Палитра

Enemy, familiar friend, My beginning and my end. Broken truth, whispering lies. And it hurts again. What I fear and what I try, The words I say and what I hide. All the pain, I want it to end. (Red — Nothing and Everything)

      Джеймс опасался, что произошедшее откатит их отношения к точке начала — и он даже не уверен, к какой именно: холодной первой встрече, настороженности в Мадрипуре или хитрой игривости в Латвии. Однако проходит день, неделя, месяц, и ничего подобного не случается. Гельмут всё так же смотрит на него с лисьей нежностью, заводит лёгкие беседы, касается без сомнений, без дрожи. А вот пальцы Барнса иногда подрагивают в нерешительности, он словно боится, что рука заживёт своей жизнью, схватит тонкую шею, раздастся тихий хруст…       Они не говорят о том дне — нечего говорить. Никто из них не безгрешен, а перекроить себя за полтора года, когда позади десятки лет горечи и потерь, не способен даже нормальный человек — что уж говорить про бывших военных с послужным списком из чужих смертей, собственных трагедий и психических расстройств. Но Белый волк чувствует необходимость поговорить. Они воздвигли вокруг себя слишком много стен, и даже то, что они учатся доверять друг другу, не помогает выйти из мрака, в который каждый себя загнал.       Тишину нарушает треск поленьев в костре. Сегодня один из тех вечеров, когда они сидят не рядом, а друг напротив друга, и Джеймс смотрит на Земо через огонь. Оранжевые языки пламени напоминают о неистовых сражениях: первый бой Баки в сорок первом, стрельба в Мадрипуре, горящий фургон с Разрушителями флагов, насмешки барона и ярость Барнса месяц назад. Мужчина бросает короткий взгляд исподлобья на заковианца. Тот смотрит на пламя, тоже погружённый в свои мысли. Ничего не замечает. Но Джеймс замечает. Ссадину на носу, незажившую трещинку на губе, несколько синяков на шее, пусть уже бледных, но всё ещё совпадающих с ладонью сержанта. От себя тошно. Баки вздыхает.       – Я должен, — начинает он, и Земо тут же сосредотачивает своё внимание на нём. В горле пересыхает, и Барнсу приходится откашляться, прежде чем продолжить: — Я должен извиниться. Ну, за тот день…       – Не должен, — мягко перебивает его барон.       – Нет, стой. Помолчи, — мысли путаются, Баки хмурится, раздражённо запускает пальцы в волосы, глаза бегают, цепляясь за искры, и он на одном дыхании выпаливает: — Я хочу извиниться за слова о твоей семье. Ты скорбишь по ним, и мне… Я не имел права оскорблять твою память о них, — последние слова он выдыхает почти беззвучно.       Барон удивлённо приподнимает брови, смотрит растерянно, но лицо быстро смягчается, на тонких губах появляется едва заметная улыбка.       – Спасибо, Джеймс.       Между ними воцаряется молчание, но оно уютное, тёплое, как золотистые всполохи костра.       – Я уже говорил однажды, что мои чувства к Хайке угасли со временем, — вдруг подаёт голос Земо.       Он смотрит на небо, усыпанное звёздами, улыбается нежно, но с налётом грусти. Баки помнит тот день, то застенчивое признание, но замирает совсем не поэтому. Гельмут почти ничего не рассказывал о семье, и сержант даже невольно задерживает дыхание, боясь разрушить этот хрупкий момент откровения.       – Я помню, как влюбился в неё. Ты знаешь, что наша свадьба была так или иначе предрешена едва ли не с детства, хотя официально заявили об этом, когда мне было восемнадцать, незадолго до нашего знакомства. Мы увиделись в первый день университета после официальной части. Было неловко, ведь мы оба знали, какое будущее нас ждёт, и ни один из нас не пытался флиртовать. Это было похоже на деловое знакомство: до сих пор помню, как крепко она пожала мне руку, представившись полным именем, — Земо коротко смеётся, и Джеймса завораживает его лёгкость: он ни разу не видел мужчину таким беспечным.       Барон рассказывает историю их знакомства; про первые месяцы общения, которое было полно́ официоза и холодной аристократической вежливости; как они случайно столкнулись на поэтическом вечере, и он был восхищён её талантом, а после этого они нашли столько общих тем, что свободные вечера проводили вместе; как влюбился, когда они чуть пьяные танцевали медленный танец посреди клуба под энергичную музыку, и Хайке смеялась ему в плечо, пока он рассказывал ей дурацкие анекдоты.       Баки впитывает каждое слово, уверенный, что он первый за долгие годы, а может, и за всю жизнь, кому Гельмут рассказывает о своей юности, чувствах и воспоминаниях о возлюбленной. Он смотрит на Земо и видит молодого легкомысленного юношу. Это так странно. У всех барон ассоциируется со смертью, местью и презрением к супергероям, и даже у Баки, несмотря на взаимные, пусть и сложные чувства, сохранялся образ Земо как человека коварного и расчётливого. Но сейчас это убеждение рушится на глазах. Лёгкий смех Гельмута стелется по-юношески наивным зелёным, он мало жестикулирует, но в каждом движении розовая робкая нежность, глаза теплеют из потухшего карего до густого, полного стремлений янтарного.       Джеймс очарован этой стороной барона, его доверием, когда тот делится своими личными переживаниями из прошлого. Белый волк смотрит на пятидесятилетнего преступника Земо, за плечами которого боль, война и реки крови, но видит неловкого студента Гельмута, который переживает первую влюблённость. Баки Барнс думает, что молодой барон был похож на него самого в юности: улыбчивый, обаятельный, бойкий, но мечтательный, — а сейчас они оба уставшие, измотанные трагедиями и жестокостью старики, изолированные от окружающего мира, который перемолол их судьбы в фарш и отверг.       – После университета я пошёл в армию. Хайке присылала мне письма каждое воскресенье, и я бережно хранил их все, — Гельмут улыбается воспоминаниям, разглаживает пальцами складку на штанах, будто одно из тех писем в прошлом. — Я вернулся через два года и прямо на вокзале, где она меня встречала, сделал ей предложение. Отец, конечно, был недоволен таким беспечным поведением, — он усмехается, но в этом звуке слышится горечь. — В его представлении аристократу ни в коем случае не подобало обтирать колено на грязном вокзале перед толпой простолюдинов. По забавному стечению обстоятельств этот момент запечатлели журналисты, и на следующий день газеты пестрели громкими романтичными заголовками о нас. Это положительно отразилось на репутации партии, которую возглавлял отец, поэтому он простил мне тот порыв на вокзале.       Земо упоминает свадьбу вскользь: много важных лиц, бесконечные разговоры и никакой романтики — только лицемерные улыбки и наигранные поздравления. Но он с нежностью рассказывает об их медовом месяце, семейном быте и долгожданной беременности. Барон почти не говорит о сыне: видно, как больно даётся ему эта потеря, это скользит в изломанных бровях, долгих паузах, хрипотце в голосе, от которой першит в горле, — и Баки не давит, позволяет обрывать предложения на середине, менять тему на лилейные воспоминания о жене.       – Она должна была быть самой счастливой женщиной на свете, — с нежностью вырывается у Джеймса, когда он в очередной раз ловит мечтательную, розовую улыбку на чужом лице.       – Я хочу в это верить, но ты же понимаешь, что все те черты, которые видят во мне окружающие сейчас, появились задолго до смерти моей семьи, — он усмехается снисходительно, криво, болезненно. — Трагедия в Заковии лишь обнажила то, что всегда было внутри. Но политические игры, война, Гидра — всё это было в моей жизни едва ли не с детства, и глупо было бы думать, что это не привило мне особый взгляд на мир. Я был недоверчив, манипулятивен и жесток, и это отражалось на семье. Не так сильно, как могло бы, только благодаря нечеловеческому терпению и силе духа Хайке. Она прощала меня и помогала справляться с той тьмой, которую подкармливали рабочие будни в разведке. Я боялся её потерять, потому что знал, что один не смогу бороться, что эта тьма поглотит меня. И я оказался прав, — растворяется едва слышное в ночном небе, как дым от костра.       Несколько долгих минут молчания, нарушаемых треском поленьев. Джеймс не умеет подбирать нужные слова, не знает, что ответить, как поддержать. Переваривает чужую горечь. Так странно слышать о том, что Земо может с чем-то не справиться, проиграть, сдаться. Он всегда создавал впечатление человека, которого невозможно сломать, победить, напугать. Но вот он тут — искорёженный, разбитый, признающий свои слабости. И это делает его неожиданно человечным, простым, хрупким, его хочется оберегать и защищать. Тоска в груди отдаёт отчаянием и нежностью, но их выжигает пристальный взгляд барона. Он сидит напряжённо, сжимает собственные колени. Смотрит на Баки без эмоций: прямо, открыто, сине.       – Ты был прав, — наконец говорит.— Ты единственный, кто не оставил меня. Собственные слова травят душу, Барнсу тошно от самого себя.       – Хель… — бормочет сдавленно, однако его прерывают мягко, но настойчиво:       – Джеймс. Оставь извинения, я тебя прошу. Я не пытаюсь тебя обвинить. Наоборот. Я благодарен, что ты всё ещё со мной и продолжаешь усмирять моих демонов, — на короткое мгновение Земо дарит ему нежную улыбку и снова серьезнеет. — Но я пойму, если ты не захочешь это терпеть.       – Ты же меня и моих демонов терпишь, — хмыкает Баки, вспоминая, как, несмотря на увечья от его рук, барон успокаивал его.       Гельмут кивает. Замолкает задумчиво, будто слова подбирает, и Джеймс, как наяву, видит мрачные, полные сомнений, боли и страха, фиолетово-чёрные тени, окутывающие мужчину.       – Я уже говорил, что боюсь тебя потерять, — он смотрит в огонь, говорит тихо, будто размышляет вслух. — Однажды я потерял человека, который был для меня всем, — и чем это обернулось? Я знал, что не справлюсь с тьмой внутри себя без Хайке, и так и случилось. А потом появился ты, и я снова почувствовал, что не один, что тьма отступает и легче дышать. Я не готов так просто отказаться от этого ощущения, отказаться от тебя, — поднимает на Баки глаза, в которых глубокая, страшная чернота. — Когда приехал Сэм, я испугался, что ты оставишь меня. Это у меня нет другой жизни, а у тебя — работа, друзья, коллеги. Ты променял всё на жизнь с убийцей, манипулятором и ублюдком. Как много времени понадобится, чтобы ты понял, что тебе это не нужно? Как скоро ты наиграешься в спасителя пропащей души, и я тебе надоем? Ты обрёл долгожданную волю, так зачем самовольно запирать себя в клетке? Эти вопросы гложат постоянно, — Джеймс видит по изломанным бровям, как тяжело это признание даётся барону, и сглатывает от передающегося ему самому напряжения. — Мне страшно, что я привяжусь к тебе, а ты однажды просто уйдёшь. Но я хочу тебе верить. Я правда пытаюсь. Каждый день борюсь с собой, прокручиваю в голове всё, что ты сделал для меня, ради меня, вспоминаю все слова и прикосновения, убеждаю себя, что ты не притворяешься, не бросишь меня. Но, пока ты разговаривал с Сэмом, я остался один на один со всеми своими сомнениями и проиграл им. Страх потерять тебя поглотил меня, отравил и вылился в гнев. Я готов был на всё, чтобы ты остался со мной. Причинить боль, какую испытывал сам, заставить забыть про других, доказать, что я единственный, кто тебя примет, кто тебе нужен — что угодно, лишь бы удержать тебя рядом.       – V lubvi kak na vojne — vse sredstva horoshi, — вспоминает Джеймс, и Гельмут горько усмехается, подхватывая мысль:       – И средства у нас совсем не полюбовные… Я не должен тебя держать, — он говорит это уверенно, серьёзно. — Не хочу быть якорем, который не даёт тебе идти вперёд. И вместе с тем понимаю, что не готов отпускать тебя, — морщится от отвращения к самому себе. Делает паузу. Признаётся на выдохе: — Я надеялся, что ты меня убьёшь. Сначала у мемориала, когда только понял, что начинаю привязываться к тебе. А потом после визита Сэма. Ты был в ярости, и я был уверен, что ты дойдёшь до конца, и я наконец стану свободен от бесконечной внутренней борьбы и страха потерять близкого человека. Но ты отступил, и я увидел последствия. Тебе было так плохо, что я возненавидел себя за то, как обошёлся с тобой. Я думал только о себе, даже не представляя, что можешь чувствовать ты. Особенно, если убьёшь кого-то. Прости.       Гельмут замолкает. Несколько секунд смотрит на Джеймса с чистым сожалением, но потом отводит взгляд вбок, поджимает губы.       Баки испытывает многое. Болезненная откровенность обезоруживает. Однако в голове складывается чёткая картинка, и даже спокойное «если это единственный способ сделать меня счастливым?» о собственной смерти после того, как Барнс нашёл Гельмута на обрыве, теперь кажется не отчаянным, а усталым.       Наверное, такая неприглядная правда должна отталкивать. Земо прямо заявил, что манипулировал, умышленно причинял боль, и нет никаких гарантий, что не сделает это снова. Внутри него клубятся адские псы, которые загрызут окружающих, даже самых близких, стоит им лишь сорваться с цепи. Джеймс должен бежать от барона подальше, любой нормальный человек так сделал бы. Но Джеймс — ненормальный. Он безвозвратно сломан, и пересобран, и снова сломан, и снова пересобран — и так бесчисленное множество раз. Поэтому вместо того, чтобы отдалиться, он встаёт со своего места и садится рядом с Гельмутом, который исподтишка наблюдает за ним. Выжидает, что Джеймс сделает, скажет.       – Когда ты ушёл на целый день, — от долгого молчания голос хриплый, приходится откашляться, чтобы продолжить под прицелом внимательного взгляда, — я не находил себе места, потому что тоже боялся оказаться брошенным. Когда я встретил тебя на обрыве и услышал, что ты хочешь умереть, мне стало страшно, и я даже не заметил, как страх перетёк в гнев, — сглатывает, проживая в воспоминаниях тот день снова. Вздыхает. — Я не могу и не хочу винить тебя за то, что испытываю сам.       И снова молчание. А что тут ещё сказать? Горькая правда озвучена, карты выложены на стол. Остаётся либо пасовать, либо рисковать и идти ва-банк. Первое никогда не было про них, но второе пугает каждого. Довериться кому-то никогда не давалось просто после всего пережитого.       – Так будет всегда? — бормочет Гельмут, невидящим взглядом уставившись в костёр.       – Возможно, — нехотя признаёт мужчина.       – И ты этого хочешь?       – Нет, — честно отвечает, но до того, как Земо успевает расстроенно отвернуться, добавляет: — Но я хочу быть с тобой.       Гельмут смотрит на него, ищет хоть одну причину не поверить, но Баки не отводит взгляд, и мужчина сдаётся.       – Я тоже хочу, но… Мне страшно. Как ты справляешься с этим?       – Разве похоже, что я справляюсь? — Джеймс пальцем едва ощутимо проводит по ссадине на чужой переносице, и Гельмут криво усмехается:       – Уверен, за полтора года под одной крышей ты хотел ударить меня гораздо больше раз.       Баки хмыкает и всё же отвечает:       – Как и ты, борюсь с собой каждый день. Ты правда думаешь, я не замечал твоё раздражение и недовольство? Но я видел, что ты держишься, и это помогало держаться мне.       – Иронично, что я могу сказать то же самое про себя. Рад, что мы помогаем друг другу, но, если один из нас не сдерживается, всё заканчивается плохо для обоих. Уверен, что тебе нужны такие отношения?       – Если цена наших отношений — взаимное причинение боли друг другу раз в полгода, то я готов её заплатить, зная, что всё остальное время я нужен тебе так же, как ты мне.       – Не самые здоровые отношения, — саркастично замечает Земо, и Баки ухмыляется:       – Как будто у нас могли получиться другие после всего пережитого.       – Но мы оба всё равно хотим попытаться, — задумчиво тянет барон, а Джеймс тянет его на себя.       Может быть, они нездоровы, а их отношения неправильны. Но целовать Гельмута — правильно. Прижимать к себе, ловить чужое дыхание губами. Может быть, они всегда будут причинять друг другу боль, но, пока Джеймс может его целовать, это не имеет никакого значения.       Никто не спешит отдаляться. Костёр затухает, а чувства, наоборот, распаляются сильнее. Гельмут льнёт ближе, вцепляется пальцами в волосы, практически валится на Барнса, и тот поддаётся, опускается спиной на остывающую землю, утягивая мужчину за собой. Земо кажется совсем лёгким. Он действительно похудел, осунулся за время в неволе, и это отдаёт неприятным тянущим в груди, но чужие губы на его сминают это ощущение. Барон трогает лицо Баки, усмехается, бормочет в губы между поцелуями:       – Никогда не думал, что принятие — это так… сексуально.       Что-то в этом есть. Джеймс чувствует, как тёплое, нежное, розовое растекается по венам. Хочется быть ближе, быть одним целым, и сержант впивается в губы, целует глубже, путаясь пальцами в волосах.       В один миг приходит страх, что это всё иллюзорно, призрачно, что Гельмут уйдёт, что их отношения закончатся, так и не начавшись. Изнутри грызёт, и Джеймс поддаётся, грызёт чужие губы. Поцелуй становится всё более звериным, почти кусачим, на грани боли, которую испытывает каждый из них, и оба выпускают своих демонов наружу, впиваясь, цепляясь друг за друга. Страшно, больно, дико — но так хорошо.       Баки хочет, чтобы их тьма вылазила наружу только так.       К разговорам о собственных недостатках и слабостях они больше не возвращаются. Барнс после Гидры никогда не был достаточно расположен к личным беседам, а Земо не спешит снова обнажать душу, прячась за лисьими взглядами и ухмылками. Но это не значит, что они не помнят сказанные слова.       Баки Барнс пристально следит за мельчайшими изменениями в мимике, взглядах, интонациях. Иногда он сходит с ума от подозрений и напряжения — и тогда Белый волк тяжёлой лапой передавливает страхи, напоминая, что это лишь воспалённое воображение. Гельмут, кажется, тоже замечает такие моменты. Дарит мягкие улыбки, успокаивая, аккуратно касается, утягивает в поцелуй, заставляя Джеймса забыть о любых переживаниях.       Иногда кажется, что всё плохое позади, но случаются ссоры, напоминая, что отношения неидеальных людей не могут быть идеальными. Иногда кажется, что совместное будущее обречено, но они находят подход друг к другу, смягчая конфликты. Наверное, так и происходит у нормальных людей, и эта мысль теплится персиковым.       