Охотник на оленей: Истории из закулисья

      Ночь была тихой и нежной. Чёрное небо зажглось тысячей огней — в воздух взмыли целые поселения светлячков, прочно обосновавшихся в этой части болот Манчак. Плавными движениями, с должной осторожностью юная Джун Хартли перебинтовывала горло своего брата Элиаса, сидевшего с голыми ступнями на её кровати. Повадки Элиаса после того, как его отпустили из участка под залог, стали беглыми и нервозными; казалось, он с трудом сдерживает себя в узде, чтобы не распсиховаться.       Вообще-то характер у Элиаса в их лучшие годы был неконфликтный. Там, где у его сестры в молодости сдавали нервы, он засучивал рукава и брал ситуацию в свои руки, сохраняя при этом невозмутимый вид. В такие моменты он говорил Джун:       — Ты всё воспринимаешь слишком всерьёз, успокойся, — и Джун смотрела на него, и он напоминал ей статую в летнем саду, до того был безмятежен.       Но после поножовщины в клубе «Ломбардия» Элиас пересмотрел свои принципы. Теперь он знал, что не спасует ни перед чем, и горе тому, кто встанет у него на пути. На нём одном, не на сваях, держится весь этот дом. Да, в последние годы он вёл себя безобразно: воровал у отца вещи, чтобы отнести их в заклад и начать своё дело, связался с мексиканцами и оказался втянут в ту грязную историю с опием, угнал из Орлеана «харлей» и собирался модифицировать его собственноручно, отдалился от родителей, копя обиды как почтовые марки и юбилейные монеты, в общем, с упоённостью страстного коллекционера, и испытывал смутное отвращение к сестре, которая к своим шестнадцати годам уже стала в их местах видной девицей на выданье. Он очень боялся, что и она, уподобясь старшему братцу, начнёт вляпываться в разные курьёзы, но страхи оставались страхами, ибо Джун была либо вполне благоразумна, либо просто глупа.       Злопамятный ураган унёс не только их кровлю, но и надежды на развёртывание бизнеса и получение образования в колледже. Дом разворотило, они еле остались живы. Отец, и до того нездоровый и передвигавшийся на костылях, всю жизнь просидевший в кресле с пледом на больных коленях и плётший грошовые корзины, оказался прикованным к постели. Мать замкнулась в себе, забросила сад и уроки. Джун выучилась только азам грамматики и арифметики, ей пришлось самостоятельно изучать ноты и вести хозяйство, потому что мама, несчастная мама, сошла с ума и была недееспособна. В один день Элиас, ещё мальчишка, обнаружил себя мужчиной и главой семьи. Вот только он стал мужчиной совсем не так, как другие мальчишки. Хартли были обездолены.       Впрочем, Элиас ни на что не жаловался, и Джун порой лишь удивлялась тому, как он на самом деле самоотвержен и бескорыстен.       Конечно, не одни они прозябали. Буря пятнадцатого года перевернула не только их, но и все близлежащие деревни вверх доньями. Плохая то была идея — пытаться осушить болота, источавшие непереносимый смрад и губившие скот. А в общем-то, разве погода капризна по милости инициатив человечьих? Разве ветры дуют во вред? Бури — они не легендарное проклятье сожжённой на этих топях некогда ведьмы. Они были и раньше; уносили крыши, ломали деревья; вот и теперь буря отвернула голову у чьего-то крова, положила автомобили на брюхо. Нет, места эти так часто штормило, что всех бурь вовек не перечесть.       Как есть, торговля в Новом Орлеане не приносила дохода. Деревня же не сулила перспектив. В семнадцатом году, однако, производство стало, город был охвачен рабочим движением, и Элиас сказал себе: лови момент! Моменты, однако, изворотливы и крылаты, как бабочки, а у Элиаса не было ни сачка, ни сноровки. Так он и сидел одинокий, босой, удил рыбу на Пончартрейне, напоминавшем да и напоминающим по сей день море своей уходящей в даль бездонной пресной синью, своей бесконечностью, и воды озера несли его по ночам в скопление звёзд на тёмном горизонте, похожее на окраину новой галактики, — в шумный, яркий, сочный, одетый в кружева и стразы Новый Орлеан.       