Охотник на оленей: Истории из закулисья

      Джун Хартли тронулась умом.       Как бы это ни было неожиданно; несмотря на многолетнее знакомство с ней и доскональное изучение её личности, её жених Фредди Уэбстер пребывал в полнейшей растерянности. Произошло это в Новом Орлеане, штат Луизиана, в один из сентябрьских дней тысяча девятьсот двадцать седьмого года, за несколько суток до начала эры звукового кино; по некоторым данным, в этот же день в Никарагуа погиб первый лейтенант Корпуса морской пехоты Соединённых Штатов Бернард Уоррен, муж Эдны Уоррен, младшей сестры Дика Фортнера, известного в общей генеалогии Фортнеров как гуляка, выпивоха и бобыль несчастный. В то время такие важные события, как войны в банановых республиках и монархиях, смаковались в новостных радиопрограммах самим Фредди Уэбстером, который считал себя зрящим в глубь американских дипломатии и военного планирования и могущим популярно объяснить простому люду, чем банан отличается от кокоса, и почему офицеров принято хоронить с большими почестями, чем служащих рядового и сержантского состава.       Фредди Уэбстер чрезвычайно много о себе мнил, и потому-то и растерялся, когда его невеста, обезумев от болей и рези в голове, принялась крушить его квартиру. Надо сказать также, что всякий, кто когда-либо работал с Фредом Уэбстером или с Джун Хартли, позднее утверждал: что-то в отношениях этих двоих было не чисто. В их соре предпочитали не рыться, под закрытыми дверями их дома не подслушивали, и не было такой силы, которая заставила бы кого-то из них публично распространяться об отношениях друг с другом. Но весь мир знал: с этой парочкой что-то неладно.       Во-первых, они не женились: ещё чего доброго, и детей во грехе через пару лет бы родили, навлёкши вечный позор на обе свои фамилии. Во-вторых, они не принимали гостей, а вскоре и сами стали редкими гостями на приёмах у друзей. В те годы семейство Флауэрсов, этаких местных дворян среднего пошиба, считалось не респектабельнее семейства механика с радиостанции Монро Джонса, например, потому что в те годы у всех были деньги, и общество стало открытым, поскольку межи социальных классов смыли послевоенный производственный бум и последовавший за ним тотальный подъём экономики, чьё здание некогда считалось безвозвратно разрушенным. Фред и Джун водили дружбу с обоими домами, но не имели привычки праздно заглядывать к кому-либо на огонёк.       На самом деле и приглашение им подписать было задачей для изощрённого ума: никто не знал, как следует к ним обращаться. Уэбстеры? Но они не женаты. Мистер Уэбстер и мисс Хартли? Такое обращение лишь подчёркивало порочность совместной жизни этих двоих, этой женщины на склоне молодости и этого мужчины, одним своим видом вселявшего ужас в знакомых. Поэтому на выходе получалась фамильярщина — мистера Уэбстера и мисс Хартли называли Фредди и Джун соответственно.       Фредди и Джун, вроде как, обручились в Нью-Йорке, это знали все. Вот только когда они собирались жениться, не знал никто.       Фредди Уэбстер был поглощён работой и часто жертвовал сном, оттачивая фонетические навыки и выразительность своих пространных речей. Джун Хартли была всё так же обаятельна и цветуща, как в своих лучшие годы; пару лет назад ей приписывали связь с «придворным» художником Флауэрсов Динги де Вивидом. Возраст тем не менее потихоньку брал верх над всевозможными ухищрениями во имя сохранения недолговечной красоты, над пудрой и тушью, кремами и прочими изюминками, над всеми этими несметными сокровищами из несессера, и выхоленный фасад её осыпался и трескался. Вместе с тем треснуло что-то внутри, и пробоина в душе мисс Хартли образовалась в Джун, настоящую Джун, — некрепкую, размытую в самых своих чертах, состоявшую сплошь из слабых мест и безоговорочно болезненную.       