Однажды приходит Шури. С ней легко. Она морщится на все формальности, просит смотреть и говорить свободно. Сидит с ними на маленькой кухне, смеётся и просит рецепт чая, которым угощает Земо.       – Не верится, что из пары листочков можно сделать такой потрясающий напиток. Как тебе удаётся подобрать сочетания? — с детским любопытством расспрашивает принцесса.       – В Европе чай почти традиционный напиток, — с мягкой снисходительностью отвечает барон.       – Five-o-clock-tea, — с наигранным британским акцентом тянет Шури, широко улыбаясь. — Я наслышана.       – Любовь англичан к чаю скорее стереотип, чем действительность, — Хель фыркает. — Вот где действительно любят чай и пьют его много — в Восточной Европе и странах бывшего СССР. К тому же, часто детей на лето отправляли в загородные дома к пожилым родственникам, многие из которых занимались садоводством. Готовить вечером чай из сорванных с кустов листьев или ягод из ближайшего леса было обыденностью.       – Хорошая традиция. А какие листья обычно заваривали?       Джеймс наблюдает за ними со стороны. Достойная правительница, рассудительная и строгая, сейчас она совсем как ребёнок: открытая, любознательная, смешливая. Подпирает ладонями голову, смотрит большими глазами на Земо, слушает с интересом. Барон рассказывает с удовольствием, вспоминает свою юность ‘u babushki na dache’, отвечает на все вопросы, подливает чай. Баки думает, что именно таким отцом был Гельмут — внимательным, терпеливым, добродушным.       Он не знает о Карле совсем ничего. Кажется, он любил Железного человека, и ему было восемь, когда Заковия была разрушена. Но это всё, что помнит Джеймс. Земо никогда не говорил о сыне, но сержант точно знает, что тот не забыл. Он слышит, как ночами барон зовёт его во сне, видит детские книжки, которые мужчина изредка просит у вакандцев. Земо всегда читает их в одиночестве, но это не значит, что Джеймс не замечает стекающую по щеке слезу. Однако он никогда не нарушает покой мужчины, давая горевать в тишине. Барнс помнит Накадзиму, помнит скорбь в его глазах, даже когда он смеялся. Наверное, такая трагедия, боль потери ребёнка впечатывается навсегда — Баки не знает, но у Гельмута на дне зрачков тоже всегда можно разглядеть печаль.       Белый волк смотрит на Земо, его общение с Шури и думает, что отцовская нежность в нём осталась несмотря ни на что, даже спустя десять лет. Баки Барнс невольно вспоминает своё детство, родителей, чьи лица почти стёрлись из памяти, но их любовь чувствуется где-то в глубине души до сих пор. Джеймс ловит себя на желании, возможно, завести с Гельмутом свою семью, но эта мысль кажется слишком глупой даже для него.       – Что думаете делать на свободе? — вдруг спрашивает Шури и замечает хмурый взгляд Барнса. — О, не смотри так на меня. Я даже не сомневаюсь, что вы достойно пройдёте своё искупление.       – Ещё три года. Это немало, — комментирует Земо.       – Но уже почти два позади, и нареканий к вам нет, — принцесса пожимает плечами.       Её уверенность в том, что их отпустят, передаётся Барнсу. Он помнит, как Айо зачитывала ему код, как он дрожал от страха, что он подействует, как услышал улыбчиво-тихое «ты свободен» и впервые за десятилетия расплакался от навалившихся эмоций. Счастье, облегчение, чувство свободы… Их ведь это тоже ждёт, правда?..       – Мир так быстро меняется. Я бы не загадывал так далеко наперёд, — Земо уходит от прямого ответа — так на него похоже, что даже Шури ухмыляется:       – Барон, я не верю, что ты не просчитываешь свою жизнь на годы вперёд.       Гельмут коротко смеётся:       – В этот раз всё зависит не только от меня, — кидает короткий, почти смущённый взгляд на Баки.       – Белый волк? — Шури смотрит прямо, и мужчина понимает, что от ответа уйти не получится.       – Сомневаюсь, что меня не призовут обратно на службу, — бормочет себе под нос.       – Не хочешь возвращаться?       «Не хочу один», — остаётся неозвученным, но принцесса читает это по его взгляду на Гельмута и мягко улыбается:       – Я верю, что у вас всё сложится хорошо. Может, вам тоже пора научиться верить?       С этими словами она вежливо прощается, обещая заглянуть на чай снова. Мужчины проводят её до двери, неловко переглядываются и отворачиваются. Хель моет чашки, Баки протирает стол — всё это делают в густой тишине, полной невысказанных слов. Наконец, Земо откашливается, то ли привлекая внимание, то ли прочищая горло для речи, и тихо говорит:       – Принцесса крайне мила. Чудесные манеры и очень подвижный ум. Это ведь она нашла способ стереть из твоей головы кодовые слова?       У Баки Барнса мелькают подозрения, зачем барон расспрашивает про код, но Белый волк не даёт им затопить разум, понимает, что Гельмут хочет сказать что-то важное, но не решается и начинает издалека. Сержант кивает, пристально глядя на Земо, который, наоборот, избегает смотреть на мужчину.       – Должно быть, в прогнозах такой умной особы не пристало сомневаться, — опять говорит высокопарно, что с потрохами сдаёт его волнение, и Джеймс подходит ближе, накрывает ладонью пальцы, нервно мнущие полотенце. Хель выдыхает, утыкается устало в плечо: — Ты веришь в нашу свободу?       – Думаю, за два года мы привыкли к правилам и вряд ли их нарушим, — Баки кладёт подбородок на кудрявую макушку, пальцами зарывается в волосы — хочет обнять всем собой и в очередной раз думает о том, как в такие моменты не хватает второй руки.       – Да, но я имею в виду нашу свободу. Уверен, что нас примут другие?       – Это имеет значение?       Гельмут хмыкает, замолкает на минуту, подбирая ответ.       – Ты, вероятно, привык к презрительным и настороженным шептаниям за спиной из-за Зимнего солдата, однако я бы не хотел давать окружающим повод относиться к тебе ещё более предвзято.       – Сэм уважает мой выбор, вакандцы принимают наши отношения, а на мнение остальных плевать. Даже если бы все отвернулись, я бы не бросил тебя, — шепчет, оставляя поцелуй на макушке, и усмехается, чтобы сбавить напряжение: — А что насчёт тебя? Твой druzhe одобрит парня, который лет на тридцать старше него самого?       – Несмотря на почтенный возраст и старомодное воспитание, Оезник достаточно тактичен, чтобы не лезть в мою личную жизнь, — ухмыляется. — Хотя отец наверняка бы лишил наследства. И даже не из-за твоего пола и возраста, а потому что ты не аристократ.       – Я бы выучил этикет.       – Поверь, ты бы не хотел. Не представляешь, сколько там нюансов.       – Тогда, может, обошлись бы костюмом?       – Только если он сшит под заказ.       – Значит, прятались бы, как подростки?       – Определённо.       Шутливая беседа снимает напряжение. Гельмут поднимает голову, оставляет лёгкий поцелуй в уголке губ.       – Уверен, ты был из тех, кто втихаря зажимался с девчонками по углам школы.       Джеймс усмехается. В памяти остались лишь обрывки из юности, но он знает, что был тем ещё Казанова.       – У тебя, помнится, такой возможности не было? — игриво урчит он в губы.       – Джеймс? — растерянное.       – Хель, — томно выдыхает, приподнимая мужчину одной рукой, чтобы усадить на тумбу и устроиться между ног.       – Что ты?..       – Помогаю тебе наверстать упущенное.       Гельмут хоть и удивлён, но на поцелуй отвечает охотно. Ноги раздвигает шире, позволяя Барнсу прижаться ближе, руками обвивает плечи, тихо выстанывает, когда язык Баки скользит по нёбу. Такой податливый, разгорячённый, он сводит с ума, и Джеймс заводится, тянет зубами нижнюю губу, кусает подбородок, вылизывает шею. Синяков там давно нет, но Баки помнит каждый из них и теперь выцеловывает эти места, оставляет новые следы — которые будут напоминать о страсти, а не ярости. Гельмут запрокидывает голову, обнажая кожу, пальцами вплетается в волосы, прижимая, и дышит рвано.       Джеймс прикусывает мочку уха, обжигает дыханием, срывая новые тихие стоны, и довольно улыбается: давно заметил, как чувствительны уши барона. Пальцами сжимает бедро, тянет на себя, и Земо поддаётся, притирается ближе, разделяя возбуждение. Всё это — дико, горячо, красно. Весь Гельмут — красный, и Барнсу нравится оттенок, который он видит сейчас, поэтому он целует, кусает, мнёт пальцами, вытягивая из барона новые ноты.       – Если ты зажимал девчонок так, то я их понимаю, — бормочет Земо, не зная, куда деть руки, скользит ими по шее, плечам, спине. Баки усмехается — специально в ухо, чтобы вызвать новый стон:       – Так. Но ты не они, — и давит ладонью на грудь, заставляя опуститься лопатками на столешницу, задирает рубашку и мажет языком по плоскому животу.       Земо вздрагивает, приподнимается на локтях, смотрит из-под ресниц томным взглядом, и Джеймс стонет от того, как ему нравится этот вид. От каждого прикосновения губами, зубами, руками, языком Гельмут извивается, вдохи пропускает, неразборчиво бормочет что-то на заковианском — и Баки хочет ещё, жадно впитывает каждую эмоцию, каждый цвет, которым переливается мужчина.       Он помнит, как барону нравится, касается возбуждённой плоти, дразнит, обжигая дыханием, и сходит с ума от похоти, исподлобья глядя в запеленённые страстью чёрные глаза. Когда он вбирает головку в рот, Гельмут откидывает голову. Глухой стук затылка о деревянную стенку и стон, но точно не от боли, поэтому Джеймс не отрывается, заглатывает глубже, довольно мычит, когда барон впивается короткими ногтями в плечи и шею, оставляя вспухшие полосы.       