У Элиаса стали появляться дрянные привычки: он курил, слонялся ночами и дрался. Много дрался, но не за идею и не из страсти. Это успокаивало ему нервы. Одна из драк дорогого ему стоила. В «Ломбардии» он стал зачинщиком пьяного дебоша, хотя сам был трезв как коленопреклонëнный монах. Его полоснули по горлу ножом, и вскоре всю компанию доставили в полицию. На всём участке от клуба до полиции протянулась красная — но не ковровая, а кровавая — дорожка. Драка была обделена вниманием прессы; она удостоилась лишь краткой заметки в колонке новостей в одной из утлых газетёнок. Это была не та новость, о которой стоило трубить; надо сказать, что после войны народ словно выжил из ума, и ночные потасовки в городе потому не были редкостью.       Его продержали в участке не много не мало три дня. Этого хватило, чтобы дома забеспокоились. Отец послал с Джун в участок письмо и деньги, но так как экипажи до Орлеана не ходили по воскресеньям, ей пришлось призвать на помощь одного из своих ухажёров, набивавшегося ей в женихи. Она сидела на раме его велосипеда, мучаясь от жары, и жажды, и тряски, а ему было хоть бы хны. Он крутил педали, видя впереди не ухабы на размытой дороге, а заветный поцелуй, обещанный ему в обмен на помощь.       И вновь обаяние Джун сделало своё дело: Элиаса отпустили под залог, и Джун представила брата своему дружку, но стоило Джун и Элиасу отвернуться, чтобы она могла поправить ему жилет, как тот испарился, и след его простыл, и духу его тут больше не было. Элиас и Джун вернулись домой пешком. Элиас ни о чём её не расспрашивал, и Джун была этому рада. По правде говоря, она сама собиралась устроить ему допрос следующим же вечером, когда родители легли спать, а она аккуратно снимала бинты с его шеи, с его раны, опоясывающей горло, чувствуя при этом, как движется под её заботливыми пальцами его острый кадык. Элиас глотал слёзы. Он был южанин, и поруганная честь для него была страшнее самой позорной смерти.       — Объясни мне, зачем тебе было лезть в драку? — Джун старалась, чтобы голос её звучал как можно тише. Брошенный виноград разросся и одичал, и лозы его змеились по внутренней стороне стен дома, под окном в её комнате, в точности повторяя изгибы трещинок в краске, некогда гладко положенной на дерево. Ночь была тёплой, таковой она и должна быть в середине лета, но с болота доносились глухие и вместе с тем гулкие звуки, издаваемые населявшей его живностью, и откуда-то дул прохладный ветер. Своей свежестью он небывало напоминал морской бриз.       — Я думал, мне удастся найти там какого-нибудь старикашку, которого можно будет развести, чтобы он вступил с нами в пай, и мы могли открыть своё дело, — он говорил медленно, чуть шевеля ртом и челюстями, дабы не потревожить раненую шею. — Но, видимо, «Ломбардия» уже давно перестала быть прибежищем старой южной аристократии. Чёртовы янки уже добрались до наших пивных.       Джун внимательно на него посмотрела — он говорил серьёзно. Он всё ещё лелеял мечту о собственном деле. Ей было жаль брата. Закончив перевязку, она накрыла своей белой, почти детской ручкой его большую руку, удивляясь про себя худобе его пальцев. Всё-таки двадцать один год — не возраст для мужчины.       Они сидели на кровати друг против друга, и никого у них больше не было, кроме друг друга, родители в своей спальне для них были как мертвецы в склепе, и Элиас достал карты, пухлые и истёртые, залоснившиеся по краям, давно привыкшие к их рукам. С суеверием, присущим всем обитателям великих и ужасных болот Манчак, брат и сестра пробовали гадать на них, но всё это было не то. Каждый обещал другому то, чего тот желал. Джун мечтала получить образование в Нью-Йорке, и Элиас тихо смеялся над её мечтами. Сам же он грезил о big deal, и Джун улыбалась в ответ на его грёзы, понимая, что они несбыточны. У Элиаса появились замашки бандита, он пошёл кривой дорожкой, и ни одна женщина теперь, когда матери не стало рядом с ними, не могла направить его по верному пути, а таланта как такового у него не было. Не Генри Форд же он, в самом деле. Мелкий делец, куда ему до гения предпринимательства.       