квинтэссенция

Отблески фонарей загадочно попадают в окна. Москва не радует изменчивой ясностью — только холодный и хлесткий Ветер шумит наперебой трели дождя. Сергиевскому нравится этот звук капель, бьющихся о стекло и звонко падающих куда-то вниз, на серый асфальт. В большой комнате зала горит лампа над креслом, где и расположился юный шахматист. Сегодня конкретно дома у себя он не появлялся, да и смысла особого не было – уже многие вещи находились в этой квартире, если, конечно, шахматные доски и подобную литературу можно было считать именно вещами. Толя задумчиво листал страницы потрепанного учебника Фишера, наизусть зная если не все, то уж точно больше половины. Ночь наступала на пятки, стрелки на часах перекрывают циферблат на десяти вечера. Ноги мерзли. Он зябко ежится и прячет голые ступни тщательнее под немного колючий плед. Несмотря на слякотную и прохладную погоду, высокая форточка была открыта, ведь духота куда страшнее холода. В конце концов, если Толик окончательно продрогнет, то он всегда может теплее одеться и отыскать в недрах кладовки или антресоли старый обогреватель. В большой (действительно большой — едва не литровой) чашке остывал чай, где на дне еще может ощущаться не растворившийся мед. Не то чтобы Анатолий очень его любил, но вот подсластить горьковатый день был готов. Кофта на несколько размеров больше самого Сергиевского висела на нем, как на вешалке. А курчавые отрощенные до плеч волосы невольно лезли в глаза, юноша то и дело фыркал и недовольно сдувал пряди. После очередного такого жеста он слышит негромкий, приглушенный щелчок двери из прямого и длинного коридора. Слышно оттуда же как грузно ставятся на пол ботинки и вешается пальто на крючок на стене. Молоков не догадался взять с утра зонт, когда шел на работу, но наличие машины очень облегчало ситуацию и спасало от возможности насквозь промокнуть. Хотя несколько капель он точно успел зацепить. Шлепая по полу, Сергиевский в пледе решается выскользнуть навстречу мужчине. — Привет, — шмыгает наскоро носом он, вслушиваясь в то, как хрипит голос после долгого молчания, — Не промок? — Салют пионерам, — хмыкает Александр, оставляя небольшой портфель на тумбочке, — Да не сильно. Чего босиком ходишь? Тапки хоть надень, вон. Толик расплывается в улыбке, отдающей нежностью и детскостью. Но тапки брать не торопится, только смотрит, чуть щуря глаза. У Молокова мокрый ежик волос взъерошен и это выглядит даже немного смешно, учитывая с каким серьезным и хмурым лицом он обычно появляется на улицах. Складывая руки на груди, юноша пропускает владельца квартиры на кухню. Чекист определенно крайне голоден. А шахматист в какой-то степени это желание разделяет. Когда чем-то увлекаешься, то не всегда получается обращать должное внимание на свои другие потребности. Саша сбрасывает пиджак на спинку стула и оборачивается на задумавшегося мальчишку. В его кареватых голубых глазах отражается желтый свет лампы и что-то еще, что обычно заставляет грудь щемить. — Ну, чем занимался? — уставши, но заинтересованно спрашивает он, — Было на учебе что-нибудь интересное, чем ты можешь поделиться со старым воякой? У Александра была странная привычка — преувеличивать и умалять. Толик неопределенно мычит и залезает на стул, подтянув к груди коленки. С его немалым ростом это бывало проблематично. — Да нет, — отзывается Толя и перебирает в голове воспоминания сегодняшнего дня в институте, где самым увлекательным было играть в шахматы на копейки, — Папа, кстати, звонил тебе. Говорил, что скоро хочет заехать, повидаться. В работе в комитете государственной безопасности были свои плюсы в виде домашних телефонов, а также отсутствии необходимости бегать и искать автомат для одного звонка. У Молокова было много вещей, которые интересовали Анатолия. И о которых он не имел ни малейшего понятия. Саша, соответственно, трогать их не запрещал, но не советовал. Даже с утонченными руками Сергиевского, Александр переживал о сохранности