Земо цепляется за его волосы, короткие пряди выскальзывают, но он всё равно тянет, заставляя оторваться, приблизиться к лицу. Целует горячо, жадно.       – Что же ты делаешь со мной?.. — выстанывает, когда Баки большим пальцем проводит по уздечке.       – Зажимаю в углу и свожу с ума, — он хочет усмехнуться, но слишком возбуждён.       Дыхание подводит, когда барон пальцами пробирается под штаны, накрывает ладонью член, проводит по всей длине. Второй рукой вцепляется в волосы на затылке и почти приказом выдыхает в губы:       – Я хочу тебя.       Джеймс сглатывает. Внутри всё крутит от желания и неуверенности, но Хель смотрит в глаза требовательно, и нет ни единого шанса не повиноваться. Жалкие попытки возразить, что ни у кого из них давно не было сексуального контакта («разберёшься в процессе»), что у Баки и вовсе никогда не было мужчины («приятно быть первым») и, вообще-то, только одна рука («тебе понадобится не она»), прерываются укусом за нижнюю губу – и мужчина сдаётся.       Гельмут, не отрываясь от чужого рта, шарит рукой по столешнице, находит масло. Барнс не уверен, что это хорошая идея, но не спорит, целует шею, ключицы, пока барон нетерпеливо, почти нервно вымазывает пальцы маслом. Баки, желая помочь, закидывает его правую ногу себе на плечо, раздвигает второе бедро и заворожённо, хищно смотрит, как Хель мажет скользкими пальцами между ягодиц, вталкивает один, шипя сквозь зубы. Джеймс гладит его бедро, оставляет короткие поцелуи на щиколотке и смотрит-смотрит-смотрит. И Гельмут на него тоже смотрит: мутными тёмными глазами, абсолютно пьяными и жаждущими. Баки звереет от этого взгляда, наклоняется, сгибая мужчину едва ли не пополам, целует остро, глубоко, и из горла рвётся рык. Рука тянется к ягодицам, сжимает их, разминает, раздвигает, пальцы скользят по мышцам, растянутым вокруг чужих пальцев.       – Хочу, — это всё, на что его хватает, но Земо понимает, кивает.       Он выливает масло на руку Барнса неаккуратно, потому что спешно, и несколько капель пачкают столешницу, только никому нет дела до неё. Хель вытаскивает свои пальцы, и Джеймс тут же заменяет их своими, стонет в плечо от того, как туго, тесно, жарко, хорошо, и барон тоже стонет, сквозь зубы, жмурясь. Кажется, ему больно, и Баки порывается вытащить пальцы, но Гельмут сжимается вокруг них, кидает хмурый, недовольный взгляд, приказывающий продолжать, и солдат слушается, толкается глубже, вылизывая тонкую шею, кусая уши, обжигая кожу рваным дыханием и рычащими стонами.       Земо сжимается, насаживается и вместе с тем тянет руку к чужой плоти, замасленными пальцами обводит взбухшую головку, размазывая предэякулят, обхватывает основание, скользит вверх-вниз, смазывая и сильнее распаляя. Баки оставляет на его горле особенно яркий след, когда движения руки становятся резче, и вталкивает третий палец, заставляя Хеля подавиться вдохом. Пальцы двигаются туго, но Джеймс не останавливается, гладит стенки, прокручивает ладонь, чуть раздвигает пальцы, и Гельмут стонет, запрокидывает голову, в очередной раз ударяясь затылком, выгибается навстречу. Джеймс повторяет движение, смотрит на барона — разгорячённого, страстного, жадного, оранжевого — и хочет ещё, хочет больше. Кажется, он занимался бы этим целую вечность, лишь бы наблюдать, как с Земо сходит весь лоск, высокомерие, ехидство, обнажая животную страсть, как сладко он извивается и стонет, желает его.       На мгновение проносится мысль, что его давно никто так не хотел. Он, конечно, ловил на себе заинтересованные взгляды, но они видели лишь внешность — стоило бы им узнать, что сокрыто внутри, они бы стыдливо прятали глаза и спешно уходили. Но Хель знает его полностью: все пороки и изъяны, все самые мрачные стороны, всю грязь и уродство — и всё равно хочет, и это отдаёт красным, обжигающим и сладким. «Тридцать лет назад Гидра не спросила, хочу ли я впускать их в свою страну, так с чего бы теперь их главному оружию спрашивать, хочу ли я впустить его в свою жизнь?» Барнс помнит резко брошенные слова. Пусть они больше не ранят, но он хочет, так сильно хочет, чтобы Гельмут впустил его в свою жизнь, но сейчас готов довольствоваться и тем, что он впускает его в себя, и потому толкает пальцы глубже, нетерпеливее, раздвигает их шире, сгибает, чтобы заставить барона изогнуться, вздрогнуть, вцепиться в него сильнее.       Земо смотрит на него жадно, и Баки понимает без слов. Достаёт пальцы, тянет на себя, притирается членом между ягодиц, не отрывает взгляд от Гельмута, и тот тоже смотрит: томно, мутно, требовательно. Боже, даже с раздвинутыми ногами и членом у задницы он всё такой же, и это такое родное, медово-жёлтое, что сержант не сдерживается, наклоняется за поцелуем, мягко лижет податливый рот и толкается внутрь.       Прокушенная губа — приемлемая плата за резкое проникновение, и Джеймс останавливается, целует в уголок рта, ловит чужое дыхание напополам с шипением, гладит рукой рёбра под рубашкой. Внутри Гельмута горячо и тесно, Баки сходит с ума от ощущения единения, обладания, стонет в подбородок, шею, кусает кожу, тут же зализывая следы зубов. Обхватывает ладонью плоть, целует ключицы, толкается глубже. Хель резко выдыхает, вцепившись пальцами в чужие плечи, но не останавливает. Наоборот, обвивает ногами, прижимается ближе, толкается бёдрами навстречу. Но Джеймс не дурак, понимает, чем чреваты резкие движения, шепчет в ухо:       – Подожди, Хель.       Баки самому нужно привыкнуть. Слишком много ощущений. Он тоже хочет сорваться, толкнуться сильнее, глубже, но ещё хочет не навредить, не превращать всё в грязное безумие. Он целует Земо мягко, неспешно, будто успокаивая, и барон поддаётся, дышит ровнее, ладонями скользит под бакину рубашку, оглаживая рёбра. Кожа прохладная, и Барнс вздрагивает от контраста температур, пробирающего до пят.       Он на пробу толкается, Гельмут цыкает, обжимает коленями крепче.       – Не смей останавливаться, — шипит в губы, глядит в глаза хмуро и снова целует.       Джеймс, придерживая его за бедро, начинает двигаться медленно, но уверенно. Не слишком глубоко, чтобы дать привыкнуть. Земо мычит, стонет ему в губы, и он проглатывает каждый звук, распаляясь сильнее, выстанывая в ответ, потому что туго, жарко, красно. Когда Хель запрокидывает голову, Баки снова покрывает поцелуями-укусами шею, стонет в изгиб плеча, толкается глубже, и барон впивается пальцами в волосы, кожу, бормочет неразборчиво сквозь зубы.       Толчки становятся резче, быстрее. Баки ладонью обхватывает твёрдый член, двигает рукой в такт, смотрит в глаза Земо, теряет голову от происходящего, страсти, жара. Чувствует, что надолго его не хватит, шепчет одновременно просяще и настойчиво в опухшие от поцелуев губы:       – Впусти меня в свою жизнь, Хель. Оставь меня, — и лезет языком в рот, не отрывая взгляда от блестящих из-под дрожащих ресниц глаз.       Джеймса хватает на пару минут, и Гельмут так плотно обхватывает его ногами, что он кончает внутрь, рукой доводя до оргазма барона. Смотреть на него, выгибающегося, подрагивающего, красного в экстазе — сплошное удовольствие. Оба тяжело дышат, Барнс лениво скользит губами по чужому горлу, подбородку, щекам, успокаивая, давая прийти в себя.       – И отсутствие секса, мужчины и руки не стало помехой, — выдыхает Гельмут с ухмылкой, и Баки тихо смеётся, утыкаясь лбом в чужой лоб.       Барон уходит в душ первым, а Джеймс, не зная, чем себя отвлечь, протирает запачканный маслом стол. Нега и эйфория оргазма постепенно сходит, оставляя тянущее чувство, что Хель не ответил. Белый волк успокаивает, что ему нужно больше времени, и Джеймс смиряется, готовый ждать, сколько потребуется. Только Баки Барнс хмурится и корит себя за откровенность. Когда приходит его очередь идти в душ, он несколько минут стоит под ледяной водой. Совершенно отвратительная привычка со времён Гидры, будто холод поможет ему отключиться. Но это, конечно, не помогает, и Баки сдаётся.       Когда он возвращается в комнату, Земо уже лежит и сонно провожает его глазами. Барнс улыбается такому мирному виду, ложится рядом, обнимает поперёк живота, утыкается носом в волосы и глубоко вдыхает.       – Знаешь, — шепчет Гельмут на грани слышимости. — Наверное, я и правда люблю тебя.       Это не ответ на его вопрос, но крохотный шажок к нему, и, кажется, в душе Баки что-то рушится. Что-то тяжёлое, липкое, грязно-серое, мешающее дышать полной грудью.       Сегодня четверг, и солнце плывёт к горизонту, но свист из-за деревьев сигнализирует о том, что Дора Милаж навестят их через несколько минут. Баки вздрагивает. Их прошлый незапланированный визит не закончился ничем хорошим. Бросает взгляд на Гельмута. Тот хмурится на секунду, будто думает о том же, но ловит чужой взгляд и мягко улыбается. Касается пальцами щеки, как бы обещая, что всё будет хорошо. Джеймс перехватывает его ладонь, оставляет короткий поцелуй на костяшках и сплетает их пальцы, поднимаясь со стула.       