Такие игры затягивали, но Элиас нутром чувствовал время, как затылком чувствовал он обычно чужое присутствие и взгляды, которых никто не замечает даже с открытыми глазами. Пусть таланта у него не было, но было в его прозорливости нечто сверхъестественное, сверхинтуитивное. Поэтому, не взглянув на часы, он собрал карты — Джун уже успела сложить себе из них веер, из королей и вальтов (как же она пользует мужчин!), — и пропел сиплым голосом:       — Часы двенадцать бьют, а значит карета превращается в тыкву, и малышам пора спать, — от него странно пахло мылом и потом одновременно.       Джун повела глазами:       — Боюсь, без музыкальной шкатулки мне совсем не заснуть, — и бросила тоскливый взгляд в распахнутое окно. В нём не было ни теней, ни луны, только ночь, одетая в прозрачный балахон, расшитый подмигивавшими ей сверху, будто хитрые глаза Судьбы, Удачи или ещё чего-то, бриллиантами.       Тогда Элиас полез к ней под кровать и выудил старую книжку:       — Почитать тебе Кэрролла, детка?       Та ночь запомнилась Джун не кровотечением, чуть было не открывшимся у брата, а смертью отца. Он ушёл во сне, мирно и тихо, положив голову на одну из грудей их матери. Мать, конечно, устроила сцену, и её пришлось успокаивать всем миром, пусть у Элиаса самого от волнения чуть кровь не пошла горлом, а Джун всё время боролась со слезами. Мама заснула под утро с грелкой в ногах, и Элиас снёс отца вниз, в гостиную.       Утро было холоднее ночи, они курили вдвоём сидя на крыльце, кутаясь в один плед, который их отец при жизни так любил держать на коленях, как любимого кота. По болотам расстилался туман, солнечный свет едва пробивался сквозь его густую пелену. Болота ещё окутывал сон, но деревня уже не спала.       — Слышишь, — только и сказал Элиас, прижимая к себе сестру. — Жабы-то квачут.       Он положил голову ей на колени, и Джун, приглядевшись, увидела в его чёрной копне седой волос. Она ужаснулась, сердце у неё заболело от жалости к брату. Ему было всего двадцать один, но он умирал у неё на глазах.       Они сидели на крыльце, два осиротевших ребëнка, держась друг за друга, по бокам от них заржавленные, покосившиеся от времени и ветров, ощетинившиеся перила. Их окутывал сладковатый запах тления, доносившийся с болот. Там, где болота становились укрытой лилиями и тростником трясиной, землю растворяло как желудочным соком. В топи легко было увязнуть по шею да там и остаться. Джун прислушалась к своему повзрослевшему внутреннему голосу, который говорил ей, что все те россказни Элиаса об армии восставших мумифицированных утопленников, всех тех, кого утянули эти болота, и чудовищных обитателях этих лесов, голодных ругару, всего лишь страшилки.       Потом были скромные проводы, без похорон и отпевания, потому что их отцу, методисту, никогда не было важно, предадут ли его бренное тело земле или кремируют. Мать стала ещё более угрюмой, неразговорчивой и неулыбчивой. Джун её не хватало. Она пыталась улыбаться, пыталась петь, пыталась говорить о погоде и юношах, всюду её сопровождавших, то же старался делать и Элиас, оптимизма ему прибавляло то, что он сумел найти в городе помещение, которое можно было нанять под заведение, что он собирался открыть, и уже «зафрахтовал» для его нужд подходящий джаз-банд, дешёвый джаз-банд со своими инструментами, но кому какое дело.       — Мы откроем клуб, настоящий клуб, — говаривал он, приканчивая очередную бутылку пива. — Но не как «Ломбардия», ничего подобного. Это будет, это будет… мюзик-холл для бедных.       Элиасу было плевать на законы: на законы рынка, на законы штата, на законы вообще, в частности на Сухой закон. Джун восхищала его целеустремлённость. Они стойко перенесли смерть матери: даже её раскачивающееся на перилах взад-вперёд тело не выбило их из седла. Они с трудом, правда, подыскали ей место на кладбище, уж принесла она им хлопот. Но пока они были вместе, ничто, казалось, не могло их сломить.       