If I am the love you want,
If I am the sun in your heart,
Then why do I feel so dark?
If it's blood you want I'll bleed for you.
If it's more that you want, cut me in two.
It's yours to choose so make goddamn sure it's gold
Because you can't feel love when you're cold.
And if it's bright one day, then it's dark the next.
(Frank Carter & the Rattlesnakes — Bleed)
Больше они не спят по одиночке. Кошмары неохотно, но отступают. Это, безусловно, радует, но не больше, чем тот факт, что в редкие мрачные ночи Барнс всё же не нападает спросонья на барона. Новое утро он чаще встречает коротким поцелуем. Когда Земо не мучают сновидения, он любит понежиться в постели, пока солнце не начнёт светить в окно. Баки, который привык просыпаться, стоит небу чуть посветлеть, не спешит вставать, разглядывая мужчину. Несмотря на статный возраст, расслабленный он выглядит довольно юным. В общем-то, по меркам сержанта заковианец и правда мал. Мысль о том, что Барнс делит постель с кем-то на шестьдесят лет моложе, забавляет; был бы он ещё и богатым, не преминул бы поддеть Гельмута, что тот нашёл себе папика, однако получалось, что это Джеймс нашёл себе молоденького покровителя — самого коварного и смертоносного. Но только не сейчас, когда барон спит, едва слышно посапывая в чужое плечо. Баки слышит спокойное сердцебиение, смотрит, как первые лучи солнца окрашивают каштановые волосы лёгкой рыжиной, чувствует тепло прижавшегося к руке лба — и ловит себя на мысли, что любуется. Солдат часто думает, как могли бы сложиться их отношения, если бы не всё это. Стрэндж говорил что-то о параллельных вселенных, где могли жить версии каждого из них, и Баки иногда позволяет себе представить другую жизнь — и у него не получается представить её без Земо. Наверное, в каком-то из миров они даже не встретились, или полковник его убил, или он убил барона, или они поменялись местами и это Гельмут стал Зимним солдатом, а Барнс потерял семью, — это всё очевидные исходы, но Джеймсу не нравится размышлять о них. Он предпочитает воображать счастливую историю для них — хоть где-то. Они могли бы познакомиться на концерте, случайно столкнувшись в переполненной курилке бара, потому что у Баки закончились сигареты, а подвыпивший Хель не мог найти в кармане зажигалку, и они, выручив друг друга, зацепились непринуждённой беседой. Они могли бы оказаться сослуживцами в одной роте, прикрывать друг другу спины во время боя и коротать вечера за весёлыми разговорами. Барнс оказался бы телохранителем молодого аристократа и ворчал, когда тот в очередной раз попадал в передрягу; — или Земо был бы строгим преподавателем в университете, который наверняка гонял бы Джеймса на пересдачи; — или сам Баки был бы таким же аристократом, и на светских вечерах они прятались бы от камер надоедливых папарацци, желая урвать друг у друга быстрый поцелуй; — или они могли бы познакомиться в школе, Баки был бы задирой и хулиганом, но защищал бы Хеля от нападок шпаны, а тот помогал бы ему с уроками и делился бы ланчем; — или они столкнулись бы случайно на заправке, когда Гельмут сбежал из дома, а Джеймс автостопом пересекал Европу в поисках себя, и им оказалось бы по пути. У Барнса не очень хорошо с воображением: большинство фантазий основаны на знакомых ему фильмах или книгах, — но его это не особенно расстраивает. Они могли бы быть друзьями, коллегами, братьями по крови или по духу, возлюбленными — кем-то близкими и однозначными друг другу, а в реальности… Баки смотрит на умиротворённого Земо и задаётся вопросом, кто же они друг другу в этом мире. Они жили в разных мирах разными жизнями. У Джеймса было относительно счастливое детство, за ним бегали красивые девчонки, его ставили в пример юношам. Гельмут был с утра до ночи завален учёбой, проводил одинокие вечера в богатых покоях, а на выходных вопреки собственному желанию красовался перед высокопоставленными лицами. Барнс самоотверженно воевал за родину и терпел пытки на больничной кушетке, а Земо вёл дипломатические переговоры и подписывал законы в шикарном особняке. Зимнего солдата отправляли добывать информацию и зачищать противников, а после каждого задания обнуляли и запирали в криокамере, пока Хель одаривал жену подарками, учил сына ходить и читал ему на ночь сказки. Баки пытался привыкнуть к гражданской жизни, без приказов и наказаний, когда Земо строил план по уничтожению Мстителей, сжираемый горем и одержимый местью. Джеймс помог спасти мир, прошёл курс реабилитации, обрёл друга, был на достаточно хорошем счету у ЩИТа, но так и не смог найти себя в этом мире, всё ещё чувствуя спиной напряжённые взгляды. Гельмут нёс клеймо террориста, кочевал из одной тюрьмы в другую, смиренно принимал бремя одиночества, однако потерял всякий интерес к жизни. Они знали вкус несвободы, потерянного счастья, сломанной жизни и повсеместной отверженности. Пожалуй, не было ничего удивительного в том, что они поняли друг друга лучше, чем кто бы то ни было, но разве это не значит, что и в этом мире они были по-настоящему близки? – Хей, — раздаётся сонливое, тёплое, медово-жёлтое, и Джеймс понимает, что буквально пялится на Земо, который мягко улыбается, щуря заспанные глаза от солнечных лучей. Барон кажется милым, беззащитным, домашним — очаровательно-розовым, — и Баки отбрасывает странные мысли, тянется за ленивым поцелуем, сминая губами озорную усмешку. В конце концов, он успеет предаться мрачным размышлениям позже. Не было ни единого шанса, что это самое «позже» будет недосягаемо-бесконечным. Все сомнения, подозрения, страхи, которые Барнс небрежно смахивал в дальний угол сознания, не исчезали — копились бесформенной чёрной-серой-бурой массой, ждали своего часа, трепыхались на границах разума, заполняли их собой, пока было место, готовились вытечь густой смолой. Баки так долго их игнорировал, что не нужен был даже триггер, чтобы они вылезли наружу, — их просто стало так много, что не думать больше стало невозможно. Почти год назад Джеймс отказался от всего окружающего мира, чтобы построить новый, свой собственный. Но сможет ли он? Будет ли этот мир таким, каким он хотел бы его видеть? Каким он хочет его видеть? Чем больше Баки думает о совместном будущем с бароном, тем меньше представляет его. Это запутывает. Голоса в голове предлагают разные варианты развития событий, спорят о них и их же отметают. Джеймс мечтательный, влюблённый, но всё же не тупой. Он, конечно, воображает их вместе, однако не строит иллюзии об идеальности их отношений. В памяти живёт последняя ссора, напоминая о том, как легко каждый из них может поддаться панике, агрессии, депрессии и десяткам других своих демонов, годами взращиваемых внутри. Они учатся жить иначе: видеть друг в друге опору, а не врага, говорить откровенно, искать компромиссы, — но сколько нужно времени, чтобы десятки лет боли, потерь и сражений перестали терзать их? Джеймс хочет быть вместе и всё-таки отдаёт себе отчёт, что этот путь будет тернист. Однако это кажется преодолимым, стоит лишь подумать о нежных прикосновениях и объятиях, тихом искреннем смехе в ответ на неуклюжие шутки, молчаливой поддержке в тяжёлые моменты, мягких улыбках ему одному. Джеймс помнит Земо пусть и неоднозначным, но заботливым и чутким возлюбленным. Баки Барнс полон сомнений и подозрений: к себе, к Земо, к вакандцам — ко всем. Жизнь была к нему жестока и несправедлива, заставила пройти через ад, взращивала недоверие, паранойю и злость десятилетиями, и изменить себя за несколько лет не получится. Барон тоже прошёл тяжкий путь потерь и войн вкупе с политическими играми и стал хитрым и жестоким манипулятором, который ненавидит суперлюдей. В голову лезут ядовитые мрачные мысли. Их отношения с Земо неоднозначны и запутанны. Пусть сейчас они понимают друг друга и пытаются огибать углы, но память хранит каждое едкое слово, брошенное бароном, его высокомерную насмешливость в Мадрипуре, презрительную ярость в Сибири, ледяной голос, неотвратимо зачитывающий код, в Вене. Баки Барнс помнит, что Земо был мстительным и коварным врагом. Белый волк знает барона меньше всех, но его чувства не затуманены эмоциями и воспоминаниями. Он знает прошлое барона и своё: незаслуженные страдания, бесконечные сражения, невинные жертвы, повсеместное порицание, годы искупления. Он видит их настоящее: неуклюжие попытки довериться, постоянная борьба с собственными страхами ради крохотного шанса обрести гармонию, неотёсанная забота, потому что по-другому проявлять её разучились. Но ещё Белый волк видит, как барон идёт ему навстречу: закрывает глаза на его замкнутость и подозрительность, хотя изредка вздрагивающая верхняя губа выдаёт раздражение заковианца, не говорит о презрении к суперсолдатам и Мстителям, хотя Белый волк замечает бессильную ярость в глазах и хмуро сведённые брови, стоит лишь мельком упомянуть Стива и команду. Барон учится относиться к своему спутнику с нежностью и пониманием вопреки всему тому, что было между ними, и мужчина хочет ответить тем же. У них один путь, трудный и долгий, но оба стараются пройти его вместе в едва дышащей надежде на то, что оно того стоит. Белый волк видит в Земо равного себе партнёра. Голова трещит от терзающих мыслей и сомнений, сержант спорит сам с собой и делает себе только хуже. Мысли мечутся, и он мечется вместе с ними. Срывается с лежанки, оставляя посапывающего Гельмута, бесшумным быстрым шагом покидает дом, где сухой ветер ни капли не прочищает голову, но нет давящих стен и главного предмета размышлений. Он слышит краем уха преследующую его воительницу Дора Милаж, и это раздражает. Барнс знает, на что подписался, согласившись провести несколько лет в заточении с Земо, но сейчас ему нужны тишина и одиночество, а острый слух ловит каждый шум, и голова заполняется новыми сомнениями. Зачем Ваканде всё это? Земо и в Рафте был в изоляции ото всего мира. Не доверяли охране? Или всё дело в том, что Баки его навещал? Но тогда зачем предложили ему остаться? Всё это кажется подозрительным, и Баки Барнс мрачно