Они стоят на привычном месте, опустив головы, прислушиваясь к приближающимся шагам. Идущих четверо: Баки без труда узнаёт уверенную поступь короля, мелкие шаги Шури, твёрдую походку Айо и одной из её воительниц. Когда они останавливаются в метре от них, сержант невольно стискивает чужую ладонь крепче.       – Гельмут Земо, — голос Т'Чаллы ровный, но как будто печальный. — Посмотри на меня.       Барон послушно поднимает голову, пока Баки продолжает хмуро смотреть в землю.       – Нам есть, что обсудить, но тебе решать, хочешь ли ты, чтобы Белый волк слышал, — продолжает король Ваканды.       – Мне нечего от него скрывать, — голос мужчины тихий, но уверенный; простые слова отдают в груди теплотой.       – Хорошо, — Т'Чалла выдерживает паузу, вздыхает. — Как ты наверняка догадываешься, чтобы убедиться, что твоё искупление идёт своим чередом, мы наблюдали за твоим дворецким, так как он — единственный человек, с кем ты был близок. Мы знаем, что ты не поддерживал с ним связь всё то время, что находишься тут. Оезнику было запрещено видеться с тобой, но мы убедили его, что тебе не грозит опасность, пока ты соблюдаешь условия своего заключения, — Земо молчит, но Баки чувствует, как он напрягается. Король делает ещё одну паузу, прежде чем тихо добавить: — Несмотря на то, что твоё наказание заключается в полной изоляции от внешнего мира, ты имеешь право знать, что несколько часов назад Оезник покинул этот мир. Он ушёл мирно, в немецком поместье. Мы похороним его согласно европейским традициям в твоём семейном склепе.       Барнс отчаянно хочет посмотреть на Гельмута, обнять ладонью его лицо, оставить поцелуй на лбу, прижать к себе, чтобы спрятать от внешнего мира и разделить боль потери, но он не смеет двигаться, пока вакандцы здесь, пока ему не разрешат, и только крепче стискивает чужую ладонь, чувствуя, как барон, наоборот, обессиленно разжимает пальцы. Только дрожь выдаёт его чувства.       Мягкие шаги Шури ближе к ним. Баки видит, как она поднимает руку и кладёт на локоть Земо.       – Наши соболезнования, — выдыхает она и отходит так же тихо.       – К сожалению, я не могу позволить тебе присутствовать на похоронах, — в голосе короля скользит сочувствие. — Возможно, это жестоко, но я надеюсь на твоё понимание.       Спустя несколько секунд напряжённого молчания Гельмут отстранённо бормочет:       – Я буду признателен Вашему Величеству, если Вы попрощаетесь с моим добрым другом от моего имени.       Видимо, Т'Чалла кивает, потому что Земо сгибается в поклоне.       – Ты сможешь навестить его по окончании срока своего заключения, — вздыхает и нерешительно добавляет: — Мне жаль, барон Земо. Я надеюсь, твой друг оказался в лучшем мире и обрёл покой.       Гельмут хмыкает, но в этом звуке больше горечи, чем насмешки. Баки может лишь аккуратно поглаживать пальцем тыльную сторону его ладони, унимая дрожь.       Вакандцы во главе с королём уходят, и Джеймс наконец позволяет себе посмотреть на барона. Тот смотрит вслед ушедшим невидящим взглядом.       – Хель, — выдыхает, не зная, что должен сделать.       Мужчина фокусирует на нём взгляд, давит блёклую, надломанную улыбку.       – Оезнику было далеко за восемьдесят, этого следовало ожидать. Я рад, что он ушёл спокойно.       – Но ты хотел бы быть рядом, — заканчивает за него Баки.       Земо молчит и отводит взгляд. Джеймс чувствует, что ему надо что-то сказать, но не может подобрать слов и лишь обнимает, позволяя спрятать лицо в изгибе плеча. Гельмут мелко дрожит, его руки безвольно висят, но всхлипов не слышно. Сержант гладит его по голове, оставляет невесомый поцелуй за ухом и шепчет:       – Мне жаль.       Они стоят так несколько минут, пока Хель не отдаляется. Его лицо ровное, спокойное, но Баки давно научился читать его и по потухшим глазам видит, как того ломает изнутри.       – Нам нужно поужинать, — как ни в чём не бывало, говорит Земо, даже чуть приподнимает уголки губ. — Схожу проверю добычу.       Джеймс хватает его за руку рефлекторно, раньше, чем успевает обдумать, что барон говорит.       – Я схожу, — он говорит это мягко, предлагая, а не приказывая. — Ты хочешь побыть один, я понимаю. Просто давай ты побудешь дома? — и едва слышно добавляет, отчаянно глядя в глаза: — Пожалуйста.       Ему страшно. Страшно, что Гельмут забредёт в глушь, погружённый в своё горе. Страшно, что мужчину поглотит тьма и он с собой что-то сделает. Страшно, что он сам снова поддастся панике. Нет никакой гарантии, что барон не попытается навредить себе в доме или не уйдёт, но Баки понимает его желание побыть наедине со своими мыслями, своей болью, попрощаться со своим другом вдали от чужого взора.       – Хорошо, — сдаётся Земо, то ли не имея сил спорить, то ли признавая его правоту. — Я подожду тебя тут.       Джеймс кивает, прижимается губами к его лбу, будто обещая, что всё будет хорошо, хотя оба знают, что в их жизнях редко случается что-то хорошее.       – Я вернусь, — шепчет Баки с междустрочным «только дождись меня».       – Возвращайся, — так же тихо отвечает Гельмут, и сержант понимает его безмолвное «не бросай меня».       Джеймсу не хочется уходить, но он знает, что им обоим нужно немного времени и пространства. Особенно барону. «Иногда забота о человеке — это оставить его в покое», — маячит голос Рейнор на краю сознания, и в этот раз сержант не спорит с ней.       Оставлять Гельмута нелегко, но необходимо, и Барнс, напоследок сжав его пальцы в ладони, наконец отдаляется. Кидает короткий взгляд и с тяжёлым сердцем отворачивается, направляясь в лес.       В тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы, до этого пустая голова наполняется тяжкими мыслями. «Никому не нужный барон всеми забытого государства», — слова, жестоко брошенные в приступе гнева, сейчас, когда у Земо действительно никого не осталось, разъедают, мучают, сдавливая рёбра. Баки помнит, как нелегко было отпустить Стива — человека, который не просто был его другом, но оставался последним, кто знал его с самого детства, был рядом бо́льшую часть его сознательной жизни. Оезник для Гельмута был едва ли не вторым отцом, и его потеря должна была отдавать болезненной тоской, особенно от невозможности быть рядом в последние минуты.       Джеймс — маленький мальчик, окружённый любовью родителей, который исчез с первым стивовым «Баки» в девять лет, чтобы появиться спустя век с томным гельмутовым «Dzhejms», — не знает, что такое потеря, но хочет разделить боль любимого человека, утешить его, прижать к себе, без слов напоминая, что Хель не один. Белый волк — тот, кто никогда не имел семью и своих воспоминаний, но прожил чужие в собственной голове, — готов окружить свою пару заботой и поддержкой, показать, что, кроме потерь, в его жизни всё ещё есть место чему-то светлому, как когда-то показали ему самому. И только Баки Барнс — единственный, кто на своей шкуре пережил потерю близких, — не понаслышке знает, что сейчас ничто не утешит Земо, что эта боль пусть со временем и станет глухой и призрачной, но останется с ним навсегда. Баки Барнс понимает, что Гельмуту нужно немного одиночества и тишины, чтобы осознать и переварить произошедшее, но ещё он знает, что надолго оставлять его одного, когда барон уже навсегда один, нельзя. И Баки Барнс с удивлением ловит себя на том, что он — не Джеймс, не Белый волк, не Зимний солдат — не хочет оставлять Гельмута. Баки Барнс, такой же покинутый и одинокий, чувствует к Земо тянуще-трепетное, отчаянно-нежное, бледно-голубое.       Ему требуется около часа или двух, чтобы обойти ловушки для дичи. Они оказываются пусты, но Джеймс совсем не уверен, что сегодня они смогли бы поужинать. Солнце плывёт к горизонту. Мужчина несколько минут наблюдает за ним, набираясь решимости и сил поддержать Земо, вздыхает и наконец бредёт к дому, в глубине души надеясь, что барон будет там.       Гельмут сидит на крыльце. В закатных лучах уходящего солнца тёмный силуэт кажется особенно хрупким. Его спина болезненно прямая, но Баки знает, какой тяжкий груз лежит на этих острых плечах, и сердце невольно сжимается от тоски.       Джеймс подходит бесшумно, не желая потревожить барона, хотя тот, вероятно, уже заметил его присутствие. Садится позади него, прижимается грудью к напряжённой спине; пальцами цепляет упавшие на глаза Земо волосы, чувствуя влагу на его щеках, и аккуратно заправляет их за ухо. Кладёт ладонь на его грудь, где неровно стучит сердце, касается губами за ухом, медленно спускается ненавязчивыми, едва ощутимыми поцелуями ниже, по шее, по оголённому из-под сползшей рубашки плечу — и Хель ломается. Он ссутуливается, крупно дрожит и рыдает, почти воет. Земо сейчас беззащитен, откровенен, как никогда. И Баки знает — уже давно знает, — какую боль тот несёт в себе долгие годы, но он впервые может ощутить её лишь сейчас, когда барон срывается на душераздирающий крик — и это так страшно, невыносимо, безысходно, что даже стойкий, закалённый годами убийств сержант вздрагивает, зажмуривается. Он прижимает Гельмута к груди, укутывая собой в попытке защитить — и он закрыл бы его от любой внешней боли, но она-то рвётся изнутри, — и Баки может только обнимать барона, стискивать рукой его грудную клетку, утыкаться носом в изгиб плеча.       