Элиас был главным мужчиной в жизни Джун, и он знал это. Ни один из её кавалеров не мог конкурировать с ним. Однако позже, пораскинув мозгами, чрезвычайно извилистыми и сложно организованными, он решил, что сумеет извлекать из молодости, свежести, привлекательности и вокалических способностей сестры приемлемый доход. Он организовал ей выход на сцену; она была хористкой, но она была обаятельной, задорной и выносливой как лошадь хористкой, и в Новом Орлеане у неё стали появляться поклонники из света повыше, чем тот, из которого вышли они оба.       Среди них были и пролетарии, и выходцы из народившегося среднего класса, слишком состоятельные, чтобы не иметь собственных квартир, снимая комнаты в доходных домах, но не слишком богатые, чтобы иметь в своих квартирах прислугу, и яркие представители богемы. Элиас считал появление Джун в обществе последних хорошей рекламой ей как певице и своему заведению в целом, хоть и считал тех за глаза впустую коптящей небо швалью.       Элиас обрастал связями, как боги детьми. Джун рядом с ним расцвела. Вскоре он привёл в дом девушку, но у них с Джун так и не вышло крепко подружиться. Девушка любила Элиаса, и он подарил ей кольцо, которая она сочла за обручальное, но Джун сомневалась, что брат женится на ней. Всем сокровенным он делился с сестрой, и глупо было полагать, что он скроет от неё своё намерение жениться. Так и получилось. Девушка осталась ни с чем.       Джун видела и знала таких девушек: за обилием румян и аксессуаров они скрывали пустоту.       Очень скоро Элиас привёл ещё одну девушку, и так они и зажили, вчетвером в тесном домике на болотах. Шкаф Джун ломился от платьев и туфель, а кровать — от любовников, романы с которыми были краткосрочными и редко заходили дальше одной совместной ночи (ничего подобного Джун никогда не предполагала — каждый раз она влюблялась, как в первый, и верила в любовь, и отдавалась тоже по любви, а наутро любовь исчезала, но не по её вине). Они приносили ей подарки, и ей того было достаточно, ведь больше она не нуждалась. К тому же её часто ангажировали в Орлеане, тут не обошлось без наущения её брата, конечно, но дело шло к тому, что когда-нибудь она станет звездой.       Джун немного поначалу побаивалась общаться с женщинами брата, но затем свыклась. Она знала, они спят втроём. Она знала, Элиас распустился, потому что его первая девушка слишком много ему позволила. Впрочем, пусть сама и живёт с этим, думала Джун.       Элиас пошёл ещё дальше — начал сдавать своих женщин своим приятелям, нередко у них гостившим, внаём. Это её не касалось. Пока они развлекались внизу, она спокойно себе спала у себя в комнате; слепая любовь Луизы и Полли к её брату не давала им ему отказать, и извращение, обнажённое и обострённое донельзя, превращалось в детскую шалость, порок — в невинную игру. Луиза и Полли тем не менее получали с торговли своими телами свою законную долю, и деньги, которые они всё-таки зарабатывали своим трудом, научили их видеть в оргиях и продажной любви романтическую прелесть. Джун этого не понимала; сидя в седле мотоцикла, обвив руками талию Элиаса, пока он вёз её в общественные бани, она терзалась мыслями о том, что её брат стал сводником, испортился вконец, что он безнадёжен, что тот Элиас, чистый, славный деревенский парень, свой в доску, навсегда потерян. С другой стороны, всё это её не касалось. Их, Элиаса и его женщин, жизнь, в смысле. Но лишь до известного момента.       Это произошло в одну из тех ночей, когда к Элиасу приходили друзья. Элиас напился вдребезги и чуть не убил человека. Луиза рыдала в ванной, голая в холодной чугунной ванне, она извозила её всю в краске для ресниц, и её несколько раз вырвало. Полли пропадала неизвестно где и неизвестно с кем. Джун дремала одна в своей комнате наверху, забыв запереть дверь, и тут-то и щёлкнул замок. Полы скрипнули под чьими-то тяжёлыми ногами, и она проснулась, но пришла в сознание только тогда, когда на неё навалилось чужое тело.       