квартиры. На то были весомые поводы. — Пускай заезжает. Увидит, как вымахал его малой. — грудным смехом освещает кухоньку Саша, задумчиво помешивая макароны в кастрюле, — Сам с батькой увидеться-то хочешь? Соскучился уже? — Да, вроде скучаю. И, вообще-то, он меня уже видел. Я не так сильно и вырос. Наверное. — осекается на полуслове парень, забыв, что встань он с Молоковым рядом, то будет на голову выше. — Да-да, Толь, конечно. — отмахивается мужчина, а после оборачивается на него самого, прислонившись к столешнице. Даже в рабочем костюме Александру удавалось источать что-то домашнее, до одури родное. Заправленная рубашка, выглаженные брюки и черные полосы подтяжек. Все это создавало какой-то удивительный образ самого теплого и способного защитить человека. Такого Анатолий не испытывал ни при встречах с отцом, ни в самом доме родителей. Это делало Сашу тем островком спокойствия и надежности, в котором обычно парень и нуждался. У Молокова всегда было что рассказать. И эти истории часто заставляли Сергиевского внимательно слушать. Будь это что-то по старой службе или свежие новости — Толя интересовался с удовольствием. Они вдвоем почти что и были семьей. Сашу это устраивало так же, как устраивало Толика. За завесой бархатного голоса, молодой шахматист не обратил никакого внимания на то, что тот успел разложить еду по тарелкам и поставить на газ чайник. Варить кофе на ночь глядя было плохой идеей, а такие идеи Александр всегда старался обходить стороной. — Жуй, Толик, ты сейчас как подавишься, а мне тебя откачивать, — с абсолютно серьезным лицом произносит Молоков во время ужина. И Толик, ожидаемо, давится, но из-за вырвавшегося смешка. Саша смеется в голос, и у его глаз расходятся тонкие морщинки. Таких красивых мужчин еще поискать надо, думается Толе, пока он глотает воду поспешно, да и умельцев таких — тоже. Он всегда восхищался этим человеком, что сидит напротив него, и был крайне горд знать его. В корыстных целях юношества это тоже было выгодно: стоит только Толику в порыве сообщить, что его названый дядя — почти-почти глава КГБ, как все восхищенно и завистливо вздыхали; закатывание глаз и раздраженное цоканье Толя вообще напрочь игнорировал. Когда Сергиевский проницательно решает вымыть попутно посуду, то совершенно забывает про тот самый плед в клетку. Молоков ласково улыбается и поднимается вслед за юным другом. — Замерзнешь, — Куда-то на ухо предупреждает он и накидывает на крепкие плечи теплый квадратик ткани, — Точно у тебя все хорошо, а? Я ж толком дома и не появляюсь, а как приду, то ты все в кресле и молчаливый. — Да в порядке, дядь Саш, я к турниру готовлюсь просто. Все мысли, ну, знаешь, о нем и как может он пойти, — честно отвечает Толик и даже не прячет улыбку, — Не замерзну, если ты так со мной постоишь и дашь вон те полотенца. Пожалуйста. — Ишь ты, — в слова мальчишки он верит с трудом, но напрягать его не хочет, мало ли какая девчонка ему голову вскружила, вот он и не колется, — Умник, — вверяет в теплую ладонь полотенце, — На. Я к себе тогда пойду, а ты хозяйничай. Как обычно, но долго не сиди! Я не папка, я тебя сразу в одеяло закатаю и будет у нас гусеница шахматам учиться. Атмосфера кажется самой счастливой, а человек за спиной — самым правильным. Сергиевский ретируется в зал за своей чайной чашей, но замечает на том месте Молокова. Он увлеченно листает страницы того самого учебника и не выглядит особенно радостным, как выглядел Анатолий за чтением. — Ты выбрал себе самое трудное увлечение, Толя, — изрекает вердикт, — И я тобой горжусь. Сердце Анатолия пропускает удар и тут же сжимается от внезапной радости. Он благодарно кивает и, наконец, желает спокойной ночи тому, кому завтра подниматься аж на пару часов раньше самого шахматиста. А терять крупицы-минуты сна Александр был не намерен. — Давай, отдыхай, мелочь, — треплет его по волосам Молоков и улыбается, — Доброй ночи. И, как в детстве, целует Толика в лоб. Вот только Толя к нему наклоняется.