Это была уже не та Джун Хартли, что в свои двадцать три года, когда юный Фред Уэбстер нашёл её, влюбился в неё как в первый раз и предоставил ей кров со своего узенького нуворишского плеча. Теперь, ангажированная — как Джун Хартли, не Мимзи, конечно, ведь Мимзи погибла в пожаре, — в свете софитов, она казалась смертельно-бледной (можно было не сомневаться, что такой цвет кожи ей придали малокровие или невыявленная болезнь, засевшая глубоко внутри неё), губы её были синими и холодными и ощущались как прикосновение жабр к тёплой щеке кавалера. Фигура её расплылась и осела, и Джун со временем потеряла в росте, но прибавила в весе. Лицо её было заштукатурено, но косметику можно было расковырять, и тогда в его чертах угадывались возрастные и мимические морщины. Она была уже не та, но по-иному красива.       До того, как болезнь окончательно свалила её, приковав к постели, за несколько месяцев до её смерти, Джун много улыбалась, со всеми была мила, умела радоваться мелочам и этим привлекала к себе людей. С людьми её объединяло пусть не единомыслие, но единогласие, что гораздо важнее в эпоху, когда все мнения и привязанности вывалены на показ. Люди, однако, ничем не смогли ей помочь, когда помощь была нужна ей, как матери её ребёнок. Более того, Джун, её трагическим случаем, её подозрительными отношениями с сожителем, не заинтересовался даже орлеанский кружок суфражисток, которые, достигнув своей цели в Америке, переключились на вопрос попирания своих прав в Британии. А больше чисто женских организаций солидарности в Новом Орлеане не было.       Обстоятельства сложились именно таким образом, что теперь Джун сходила с ума от боли. Она металась из комнаты в комнату, из угла в угол квартиры своего жениха, била тарелки, и вой её сотрясал стены дома. Тёмная пелена заволокла её больной мозг, и металась она в поисках света; невыносимая, нечеловеческая боль тем временем поглощала её. Всё это Фред уже видел, но от горького опыта не было толку. Периодически ему удавалось поддерживать её в состоянии некоторого покоя, на какое-то время бесноватость её просто исчезла, или впала в спячку и не давала о себе знать, но теперь она вышла из-под контроля. И Фред не мог ничего придумать, чтобы вновь усыпить её.       Да, у Фреда было влияние; у Фреда были связи в обществе, доброе, казалось бы сердце, сильные руки и ледяной смех, но что они были против безумия любимой женщины? Жалобный взгляд его говорил о том, что он любил её все эти годы, любил мучительно и беспомощно, и что он не верил в то, что видел сейчас. Это была всё та же Мимзи, красотка Мимзи, артистка, куртизанка и воплощённый сераль «Мария Терезия», или это была Джун, сумасшедшая, разбитая вдребезги Джун, но Мимзи, как оказалось, Фред всегда любил больше.       Да, это была всё та же она, но не вполне. Фред, бывало, жаловался друзьям в баре спикизи после работы:       — У моей жены больные мозги, и теперь она выносит мне мозг, а всего каких-то пять лет назад… — обычно его не дослушивали. Ему наливали, и однажды он заявился домой пьяный в дугарину, еле волочащий ноги, точно осыпающаяся на каждом неверном шагу мумия из Долины царей. И, как у мумии, обычно острый язык его куда-то девался, словно бы усыхал.       Джун тогда устроила ему скандал, решительно отстаивая границы дома от вторжения вредоносного организма. Её пугал вид Фреда, пугали его злые глаза, невнятный рокот, бурлящий в груди, горле и прорывающийся наружу; она также боялась, что он возьмётся громить их квартиру, ведь он легко разрушал то, что так долго строилось. Её Фредди, приручëнный, домашний, до дрожи в коленях и боли в сердце как никогда напоминал ей брата. Джун охотно следовала за мужчинами, но боялась их. И никогда не мыслила себя как нечто независимое, обособленное, всю жизнь пребывая в плену сначала у брата, а затем и у мужа.       — Ты меня пугаешь, Фред, — откровенно и бесстрашно заявила она ему, но страх вернулся, когда Фредди, переварив сказанное женой, состроил страшную и гримасу и принялся паясничать:       — Бу! — его смех звучал как скрежет её цепей. — Бу-бу-бу, моя бу-у-улочка!       