Не имеет значения, как долго они так сидят — Барнс готов просидеть так все оставшиеся дни, если понадобится, и только вслушивается, как всхлипы затихают и чужое дыхание выравнивается.       Земо выкручивается в его руке, и Джеймс послушно отдаляется, разжимая объятия. В глубине души он ждёт, что Хель оттолкнёт его — потому что барон никогда не позволял другим видеть свои слабости, потому что совсем недавно Баки говорил, что у Земо никого не осталось и он никому не нужен, — но мужчина поворачивается к нему, смотрит заплаканными глазами несколько секунд, а после отводит их, сжимаясь в дрожащий, напряжённый комок. Он словно ожидает удара, презрения, издёвки — и Баки, чёрт возьми, знает почему, и сердце от этого сжимается сильнее. (Он хочет вернуться на полгода назад и въебать самому себе за каждое выплюнутое в порыве гнева слово.)       – Ты не одинок. Мы больше не одиноки, — шепчет Джеймс, оставляя мягкий поцелуй на его виске. — Мы оба заслуживаем счастье и друг друга.       В ответ только всхлип, и мужчина крепче прижимает Гельмута, подхватывает его за поясницу и поднимается. Барон удивляется так сильно, что не сопротивляется, пока Барнс одной рукой относит его в спальню. Он укладывает мужчину настолько аккуратно, насколько может, и, нависнув над ним, серьёзно смотрит в глаза.       «Корабль, помнишь? Ты меня держишь — я тебя веду вперёд. Мы — вместе».       Хель зажмуривается, закусывая губу. Баки буквально ощущает ту борьбу, которая сейчас происходит внутри мужчины, и вместо слов и попыток достучаться просто сцеловывает капельки слёз, блестящих на щеках.       Джеймс хочет увидеть всё: каждый момент трагичной истории мужчины, каждую попытку выжить и умереть — и тянет его рубашку вверх, оголяя покрытое шрамами тело. Гельмут не открывает глаза и даже отворачивает голову вбок, стесняясь своей наготы: не телесной — душевной. Но не отталкивает, не прикрывается — и не это ли высшая степень доверия?       Баки обводит его взглядом. Округлое лицо с мягкими чертами, покрасневшее от слёз и смущения. Шея, которую так приятно вылизывать и целовать, но которую Барнс, как последний кретин, чаще сжимал в болезненной хватке (он намерен перевесить чашу весов в пользу ласки). Широкие, но явно исхудавшие плечи и выпирающие ключицы, плавные и трогательные. Тонкие рёбра, впалый живот, крепкие руки и изящные короткие пальцы. И всё это великолепие исполосано шрамами.       – Ты прекрасен, — шепчет Джеймс.       «Не ври, что не видишь уродство», — читает он в поджатых губах, в дёрнувшихся плечах, в сжатых кулаках.       Баки наклоняется и касается губами рубца под ключицей — бледный, круглый, с неровными краями, он явно от ожога.       – Красивый, — выдыхает сержант и переходит к длинному следу лезвия на левом плече. — Замечательный, — несколько мелких шрамов над локтём, вероятно, от осколочной гранаты. — Хороший, — полоса от ножа Зимнего солдата на рёбрах. — Ласковый, — пулевое ранение на боку. — Чудесный.       Он целует каждую отметину, сопровождая прикосновения щекочущими нежностями. Каждый шрам — желание выжить, сила духа, бесстрашие. Наконец, он добирается до правого предплечья. Шрамы там другие — длинные, неровные, едва заметные за давностью лет — они рассказывают о поиске покоя в смерти, о тревогах и боли, о слабостях и страхах, о потере не просто близких, но самого себя — и о ненависти к себе.       «Любимый», — выцеловывает на каждом дюйме полос на руке.       Баки слышит всхлипы и поднимается выше, опирается на локоть, чтобы коснуться ладонью лица и стереть большим пальцем слёзы.       «Ты мне веришь?» — одним взглядом, но Хель отводит глаза, будто желая спрятаться, замкнуться в своём мрачном горе.       Джеймс не умеет утешать. Если и умел, то давно разучился подбирать правильные слова; не знает, что нужно говорить человеку, у которого не осталось ничего; в отличие от барона не ходил на уроки красноречия. Однако понимает: сейчас молчание — худшее, что он может предложить, поэтому шепчет неуверенно:       – Я знаю, что ты потерял всех, кого любил, и никогда не смогу почувствовать твою боль. Но ещё я знаю, что хочу, чтобы она прекратилась, — сглатывает от волнения, облизывает пересохшие губы. Боится сделать хуже, но продолжает шептать: — Ты назвал меня своим лекарством, так дай мне залечить твои раны.       Это звучит глупо, должно звучать, но Гельмут смотрит на него с необычайной для него наивностью на грани смущения и медленно кивает.       Их поцелуй — робко-голубой, прикосновения — опасливо-сиреневые. Руки блуждают по телу вдумчиво, едва ощутимо. Земо чуть тянет его рубашку вверх, без слов спрашивая разрешение, и Баки позволяет снять её, открываясь мужчине в ответ. Он не двигается, давая рассмотреть изуродованный бесчисленными шрамами торс, следит внимательно за выражением лица барона и видит на нём сочувствие — не приторно-жалостливое, а искреннее и отчаянное.       – Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это, — произносит одними губами, невесомо скользя пальцем по длинному шраму на груди.       – Это в прошлом. В настоящем — ты. Гельмут смотрит на него удивлённо несколько секунд и тянется к губам, чтобы оставить короткий мягкий поцелуй.       Они знают обоюдное уродство душ совсем не понаслышке: не счесть, сколько боли и ненависти выплёвывали друг другу в лицо в прошлом. Но теперь они смотрят друг на друга, обнажив уродство тел, о котором догадывались и раньше, но лишний раз не показывали, боясь отвращения и тошнотворной жалости, которое ловили в чужих мимолётных взглядах. Вот только они смотрят и видят красоту — странную, изломанную, непонятную никому, кроме них двоих, — и касаются аккуратно, робко, будто впервые. Прикосновения друг к другу — не пошлые, а трогательные и застенчивые — особенно интимные.       Баки вздрагивает от каждого мазка пальца по шрамам: нежность, привыкнуть к которой у него не было ни шанса, иглами протыкает кожу; любование, которое он не читал во взглядах в свою сторону с сороковых, перехватывает дыхание, обжигая лёгкие нехваткой кислорода. Раны, зажившие, но болезненные, ноют от трепета чужих касаний, и, казалось бы, очерствевшее сердце разгоняет по венам не кровь, а чистую радость. Ощущение принятия сметает пыль десятилетий страданий и страхов с позабытого чувства счастья.       От обилия эмоций Джеймс тянется за поцелуем, и тонкие губы встречают его открыто, желанно. В каждом движении — невысказанное извинение, в каждом смешанном выдохе — молчаливая благодарность, каждое прикосновение — громче любых слов о любви. Глаза щиплет от разноцветного калейдоскопа чувств, и стук сердца закладывает уши, и даже чёртовы бабочки в животе больше не кажутся слащавой выдумкой.       – Останься в моей жизни, — выдыхает Гельмут, едва ли разрывая поцелуй.       Баки их почти не слышит, но читает по губам, и в голове меркнет от коктейля эмоций, которые его захватывают. Джеймса переполняет надежда, Белый волк довольно урчит, а мир Баки Барнса наполняется красками — и все они сливаются в единое целое — здорового, полноценного, любящего и любимого человека, который переполнен желания жить.       Внутри наступает долгожданная гармония, мужчина знает, что проведёт всю оставшуюся жизнь с Земо, и перестаёт считать дни до конца их заключения — потому что они в любом случае будут вдвоём д о с а м о г о к о н ц а.       Каждое утро начинается умиротворённо. Они нежатся в объятиях друг друга, вместе отправляются на пробежку, готовят завтрак, охотятся и собирают трáвы и плоды. Гельмут смеётся, когда Баки, фырча, упускает очередную рыбу, а сержант в ответ игриво окатывает его водой. Они соревнуются, кто быстрее доплывёт до торчащего из-под воды камня, и, если побеждает Джеймс, заковианец ворчит, будто это всё из-за сыворотки, даже не желая слушать, что у Барнса, вообще-то, только одна рука, так что всё честно.       Обеды проходят в бурных дискуссиях, и Барнс не может скрывать улыбку, когда обычно сдержанный барон начинает забавно морщить нос и фыркать, если ему нечем парировать. Пока солнце нещадно палит, они прячутся в доме — иногда наводят порядок, иногда дремлют в обнимку, иногда Земо читает вслух книги, мягко массируя голову Джеймса на своих коленях и пропуская чёрные пряди через пальцы, иногда они сплетаются в единое целое, впиваются друг в друга так, что в комнате становится едва ли не горячее, чем на улице, выцеловывают чужие шрамы, шепчут нежные комплименты или смущающие пошлости и наслаждаются близостью.       Когда солнце выходит из зенита, плывя к горизонту, они ухаживают за маленьким садиком. Глядя, с какой заботой заковианец пропалывает и поливает растения, Баки не перестаёт подтрунивать, что для человека знатного рода Гельмут слишком уж любит крестьянский труд. После они идут к воде, чтобы помыться: хотя в доме есть нормальный душ, которым они, конечно, не пренебрегают, есть что-то притягательное в том, чтобы прочувствовать единение с дикой природой.       