельмут не двигается, и Барнс чуть отдаляется, пытаясь заглянуть в его глаза, но тот отворачивается.       – В чём дело?       – Это его наказание, — твёрдо говорит Айо за его спиной. — Три года полного одиночества. Ему не позволено ни с кем говорить, никого касаться, даже смотреть, пока не дадут разрешение. Если он будет соблюдать все правила, мы отпустим его на волю. Но оставим под наблюдением, разумеется.       Баки сглатывает. Ещё три года не видеться. Становится больно, и в глазах рябит фиолетовым, одиноким и обречённым.       – Он может посмотреть на меня? — голос подводит, звучит сдавленно.       Т’чалла медлит. Барнс не видит эмоций на его лице, потому что не отрывает взгляд от поникшего, но напряжённого, словно замершего в ожидании барона.       – Может, — наконец говорит король.       Земо вскидывает голову в то же мгновение, смотрит на Барнса будто впервые за тысячу лет, жадно и нетерпеливо, отблёскивая жёлтым; он закусывает едва заметно дрожащие губы, дышит часто, сжимает руки в кулаки и слабо, но облегчённо улыбается.       – И коснуться тоже, — благосклонно добавляет вакандец, и барон без промедления обхватывает его плечи руками, прижимается тесно, носом в шею утыкается, вдыхает глубоко.       Баки отвечает на объятия, живой ладонью гладит по волнам волос, протезом сжимает рёбра и в порыве касается губами виска.       – Мы оставим вас на десять минут, чтобы дать вам поговорить.       Гельмут отрывается от мужчины, чтобы, не поднимая глаз, благодарно склонить голову Т’чалле, в ответ на что тот коротко улыбается и уходит вместе с Шури и Айо.       Джеймс кладёт ладонь на его щёку, чтобы посмотреть в его глаза, ласково убирает пальцами отросшие пряди, гладит по скуле, и Земо в несвойственной себе манере ластится к его руке, накрывает своей, сплетая пальцы, улыбается.       – Это лучший подарок на день рождения, о котором я только мог мечтать, — короткий тихий смешок прерывает затянувшуюся, но всё же уютную тишину.       – Я сделаю всё, чтобы наша следующая встреча была до твоего дня рождения, — мужчина говорит так же тихо, словно боясь разрушить, отпугнуть то невесомое и нежное, что сейчас вокруг них.       Они смотрят друг на друга, снова ведя немой диалог.       «Я буду счастлив, даже если смогу увидеть тебя только через три года».       «Я не смогу без тебя столько. Эти полгода, что мы не виделись, были пыткой».       «Я не хочу быть для тебя обузой, Джеймс».       «Ты — мой якорь, который не даёт сорваться в сумасшедшем мире».       «Но это значит, что я не даю тебе двигаться вперёд».       «Нет, Гельмут. Якорь держит корабль во время сильного течения, но его можно поднять, и он будет следовать за кораблём. Ты позволишь мне быть твоим кораблём?»       Барон смотрит на него, будто выискивая что-то, любой повод не верить, как в их первую встречу в Рафте, и наконец кивает — и этого достаточно, чтобы Баки наклонился и коснулся губами его губ. Они больше не вишнёвые, они отдают чем-то травяным, и Джеймс надеется, что у него будет достаточно времени, чтобы определить их вкус позже, потому что сейчас он хочет сосредоточиться на ощущении безграничного умиротворения и юношеского восторга, которое обволакивает таким же травянисто-зелёным.       – Я буду скучать, — растворяется с дуновением ветра в шелесте листвы.       Говорит это он, или Земо, или они оба — не имеет значения, пока сержант может сплетать их пальцы в замóк и слышать чужое учащённое сердцебиение.       Когда король и его спутницы возвращаются, Барнс крепче стискивает тёплую ладонь в своей и, не заботясь о мнении наблюдающих, прижимается губами ко лбу пленника.       «Я вернусь к тебе», — без слов обещает он, большим пальцем проводя по щеке, усыпанной родинками.       «Я буду ждать», — с намёком на улыбку.       Баки отдаляется от мужчины с трудом, нехотя; он то и дело кидает на него взгляды, пока направляется за Т’чаллой обратно в деревню. Всю дорогу он думает о том, какие у него шансы договориться с вакандцами о хотя бы редких встречах с Земо.       – Теперь ты скажешь нам о том, какие чувства испытываешь к Земо? — спрашивает король, когда они возвращаются в зал переговоров.       Джеймс глубоко вдыхает, давая себе короткую заминку, чтобы подобрать слова, и понимает, что лучше быть сумбурным, но честным, поэтому отпускает себя и позволяет словам самим литься:       – Я не знаю, как выразить свои чувства словами. У нас была долгая и сложная история как по отдельности, так и вместе, и я не до конца уверен в своих эмоциях. Думаю, моё поведение: свидания в Рафте и встреча с ним сейчас — скажет о моих чувствах лучше меня самого. Но, сколько бы я ни сомневался в них, я точно уверен в одном: я не хочу, чтобы он исчез из моей жизни. Если бы у меня была возможность, я бы согласился разделить его наказание и провести это время с ним.       Баки удивляется — тому, как легко эти слова вырываются, как лаконично они описывают его душевные терзания, — тому, что он не чувствует ни толики отторжения или сопротивления им внутри себя.       – Хорошо, — одобрительно кивает король, словно и не ждал другого ответа. — Я предполагал, что ты скажешь это, а потому я могу предложить тебе остаться с ним при трёх условиях. Мы заберём бионический протез, ваш срок будет длиться пять лет с момента твоего согласия, и вы будете только вдвоём. Те же правила, которые сейчас установлены для Земо, будут применены и к тебе, Белый волк. Вы сможете взаимодействовать без разрешения только друг с другом.       – Я согласен, — не раздумывая, соглашается Джеймс.       Он и мечтать о таком не мог, а терять ему нечего. Да, он помнит про Сэма, но это единственный близкий человек, который у него есть за пределами Ваканды. У Сэма, кроме Баки, есть семья, напарники и долг, а у Гельмута — только Барнс, поэтому выбор очевиден. Особенно, когда сам сержант не хочет и, кажется, уже даже и не может без барона.       Айо хочет что-то возразить, возможно, образумить его, но Баки уже отсоединяет металлическую руку и без сомнений кладёт её на стол. Он смотрит на Т’чаллу решительно и твёрдо, и король кивает.       – Волки славятся моногамностью. Найдя свою пару однажды, волк никогда её не оставит, и ты лишь подтвердил это, — возможно, Джеймсу только кажется, но в голосе правителя скользит уважение. — Это не изменит наши условия, но твоя готовность разделить наказание со своим избранником достойна почтения, а потому ты заслуживаешь кое-что знать, что, как я надеюсь, поможет тебе развеять собственные сомнения.       Барнс сводит брови в непонимании. Он переводит взгляд с Т’чаллы на широко улыбнувшуюся Шури, которая отвечает на его немой вопрос:       – Мы много допрашивали Земо, в том числе о тебе. Ваши чувства друг к другу, очевидно, нельзя назвать простыми и однозначными, но, судя по всему, они взаимны.       Эти слова вызывают только больше вопросов, но девушка вместо продолжения включает голографическую запись.       «Что ты чувствуешь к Зимнему солдату?» — Айо выделяет прозвище так очевидно, что Баки понимает: это проверка.       Гельмут на голограмме хмурится, очевидно, тоже это понимая. А затем расслабляется, приподнимает уголки губ и говорит вальяжно, в своей аристократической манере, словно не на допросе.       «К Зимнему солдату — ничего. Он был подходящим средством для достижения цели, но это было давно. Безусловно, глупо делать вид, что он не часть Барнса, но меня интересует весь Джеймс, а не одна его сторона. Я не уверен, что именно испытываю к нему, но не могу отрицать, что он значит для меня многое».       Баки усмехается. Барон как всегда: многословен, но каждое слово взвешено и обдумано, он умеет отвечать в свою пользу и казаться искренним, отчего нельзя быть до конца уверенным, что эта реплика не часть хитрого плана. Кажется, вакандцы тоже это знают, потому что Айо на записи щурится.       «Ты скучаешь по нему?»       «Мне не хватает наших воскресных бесед в тюрьме», — уклончиво, но всё же соглашается он.       «Если бы мы позволили Белому волку разделить твою судьбу на двоих, ты бы согласился?»       Гельмут отводит взгляд вдаль и кажется печальным, несмотря на лёгкую улыбку на тонких губах. Он теряет весь свой лоск, всё высокомерие и напускную театральность, обнажая ранимое и чуткое нутро.       «Я был бы рад каждой совместно проведённой минуте с ним, но не позволил бы себе обречь его на это наказание. Его вины в моих преступлениях нет, однако у него есть новая жизнь. Думаю, он достаточно времени провёл в заключении, чтобы жить свободно», — слов снова много, но в них чувствуется искренность, и Джеймс убеждается в этом сильнее, когда мужчина тихо добавляет: «Если бы мне было позволено выбирать и Джеймс был бы согласен видеться со мной, я бы предпочёл прожить всю жизнь в одиночестве, но иметь возможность изредка общаться с ним, как это было в Рафте».       В груди Баки сжимается тоскливо и нежно, сиренево, и это не проходит, даже когда голограмма исчезает.       Ему рассказывают о том, что добыча пропитания будет на них самих, что от дома они могут отходить только в пределах пяти километров, что за ними будет постоянное наблюдение, даже если кажется, что никого по близости нет, что любая попытка бегства, любое нарушение условий заключение, любое подозрительное поведение приведёт к их разлучению и остаток срока они проведут по отдельности и, возможно, даже в более суровых условиях. Джеймс кивает, хотя информация проходит сквозь никого — он может думать только о том, что скоро увидит Гельмута и останется с ним. Ему выдают два комплекта одежды, в один из которых он сразу облачается, Айо дважды переспрашивает, уверен ли он в своём решении, на что сержант отвечает твёрдым взглядом. Его ведут той же дорогой, и с каждым шагом у Джеймса сердце бьётся чаще в предвкушении, словно он всё ещё не верит в собственное счастье; у Баки Барнса мечутся мысли о том, примет ли его Гельмут, получится ли за эти пять лет выстроить доверительные отношения или их ждёт полный крах, как и предполагал Земо; на место Зимнего солдата, который до сих пор дремлет в глубине мужчины, выходит Белый волк, он свободнее дышит, увереннее чувствует себя в родных краях и думает лишь о том, что с каждым метром ближе к своему спутнику.       Т'чалла останавливает его перед выходом из леса.       – Я уверен, что ты не изменишь своё решение, Белый волк, но всё же это твой последний шанс отказаться, — сержант молчит, и король кивает Айо; та цепляет ему на ногу тонкий браслет. — Это позволит нам отслеживать твои передвижения и в случае чего принять меры по нейтрализации.       Баки смотрит на него в последний раз на ближайшие пять лет, кивает, выражая почтение и признательность, и продолжает свой путь в одиночестве — чтобы следующие пять лет, а возможно, и всю оставшуюся жизнь не чувствовать себя одиноким.