Джун не паниковала. Она пригляделась в темноте и узнала в мужчине одного из друзей брата. Джун не издала ни звука. Кто бы её спас? Кто бы пришёл ей на помощь, ворвался в её комнату, оттащил от неё это чудовище и поверг бы его в честном бою? Всё равно звать, молить, кричать и плакать было бесполезно. Она не поняла, когда всё началось и закончилось, не поняла, как заснула, но когда проснулась, этого человека уже не было.       На полу подле её кровати сидел Элиас, и Элиас ревел, от звука его плача Джун и проснулась. Ей не было больно, вообще, но тело казалось непослушным и неподатливым, одеревеневшим. На простыне не было ни крови, ни засохшего семени, ничего. Джун было подумала, брат узнал о том, что над ней снасильничали ночью, пока он выбивал из одного своего приятеля мозги, но потом он пробормотал сквозь поток рыданий:       — Я его убил, — сердце у Джун упало камнем. — Я убил человека.       Джун сбросила с себя смешавшееся одеяло, одёрнула задравшуюся сорочку и погладила брата по голове, но тот взбрыкнул, и тогда она побежала к Луизе и Полли за разъяснениями. Луиза призналась, Элиас ударил её, и она была не в силах продолжать веселиться. Нашёлся ещё один свидетель вчерашней попойки: парень поведал Джун, что между Элиасом и одним из гостей вспыхнула ссора, и Элиас чуть не убил его, но всё обошлось. Понадобилось пять крепких парней, чтобы остановить её брата. Джун узнала в парнишке, с которым разговаривала, в друге Элиаса, своего насильника, он предложил ей платок, и она взяла его. Больше они никогда с ним не виделись, и Джун поклялась себе, что унесёт их общую тайну в могилу, так ей было стыдно.       Прошли годы, и Джун научилась слаживать со стыдом, всё более развращаясь. В «Марии Терезии» её любили, Новый Орлеан её знал (как Мимзи), у неё были слава и деньги, она познала сладость греха и громких, ярких ночей, полных музыки, прикосновений, поцелуев, шампанского, песен и танцев. Она неплохо зарабатывала, учитывая, что Элиас забирал большую часть её заработка в качестве комиссионных. Элиас отринул совесть; он сделался бутлегером, его видели в сомнительном обществе; он продавал её, Джун, ну и что с того? Ведь это вовсе не значило, что он не любит её. Пусть тело Джун и было открыто, в душу свою она не пускала никого, она замкнулась, захлопнулась, и так было значительно проще.       «Всё гораздо проще, детка. Упрощай».       Джун делала так — спускала на тормозах, на всё, чем занимался Элиас, смотрела сквозь пальцы. Однажды он чуть не погиб, разбившись на мотоцикле, — Джун не особо взволновало и это. Нет, она, конечно, волновалась, но не до истерики и не до потери сознания. Он резко затормозил перед идущим поездом, и его выкинуло из седла, а могло и размазать по рельсам всем составом. Его подобрала Прю; она же его и выходила. Элиас влюбился в Прю и привёз её в свой клуб. Прю приехала туда на правах старшей жены в гареме, но встретили её радушно. Она сумела понравиться Джун, а для Элиаса это уже кое-что значило.       (По правде, Джун всегда завидовала возможности брата окружить себя людьми неглупыми, с яркой индивидуальностью, которую он из страха конкуренции не реализовывал).       — Наша свадьба не за горами, — улыбалась Прю, развешивая по гримëрной Джун ароматные саше, она верила, что они отгоняют злых духов. — Как всë-таки хорошо, что его выкинуло из седла около железки! И как хорошо быть свободным от толков!       — Он мог погибнуть, — угрюмо отвечала ей Джун, держа утюг обеими руками и никак не попадая вилкой в розетку. Шнур утюга обвил еë предплечье.       — Мужчины, — рассмеялась Прю, — вечно вляпываются в курьёзы. Элиас рассказывал, ваш с ним отец в молодости был увлечённым наездником, но в один день перегнул палку. Но он остался жив, и прожил долго, что говорит о великом запасе сил. Ах, это всё такие глупости, правда.       