Поздним вечером они разжигают костёр и жарят пойманную днём добычу. Баки учит Хеля местному языку, а тот рассказывает про звёзды, которыми усыпано чёрное небо. Они держатся за руки, сплетая пальцы, и проводят время в уютном молчании, пока огонь догорает. А после уходят в дом и засыпают в объятиях друг друга.       Кошмары приходят редко, но всё же не исчезают полностью. В такие ночи Гельмут поглаживает мужчину по ноющему левому плечу, или оставляет невесомые поцелуи на шрамах, или прижимает к губам пальцы правой руки, которые за несколько минут до этого едва не задушили его, или напевает колыбельную на родном языке. В такие ночи Джеймс сцеловывает слёзы с мягких щёк, или помогает задыхающемуся барону дышать размеренно и глубоко, или ласково перебирает волосы, заводя бессвязные разговоры, или укрывает его своим телом, согревая и защищая от всего внешнего мира. И они снова засыпают, больше не потревоженные болезненным прошлым.       И каждое утро начинается умиротворённо.       Вакандцы навещают их неожиданно в пятницу. Предыдущие внезапные визиты не заканчивались ничем хорошим, однако Баки и Гельмут уже не боятся скверных новостей, готовые к любому исходу, поэтому покорно встречают их, опустив глаза и держась за руки. Одна воительница, как и всегда, проверяет дом, пока Айо осматривает их.       – Никаких нарушений, мой король, — на родном языке говорит она.       Раздаются шаги. Они едва слышные, но уверенные, тяжёлые — совсем не похожие ни на одного вакандца, кто приходил к ним раньше. Барнс уверен, что такая поступь может принадлежать только военному, скорее всего разведчику или шпиону. Земо, кажется, тоже это понимает, судя по чуть сжавшимся в ладони сержанта пальцам.       Незнакомец молчит долгую минуту, видимо, осматривая их и что-то обдумывая. Наконец раздаётся хмыканье.       – Обыск и свидание* в Ваканде? — звучит насмешливый бас, и этот голос Джеймс узнаёт без труда.       Он почти вскидывает голову, но Хель дёргает его за руку в последний момент, и мужчина сдерживает порыв. Он крепче стискивает ладонь барона и чувствует успокаивающее поглаживание большим пальцем.       – Если учесть, что Шури была первой, кто решил, что барон Земо и Белый волк эффективнее справятся со своими проблемами в паре, можно сказать, что она стала свахой для миллионера*, — по тону голоса очевидно, что Т’Чалла отвечает с улыбкой.       – Не думаю, что Земо всё ещё богат: его счета заблокировали сразу, как он попал в Рафт, — третий голос мягкий, такой может принадлежать дипломату или психотерапевту, и Баки никак не может понять, кто этот мужчина.       – Тогда твоя версия? — хмыкает Фьюри.       – Отношения между бывшим террористом с сомнительными связями и моралью и суперсолдатом с прошлым наёмника? Звучит, как взрывной несвященный союз*.       Ник коротко смеётся:       – Надеюсь, секс не доведёт их до больницы*.       Джеймс готов поставить на то, что Гельмут, который сейчас едва слышно раздражённо выдыхает, наверняка ещё и глаза закатывает, и это заставляет сержанта чуть улыбнуться, переплетая свои пальцы с чужими. Самому ему глубоко плевать на грубые шутки и отсылки, которые он не понимает. Гораздо больше его интересует причина, по которой их решил навестить глава Щита.       – Надо поговорить, — тон Фьюри резко становится серьёзным, словно не он только что отпускал похабные комментарии.       – Тогда нам лучше пройти в дом, — произносит Т'Чалла. — Белый волк, барон Земо, вы можете поднять головы и отвечать нашим гостям.       Баки видит перед собой Ника в привычном чёрном плаще и с длинным чемоданом, в котором могла бы уместиться винтовка, и Фила Коулсона, подчёркнуто доброжелательного и собранного. Агенты и король Ваканды заходят в дом, за ними следуют заключённые, а у дверей остаются охранять Дора Милаж.       – Здесь достаточно уютно для тюрьмы, — не без иронии отмечает Фьюри, оглядывая помещение.       – Мы верим, что заключение должно идти на пользу: искупление своих грехов, переосмысление проступков, поиск новых ориентиров. Наказание должно воспитывать и направлять на верный путь, а не укреплять ненависть, — поясняет Т'Чалла.       – Разумный подход. По этой же причине вы решили поселить двух опаснейших преступников вместе? — уточняет Коулсон, и за интересом скрывается очевидная насмешка.       Джеймсу хочется фыркнуть, особенно когда он замечает закатывающего глаза барона, но оба молчат, позволяя ответить королю.       – Мы наблюдали за Барнсом и Земо. У каждого из них был непростой путь, пока они не встретились, но даже вместе они не сразу смогли выстроить свои отношения. Мы решили дать им шанс разобраться в себе и своих чувствах без чужого вмешательства.       – А если бы они объединились против вас? — продолжает размышлять агент.       – Условия их заключения достаточно строгие, к тому же, они находятся под постоянным наблюдением. Уверен, вы наслышаны о мастерстве Дора Милаж, — Т'Чалла сохраняет спокойствие, отвечая на откровенно провокационные вопросы.       – Прекрасные воительницы, — Фил дарит улыбку королю. — Но у вас не было опасений, что они убьют друг друга? Или, может, вы даже рассчитывали на такой исход?       Баки не особо знаком с Коулсоном, но прекрасно знает подобные психологические игры: помнит политические агитации во время войны, видел своими глазами манипуляции Гидры, и, в конце концов, за последний год они с Гельмутом доверились друг другу достаточно, чтобы рассказать о своём тёмном прошлом, и барон поделился историями о своём коварстве и беспринципности. Если ему Джеймс мог это простить, ведь с тех прошло много лет и были другие обстоятельства, то наблюдать это в поведении Фила по отношению к ним вызывает лишь раздражение. Король, кажется, тоже не слишком доволен, но отвечает вежливо:       – При всём уважении, агент Коулсон, мы не преследовали цель вредить ни одному из них. Но и не стремились мешать им самим делать выбор. Если бы подобное произошло, это лишь означало бы, что их душа погрязла во мраке, а значит, вернуться на волю в большой мир им не суждено.       По позвоночнику проходит дрожь от воспоминаний об их последней ссоре, когда Баки действительно мог убить Земо. Дора Милаж могли вмешаться, но лишь выжидали, чтобы понять, заслужили ли они прощение.       – Весьма благородный и красивый жест, — признаёт Фил, — однако я всё никак не могу понять, зачем было рисковать и заключать Барнса и Земо вместе. Знаю, что Барнс согласился добровольно, но зачем предлагать такую возможность, если своё отшельничество здесь он провёл ещё до Скачка? Вы считаете, что он до сих пор может нести угрозу обществу?       Барнс морщится от прямолинейности агента, но не огрызается, ведь сам раньше задавался тем же вопросом.       – Мы только удалили код активации, агент Коулсон, а не меняли личность. Опыт Белого волка уникален своей трагедией, и какие уроки он из него вынесет — его выбор. Я рад видеть, что он склонен к рефлексии вместо ненависти, — Т'Чалла коротко улыбается Джеймсу, и тот склоняет голову в знак признательности. — Отвечу честно, что изначально мы не планировали заточать их обоих. Тем не менее, как я и говорил, судьбы Белого волка и барона Земо удивительным образом переплелись. После заключения Земо для нас стало очевидным, что насильная разлука сказалась негативно на них обоих, судя по докладу доктора Рейнор и нашим собственным наблюдениям. Мы лишь предоставили им возможность понять самих себя и друг друга вдали от бесконечной суеты современного мира.       Фил кивает и обращает внимание на Баки:       – И что же вы поняли? — спрашивает мягко, почти дружелюбно, однако смотрит пристально в ожидании ответа.       Мужчина догадывается, что вопрос задан не из праздного любопытства, и говорит прямо, но без компрометирующих подробностей:       – То, насколько мы похожи. Это помогло наладить наши взаимоотношения.       Фил кажется удовлетворённым его словами, однако добавляет с лёгкой иронией:       – Судя по всему, вы сильно преуменьшаете, Барнс, — он бросает недвусмысленный взгляд на их сцепленные руки.       Земо чуть сужает глаза, наклоняя голову вбок, и тут же снисходительно улыбается — и Баки знает, что за такой улыбкой последует вежливость, пропитанная ядом.       – Если позволите, — он кидает взгляд на короля Ваканды и продолжает, получив короткий кивок в знак одобрения: — Вы собрали информацию у местных жителей или сами были весьма наблюдательны сегодня?       – Прошу прощения, если я принял ваши сплетённые пальцы превратно, — почти невинно отвечает агент. — Король Т'Чалла утверждает, что вы смогли преодолеть собственные психологические травмы, и я лишь хочу убедиться, что это действительно так. Простите за излишнее любопытство, но каково это — подружиться с одним из тех, кого вы ненавидите?       – Ненависть не принесла мне облегчения, поэтому я отказался от неё.       – Хотите сказать, что больше не ненавидите суперсолдат?       – Хочу сказать, что никогда не ненавидел Джеймса, — Гельмут отвечает на провокационный вопрос так ловко, будто за те пять минут, что Коулсон допытывал Т'Чаллу и Барнса, просчитал все варианты диалога с ним и теперь лишь выбирает подготовленные фразы. Впрочем, почему будто? Это вполне в духе полковника. — В нашу первую встречу моё отношение к нему было построено исключительно на холодном расчёте.       