Он гримасничал, корчил рожи, подпрыгивал на месте; он, должно быть, почитал себя вышедшим из-за кулис; он вёл себя неоправданно безобразно, и человек с психикой похрупче, чем у Джун, перевидавшей на своём веку всякое и свыкшейся со скотским поведением некоторых мужланов, давно бы расплакался от страха, который вселяло сие представление. Но потуги Фреда не рассмешили Джун и не внушили ей ужаса. Из предосторожности она отступила назад, и Фред широко шагнул вперёд, надвигаясь на неё тенью. Поступь его была трезвой — твёрдой и уверенной, вовсе не шаткой и не размазанной, каковой она показалась Джун, когда еë муж взбирался, прерывая своë восхождение пьяными возгласами, по лестнице. И тут-то Джун по-настоящему испугалась. В плечо ей когтями впилась судорога. Ноги подкосились, но она не упала — пока не упала.       Фред закрыл за собой дверь — на все замки, — и тут же Джун вдобавок ко всему поняла, что зловещий смех его иссяк, но улыбка всё так же сияла.       — Миссис Уэбстер, я требую развода, — назвав еë своим именем, как делал это в моменты нежности, он щёлкнул пальцами и хихикнул, а Джун не могла отвести глаз от его улыбки, от его тени, от его улыбки на этой тени, словно бы её туда вставили, как кукольную комнату в пустую ячейку игрушечного домика-конструктора. Она не обратила внимания на его слова — в трезвости язык у него был как помело, при том он говорил по-умному о серьёзных вещах, но когда он был пьян, с притупившегося языка у него могло сорваться что угодно. Какая угодно глупость.       — Я хочу сказать, — начала Джун, с каждым словом теряя былую уверенность во внушительности своих речей и в своей власти над этим мужчиной, напоминая одновременно осоловелому от выпитого накануне Фреду об одном из наистраннейших эпизодов его жизни, его потерянной юности. — Я хочу сказать…       Её несвязное блеяние напомнило ему одну женщину, одну из его женщин, которая точно также выкрикивала в толпе, напоенной вином и светом: «Я хочу сказать!» Его губы пробовали уста этой женщины лишь однажды, но сам вкус её потом долго его не покидал. Женщина была — Мэгги. Мэгги с фабрики Г. С. Уэбстера.       И именно воспоминание о ней пробудило во Фредди, обычно не слишком скрывавшем свой шовинизм, ненависть к женщинам, ко всем женщинам мира, и к той, которой он обладал, чьим господином был, в частности. Джун нудно талдычила, и он поднял руку и со всего размаху врезал ей по щеке, и пудра полетела, как пыль из выбитого ковра. Но вместо того, чтобы забиться в истерике и спустить его с лестницы, она озверела, и её кулачок, когда она подпрыгнула, настиг его лицо, подбив ему скулу и выбив глаз. Брат опрометчиво многому её научил; на беду себе, научил её обороняться.       Джун знала, что мужчинам нельзя многого позволять. Собака должна жить в будке и охранять дом, а не сыто сопеть в хозяйской постели. Им, мужчинам, ничего не стоило распуститься. Джун знала, позволит ему сейчас, уступит ему сейчас, и он решит, что ему многое разрешено. Она не стала дожидаться, когда прозвучит третий звонок; он ударил её в первый раз, ударит во второй и возьмёт себе в привычку, ежели она сразу же не даст ему отпор. Всего лишь один незначительный ингредиент в рецепте женского счастья.       Она вернулась к себе в комнату и заперлась на щеколду. Фред задумчиво потирал лицо. Ему не нравилось быть пьяным, потому что алкоголь был своего рода колдовской водой: он смывал тревоги и предавал тело успокоению либо сладостному возбуждению, и опрокидывал память. Фред понимал, что, скорее всего, назавтра даже не вспомнит, как так вышло, что у него разбито лицо, а Джун расстроена и не хочет с ним разговаривать. Чёрт, да ведь он не помнит, как так вышло, что его носовой платок весь в крови! И судя по цвету и запаху, кровь не его.       Пьяное, беспомощное сознание, ограниченное в своих возможностях, прошибла мысль: Джун знает. Некоим образом она оказалась посвящённой во все его тёмные делишки. Наверняка знания её простираются далеко за границы осведомлённости обо всех его тайниках и заначках: она знает, где он хранит оружие. Где прячет чужие бумажники, ремни и побрякушки.       