Мужчины — они причиняли Джун боль. Они хотели её, и они получали её. Ничего серьёзного, всего лишь авантюра. Даже брат — и тот считал, что достаточно о ней заботится, чтобы никогда не обеспокоиться её внутренним состоянием. Джун зависела от мужчин, она хотела действовать в союзе с ними, но пока что у неё было чувство, словно они воспринимали её как перебежчика из вражьего стана, как дамку врага в своих рядах или очаровательную обузу. Джун знала, наступит день, и она не выдержит и убьёт брата или же себя саму. С ней и в самом деле случались дни, когда любая мелочь могла вывести её из равновесия.       Джун хотела только одного — чтобы ничто не нарушало её покоя. Она обнесла себя стенами и рвом, воздвигла заслон, настоящая неприступная крепость; но судьба Элиаса между тем тревожила её, а своя собственная — по здравом, смелом разумении — печалила. Юнцом Элиас, бывало, часто стоял на руках, чтобы размять тело, чтобы кровь хлынула к голове, и все его мышцы были напряжены, его торс был непробиваем. Он олицетворял собой животную силу атлета. Но в последние годы, теперь, когда ему перевалило за двадцать пять, он физически ослабел, и всё время падал, не успев зафиксировать стойку на руках. Джун пудрилась у себя, сидя перед трюмо, румянила щёки и белила лоб, всякий раз вздрагивая, стоило Элиасу в соседней комнате снова упасть. Он падал и снова вставал, вставал и падал, и так дотемна, и она всё гадала, когда же у него закончится завод.       Джун, по правде, при всём своём расположении к возлюбленной брата, не верила, что тот женится на Прю. Что для него брак? Что для человека, как он, священные узы? Элиас не будет Прю примерным мужем; не будет он и внимательным, хлопочущим отцом, а Джун по себе знала, как важно присутствие отца в жизни ребёнка.       Элиас тем временем был озабочен тем, чтобы выдать сестру замуж, а отнюдь не жениться самому. На самом деле, он налаживал связи, выискивал себе выгодного зятя, а популярность Мимзи и её талант способствовали поискам. Он нашёл некоего брокера с Уолл-стрит, северянина, выпускника Гарварда, ну и пусть, ведь малый богат, рукопожатен, и Джун увидит Нью-Йорк, как мечтала, и ей не надо будет разрываться между семьёй и карьерой. А прошлое — плевать на прошлое. Сколько блестящих карьер делается через постель и по блату, у певиц и актрис в будуарах не просто скелеты в шкафах — у них не комнаты, а настоящие склепы. Элиас устроит Джун жизнь, а дальше посмотрит.       Джун пребывала в радужном неведении относительно планов брата. Она не думала, что он готов её отпустить. Честно говоря, она не рассчитывала, что выйдет замуж в ближайшие годы. С братом было, может, и не так уж хорошо, но по крайней мере комфортно. Он позволил ей обставить уборную в «Марии Терезии», как ей того хотелось, он разрешил ей самой выбирать себе туалеты и песни, но следил за её знакомствами. Он не любил музыку, но Джун жила и дышала одной ей.       Поведение Элиаса, его репутация оставляли возжелать лучшего. Нередко бывало, он протаскивал своих друзей — и членов своей банды — за кулисы, то есть, к Джун в уборную и к девочкам в общую комнату. Эта манера раздражала всех без исключения, но девушки из «Марии Терезии» давно позабыли о гордости. Один раз Элиас притащил с собой рыжего техасца — по одной лишь его селянской выправке было ясно, что это техасец, — в глупой шляпе фокусника и с густыми бровями, нависшими на глаза. Джун, сидевшая в декорациях, разглядевшая гостя в зеркале, не оборачиваясь к нему самому, взяла брата за локоть и зашипела:       — Что ты делаешь — видок у этого типа такой, будто он готовится огулом осушить весь наш погребок.       — Ты с жиру бесишься, — возразил Элиас, поводя захваченной сестрой рукой, точно надеясь стряхнуть с себя её прикосновения. — А Дик парень что надо, хоть и техасец.       