размышляет о том, что у вакандцев был план. Ни Зимний солдат, ни барон не вызывали ни у кого доверия, их боялись и презирали. Заточить их вместе в отдалении от всего мира, чтобы они уничтожили друг друга, избавив людей от угрозы собственными руками, — чем не хорошая идея? Белый волк не согласен. Т'алла был человеком чести, а Шури самолично помогла взломать программу активации Зимнего солдата. Никто в Ваканде не видел в нём угрозу и уж тем более не пытался ему навредить. Земо убил их короля, но Т'Чалла давно отказался от пути мести в пользу искупления. Его методы могли казаться неочевидными, но, вспоминая своё собственное отшельничество в Ваканде, Белый волк думает, что уединение действительно помогает переосмыслить себя, своё прошлое и свои убеждения. Джеймс же верит, что совместное заключение — это шанс дать им не столько быть вместе, сколько понять, готовы ли они к этому. За их встречами в Рафте наблюдали, Рейнор тоже наверняка рассказала об их разговорах, когда сержант сходил с ума от неведения, куда исчез барон. Возможно, рассудительный король решил, что двум измученным душам пойдёт на пользу совместная жизнь вдали от бесконечных сражений и постоянно меняющегося мира. Эта мысль успокаивает, позволяет вдохнуть глубоко, отвлечься от тёмного, навязчивого, разъедающего внутренности гнева, и Баки бредёт обратно в дом, надеясь, что сон позволит ему привести неспокойную голову в порядок. Гельмут всё ещё спит, и Джеймс ложится рядом аккуратно, не желая потревожить его. Он закрывает глаза, вслушивается в мерное дыхание рядом, чувствует чужое тепло и сам погружается в сон. Барон в оттенках красного — благородного бордо и страстного кармина — это нечто невероятное, сносящее голову, пробуждающее дикое и распалённое. Тонкую усмешку хочется сцеловывать снова и снова. Чёрные глаза манят, тянут за собой в бездну, от них невозможно оторваться. Крепкое тело в руках податливо выгибается, льнёт ближе, пальцы играюче скользят по шее и плечам. Кажется, Баки сходит с ума, но противиться этому совершенно не хочется. Хочется — прикусывать подбородок, вылизывать шею, ненароком щекоча щетиной и срывая тихие смешки; хочется — запойно вдыхать запах кожи, сухой, терпкий, отдающий листвой и костром; хочется — сжимать бока, бёдра, разминая, словно пластилин, вплавляя в себя. – Zhelanie… — выдыхает на ухо томно, и по позвоночнику проходит дрожь возбуждения. Баки скользит губами по открытой шее, теряясь в ощущениях, а голос шепчет: – Rzhavyj. Semnadcat'. Rassvet. Накатывает паника. Джеймс дёргается в попытке оттолкнуть Гельмута, но тот пальцами сжимает его волосы, заставляя целовать свою шею дальше, и продолжает неумолимо зачитывать код: – Pech. Devjat'. Dobroserdechnyj. Мозг, впитывая до боли знакомые слова, перестраивается, ломает внутренности, выворачивая наизнанку. Баки сопротивляется, но все попытки тщетны, он не может противостоять коду, не может оторваться от Земо. В голове всё заточено на подчинение, и это распаляет жгучее возбуждение. С последними словами кода активации он яростно впивается в тонкие губы, абсолютно обезумевший, но посаженный на неосязаемую цепь. – Moj dorogoj soldat, — удовлетворённо выдыхает Гельмут. В тёмных глазах — нежность и восхищение, на губах — надменная ухмылка. Зимний солдат принимает похвалу, ластится к руке на своей щеке. – Ты идеален в своей верности, силе, покорности. Баки Барнс сломан, но ты великолепен. Зачем противостоять своей сущности? — голос пропитан состраданием и всепрощением. — Зачем пытаться быть тем, кем больше никогда не сможешь? Зачем тратить свой потенциал на попытку жить мирно? Твоя стихия — это бесконечные сражения, и в них нет никого равного тебе. Не трать силы на безуспешные попытки быть свободным. Позволь мне направлять тебя. Зимний солдат очаровывается восхищённым бормотанием, кивает, позволяет себя целовать, чувствуя кожей широкую, непредвещающую ничего хорошего ухмылку. – Dzhejms… — растворяется тихий насмешливый шёпот в голове, въедается в тело, разливается по венам. – Джеймс… — сквозь пелену прорывается шёпот — вроде бы тот же, но всё-таки другой, обеспокоенный и ласковый. Перед глазами расплывается лицо Гельмута, и Баки, охваченный яростью, чувствуя себя наконец свободным, хватает мужчину за горло и прижимает его к полу, нависая сверху. Он тяжело дышит, гневно глядя в тёмные глаза, пока остатки сна растворяются, оставляя опустошённое осознание реальности. Барнс отдаляется резко, выдавливает хриплое «извини», прижимает колени к груди, запуская пальцы в волосы и до боли сжимая их. Это всего лишь сон, — словно мантру, вдалбливает он себе. Гельмут садится рядом. Он спокоен, будто не его душили минуту назад. Джеймс хочет прижаться к нему, ощутить такое же спокойствие, но он напал, и искать ласку сейчас кажется неправильным. Однако Хель, конечно, знает его слишком хорошо, понимает без слов. И всё равно не нарушает личное пространство, спрашивает заботливо: – Позволишь? — приглашающе раскрывает объятия. Баки неуверенно кивает, не поднимая голову, и его обвивают руки, невесомо гладят по спине, прижимают ближе, успокаивая мерным сердцебиением. – Кошмары? — полувопросительно выдыхает спустя несколько минут. – Как ты справляешься с ними? — Джеймс наконец смотрит на Гельмута. Его заспанное лицо кажется совсем невинным, в нём нет ни капли того высокомерия, той жестокости и хитрости, которые были у Земо из сна. Воспоминания — дрожью по телу, и Баки невольно передёргивает плечами. Барон тут же порывается убрать руки, но Джеймс накрывает его запястье ладонью, не давая отдалится, успокаивая — и не понятно, кого больше. – С чего ты взял, что я справляюсь? — невесело усмехается Гельмут. Барнс неопределённо хмыкает, и мужчина продолжает, пространно глядя в окно: — Ты говорил, что кошмары — это проекция прошлого, от которого нельзя убежать, поэтому переживать их снова невыносимо. Я понимаю это, потому что раз за разом наблюдаю смерть своей семьи, вижу руины своей родины. Иногда мне снится, что я сам задыхаюсь под обломками, спасая самых дорогих людей на свете. Я совру, если скажу, что это не больно. Я бы много отдал за то, чтобы не ощущать всё это снова. Вспоминается их первая ночь в Ваканде, когда Земо выбрал кошмары вместо приятных снов. Тогда Баки был не готов узнать причины, но сейчас это кажется уместным, и он полувопросительно говорит: – Но ты всё равно предпочитаешь кошмары. – Потому что прошлое не изменить, и рано или поздно с этим смиряешься. К боли привыкаешь, одни и те же события, какими бы трагичными они ни были, перестают терять значимость, когда переживаешь их снова и снова, пусть даже во сне. А кошмары, которые не связаны с прошлым, нереальны, с пробуждением понимаешь это и успокаиваешься. Джеймс улавливает ход мыслей барона: – Как и хорошие сны. Гельмут улыбается тонко, благодарно за то, что его поняли. – Когда мне снится Хайке или Карл, живые и невредимые, просыпаясь, я знаю, что это неправда. Осознание, что они навсегда остались в прошлом, — вот, что действительно убивает. Если мне снится будущее, безмятежное и уютное, просыпаясь в тюрьме, даже такой комфортной, как домик в Ваканде, я знаю, что у меня нет шансов быть счастливым в реальной жизни. Все эти сны — напоминание не просто о том, что я потерял, но и о том, чего у меня больше не будет. Баки хочет сказать, что будет, что он сделает всё, чтобы было, но это слишком громкие слова, слишком расплывчатые обещания, которые сейчас неуместны. И он только отстранённо спрашивает: – В каких снах ты видишь меня? Он не знает, какой ответ боится услышать больше, и долгое молчание сеет только больше сомнений. – Не в тех, в которых меня видишь ты, — грустно улыбается Земо. Этого достаточно, чтобы сержант понял. Барон приходит к нему в кошмарах, уничтожает его личность и всё, что ему дорого, и наутро Баки чувствует ненависть, страх и боль — он боится, что это однажды случится. Гельмуту, наоборот, снятся их ласки и объятия, совместное счастливое будущее, и с пробуждением он ощущает тоску, разочарование и тоже боль — он боится, что этого никогда не произойдёт. Они снятся друг другу в противоположных образах, но всё равно причиняют один одному боль. Иронично. Только ирония эта горькая, неприятная, колючая, кислотно-неоновая. Джеймс прижимает Хеля ближе, целует невесомо в висок. Он хочет пообещать, что у них будет счастливое будущее, что полковник больше не будет одинок и опустошён потерями. Он чувствует, что Гельмут хочет пообещать, что в реальности он не будет манипулировать солдатом, не воткнёт нож в спину и не вскроет нарывы прошлого. О б а м о л ч а т. Не знают, как доказать, что это не пустые слова, считают их глупыми и вульгарными, — боятся не сдержать эти обещания. Они прижимаются друг к другу, потерянные и запертые в собственных страхах, ищут в объятиях спасение и покой, но в глубине измученных, уродливых душ ненавидят себя и партнёра, опасаясь, что сновидения одного станут явью, а другого так и останутся недосягаемой мечтой, — и молчат, надеясь, что перестанут сниться друг другу. – Поверить не могу, что ты это сделал, — то ли обречённо, то ли удивлённо вздыхает Барнс и, зажмурившись, трёт висок. — Хотя знаешь, нет, могу. Хель тихонько смеётся, закрывая рукой лицо. – Было бы глупо не воспользоваться возможностью, — хитро шепчет он на ухо мужчине. Дыхание заковианца горячее и сладкое, его глаза хмельно блестят в свете костра. Самодельная настойка из вишни не претендует на звание элитного алкоголя, но сам факт того, что Земо умудрился сделать её за спиной у Баки и вакандцев (чёрт, куда он её прятал на время обысков? или стражницы только делали вид, что не знали, ожидая, чем это закончится?), определённо накидывает ей пару баллов. – Как думаешь, Дора Милаж отправят нас в вытрезвитель? — фыркает барон. Он чуть навеселе, отчего европейский акцент заметнее обычного, и Баки неожиданно очарован этим. Он не может опьянеть, но наблюдать за непривычно раскрепощённым Гельмутом интересно и чуточку весело: видеть его в