И мысль эта снова разозлила его. В исступлённом ожесточении он прошарил по квартире, дабы увериться, что все нычки с деньгами как лежали, так лежат на своих местах. Алчный кощей, он исследовал картины, раритеты, драгоценности и технику на предмет сохранности. Заглянул в шкаф с оружием: на таком стекле бриллиант и царапинки не оставит. Поменял код в сейфе и запер кабинет на ключ, и только потом, удовлетворённый, направился по своим делам.       Мэгги — белобрысая курочка в моднявых штанах, перекроенных из женской юбки, с курносым носом, который вечно совала в чужие дела, — как-то не приходила ему на ум последние лет десять. Эмансипированная девица, новоявленная амазонка, она не знала нотной грамоты, но носила открытые купальники и водила машину. Но несмотря на всю её прелесть, которую некогда привнесла в его жизнь её душистая новизна, на её свежесть и молодую силу, заключавшую в себе дух нового времени, несмотря на её образование, вышедшее за рамки традиционного женского, Фредди не мог вспомнить, чтобы его когда-то охватила тоска по ней.       Как и по женщинам до неё. И после неё.       Фредди таил в себе глубокую ненависть к женщинам. Он мог восхищаться их телами, только не видя за телами ничего. Моральные, духовные облики женщин, всегда вырисовывавшиеся после сближения с ними, в юности внушили ему страх и отвращение; сближение и подтолкнуло его к пропасти. Так получилось и с Джун — он был очарован образом Мимзи, и на сближение с ней пошёл потому, что чары в тот раз оказалось не так просто развеять. В каком-то смысле он всё ещё пребывал под их властью, но свыкся с этим. Когда-то точно так же он привык к марихуане, которой его щедро, вопреки своим наилучшим чертам, пичкал брат Джун, незабвенный Элиас Хартли.       А вообще-то Элиас и Джун были из одного теста. Та же плоть и кровь. Начинка, однако, была не вполне одинакова.       Кстати, о пище. В тот самый памятный приём — у хозяина хьюстонской фабрики Говарда Силино Уэбстера — на стол подали утку, начинённую яблоками. Мэгги ходила по залу с яблоком в карамели на палочке, предлагая каждому встречному лакомство, но там у неё было много знакомых. Запах стоял как в винном погребке, под сводами зала летали пробки от бутылок шампанского. Фредди не помнил, что они праздновали. Он помнил этот густой, тяжёлый запах, сквозняк разносил по коридорам пот и парфюм, но здесь, в отличие от коридоров тех меблированных комнат, которые служащие фабрики прозвали между собой «общежитием» (в ту пору в непросвещённом обществе пролетариев форсировались марксистские идеи, и в моду вошли соответствующие термины), и запах был тоньше, и станы женщин были изящнее, и разговоры были изысканнее.       Может быть, Фредди теперь не мог вспомнить, они отмечали окончание войны, съехались к Уэбстеру, как на демонстрацию патриотизма, и кичились своими трëхцентовым могуществом и напускным единством. Фреда затащил в их общество случай: человек, который должен был сопровождать Мэгги на приём, сказался больным, и Мэгги не сыскала лучшей компании. Она одела Фреда в кургузый твидовый костюм и обула в футбольные берцы, втиснув в них его ноги в штопаных носках. Их тени плясали по залитой лунным светом брусчатке. Экипаж подали прямо к её дому, и она помогла Фреду залезть в кузов автомобиля, стараясь, похоже, сойти за настоящего джентльмена, за кого-то из представителей всей их южной аристократии, что всё ещё сидела на старых кровавых деньгах. Её распущенные волосы походили на распустившуюся золотую ленту монарха. Её глаза светились, но были усталы, как у любой честно пашущей женщины нового века. Одета Мэгги была как модель на показе мод.       — Хозяин — он ведь тоже Уэбстер, — сказала она, прямо глядя на Фреда, — пожалуй, я возьмусь вас познакомить. Вы с ним, конечно, поладите. У него странные интересы, но как он хорош! Он унаследовал от отца грандиозные по размерам плантации, дающие каждый год по полсотни тонн хлопка, а в особо урожайные годы — целую сотню. У фабрики Уэбстеров великое, героическое прошлое, Фредди. Они начинали, когда северяне даже не помышляли о том, что быть негром всё равно что быть белым, а значит незазорно. Потом они, конечно, задумались об этом, но южане воспротивились, и вспыхнула война; Уэбстеры и на ней неплохо разжились. Вот что такое — хватка дельца! Терпение и приспособление — девиз первых покорителей пустошей Дикого Запада. И поскольку младший Уэбстер унаследовал от отца не только плантации, но и дом — в тот год он оказался замешан в скандале, и таблоиды не знали пощады, — советую вам не удивляться ничему, что вы увидите в его доме. Будьте честным, приличным однофамильцем, чтобы нам за вас не было стыдно.       