Он перенаправляет тему разговора, чтобы не увязнуть в компрометирующих вопросах, и агент, даже если и понимает это, принимает правила игры.       – А на чём построено ваше отношение к нему сейчас?       – На взаимной поддержке и уважении.       – Звучит довольно холодно, — бровь Фила не изгибается, но в голосе достаточно иронии, чтобы понять, что он не верит.       – Прошу прощения, видимо, я немного растерял навыки общения. Как вы знаете, моей компанией последние пару лет был лишь Джеймс, и я привык, что меня понимают без лишних слов, — снисходительно улыбается Земо.       Джеймс без преувеличения восхищён тем, как умело мужчина парирует на каждый каверзный вопрос Коулсона. Он огибает все опасные углы, дозируя информацию, но даёт её ровно в той мере, чтобы нельзя было придраться.       Баки бросает взгляд на Т'Чаллу, ожидая, что тот будет недоволен весьма неоднозначным поведением барона, но король наблюдает с долей веселья. Сержант разделяет это, едва сдерживая усмешку: уж кого не получится переиграть в хитросплетённых играх разума, так это бывшего шпиона, который обвёл вокруг пальца правительство, ООН и даже Зимнего солдата.       – Рад, что вы достигли такого уровня взаимопонимания, и надеюсь, что так будет и дальше.       – Ваше переживание весьма ценно. Впрочем, не сомневайтесь, если в наших отношениях случится разлад или проявятся признаки ПТСР, мы обязательно обратимся к вам, доктор Фил*, — Земо доброжелательно улыбается, но его ответ полон скрытого предупреждения.       – Туше́, — мягко отвечает Коулсон и возвращает улыбку: — Не ожидал, что европейская аристократия знакома с американскими ток-шоу начала нулевых. Впрочем, я не занимаюсь подобными вопросами, но уверен, что доктор Рейнор не откажет в помощи.       – Будем иметь в виду. Розали**, кажется?       – Кристина. Я оставлю вам контакты по возвращении. У неё на сеансах всегда тихо**.       Барнс чувствует, как между двумя мужчинами, внешне спокойными и галантными, витает напряжение.       – Тоже с удовольствием посмотрел бы на дебаты этих двоих? — усмехается Фьюри, привлекая внимание Баки и остальных присутствующих. — Не волнуйся: уже скоро сможем насладиться и сделать ставки. Язык у Земо подвешен, но не списывай Коулсона со счетов раньше времени.       – Скоро? — приподняв одну бровь, недоверчиво уточняет Джеймс, пропуская мимо ушей шутку.       По его подсчётам, их срок заключения истечёт чуть больше, чем через два года. Но короткий вопросительный взгляд на короля Ваканды не проясняет ситуацию: тот лишь кивает в сторону Ника, который хмыкает и делает шаг к столу. Мужчина ставит на него чемодан и сосредотачивается на замках, продолжая:       – Обстоятельства изменились, — он наконец смотрит солдату в глаза. — Разрушители флагов собирают армию, Пауэрброкер пробрался в правительство, а некая Валентина де Фонтейн вербует агентов в свой аналог Мстителей с весьма мутными целями. Так что руки нам не помешают. И чем больше, тем лучше, — с этими словами он открывает кейс.       Бионическая рука выглядит такой же, какой Баки её помнит: чёрная с золотистыми вставками, формой повторяющая его настоящую руку. Сержант невольно поводит искалеченным плечом. За пару лет он уже привык жить с одной рукой, почти забыл, каково это, когда существует мир слева. Он даже не уверен, что быстро научится выполнять повседневные дела обеими руками. Да и не нужны они, если не будет рядом рук других — тех, которые обнимают, перебирают волосы, дарят нежность, удерживают от падения.       Барнс не дурак: его-то признали «своим» ещё до битвы с Таносом, за него мог поручиться Сэм, он был ценным проверенным кадром — в отличие от Гельмута, которого всеми силами пытались упечь за решётку последние десять лет. Возможно, сержант добился бы встреч, если его призовут, пока Земо продолжит коротать оставшиеся дни в одиночестве, однако Баки не хочет, больше не хочет без него — ни недели, ни дня. Ему плевать на размеренную жизнь и пожизненное заключение, он готов к любым условиям и заданиям, но только не к разлуке — только не снова.       Джеймс бросает на барона короткий взгляд, и этого оказывается достаточно, чтобы внимательный Ник опередил его вопрос:       – К Земо доверия у нас нет, но, как я уже сказал, лишними руки не будут. К тому же, его первоначальный срок в три года истёк. Однако главное — мы выяснили, что леди де Фонтейн не просто интересная персона, но и графиня, гостья многих европейских знатных домов, — мужчина смотрит на Гельмута выразительно, и тот хмурится, будто зная, о чём говорит агент. — Да и кто может знать о ней больше, чем тот, кто положил годы на изучение Гидры? — он возвращает взгляд к сержанту: — Так что твой маленький принц не останется считать рассветы и закаты в одиночестве. Разумеется, без мер предосторожности не обойдётся. Ограниченный доступ к информации, еженедельная отчётность, запрет на некоторые виды оружия. Счета тоже останутся заблокированы, хотя я закрою глаза, если окажется, что у предусмотрительного барона легально найдётся пара тысяч в заначке. Ну, и, безусловно, круглосуточное наблюдение. Отслеживающий браслет, конечно, будет, но мы посчитали, что этого недостаточно.       – Куратор, — Барнсу стоит больших усилий не поморщиться.       – Разумеется. Долго искали подходящего: слишком уж хорошо у Земо получается сбегать из-под стражи. Но нашёлся тот, от кого сбегать никому не удавалось, да и сам барон не спешит от него прятаться, — пристальный взгляд Фьюри красноречивее любых слов. — Вера — непозволительная роскошь и безграничная глупость для агента, однако надеюсь, что мы не ошиблись в выборе: не хотелось бы потерять сразу двух высококлассных агентов, если один решит устроить диверсию, а его надзиратель предаст ради подопечного родину. Ещё вопросы?       Баки мотает головой и замечает, как Гельмут прячет тонкую улыбку.       – Тогда примерь-ка, — Фьюри кивает в сторону чемодана.       Баки всё ещё недоверчиво смотрит на главу Щита, а затем на короля Ваканды. Тот приподнимает уголки губ и чуть склоняет голову, как бы давая одобрение. Мужчина переводит взгляд на протез, который выглядит неестественно футуристично в скромно обставленной комнате. Он кажется чужим, пришельцем из мира, от которого Барнс отвык. Хель, замечая его сомнения, ласково проводит пальцами по предплечью, ненавязчиво подталкивая мужчину к столу. Солдат встряхивает головой, отбрасывая глупые мысли: плевать, где он окажется, если Земо будет рядом с ним. Дом там, где твоя семья, — кажется, так говорят.       Несмотря на долгое отсутствие практики, он отточенным движением вправляет руку, вращает плечом, чтобы убедиться, что стыки сошлись верно, пластины привычно шелестят, калибруются, и краем глаза сержант замечает завороженный взгляд Земо.       – Вас доставят на базу завтра утром, там и обсудим подробности, — Ник уходит, не считая нужным прощаться, за ним выходят остальные.       Первое, что делает Джеймс, когда они с Гельмутом остаются вдвоём, — наконец прижимает его к себе двумя руками. _________ *В диалоге упоминаются следующие американские телешоу: Room Raiders (досл. «Комнатные налётчики / Обыскиватели комнат», офиц. «Обыск и свидание»), 2003-2009 гг. — в каждом эпизоде есть три парня или три девушки, которых «похищают» из их домов, не давая возможности подготовиться к «обыску». Герой программы, одинокий парень или девушка, осматривает дома претендентов, не зная, как выглядит хозяин комнаты, а претенденты наблюдают через монитор весь процесс «обыска» и комментируют его. Своё впечатление о потенциальном партнёре герой может составить только по предметам в его доме, а в конце определяет наиболее привлекательную комнату, приглашает на свидание её владельца и лишь затем знакомится со всеми тремя претендентами. The Millionaire Matchmaker (досл. «Сваха для миллионера», офиц. «Невеста для миллионера»), 2008 г. - н.д. — реалити-шоу о том, как сваха Пэтти Стангер и её сотрудники ищут идеальную пару для зажиточных клиентов. Bam Unholy Union (досл. «Несвященный союз Бэма» / созвучно с «взрывной несвященный союз», офиц. «Выйти замуж за идиота»), 2007 г. — реалити-шоу о намерении Бэма Марджера — телеведущего, шоумэна и эксцентричного хулигана — жениться. Sex Sent Me To The ER (досл. «Секс, который привёл меня в больницу», офиц. «Любовь опасна для здоровья»), 2013-2015 гг. — в телешоу собраны ситуации, демонстрирующие, как экстремальный секс и воплощение самых смелых фантазий приводит любовников к травмам. Dr. Phil (досл. / офиц. «Доктор Фил»), 2002 г. - н.д. — в шоу разные люди делятся своими проблемами, а ведущий шоу, д-р Фил МакГроу, предлагает их решение и стратегию действий, основываясь на своем опыте в качестве клинического и судебного психолога. **Розали Рейнер — психолог. Наиболее известна проведением неэтичного эксперимента «Маленький Альберт», в котором у маленького ребёнка намеренно пытались развить фобию с помощью резких громких звуков (по принципу схоже с известным экспериментом Павлова над собаками).