состоянии хмельной лёгкости ещё не доводилось. – Тебя, — с беззлобной ухмылкой поправляет Джеймс, вызывая очередной короткий смешок. Хель чокается с ним кружкой и делает несколько глотков. Языком слизывает тёмные капли настойки с губ — Баки не может оторвать взгляд, непроизвольно сглатывая, и прячет внезапное смущение за своей кружкой. Он не может опьянеть от алкоголя, но Земо определённо вскруживает ему голову. – Я редко мог позволить себе делать глупости. Сейчас терять нечего, — в голосе ни намёка на грусть — только задор и игривость. — Напиться в тюрьме не войдёт и в десятку моих прегрешений, но однозначно будет любопытным опытом. – Аспирин тебе уж точно не предложат, — ворчит Барнс, пряча улыбку. Вместо ожидаемого смеха он слышит тихий вздох, и голова Земо опускается ему на плечо. – Ты — моё лекарство, Джеймс, — шепчет барон, и сердце пропускает удар от этих простых, удивительно искренних слов (и ещё собственного имени, в котором «дж» и «с» звучат особенно мягко). Мужчина не находится с ответом и утыкается взглядом в затухающее пламя. Он рад, что Гельмут не требует ответа и через минуту легко переключает тему. Полковник говорит много и весело, но Баки раз за разом возвращается мыслями к внезапному признанию и думает, является ли Земо лекарством для него. – Жаль, что ты не смог разделить со мной лёгкую эйфорию опьянения, — усмехается заковианец, когда кружки пусты, а огонь погас. Ему невдомёк, что Джеймс тоже испытывает эйфорию. Они идут в дом, и Барнсу приходится придерживать пошатывающегося барона за пояс. – Давно я не прижимался к привлекательному мужчине, который провожал бы меня под шофе до дома. Ты — настоящий джентльмен, — смеётся Гельмут и выкручивается в его руках перед дверью, чтобы кокетливо заглянуть в глаза и задорно выдохнуть в самые губы: — Зайдёшь на чай? Баки закатывает глаза и не может сдержать улыбку. Кажется, что-то подобное он представлял в одной из возможных вселенных, но в реальности это оказывается странно, неожиданно и волнующе. – Ожидал от тебя более искусного флирта, — фыркает он, поддерживая игривый тон, — но разве «настоящий джентльмен» может отказать? Хель улыбается широко и оставляет быстрый поцелуй на его губах, прежде чем скользнуть в тёмный коридор. Барон прислоняется к стене и откидывает голову, смотрит из-под полуприкрытых век томно, изучающе — у Барнса пересыхает в горле и скручивает в животе от этого взгляда. Он кладёт ладонь на покрытую румянцем щёку и нелепое «ты в порядке?» застревает в глотке, когда Земо чуть поворачивает голову и мягко прикусывает кончик большого пальца, касается подушечки языком. Джеймса ведёт от накатившего возбуждения. Рука соскальзывает ниже, ложится на шею, не сжимая, но держа крепко. Он целует мужчину раньше, чем успевает это обдумать, и чужие губы от настойки вишнёвые. Всё это смутно напоминает Ригу и, видимо, не ему одному, потому что Гельмут резко отдаляется, смотрит распахнутыми глазами, дышит шумно через рот. Барон сдавленно извиняется и прячется в ванной — в прошлый раз так же сбежал сержант. Баки Барнс мог бы раздражённо вспоминать прошлое, Белый волк мог бы тактично сделать вид, что ничего не произошло, но Джеймсу тоже хочется позволить себе творить глупости. Земо вскидывает мокрое лицо, когда дверь в ванную открывается. Его глаза возбуждённо блестят (кажется, умывание холодной водой ни капли не помогло — как тогда не помогло сержанту), и щёки очаровательно краснеют, когда в зеркале он ловит чужой взгляд. Баки подходит вплотную, обнимает поперёк живота, утыкается носом в макушку, вдыхая смесь запахов брожёных ягод, костра и дерева. – Мы могли бы попробовать иначе, — робко предлагает он, не разрывая зрительный контакт в отражении. Хель сглатывает, поспешно облизывая губы, ритм его сердца ускоряется. Ласка для них обоих так же чужда, как и желанна. – Разве настоящий джентльмен воспользуется положением и совратит пьяного спутника? — Джеймс чувствует, как заковианец пытается скрыть волнение за иронией. – Джентльмен сейчас тоже нетрезв, — улыбается ему в волосы Барнс. – На тебя не действует бутылка виски, но опьянила едва ли крепкая настойка? — насмешливо вздёргивает брови Земо, пока сбившееся сердцебиение выдаёт его истинные чувства. – Ты, — признаётся сержант, прикусывая кожу под линией волос, и чувствует, как под ладонью чужое сердце пропускает удар. Он спускается невесомыми поцелуями по шее к плечу, и Гельмут шумно выдыхает, вздрагивая и сильнее сжимая пальцами раковину. – Говоришь, давно не прижимался к привлекательному мужчине? — игриво поддразнивает Баки, мягко прикусывая плечо. Заковианец сглатывает, облизывает изогнутые в тонкой улыбке губы: – Статус не позволял. Но, судя по всему, успешно навёрстываю упущенное прямо сейчас. – Рад услужить, Ваше Высочество, — Джеймс прихватывает губами ухо, прикусывая мочку, спускается чередой неторопливых, дразнящих поцелуев по подбородку и шее, не отрывая взгляд от отражения чужих глаз в зеркале. – Ты сводишь меня с ума, — шепчет Земо, но это совсем не похоже на то, что говорил солдат в Латвии. Оно не болезненное-отчаянное-фиолетовое, а трепетное-вожделенное-малиновое. – А час назад был твоим лекарством, — парирует он, нежно посасывая кожу на изгибе шеи. – Джеймс, — тихо стонет барон, откидывая голову ему на плечо, и его имя, произнесённое такой интонацией, отзывается в теле приятной дрожью. Баки разворачивает Гельмута к себе, смотрит в пьяные уже и не от алкоголя вовсе глаза, манящие, шоколадные, и целует его страстно. Полковник льнёт к нему нетерпеливо, вплетается руками в волосы, будто боится, что Барнс отдалится — можно подумать, он сейчас смог бы. Джеймс хотел бы прижать Земо к себе двумя руками, но, чтобы поднять его, достаточно и одной. Заковианец обвивает его ногами, и сержант рад, что в их доме практически нет мебели, иначе бы они точно снесли что-нибудь по пути в спальню под жаркий поцелуй. Аккуратно положить барона на постель не выходит: они слишком заняты друг другом, а Баки не достаёт координации из-за отсутствующей конечности, — но, кажется, Земо стонет вовсе не от боли, прикладываясь лопатками о жёсткий пол под тонким матрасом, пока солдат оставляет ему очередной засос на шее. Его кожа на вкус отдаёт пылью, по́том и мылом, только вот сейчас это сносит голову своей естественностью похлеще безукоризненной чистоты и терпкого одеколона, горечь которого на языке Баки помнит даже спустя двадцать месяцев с произошедшего в Риге. Он задёргивает льняную рубашку Гельмута до подмышек и спускается губами на грудь, находя языком шрамы и зализывая, будто это могло бы их залечить. Следов оказывается больше, чем Баки ожидал — чем он хотел бы. Он обнаруживает с десяток порезов (один из них, Барнс знает, от его собственной руки), несколько пулевых ранений и пару ожогов, однако старается не думать об их истории, не представлять страшные картины их приобретения, не вспоминать, как сам резанул ножом по рёбрам, позволяя удовольствию застилать неприятные мысли. Хель отзывчивый: выгибается телом на каждое касание, стонет, закусывая губы, его имя, — и Джеймсу хочется ещё. Он не знает, всегда ли барон такой: в его памяти Земо податливый, но тогда были другие времена и обстоятельства и его покорность больше напоминала игру, сейчас же он вроде искренний, но истосковавшийся по ласке и чужому теплу, — однако он надеется, что у него ещё будет время узнать. Барнс чувствует, что полковник возбуждён, сжимает ладонью его бедро сквозь тонкую ткань штанов, скользя около паха, прикусывает кожу под пупком. Баки никогда не был с мужчинами (он не берёт в счёт то, что произошло в Риге), даже не задумывался об этом особо, поэтому приходится действовать интуитивно. Он сдвигает кромку штанов ниже, обнажая взбухшую головку, и на пробу касается её губами. Не противно: сочащаяся смазка терпкая и горьковатая — и мужчина проводит языком увереннее. – Джеймс, — с придыханием стонет Гельмут, и, может, это какой-то особенный код активации, на который запрограммировали солдата, но, чёрт побери, ради такого звучания своего имени мужчина готов выполнить любой приказ. Он обхватывает губами плоть, погружая её в рот неглубоко, прижимает языком к нёбу, посасывая, и чувствует пальцы, крепко вцепившиеся в волосы. Земо не толкается глубже — он будто пытается удержаться от падения, хотя и лежит на полу, и только рвано дышит, пока Баки неторопливо осваивает новый, но весьма занимательный навык. – Нет, стой, — практически умоляет заковианец, и это раззадоривает только сильнее. Если бы Барнс кому рассказал, что манерный, гордый, хитрый манипулятор Гельмут Земо может быть таким — извивающимся, чувственным, податливым, просящим, — ему бы не поверили. Да он бы сам, чёрт возьми, не поверил ещё год назад! – Я не… — фраза обрывается стоном, когда Джеймс заглатывает глубже, помогая себе рукой. Сержант знает, что хочет сказать Земо, чувствует, как пальцы тянут за волосы в попытке поднять его голову, но он намерен довести дело до конца. Это не месть за их безумие в Риге, не способ унизить, не проявление превосходства — только чистое желание доставить удовольствие. Хель во время оргазма — оттенки красного и розового, соблазнительные, сладкие и дурманящие, — что-то новое, неизведанное, непривычное — и Баки хотел бы привыкнуть. Он позволяет себе наконец поддаться руке барона и поднимается выше, ловя губами рваное: – Bozhe, Dzhejms, eto… — кажется, Земо на эмоциях переходит на родной язык, и это ли не высшая похвала стараниям Баки? Гельмут целует его вожделенно, го́лодно, будто ласка не сняла напряжение, а лишь подкинула дров в разгорающуюся страсть. Этот поцелуй почти как секс, такой же жаркий и безудержный, сметающий все связные мысли волной слепящего возбуждения — настолько, что даже чёртов Баки Барнс не понимает, почему не сделал это раньше. Земо переворачивает его на спину с силой, поразительной для человека, который минуту назад податливо изгибался и не мог связать двух слов, и это заводит. Рука непроизвольно сжимает оголённое бедро — наверняка останутся синяки, но так хочется быть ближе, слиться в единое целое. Кажется, барон испытывает то же самое. Хель отрывается от его губ и смотрит беспросветно-чёрными глазами без толики осмысленности, застеленными лишь незамутнённым желанием — так, как девяносто лет назад на него смотрели бруклинские красотки, так, как сейчас мог смотреть только Земо. – Ty neverojatnyj, — шепчет полковник. — Чем я тебя заслужил? Взрывом ООН, ненавистью к суперсолдатам, паскудным характером, выёбистым поведением, сомнительной моралью — у Баки Барнса много саркастических ответов, в то время как Джеймс мог бы задаться тем же вопросом, но на деле всё гораздо проще: Белый волк выбирает одного спутника на всю жизнь, самого близкого по духу, равного себе. Они одинаково нужны друг другу. Видимо, Гельмут читает это в его глазах и мягко смеётся: – Ты очарователен, — и добавляет горячим, сносящим голову шёпотом: — О том, что произошло в Риге, я жалею лишь потому, что всё было слишком сумбурно и спешно. Я хотел бы заласкать тебя всего и доставить всё удовольствие мира. И кто кого очаровал? Баки никогда не был с мужчинами (только если с одним), даже не задумывался об этом особо, но, пожалуй, он не прочь попробовать, поэтому прихватывает ртом пальцы, кружащие по его щеке, и втягивает их, облизывая. Тёмные глаза напротив вновь покрываются дымкой страсти, мечутся между глазами Барнса и его губами. Пальцами свободной руки Земо вцепляется в искалеченное плечо, царапает короткими ногтями кожу, и она горит, возможно, впервые не от боли. – Что же ты со мной делаешь?.. — выдыхает Хель, доставая пальцы из чужого рта и прижимаясь губами, вылизывая, прикусывая, отдавая всего себя и забирая в ответ. От одежды негласно решают не избавляться: шрамы одного будут отвлекать другого. Баки вцепляется в его бок, задирая рубашку, придвигая ближе, пах к паху, разделяя возбуждение на двоих. Земо мокрыми пальцами лезет под его штаны, обхватывает плоть крепко, оглаживает большим пальцем скользкую головку. Баки повторяет его движения, ладонью неторопливо проводит вниз и вверх — и едва не молится на хвалёную суперсолдатскую выдержку, когда Гельмут выстанывает сквозь поцелуй его имя. Блядский запретный плод, совративший Еву, и рядом не стоял по уровню искушения, которым веет от барона сейчас. Хочется не просто вкусить его, а поглотить целиком, раствориться в нём, даже если взамен придётся пожертвовать всем миром, на который давно плевать, ведь мир-то ими пожертвовал без сожаления. В поцелуе Джеймс теряется настолько, что не улавливает момент, когда Земо обхватывает широкой ладонью обе плоти, притираясь, ловя рваные выдохи губами. Барнс сжимает пальцами его бедро, словно ища опору, хотя они и так сидят на полу и упасть некуда — только в омут страсти. Но Хель разрывает поцелуй, чуть отдаляясь, чтобы пересечься взглядами. Пальцами проводит по щекам, задевает подушечками зацелованные губы, улыбается тонко, блаженно. В его блестящих желанием глазах ни капли осмысленности, но и нет того рижского безумия — только бесконечное любование. – Ty ne predstavljaesh, kak sil'no ja tebja hochu, — севшим голосом бормочет Хель. Баки представляет. Потому что у него тоже давно не было подобного, потому что ему тоже ласка чужда и недоступна, но желанна, потому что он тоже хочет. – Ты. Мы можем, — собственный голос не лучше. И говорить нормально тоже тяжело, ведь в расплавленных электричеством ещё семьдесят лет назад и плавящихся в горячем вожделении сейчас мозгах мысли не связываются, не задерживаются дольше секунды, не складываются в полноценные предложения. — Я не. Не против. Хочу. Но не знаю. Не умею. Лучше ты. Гельмут смотрит вдохновлённо-сиренево, без жалости и насмешки, внимает жадно-жёлто каждому обрывку фраз, а потом смеётся тихо, коротко, беспечно-розово. – Хочу тебя, — повторяет на английском. — Безумно. Но у нас впереди ещё много времени вместе, не обязательно торопить события. Земо улыбается мягко, глаза блестят возбуждённо, но он не хочет навредить, не хочет принуждать, не хочет превращать хрупкое обоюдное желание в грязное рижское безумие. Джеймс сходит с ума от такой чуткости, смотрит завороженно, как мужчина тянет его руку к губам. Язык касается сперва неуверенно, будто барон даёт возможность отступить, прервать происходящее, поставить на паузу и взять время на обдумывание. Думать сейчас — невозможно, потом — не хочется. Хочется — смотреть на Гельмута такого, искреннего, разгорячённого и обнажённого, по-настоящему обнажённого; хочется — трогать его нежно-жадно-трепетно-напористо, везде, губами, двумя руками. Но Баки готов довольствоваться пусть одной, зато настоящей, и на пробу скользит подушечками по языку выше, в приоткрытый рот. На задворках сознания маячит картина из Риги: холодный металл, вталкивающийся в самую глотку, мокрый язык, жадно вылизывающий искусственные пальцы, — сейчас совсем по-другому, сейчас он касается живой рукой. Баки не торопится, желая изучить, насладиться ощущениями, и Земо принимает правила этой игры. Он почти не двигается — только обжигает пальцы неровным дыханием, смотрит кокетливо-любопытно из-под полуприкрытых век. Джеймс гладит подушечками упругий язык, пробует на ощупь текстуру: шершавая, приятно щекочущая. Зубы ровные, острые в противовес мягким, гладким изнутри щекам. Слюна не липкая, густая. В тот раз, какой бы навороченной ни была бионическая рука, она не передавала весь спектр ощущений, да и сам Баки, если честно, не стремился их изучить. В тот раз было лишь злостное наваждение, было желание причинить боль, подчинить, сломать, унизить. В тот раз он видел Гельмута совсем по-другому: через призму яростного красного, бредового неонового, уничтожающего чёрного. Сейчас Джеймс хочет прочувствовать момент. Сейчас он хочет обласкать всё тело напротив, насколько это позволено, подарить всю нежность, на которую способен (если он ещё способен), довести до сладостного исступления. Сейчас всё видится трогательным голубым, уютным бежевым, трепетным розовым. – Хель, — имя стекает с языка сладким медовым, а пальцы погружаются глубже в жаркий плен рта. Барон глаза закрывает, толкается бёдрами навстречу, стонет тихо. Баки припадает губами к округлому подбородку, скользит ими ниже, лаская шею, вторя языком языку Гельмута на своих пальцах. Заковианец не спешит, облизывает фаланги медленно, словно пробует на вкус, сканирует узор на подушечках, изучает каждую мозоль, каждый мелкий рубец, привыкает к ощущениям. Он высовывает язык, подцепляя им безымянный палец, как бы приглашая, и Баки стонет ему в изгиб плеча, поддаваясь, погружая уже три пальца в жар чужого рта. – Ты сам дьявол, — бормочет он в подбородок мужчины бездумно, когда тот мокро проходится между фалангами. — Или божество. Но точно не человек. Джеймс поднимает взгляд на Земо, смотрит в тёмные глаза, задорно блестящие в темноте. Это определённо какая-то программа активации — иначе объяснить, почему его сейчас так ведёт от вида барона, не получается. Баки не помнит, но уверен, что не хотел так сильно даже бруклинских красоток, когда гормоны били через край. Он достаёт пальцы, обводит линию изогнутых в улыбке губ, размазывая слюну, и тут же приникает к ним поцелуем, глубоким, жадным, страстным. Земо сжимает пальцами волосы на его затылке, буквально вдавливая мужчину в себя, будто они недостаточно близко. Барнс теряется в ощущениях: их слишком много даже для суперсолдата. Гельмут разрывает поцелуй, тяжело дыша. Его глаза застланы пеленой страсти, на раскрасневшихся влажных губах играет пьяная улыбка. Подносит свою ладонь ко рту, широко лижет по ней языком, и, чёрт побери, даже мадрипурские проститутки не выглядели так похотливо, как растрёпанный барон. Он приспускает чужие штаны, сжимает мокрой ладонью плоть, и Баки не сдерживает судорожный выдох, утыкается лбом в плечо напротив, толкается бёдрами навстречу. Джеймс мнёт его рубашку на спине, притягивая ближе, чувствует плотью его кожу, и Гельмут обхватывает рукой оба их члена, и стон один на двоих. От обилия ощущений и эмоций никто из них не продерживается долго: Барнсу хватает нескольких минут рваных, уверенных движений кулака, а через несколько толчков вслед за ним приходит и Земо. Он утыкается лбом в искалеченное плечо и переводит дыхание, пока Баки лениво целует его за ухом. – Чувствую себя пьянее, чем от настойки, — коротко смеётся барон на выдохе, и Джеймс с ним солидарен. Они приводят себя в порядок по очереди: снимать друг перед другом одежду всё ещё некомфортно. В голове блаженная пустота, а в зеркале отражается другой человек — молодой, задорный, удовлетворённый сержант Барнс из далёких тридцатых. Это чуждое зрелище, Баки не верит, что может выглядеть таким, касается пальцами отражения опасливо, будто оно исчезнет. Но синие глаза всё так же сыто блестят, румянец за щетиной не выцветает. Сердце заполошно заходится в груди от такой позабытой радости. Он возвращается в комнату и прижимает Гельмута к себе, целует его в щёки, губы, нос, чувствуя себя необыкновенно счастливым, слушая тихий смех. И засыпать в чужих объятиях особенно приятно. Барон в оттенках красного — зловещего багрового и хищного алого — это нечто опасное, напрягающее, вызывающее недоверие. Высокомерную усмешку хочется стереть кулаком. Чёрные глаза манят, гипнотизируют, липким взглядом проникают под кожу, вызывая зуд. – Ты хочешь быть со мной, soldat? — холодная насмешка, надменный излом бровей — от них не по себе, но Баки кивает. — Ты сделаешь всё для меня? — будто и не вопрос вовсе, и всё равно солдат снова без слов соглашается. Его лица касаются пальцы, обтянутые грубой кожей перчаток, мерзко, как в Мадрипуре, но он не может пошевельнуться, чтобы скинуть чужую руку. Земо наклоняется ближе, шепчет на ухо: – Убей его. По позвоночнику проходит дрожь. Гельмут поворачивает его голову, и Баки видит перед собой Роджерса. Молодой, улыбающийся, он подмигивает мужчине: – Мы с тобой до конца, Бак. – До конца с ним был только ты, — словно змей-искуситель