После общежития — его убогих меблирашек без света и с захлёбывающимся водопроводом — Фреда было сложно чем-либо удивить. Мужчины там практиковали двоежёнство, а женщины рвали друг дружке волосы в борьбе за дряхлое коромысло. Когда кто-нибудь умирал и его комната опустевала, в освободившихся помещениях процветали мародёрство и оргии. Из комнат выносили всё, что не прибито к полу намертво. Фред сам когда-то умыкнул из чьего-то осиротевшего хозяйства пару кастрюль и серебряную ложку, которую позже стибрил прощелыга Стю, у того были отмычки от всех тамошних дверей. Одна из заброшенных комнат и вовсе стала обиталищем некоего культа. По всему общежитию ходили слухи о жертвоприношениях и ритуалах, проводившихся в ней; в произвольном захвате комнаты обвиняли чёрных, работавших на ткацких станках. Но тогда и это было модно — во всём винить чёрных.       А в общем дела у Говарда Силино Уэбстера шли хорошо. Так говорила Мэгги. Мэгги, конечно, врала. В двадцатом году фабрика запоздало взбунтовалась; полиция жестоко подавила рабочее восстание. Об этом писали в газетах, но Фред к тому времени уже не читал техасских иллюстрированных газет, и правильно делал. Говард Уэбстер и его брат — всё, что осталось от их древа родовитых плантаторов, — как-то не принимали в расчёт, что рабочие по найму могут забастовать. Но новый, двадцатый век был веком открытий.       Только Фред с Мэгги подъехали к дому фабриканта, Мэгги от него упорхнула. Через несколько часов, собираясь домой, Фредди узнал, что она уехала с другим мужчиной, но куда ему, шестнадцатилетнему нищему, было тягаться с тем, что она называла мужчиной! Не предательством Мэгги, однако, запомнился Фреду тот вечер. Он увидел — да и вдобавок услышал — в том доме то, что взбило, словно подушку, саму его душу.       Хозяина вечера не было видно, он присутствовал лишь на словах. На Фреда никто не обращал внимания, и он решил побродить по особняку в одиночестве, смело озираясь, ища что-нибудь ценное, что можно незаметно унести собой и заложить, скажем, в ломбарде. Как назло, эти коридоры действовали на него дурно; отрезвляющий шум веселья банкетного зала сюда не проникал.       Комнаты были темны, но двери распахнуты. Фредди — тогда он ещё был Ферд — старался ступать бесшумно, как ступает бесшумно на бархатных лапах кошка, спрятавшая коготки, но держащая их наготове. Проходясь по коридору, исследуя дверные ручки, он увидел в одной из комнат зеркало. А в зеркале — лицо. Своё собственное лицо — худое, в провалах то ли бессонницы, то ли тяжкого труда, с большими карими близорукими глазами. Лицо плакало и растягивалось во все стороны, как липкая маска. Но это было не его лицо.       В какой-то момент оно странно исказилось — и человек, сидящий за бюро, вскочил с места и уставился своими большими карими глазами прямо в его, Фредовы, глаза. Он не успел и слова сказать, как из зала донёсся звон битого стекла, и Фред ринулся туда, изгоняя из памяти въевшийся в неё образ.       Люстра, вся перебитая, лежала на полу в центре зала, на обломках банкетного стола; она-то и переломила его на два огрызка. Журчал смех Мэгги; высоко задирались юбки, шляпы планировали, как бумажные самолётики в школьном классе, летал праздничный торт. Фред в ужасе наблюдал разложение нравов. Кто-то откопал двадцатилетний масляный портрет женщины, выглядевший значительно более старым из-за потускневшей краски. Его обступили и принялись рассматривать, точно музейный экспонат, постепенно узнавая в чертах женщины, которыми было пропитано полотно, Сумасшедшую Мэделин, работницу нефтехимического завода, стены коего омывались водами городского судоходного канала.       «Разрази меня, Господи, если эта дамочка — не Мэделин в её лучшие годы!»       