нашёптывает Земо, пока Барнс наблюдает, как Стив прижимает к себе Пэгги, отворачиваясь от друга и подмигивая теперь ей. — Убей Стива, если хочешь быть со мной. Убей его, как он убил тебя, и мы будем вместе до конца. Барон вкладывает в его руку пистолет. Баки не может воспротивиться, наставляет дуло на Кэпа, палец ложится на курок. Хмурится, чувствует разливающуюся в теле ненависть и переводит пистолет на Гельмута. – Molodec, soldat, — улыбается он за секунду до выстрела. Тело с гулким грохотом падает. Вокруг — предрассветный полумрак, мемориал и Гельмут — единственное цветное, фиолетово-чёрное пятно среди серых тонов пейзажа. Расплывается бордовая лужа крови, Баки Барнс испытывает мрачное удовлетворение, лишая жизни того, кто её абсолютно не достоин после всех своих злодеяний. На бледном лице навечно застывает счастливая улыбка, и глаза режет контраст Земо с окружением — он мёртв, однако остаётся единственным цветным пятном на фоне живого, но блёкло-серого пейзажа. Баки распахивает глаза, тяжело и часто дыша. Гельмут сонно оборачивается к нему, касается ладонью щеки, и Джеймс рефлекторно отталкивает чужую руку. Ему требуется несколько секунд, чтобы понять, что он в реальности и заковианец не пытался им манипулировать. Барон смотрит на него внимательно, понимающе, молчит и не двигается, давая прийти в себя. Барнс успокаивается, выравнивает дыхание. Перед глазами рассеивается образ улыбающегося лица и стекающей со лба крови. Он тянет руку, сжимает пальцы Гельмута и прикладывает к своим губам. – Прости, — шепчет он. — Прости. – Всё хорошо, Джеймс, — тихо отвечает барон, и сержант прижимает его к себе, утыкаясь носом в макушку. – Я никогда не наврежу тебе, — бормочет он, убеждая скорее себя. Земо хмыкает в плечо. «Не давай обещаний, которые не сможешь сдержать», — чувствует Баки в этом тихом звуке и прижимает мужчину сильнее. Он так сильно хочет его сдержать. Очередной ничем не примечательный день. Солнце в зените, и мужчины прячутся в доме от палящих лучей. Баки старается сосредоточиться на книге, но взгляд то и дело метается к Земо, который нарезает мясо для обеда. Сержант уже привык не чувствовать неловкость, когда не может помочь с какой-то работой по дому, но сидеть сложа руки не получается. Он держится целых десять минут, прежде чем отложить книгу, ни одна строчка из которой не задержалась в памяти, и приблизиться к барону. Обнимает рукой поперёк живота, утыкаясь носом в затылок. Обстановка домашняя, как и весь последний год, но Джеймс никак не может привыкнуть. Ему некого было обнимать почти век, он ни с кем не готовил обеды, никогда не клал подбородок на чьё-нибудь плечо, бездумно наблюдая за уверенным движением ножа, разделывающим птицу. – Я любил готовить для семьи, — вдруг делится Гельмут. — В такие моменты Хайке подходила, чтобы поцеловать меня в щёку, шутливо завидовала, как быстро я шинкую овощи. Когда в бою приходилось пользоваться холодным оружием, в голове всплывали её слова. Это было странно: дома ножом я радовал жену, а за его пределами убивал людей, — но напоминало о том, ради чего я сражаюсь. Баки слушает внимательно. Земо редко говорил о своей семейной жизни. Они делят один дом уже больше года, но сержант до сих пор не знает даже о том, сколько лет барон был женат. – Ты любишь её, — не спрашивает, но и не обвиняет. Джеймсу и в голову бы ни пришло ревновать заковианца к его первой любви — и дело совсем не в том, что она уже десять лет как мертва. Мужчине не за что цепляться в прошлом: там не было ничего, кроме жестокости и ненависти. Но у Гельмута было иначе. В череде сражений и смертей у него были моменты счастья. Теперь, когда в его жизни не осталось места надежде, отпустить прошлое означало лишить себя последних светлых эмоций. Барнс думает, что барон редко говорит о прошлом, потому что боится, будто те крохи радости, которые у него остались, исчезнут, стоит лишь выпустить их наружу. – Я люблю воспоминания о ней, — рука с ножом замирает, Земо вздыхает. — Как бы мне ни хотелось это отрицать, но я не могу уверенно сказать, что люблю её так же сильно, как раньше. Прошло слишком много лет и событий. Он не договаривает, что не уверен, будто вообще способен чувствовать хоть что-то, но Баки понимает это без слов. – И не только событий, — неожиданно добавляет барон. — Сейчас мне есть, кого любить. По крайней мере, попытаться, — тут же смущённо спохватывается он, но сердце Джеймса уже заходится от радости. Он разворачивает Гельмута к себе, пальцами нежно проводит по щеке, убирает волосы, скрывающие лёгкий румянец. «У нас получится?» — вопрос, который он читает в карих глазах, который вертится в его собственной голове. «Мы попытаемся», — единственный честный ответ, который они могут дать друг другу. Поцелуй осторожный, чувственный — обещание не сбежать, испугавшись привязанности, не сдаться, столкнувшись с преградами, не прятать зарождающиеся чувства за щитом из боли и страхов. Бурление закипевшей воды возвращает в реальность. Гельмут шутливо пихает мужчину в бок: – Обед сам себя не приготовит. И тарелки сами себя тоже не расставят. Робкая мятно-зелёная надежда рассеивается, уступая место домашнему медово-жёлтому уюту. Баки усмехается, закатывает глаза и послушно достаёт посуду, но в груди теплится давно позабытое чувство счастья. Проходит почти месяц, но сердце Джеймса всё ещё трепетно сжимается при каждом воспоминании о застенчивом признании Земо. Они не говорят вслух о своих отношениях и чувствах, но это и не нужно, когда они нежно переглядываются, или ласково касаются друг друга, или в порыве эмоций сталкиваются губами. Джеймс впервые чувствует себя настолько живым, будто ему снова двадцать. Белый волк внутри довольно урчит, уверенный, что у них есть шанс. Даже Баки Барнс позволяет себе отпустить напряжение и плывёт по течению в чужие объятия. Может быть, они и правда заслужили кусочек счастья после стольких лет страданий? С улицы раздаётся знакомый свист, когда они завтракают. Земо бросает удивлённый взгляд на Баки, но тот лишь хмуро качает головой. Вакандцы всегда приходят в воскресенье, но сегодня вторник, поэтому их появление неожиданно, и ни у одного из них нет идей, в чём причина. В любом случае нет ни шанса не повиноваться, поэтому они откладывают столовые приборы и идут к двери. У порога Гельмут вдруг медлит, хмурится. – Мне это не нравится, — признаётся он. — У нас строгие правила, и ни одно из них мы не нарушили. Должна быть очень веская причина, чтобы они пришли сегодня. – Мне тоже не нравится. Но мы не узнаем, в чём дело, пока не выйдем. Баки не говорит, что выбора у них нет: оба и так это знают, а напоминать об этом вслух лишний раз не хочется даже себе. Он сжимает ладонь барона в руке и в ответ получает слабую улыбку, хотя морщинка между тонкими бровями не исчезает, и Джеймс наклоняется, чтобы оставить на ней лёгкий поцелуй. Наружу они выходят, держась за руки и опустив головы. – Охренеть, — Барнс узнаёт голос мгновенно и едва не вздёргивает голову. Сжимает ладонь Гельмута крепче, будто заземляясь. – Белый волк, — голос короля Ваканды как всегда ровный. — Посмотри на меня. Баки сглатывает и послушно поднимает взгляд. Рядом с Т'Чаллой и Айо стоит Сэм. – А я думал, в моей жизни всё перевернулось с ног на голову, — удивлённо, а оттого неловко шутит он, недвусмысленно кивая на сцепленные руки. – Твой друг хочет поговорить с тобой, — продолжает король. — Уже больше года ты соблюдаешь условия своего заточения, и мы решили сделать небольшое исключение. Мы даём вам два часа. Джеймс кидает взгляд на барона, который стоит неподвижно, всё так же с опущенной головой. – Наедине, — подчёркивает Т'Чалла, замечая сомнение сержанта. — Гельмут Земо останется в доме и не сможет выходить на улицу в это время. Баки не хочет оставлять Гельмута. В горле ком от странного ощущения несправедливости, ведь к барону даже некому прийти. Барнс соврал бы, если бы сказал, что не хочет пообщаться со старым другом, но уйти от Земо с лёгким сердцем не получается. Тот, словно чувствуя это, улыбается уголком губ и аккуратно вытягивает свою ладонь из его, избавляя от мук выбора. – Я скоро вернусь, — шепчет Джеймс, не до конца уверенный в том, поддерживает он больше Гельмута или всё-таки себя. Хотя разрешения ему не давали, Баки не может сдержать порыв и на секунду наклоняется к барону, чтобы оставить короткий поцелуй в макушку, будто запечатывая обещание. Он ловит недовольный взгляд Айо и смущённо-удивлённый Сэма, но Т'Чалла ничего говорит, сохраняет спокойную вежливость, только едва заметно кивает, и Барнс на мгновение позволяет себе поверить, что это было знаком одобрения. Он подходит к Уилсону, даёт себя обнять и сам в ответ закидывает руку на крепкое плечо. – Не думал, что скажу это, но я скучал, Бак, — смеётся он. – Будет лучше, если вы поговорите не здесь, — намекает Т'Чалла, и Джеймс рефлекторно оборачивается назад. Гельмута — со всё ещё опущенной головой, в одиноком белом одеянии — ведут в дом, и сердце Баки сжимается, застревает комом между рёбер. Уилсон по-дружески хлопает его по спине, подталкивая следовать за королём, и сержант перебирает ногами на автомате, всё ещё кидая короткие взгляды на дом. Хель не может видеть его, но Джеймс хочет верить, что он чувствует. Сэм говорит много, эмоционально. Баки отвык, но не чувствует дискомфорт. Наоборот, болтовня друга успокаивает, напоминает, что у кажущейся бескрайней тюрьмы есть границы, как есть конец и у срока его (их) заключения. Он в пол-уха слушает про семью Уилсонов, возвращение Картер в штат секретных агентов, раздражающую дотошность Эверетта Росса, сражения с оставшимися Разрушителями флагов, юных супергероев. – Эй, Бак, ты ещё здесь? — Кэп насмешливо щёлкает пальцами перед лицом. – К сожалению, — беззлобно усмехается Баки и делает вид, что не замечает закатывающиеся глаза напротив. – Не хочешь рассказать про свою жизнь? Мужик, мы не виделись больше года! – Думаешь, у меня тут много интересного? — не без сарказма отвечает Барнс. Сэм хмурится и замолкает. Несколько минут они идут в тишине, пока Уилсон не останавливается, чтобы посмотреть на друга прямо и серьёзно спросить: – Оно того стоило? – Да, — не раздумывая ни мгновения. Кэп ещё несколько секунд пристально вглядывается в его лицо и кивает. Усмехается, качнув головой: – Вот уж не думал, что Земо станет тем человеком, который сделает тебя счастливым. Баки лишь пожимает плечами. Для него уже давно было очевидным, что Земо мог стать единственным таким человеком. – Раз ничего интересного тут не происходит, рассказывай про вас, — подмигивает Уилсон. Джеймс на минуту теряется. Он был уверен, что Сэм если и примет его чувства к опаснейшему преступнику, то будет старательно избегать этой темы, пряча недовольство, — как обычно бывало с его прошлым Зимнего солдата. Кажется, друг читает это на его лице и закатывает глаза: – Я всё ещё уверен, что Земо — ублюдок, каких поискать, но ты счастлив, Бак, и я рад этому, — он хлопает Барнса по плечу. — В конце концов, раз вакандцы дали ему шанс, что-то неплохое в нём есть. Сержант вздыхает, но скорее с облегчением. Вспоминает Гельмута: разговоры, объятия, поцелуи. Улыбается уголком губ. – С ним я не чувствую себя неполноценным, — признаётся Баки, поводя левым плечом. Он постоянно думал об этом, но никогда не говорил вслух, потому что Гельмут, кажется, понимал это и так, однако теперь слова льются сами: — Иногда я забываю, что у меня нет руки, потому что ему удаётся разделить быт так, чтобы я не оставался без дела, но мог с ним справиться. Умеет подобрать слова или промолчать, когда нужно. Знаю, его обучали этикету и всё такое, но он меня понимает. Сэм смотрит на него удивлённо: – Воу, — и неловко смеётся: — Я был больше готов услышать про то, что вы постоянно ругаетесь, да даже что вы трахаетесь как кролики! — выдыхает растерянно. — Чёрт, Бак… Я даже не знаю, что сказать. Если всё это правда, и Земо действительно так, — абстрактно обводит рукой, — помогает тебе чувствовать себя лучше, то я рад за тебя. Не то чтобы я доверял ему, но я доверяю тебе, — его ладонь опускается на плечо Барнса. — Ты заслужил покой. Эти слова придают уверенности, и Баки улыбается Сэму, кладёт руку на его спину в благодарном жесте. – Есть ещё кое-что, — добавляет Кэп, и теперь его лицо серьёзное. — Пока вы тут оторваны от мира, у нас ни черта не спокойно. – Разрушители флагов? — хмурится Баки. – Может быть, и похуже них. Кто-то сливает гостайны на чёрный рынок. Ходят слухи о возобновлении работы над сывороткой. А недавно было совершено покушение на госсекретаря. Мы не знаем, насколько эти события связаны, но то, что мир катится в бездну, — это точно, — Уилсон смотрит на друга, кладёт руку ему на плечо. — Ты нам нужен, Бак. – Ты знаешь условия. – Слушай, Ваканда удалила код, ты сейчас нормальный человек, даже Рейнор подтвердила успешное прохождение реабилитации. Джеймс морщится. Ему не нравится, как Сэм говорит о нём: избегает упоминаний о Зимнем солдате, называет его сейчас нормальным. Будто семьдесят лет рабства прошли без последствий, будто вместе с кодовыми словами Шури извлекла из мозга все болезненные и ужасные воспоминания. Земо не напоминал о его прошлом в Гидре намеренно, но никогда не избегал темы, если Баки, обычно после кошмаров, хотел поделиться переживаниями. Барон внимательно слушал, не утешал, но и не обвинял. У него было какое-то особое умение говорить о Зимнем солдате не как об отдельном человеке, а как о неотъемлемой части Баки Барнса, но в его словах никогда не чувствовалось страха, презрения, осуждения — и это подкупало. Пятнадцать месяцев Баки отрезан от мира. Пятнадцать месяцев его единственным собеседником был Гельмут. Пятнадцать месяцев он не ловил опасливые взгляды и не слышал напряжённых перешёптываний за спиной. Барнс настолько привык к принятию, что казалось, будто так было всегда, со всеми. Аккуратно подбирающий слова Сэм как гром среди ясного неба, который возвращает в суровую реальность, где Хель — исключение. – В конце концов, мы знаем, что ты тут не из-за своих преступлений, — добавляет Кэп. Скепсис в его голосе задевает Белого волка и заставляет нахмуриться Баки Барнса, но Джеймс неожиданно злится и резко отвечает: – А чьих? – Земо убил короля Т'Чаку, и ты это знаешь. – А Мстители убили семью Земо и уничтожили страну. – То, что случилось с Заковией, ужасно, но они спасали планету! – И даже не могли вычислить Гидру у себя под носом годами. Между мужчинами искрит напряжение, они прожигают друг друга взглядом. – Это всё влияние Земо, да? — хмуро спрашивает Сэм, морщится. – Ты готов видеть в нём злодея за один теракт десятилетней давности и при этом игнорировать, что я был убийцей десятилетиями? — раздражённо парирует Баки. – Это была не твоя вина. – А чья? Тоже Земо? Или всё-таки Мстителей, которые даже не пытались бороться с Гидрой? Кэп цыкает, не находя ответ, выдыхает резко. – Чёрт с тобой. Мы не виделись год, я не хочу ругаться с тобой, Бак, — примирительно говорит он. — Но мне действительно нужна твоя помощь. Барнс вздыхает. Он тоже не хочет ссориться. Он даже не уверен, что на него нашло. Кажется, он разучился общаться с людьми, так толком и не научившись этому после побега из Гидры. – Я не могу отсюда уйти, — отвечает Баки. – Я поговорю с королём. – А что насчёт Гельмута? — хмурится сержант. Сэм отворачивается, сводит брови. Они оба знают ответ, и Баки качает головой. – Я не оставлю его, — тихо, но твёрдо говорит он. — Прости. Уилсон смотрит на него долго, пристально, будто пытается влезть в душу. – Я тебя понял, — наконец кивает он и приподнимает уголок губ. — Ты заслужил пару лет покоя и отдыха, пусть даже в сомнительной компании. Слова не звучат обвиняюще — скорее дружеская подколка, поэтому Баки усмехается в ответ. – Я буду рад помочь, когда вернусь в США, — он кладёт руку на плечу Кэпу, и тот обнимает его. Они прощаются там же, где встретились. Уилсон обещает навестить его снова, если вакандцы разрешат, и Баки ловит себя на мысли, что будет рад увидеть старого друга снова. Но сейчас он кидает короткий взгляд на дом, где его в одиночестве ждёт Земо, и Сэм это замечает. – Я почти ревную, — смеётся он, но добавляет с мягкой улыбкой: — Я не знаю, что у вас происходит, но ты выглядишь лучше. Честно говоря, я удивлён, что Земо тому причина, но ты никогда не искал лёгкие пути, да? Джеймс в ответ фыркает и по-дружески пихает мужчину в плечо. – Мы просто оказались похожи, — пожимает плечами, и друг кивает. – Береги себя, Бак, — на прощание серьёзно добавляет Сэм и в последний раз обнимает его. Т'Чалла приходит один, чтобы провести Уилсона обратно к квинджету, и Барнс не может не спросить: – Вы знали, что Сэм предложит мне отправиться с ним? — он говорит на местном языке. В ответ король только вежливо улыбается и вместо упрёка за своевольничество с любопытством спрашивает: – А ты бы согласился? – Мой срок не истёк. – Выбор всегда остаётся за тобой, Белый волк. – Я не нарушу договор, — Баки сводит брови, не уверенный в том, какую игру ведёт собеседник. – Дело только в этом? — в голосе мягкая насмешка, и Т'Чалла кидает недвусмысленный взгляд на дом. Джеймс оставляет вопрос без ответа, и двое мужчин уходят. Голова кипит, в груди скребёт раздражение. Это какая-то проверка Ваканды? Что задумал король? Он ждал, что Баки сбежит, как только появится шанс? Может, специально пригласил Сэма? Или это действительно просто жест доброй воли? Все эти вопросы порождают всё больше сомнений. Подозревать всех подряд проще, чем поверить в благодетель, но вакандцы ни разу не стремились ему навредить, и уличать их во лжи значит проявлять грубую неблагодарность. Как же тяжело влиться в социум, когда за плечами только жестокость и смерть. Джеймс вздыхает. Мотает головой, желая выкинуть мрачные мысли. Разворачивается к дому. На душе становится спокойнее от осознания, что он снова наедине с Земо. Не нужно ломать голову о его замыслах, искать скрытые смыслы в словах, притворяться нормальным. Барон его понимает, и это то, что нужно Баки больше всего сейчас. Он находит Гельмута на кухне за столом с книгой в руках. Заковианец дарит ему тонкую улыбку: – Как дела у Сэмюэля? Баки фыркает, садясь напротив: – Привыкает к новой должности. – Думаю, он — достойная замена Стиву. Во время нашей миссии в Латвии он проявлял редкую веру в людей, которой обладал только Роджерс. Джеймс замечает, как верхняя губа Земо презрительно вздёргивается при упоминании прошлого Капитана. Они старались не говорить о Стиве — он принёс боль каждому из них, пусть и по совершенно разным причинам, и реакция на воспоминания о нём у них была разной. Гельмут видел в нём врага и убийцу даже спустя столько лет, а Баки всё ещё готов был защищать честь лучшего друга. Оба знали о чувствах и мыслях друг друга, поэтому избегали темы, чтобы разговор не превратился в ссору. Но сейчас карие глаза темнеют, Барнс чувствует чужое недовольство и невольно напрягается. – Сэм — обычный человек, он не угроза, — предупреждающе говорит он. Гельмут пожимает плечами, откладывает книгу. – Сыворотка не единственный путь к превосходству. Оправдывать невинные жертвы спасением других людей, прикрываясь личиной героя, — не меньшее зло. – Как и оправдывать их местью, — слова, подгоняемые растущим раздражением, срываются раньше, чем Баки успевает прикусить язык. Он опускает взгляд, сжимает руку в кулак. Буквально полчаса назад он сам защищал Земо перед Сэмом, а теперь наоборот. Какого чёрта? – Туше́, — примирительно кивает барон, но его взгляд вопреки словам становится жёстче. — Поэтому я искупляю свою вину в тюрьме. – Не ты один, — хмуро спорит сержант, и мужчина склоняет голову набок. – Ты здесь не из-за своих преступлений, Джеймс, — точь-в-точь как Сэм говорит он. — Ты здесь по собственному желанию. Наверняка, если Уилсон попросит, тебя отпустят. – Он предложил вернуться с ним, но, как видишь, я всё ещё тут, — огрызается Баки, и глаза напротив неожиданно вспыхивают. – Если это только ради меня, не стоит себя