Фред, особо ничего не соображая, струхнул и бросился вон, и всю дорогу до дома его преследовал этот дружный, сплочённый хор, не ведающий жалости: «Весь город знает!»       Вспоминая о том жутком вечере, Фред не мог с точностью сказать, кто был виноват в том, что всю последовавшую за вечером ночь он не сомкнул глаз, так ему было паршиво. Мэгги, променявшая его на приключение поинтересней? Тот человек в тёмной комнате, его кривое зеркало или его кривое лицо? Или портрет его, Фреда, матери, случайно нашедшийся в фамильном особняке… Уэбстеров?       Кто был виноват в том, что теперь он силит на полу пьяный и полураздетый, прислонясь костлявой спиной к двери в комнату своей возлюбленной, которая не желает его видеть, не говоря уже о том, чтобы возжелать его как мужчину?       Кто был виноват в том, что Джун заболела неизбывной, коварной болезнью?       Джун. Во всём была виновата Джун.       Это ей нужно было пойти на работу, хотя он был в состоянии её обеспечивать. Это она захотела вернуться на сцену — петь на пароходах, и в ресторанах, и в заполошных дансингах, где за весь вечер не присесть, сводя знакомства со знаменитыми отельерами, буфетчиками и актёрами немого кино, проще говоря, совмещая приятное с полезным. Она шла на службу не за деньгами, а за свободой мысли и действий, за развлечениями, драмой и увлечениями, в попытке нагнать ускользающую молодость. Ей было не столько важно есть бутерброды с икрой, сколько угощаться ими в хорошей компании. И шоу-бизнес, потворствуя её хотениям, охотно принял её назад в своё лоно, явив ей свою легальную сторону.       И ведь это он, он сам, потворствовал всем еë прихотям. Хочешь, соловушка, петь, как пела ты, когда была молода? Я найду тебе продюсеров и музыкантов. Я устрою тебе выход на сцену. Я сделаю это, потому что люблю тебя, и потому что хочу быть твоим мужем. Я сделаю это, потому что я круглый, беспросветный дурак, но отныне ты у меня всегда и во всëм будешь виноватой. Так думал Фред, а стоило Фреду что-то подумать — и он воплощал это в жизнь. Виной тому, наверное, был дефект в генах — ведь что стоило ему, тому, чей отец, однажды получив предложение избраться в легислатуру Техаса, только посмотрел тупым и мутным взглядом и спросил совершенно по-идиотски: «Что?», тому, кто только и занимался этим всю жизнь, сгноить со свету человека?       Джун глупа, делал выводы Фред, как всякая женщина, и развратна, как всякая женщина, вышедшая из хорошей семьи, и стойка, как женщина, отринувшая прошлое. Джун — женщина и не более того, она уже не дочь и сестра, но ещё не мать и жена, она застрявшая «между между». Фред этого не понимал; он видел её в положении своей жены, и сего ему, подловатому эгоисту, было достаточно.       Её продуло на теплоходе во время одного из концертов. Зря она всё-таки променяла тепло и комфорт на красивый наряд, на перья и блёстки, зря оставила плечи открытыми, зря не переоделась сразу же, как её облили шампанским, продолжив прохлаждаться на эстраде со своими новыми знакомцами. Всё её тщеславие. Фред немножко злорадствовал, не без этого. Но поначалу её недомогание он расценил как первые признаки беременности и ждал чуда. Чуда не случилось, и их врач — всё тот же врач, который и ранее наблюдал Джун из-за её психозов и приступов меланхолии, — диагностировал у неё менингит, сыпля медицинскими терминами, значения которых Фред не понимал. Прогнозы док составил самые неутешительные.       Да, он наблюдал её раньше. Беседовал с ней в те дни, когда она была особенно тиха. Советовал Фреду отправить её в клинику, где лежат пациенты, страдающие шизофренией, алкоголизмом, клептоманией и гомосексуализмом; то был тренд — выискивать у себя всяческие психические отклонения, зачитываясь романами о томных дамах со схожими диагнозами и их самоотверженных мужчинах. Но Фред плевал на тренды — он не то чтобы желал Джун счастья, но и не хотел ей зла; он не хотел потерять Джун, типа как разбить любимую вещицу. Оторвать куколке голову.       