утруждать, — холодно отрезает Земо. Слова ощущаются хлёсткой пощёчиной и отдают звоном в ушах. Костяшки пальцев на сжатом кулаке белеют от напряжения. – Я хотел остаться тут, — сквозь зубы шипит он. — И ты лишь одна из причин. Гельмут прищуривается, изучая его глазами, и усмехается: – Надеешься искупить грехи, которые совершил будучи Зимним солдатом? Он не говорит так, будто те преступления не принадлежали Баки, и это то, что обычно ему нравилось, но сейчас ядовито кусает изнутри, разливаясь чёрной ненавистью по венам. – Или, может быть, надеешься, что Зимний солдат наконец останется в прошлом? – Заткнись, — с тихим гневом предупреждает Барнс, но Земо, конечно, игнорирует его. – Тебе ведь все кругом твердят, что ты не он. Вакандцы, Сэм, Стив — все они убеждают тебя, что теперь всё по-другому, но мы оба знаем, что такое бесследно не проходит. – По крайней мере, я больше не убиваю людей по чужой указке, — рычит Джеймс, испепеляя взглядом барона. Гельмут насмешливо изгибает брови, вызывая новый прилив гнева. – Ты правда так думаешь? Безусловно, кодовые слова больше не действуют, но разве работа агентом не является следованием чужим приказам? Сэм предложил тебе вернуться, чтобы снова сражаться с преступниками, не так ли? Так же как и Стив позвал тебя на бой с Таносом. Ты всё ещё инструмент в чужих руках, какими бы благими намерениями они ни прикрывались. Жестокие слова, пропитанные ядовитой иронией, оглушают, воскрешая болезненные воспоминания, и Джеймс чувствует себя на мгновение потерянным, словно после очередного страшного сна. Обычно в такие моменты он ищет утешение в тёплых объятиях Земо, но сейчас тот окутан чёрно-красной аурой презрения и злорадства, смотря на мужчину свысока. Баки знает этот взгляд — нездорово блестящий, разъедающий кислотой, вскрывающий скальпелем, чтобы добраться до самого чувствительного — он видел его в кошмарах, он надеялся никогда больше не увидеть его в реальности. – Ты думаешь, что тобой пользовалась Гидра, но она хотя бы этого не скрывала. В отличие от Стива. Ты был для него такой же игрушкой. Любимой, за которую хотелось драться, которую хотелось обнимать и жалеть. Пока мальчик не вырос, и она не надоела. – Заткнись, — выходит почти просяще, потому что в горле пересыхает и голос ломается. – Ты правда этого хочешь? Предпочитаешь сладкую ложь, блаженное неведение? Я понимаю, — тон пропитан мягкостью, елейной нежностью, будто Гельмут действительно понимает. — Мы оба знаем, что, кроме меня, никто не скажет тебе прямо и честно, что Зимний солдат навсегда останется внутри тебя. Даже ты сам. И никто, кроме меня, его не примет. Не примет тебя целиком, — снисходительно и сострадательно, но вместе с тем надменно. Джеймс не хочет это слышать, потому что Земо, чёрт его дери, п р а в, и всё, что ему остаётся, — это глухо повторить: – Заткнись… Барон, конечно, не затыкается: – Ты должен принять это. Пропустить через себя и жить дальше, не оглядываясь на прошлое, но взяв из него урок. Гельмут говорит, как ёбаный мозгоправ, и это не может не воскрешать воспоминания об их самой первой встрече. Комнату заливает солнечный свет, наполняя её тёплым золотом, но Баки видит серые стены в опасных голубых и красных вспышках сирены. Голова начинает кружиться, к горлу подступает тошнота, костяшки белеют на сжатом кулаке, но сержант не позволяет мыслям раствориться в тумане прошлого. Он кидает на Земо предостерегающий взгляд исподлобья, но тот воспринимает это по-своему и продолжает: – Не идеализировать Стивена. И отпустить его. Точно так же, как он отпустил тебя в поезде. Уши закладывает стук колёс и вой снежной бури. Сквозь них пробивается холодно-игривое: «Убей Стива, если хочешь быть со мной». Баки Барнс помнит, что Стив его спас. Одним удивлённым «Баки» он что-то перемкнул в непробиваемом сознании Зимнего солдата, заставив сбежать из Гидры и вернуть похищенную память, волю и жизнь. Джеймс помнит, что Хель наполнил его мир красками. Одним вкрадчивым «Dzhejms» он согрел опустошённую душу мужчины, поселив в ней надежду на что-то большее, чем бессмысленное скитание по собственным кошмарам. Белый волк, наблюдая за этим со стороны, знает: убить Стива значит уничтожить Баки Барнса и лишить его прошлого, но вычеркнуть Гельмута равносильно смерти Джеймса и выцветанию тонов, которыми спустя столько лет раскрашена его жизнь. Белый волк не может позволить ни того, ни другого, но не успевает вмешаться, навести порядок в голове, найти компромиссное решение. Ему нужна тишина и время, но в голове намешаны воспоминания и собственные голоса, а за её пределами Земо не собирается давать ни единой свободной минуты, чтобы прийти в себя. – Otorvali mishke lapu, uronili mishku na pol… — насмешливо цитирует детский стишок барон, и это становится последней каплей для расшатанной до предела психики. Баки, минуту назад чувствовавший себя беспомощным, загнанным в угол, теперь звереет, позволяя ярости затопить сознание. Он понимает, что это очередная манипуляция Гельмута, но он больше не игрушка и не обязан терпеть чужие насмешки. Он больше никому не позволит отобрать свою волю. Сержант откидывает стол и толкает заковианца в грудь, роняя со стула. Военные привычки берут верх, и полковник группируется, уворачиваясь от удара ногой. Он ловко встаёт, но не сбегает, не нападает — только наблюдает с надменным азартом за Барнсом. Тот сжимает челюсти, свирепо раздувая ноздри, и хватает мужчину за шею, прикладывая спиной о стену, доски которой тут же скрипят-хрустят от удара. Заковианец морщится, но не отрывает взгляд, дикий, сумасшедший, оранжевый, от солдата, который выплёвывает в самые губы мужчине: – Я сказал заткнись. Хель улыбается почти безумно, почти как тогда в Риге, и гнев Баки только разгорается. Красная пелена застилает обзор, рука сильнее сжимает горло, до выступающих на глазах слёз. Барон кажется сломленным, он задыхается и синеет, и бегущие по щекам дорожки подчёркивают его слабость, но в чёрных омутах плещется дьявольское веселье. Джеймс взбешён, пальцы смыкаются так крепко, что ещё немного — и чужая шея сломается. Он наблюдает, как тёмные глаза напротив закатываются, как тонкие губы нелепо открываются в попытке вдохнуть, как лицо синеет, идёт уродливыми фиолетовыми пятнами, как исхудавшее тело начинает мелко трясти от нехватки кислорода, как чужие пальцы рефлекторно цепляются за его запястье. Когда Барнс убирает руку, резко и грубо, едва не раздирая горло, Гельмут сползает по стене на пол, пытаясь отдышаться, хрипя. Джеймс порывается помочь барону, Белый волк старается образумить сержанта, но Баки Барнс вытесняет их — он хочет отомстить Земо за каждое едкое слово, за каждую надменную ухмылку, он хочет сломать его, чтобы тот никогда больше не мог даже подумать о том, чтобы открывать свой поганый рот, — он хочет причинить ему столько же боли, сколько заковианец причиняет ему. Баки Барнсу доставляет удовольствие наблюдать за жалким, беспомощным, слабым, безвольным бароном. Глядя на такого Гельмута у своих ног, он испытывает прилив азарта — хищного, злого, граничащего с садистским удовольствием. Они оба знают, что Земо проиграет, что сержанту ничего не стоит убить его сейчас, что полковник только этого и ждёт, но Баки не намерен дать ему желаемое так просто — не после того, что мужчина ему наговорил. Сержант от души, изломанной и прогнившей, пинает Гельмута в живот, заставляя согнуться пополам и выплюнуть кровь. Но мужчина не даёт ему прийти в себя и, наклонившись, хватает барона за волосы, заставляя задрать голову. – Думаешь, если я не убил тебя раньше, то не смогу сделать это теперь, даже одной рукой? — рычит он. Барнс не ждёт ответа: ему плевать, да и Земо вряд ли сможет сейчас выдать хоть слово, — и тянет за пряди, силой вынуждая встать на ноги. На тонких губах темнеет капля крови, Хеля потряхивает, пока он пытается отдышаться, но карие глаза нездоро́во блестят за пеленой слёз — на глубине таится то самое безумие, которое однажды поглотило Баки — и поглощает сейчас, подкидывая дров в огонь его ярости, и сержант врезает ему кулаком в скулу. Земо с трудом удерживается на ногах, но Джеймс тут же перехватывает его за горло, не давая отвернуться. Он замечает слабую ухмылку, и слова сами вырываются сквозь зубы: – Веселишься? Нравится видеть результат своих блядских слов? Доказал, что суперсолдаты опасны? Или что я больше Зимний солдат, чем Баки Барнс? — гневно выплёвывает он, сжимая пальцы сильнее, и Гельмут закатывает глаза, хрипя, но вопреки всему его кривая улыбка становится только шире. Баки недобро скалится, продолжая тихо, едко: — Ах, да, твой мазохизм и суицидальные наклонности — как я мог забыть? Он, не выпуская чужую шею из крепкой хватки, скользит большим пальцем вдоль артерии, почти нежно. Обводит злым, но ехидным взглядом его лицо, фигуру. Барон почти эталон покорности, будто так и призывает довести порыв Барнса до конца. – Почему удушение? — риторически продолжает мужчина. — Возбуждает? Получаешь извращённое удовольствие? Или, — синие глаза темнеют, оскал становится шире, а рука сжимается сильнее, и он наклоняется к Земо, почти шепча: — ты представляешь, как умираешь с ними под завалами? — заковианец вздрагивает, и Баки злорадно продолжает: — Как укрываешь собой жену и сына? Как задыхаешься от тяжести обломков и пыли своей страны, которую стёрли с лица Земли? По лицу Гельмута с новой силой бегут слёзы, он жмурится и дрожит, но не сопротивляется, будто мыслями совсем не здесь и не сейчас. Невербально он так и транслирует «заткнись», но Барнс не намерен прекращать: – Никому не нужный барон всеми забытого государства. Во мне, может, и видят только Зимнего солдата, но ты в забвении. Про тебя не вспомнила бы даже Ваканда, если бы не месть за короля. Похоронил семью, утратил собственную страну, даже не смог отомстить виновникам, а к концу твоего заключения здесь про тебя забудет и вся мафия, с которой ты вёл свои грязные дела, — он встряхивает барона, чтобы тот посмотрел ему в глаза, и едва ли не в самые