По рекомендации этого докторишки, чтоб его, Фред и свозил Джун в Нью-Йорк, хоть ему и пришлось порядком раскошелиться на эту чёртову поездку. Он не проникался мечтами Джун об этом городе, он не питал о нём иллюзий, но сначала казалось, что поездка, долгожданная перемена обстановки, в самом деле подействовала на Джун благотворно.       Ну да, показалось.       Летом двадцать седьмого Джун начала громить квартиру — в один из таких погромов она раздобыла нож Фредди и, прохаживаясь по коридору, вела им по стене, словно надеясь перерезать дому все его горла, к осени она путала Новый Орлеан с Нью-Йорком, фантазировала о мнимых любовницах Фредди и бредила о мёртвом брате, а зимой её не стало. Фредди скучал по ней прежней, в отчаянии время от времени предаваясь мечтам о других женщинах. Джун лежала при смерти, а он спустился в вестибюль к телефону и набрал знакомый номер, ни на что не надеясь, но не отпуская возможность… снова сбежать?       — У аппарата.       Голос Мадемуазели был чистым и таким же молодым, наивным и романтичным, как в её шестнадцать.       Что их соединяет? Незримая красная нить или хрупкий телефонный провод?       — Рози, — только и выдавил из себя Фред. Он разнервничался, не понимал, что с ним. — Мадемуазель Флауэрс, это вы?       — А, это вы, Фредди, — он ушной раковиной почувствовал, как она улыбнулась. — Признаться, я удивлена. В последнее время вы стали совсем уж затворником.       Мадемуазель Флауэрс была преемницей Мэгги, такой же властной, маскулинной и женственной одновременно, форпостом будущего наяву.       — Я хотел узнать, как дела в вашем доме, — буквы не складывались в слова, — как ваши родители, ваш…       — Мы в полном порядке, спасибо. А у вас, если верить тому, что пишут в газетах, дела не очень хорошо? Ну, ваша невеста больна, и всё такое…       Фредди ощутимо кольнуло то, как она побрезговала назвать Джун по имени. То было и раньше, но на публике, и она остерегалась проявить малодушие, теперь же, несколько обезопасив себя приватной беседой, она именно брезговала его, Фреда, возлюбленной, его лучшей половиной, его жизнью и светом.       Она изменилась. Красноречивей не стала, просто выросла. До таких размеров, что вполне могла бросить ему вызов.       — Она болеет, но идёт на поправку, — соврал мужчина. — Послушайте, Розамунд…       В трубке прошелестело: «Невероятно…» Фред почувствовал, как этот щекочущий шёпоток разбивает ему сердце, заставляя пожалеть обо всём, что было сделано и что не было, и чего уже не воротишь.       — Я выхожу замуж, Фред, — сердце, вспорхнувшее к глотке, упало, шлёпнувшись о мякоть кишок. — Я теперь буду не мисс Розамунд Флауэрс, ваша навеки, а миссис Розамунд… — она назвала фамилию будущего мужа, — с уважением. Пришлите открытку.       Земля ушла у Фреда из-под ног. Снова водворившись на службе, он взглянул на своих приятелей по-другому. Он мог бы разыграть обиженную дружбу, но вряд ли сами Джин или Монро когда-либо считали его за своего друга. Сам он продолжал трепетно хранить в памяти номера их телефонов и дни рождения.       — Такие люди, как Фред, тоже нужны, — поговаривал когда-то сквалыга Стю, думая, что Фред не слышит, но сейчас это был Джин. Джин, спустя столько лет, говорил о нëм всë те же самые вещи, как будто и не было всех этих лет и зим, как будто люди везде одинаковые. — Иначе над кем бы нам было смеяться? — и сейчас Монро возражал ему:       — Посмейся над таким — без ушей останешься.       С того дня Фредди ни разу больше не слышал голоса Розамунд; голос Джун тем временем стремительно затухал. Его не пригласили на свадьбу, и открытки он так и не прислал. Торжество Флауэрсов прошествовало мимо него. Он и не собирался пировать на костях своей Джун, своей милой, единственной Джун. И петь ему больше было некому.       Дальнейшая его история, в общем, известна. Говорят, что в последний раз в Орлеане его видели на старом кладбище, сидящим на ступеньках разрушавшегося склепа. Склеп был, конечно же, Хартли: иначе Фред ни за что бы ни стал поминать своих мертвецов. Он сидел там совершенно бездвижный, и он будет там сидеть, даже когда от склепа ничего не останется.