губы ядовито шипит: — Это не ты единственный, кто меня принимает, — это я единственный, кто до сих пор не оставил тебя. Он отпускает чужое горло и наносит ещё один удар, разбивая нос Земо. Мужчина выглядит потрёпанным, замученным, печальным, но сержанту этого мало: он хочет видеть его боль, отчаяние, страх, — и притягивает к себе за шею, чтобы гневно прорычать: – Ты такая же игрушка для меня, какой я был для Стива, и уже начинаешь надоедать. Он с брезгливостью отдёргивает руку и делает шаг назад, и барон, потеряв опору, заваливается на стену. Густая мрачная тишина прерывается только тяжёлым дыханием Барнса и хриплыми, рваными вдохами заковианца. Проходит несколько долгих минут, прежде чем Гельмут фокусируется на лице Джеймса — вопреки всему приподнимает уголки губ — и сипло, чуть слышно бормочет: – Старые вещи лучше выбрасывать. И эта фраза, эта покорность, это принятие чужой ненависти к себе, такое естественное, о б ы д е н н о е — они что-то ломают внутри солдата. Баки хотел отомстить за все страдания, которые причинил ему Земо, хотел видеть его сломанным и жалким, напуганным, — но тот кажется скорее уставшим. От жизни. И это злит, но злость другая, совсем не та, что минуту назад. Эта злость окрашена фиолетовым отчаянием. Баки вспоминает, как тогда — когда Гельмут влез в его блокнот, как сейчас влез в душу — хотел надавить на шею сильнее, увидеть, как тёмные глаза будут закатываться, как тонкие губы будут нелепо открываться в попытке захватить хоть немного воздуха, как бледное лицо посинеет, пойдёт уродливыми фиолетовыми пятнами. Он хотел видеть страх, ровно как и сейчас. Но он сдавливает чужое горло — и глаза напротив смиренно закрываются, Земо даже чуть приподнимает подбородок, принимая смерть — от руки того, кто убивал, от руки того, кого боятся и ненавидят, от руки того, кого барон сам хотел убить, от руки того, от кого он х о ч е т умереть. До Барнса неожиданно доходит: заковианец видел в нём солдата, игрушку, оружие, но никогда — убийцу, и всё же хотел быть убитым именно Джеймсом, будто видел в нём справедливого палача, избавителя от мучений, своего спасителя. Эта мысль удивляет настолько, что хватка ослабевает, и ослеплённое болью и гневом сознание проясняется достаточно, чтобы мужчина увидел. Красная кровь стекает по искривлённым в слабой улыбке губам, на щеках высыхают белёсым дорожки слёз, на шее расцветают фиолетовые синяки — и это совсем не та палитра, которой Баки хочет раскрашивать свои чувства к Гельмуту. Мужчина осознаёт, что натворил, и ему страшно. Он едва не превратил чужое лицо в кровавое месиво, едва не задушил без капли сожалений — он почти стал тем, кем был семьдесят лет, только в этот раз без приказа извне, по собственной воле — он почти претворил в жизнь один из своих самых чудовищных кошмаров. Он знает, что должен отпрянуть, извиниться, позаботиться о Гельмуте, а потом исчезнуть из его жизни, чтобы не навредить снова. Он знает — но в голове каша, к горлу подступает тошнота, тело бьёт мелкой дрожью, а сердце заполошно стучит, норовя пробить грудную клетку. Он пытается сфокусироваться на Земо, вот только взгляд непроизвольно цепляется за собственноручно нанесённые увечья, и воздуха не хватает. Баки знает это состояние: слишком часто испытывал панические атаки после побега из Гидры. Ему бы взять себя в руки, дышать глубоко, сосредоточиться на чём-то нейтральном, но Барнс уже потерял над собой контроль. – Джеймс, — хриплое и сухое, но т о с а м о е — родное, с мягкой, нерешительной «дж» и шипящей, змеиной «с», — оно, как якорь, удерживает мужчину в шторме эмоций. — Ты в безопасности. Ты не убийца. Голос тихий, успокаивающий; слова, такие необходимые сейчас, втекают в сознание плавно, окутывают лёгкими волнами. Мужчина ощущает тепло на груди, но понимание, что это Гельмут обнимает его, утыкаясь носом в плечо, приходит не сразу — понимание, что он сам сжимает в пальцах чужую рубашку, накрывает ещё позже. Земо продолжает что-то бормотать, но Баки не вслушивается в слова — он цепляется за знакомые нотки голоса, за ставший родным акцент, за своё имя, то и дело мелькающее в потоке утешений. Отрезвляет едва различимое «prosti». Оно бьёт молотком по голове, потому что не Гельмут должен извиняться. Джеймс отдаляется резко, отдёргивает руку от мужчины, смотрит на него с болью и страхом, шепчет отрывисто, потому что едва соображает: – Нет. Я. Я должен. Я навредил. Я не, — «хотел» застревает в горле, потому что он х о т е л и позволил себе поддаться своей тёмной, сгнившей стороне души. Он опускает глаза в пол, но Хель делает шаг навстречу, наклоняется, перехватывая его взгляд, касается пальцами скулы — невесомо, невинно. Конечно, он знает, что происходит в голове сержанта, и мягко говорит: – Это не жестокость, а самооборона. Ты поступил не как Зимний солдат, но как Баки Барнс. Ты поступил правильно. Нет-нет-нет, — мечется внутри, но Баки может только беспомощно смотреть в карие глаза. «Я навредил тебе». «Ты защитил себя». Вспоминаются слова заковианца, и мужчина болезненно сводит брови. «Я не справился со своими демонами». «Позволь помочь тебе справиться с ними». Сержант должен возразить, возмутиться, впечатать кулак в его лицо, потому что именно из-за Гельмута он потерял контроль сначала над своей яростью, а потом над своим шатким ментальным равновесием, — но он не хочет. Он знает, что Гельмут действительно может ему помочь — ровно как и разрушить. Но Баки отбрасывает эти мысли, потому что Земо сейчас — открытый и покорный, притягательно белоснежный в своём искреннем стремлении вступить в бой с демонами, которых сам и пробудил. То, что творит Гельмут с неспокойной душой Джеймса, — это шторм, который мотает из эйфории в яростное отчаяние, — это качели от ненависти до любви, — это спектр всех оттенков эмоций и чувств, — это проклятие и благословение в одном флаконе, — — — и это полный пиздец. Барон буквально уничтожил его несколько минут назад, а сейчас готов собрать его в единое целое — и он сможет собрать, поэтому Баки сдаётся, кивая. Насмешливо-презрительное «клин клином вышибают» в голове теряется в потоке абсолютно неоправданного, но такого убеждённого доверия. Тихое и тёплое «дыши» избавляет лёгкие от оков, давая им вновь размеренно наполняться кислородом. Робкие касания к плечам и груди унимают мелкую дрожь. Участливый, понимающий, но не жалостливый взгляд помогает сфокусироваться. Но подкупает не это. Хель его н е б о и т с я. Барнс едва не убил его с особой жестокостью, разбил лицо, омерзительнейшим образом задел струны осколков его души, надавив на самое больное. Баки ненавидит и боится самого себя, а Хель продолжает бесстрашно и ласково касаться его, не кидает настороженные взгляды, не прячется, не защищается, не бросает его одного — несмотря ни на что, он всё ещё тянется навстречу — и Джеймс не может не тянуться в ответ. Поцелуй начинается неуклюже: сержант ещё не до конца контролирует свои движения и немного зажат, опасаясь снова навредить, а Земо, кажется, не ожидал этого. Но барон берёт себя в руки через несколько секунд и мягко вплетается пальцами в чёрные волосы, чуть приподнимаясь на носочках, чтобы прильнуть ближе. Это придаёт Барнсу уверенности и спокойствия, и он наконец отпускает себя, кладёт ладонь ему между лопаток, прихватывает тонкие губы мягко и трепетно — потому что грубости и силы он приложил на сегодня достаточно. – Прости, — шепчет он в самые губы и тут же к ним приникает, зная, что Хель попытается возразить, и совершенно этого не желая, потому что он знает, в чём вина барона, и простил его, и теперь ему тоже нужно прощение. Баки аккуратно зацеловывает ссадины от своих кулаков на щеках, касается губами подбородка, спускается ниже и тут же замирает. Десять минут назад он душил Земо, и прикасаться к его шее сейчас кажется кощунственным, но заковианец — конечно — не отталкивает, не вздрагивает, не отдаляется. Он, словно зная, какие сомнения терзают мужчину, и — разумеется — совсем не боясь, приподнимает голову, обнажая не просто шею, но душу. Сознание пронзает такая очевидная истина: Хель не боится его совсем не потому, что закалён трагедиями и потерями, не потому, что верит, будто Баки ему не навредит, не потому, что воспринимает их противостояние за игру — совсем нет. Бесстрашие Хеля обусловлено лишь бесконечным доверием. Земо, каким бы гениальным и расчётливым ни был, остаётся всё ещё обычным человеком, который видел в суперсолдатах угрозу и начал свою войну. В глубине души он наверняка опасался Зимнего солдата так же, как и все вокруг, но Хель — хороший охотник и никогда не позволял страху помутить рассудок. Баки — истерзанный дикий зверь, который использовал нападение в качестве защиты. Они были по разные стороны баррикады. Только в какой-то момент, без очевидной для Джеймса причины, Земо вместо того, чтобы охотиться за живым оружием, решил протянуть ему руку: вместо нападения — беседы, вместо ударов — поцелуи. Гельмут, рискуя всем, вопреки убеждениям и здравому смыслу поставил не на насилие, а на доверие, невзирая на то, что загнанный хищник продолжал кидаться на него. Добровольно открытое горло перед тем, кто столько раз сжимал его в кулаке, — это то самое и с к л ю ч е н и е. Это осознание одновременно отрезвляет и сводит с ума. Сопротивляться чужой открытости невозможно, и Джеймс невесомо скользит губами по следам собственных пальцев, извиняясь за каждый синяк, желая нежностью стереть причинённую боль, — вместо того, чтобы отгрызть протянутую руку, зализывая на ней раны. Он прижимает Гельмута сильнее, ближе, зацеловывает его шею, плечи, щёки. Барнс впивается в его губы, отчаянно и пылко, будто от этого зависит его жизнь — и возможно, так оно и есть. Барон отвечает ему не менее страстно, как в последний раз, вкладывая всю боль и надежду в этот поцелуй. Они словно на краю обрыва и цепляются друг за друга так сильно, что либо вдвоём рухнут, либо не дадут один другому упасть. Когда они разрывают поцелуй, Баки чувствует на своих щеках слёзы.