В тот день Джун хотелось быть сварливой и властной. Она взглянула на техасца снова — его, как вначале, вновь облюбовали дамы. Неохотно прислушалась к болтовне в радиоприёмнике, опустившись на оттоманку рядом с подругами и закурив. Эфир обещал быть долгим, а у неё оставалось сегодня не так много свободного времени.       — Напоминаю, что в прайм-тайме цена за рекламу в бегущей строке составит двадцать пять центов за слово. Не упустите возможность громко заявить о себе — всего за каких-то двадцать пять центов за слово. Ваше предприятие будет на слуху лишь тогда, когда о нём услышит весь город!       Джун улыбнулась этому как всегда бодрому, неомрачимому, сочащемуся природной харизмой голосу, думая, что такой голос может принадлежать только человеку с недюжинным талантом и ангельским нравом. Элиас, напротив, заслышав его, пробурчал:       — Жалкий ишак! Двадцать пять центов за одно его паршивое словцо. Я бы дал рекламу в утренний эфир, но что толку от его болтовни? Это только кажется, что словам его грош цена — двадцать пять центов за двадцатью пятью центами — так и добрая сотня наличными наберётся! Капиталист, ничего не скажешь!       Джун, как уже было сказано, не обременяла себя романтическими треволнениями. Лишь разменявши третий десяток, она ощутила, как неподдельное вожделение захлёстывает её: это была настоящая тяга к мужчине, ей не знакомому, первобытная и инстинктивная. При одном только взгляде, брошенном на него во время выступления, Джун чувствовала, как у неё подкашиваются ноги. Он был молчалив и задумчив, этот белокурый юноша без часов на запястье, у него была внешность поэта. Он дарил ей цветы наряду с остальными её воздыхателями, он целовал ей руки; он писал ей стихи, но Джун слишком поздно осознала, что это были не его стихи. Он вообще не писал ей стихов и не посылал карточек. Стихи писал ей другой мужчина — тот самый, что незримо защитил её впервые, когда она даже не была с ним знакома.       Так вышло, что в тот вечер она была обессилена после ссоры с братом; это был один из таких дней, когда она была выведена из равновесия. Публика тоже вяло воспринимала её выступление. Не было ни ажиотажа, ни давки, ни прошений на бис. Джун призвала на помощь всё своё терпение, чтобы сдержать слёзы на фоне огромного малинового задника с намалёванной на нём жёлтой краской луной. Элиас снова курил в зале, снова его глаза были как у кукол в витринах. Некоему громиле, грузно помещавшемуся за столиком среди тщедушных друзей, вздумалось её освистать. Он разбил стакан с пойлом о стол и заорал сквозь тонкий, плачущий блюз, как ему всё это обрыдло, и как Джун худа и накрашена, и уродлива, и как больно на неё смотреть, а слушать и того больнее, и как он ни в жисть бы не лёг с эдакой фифой.       В запале он требовал форм, его приятели поддержали его со смешком, но в остальном зрители были пассивны, и их антипатии не пошли дальше двух-трёх выкриков.       Джун прервала песню и вперилась сердитым взглядом в толпу: ответная колкость рвалась у неё с языка. Тапёры играли, Элиас не давал им команды прекратить. Джун перевела взгляд, ставший беспомощным, на брата, но он только пожал плечами, и тогда она продолжила петь, поднимая голову к рампе, чтобы слёзы незаметно вкатились обратно в глаза, точно хрустальные мячики в лунки. Один из мужчин, сидевших в глубине зрительного зала, поднялся, не дослушав песни, и тихо, мягко попросил громилу на выход. Джун проводила глазами его высокую худую фигуру. Тогда она ещё не знала, каков был резон у его поступка, но очень скоро ей предстояло узнать, ведь мужчина был — Фредди Уэбстер.       А затем и завертелась вся эта история. Со скандалами, побегами из дома и битой посудой, пустой драмой и ревностью, с воспоминаниями и сожалениями о шикарных видах Кони-Айленда, холодных водах Гудзона и блеске нью-йоркских авеню, о сумасшедших гонках по Новому Орлеану во Фредовском «форде», о фестивалях в тёплых ночах, о концертах и фокстроте в пять часов утра после двух бокалов вина, о пятнышке крови на рубашке Фреда — Джун обнаружила его, сдавая вещи в прачечной самообслуживания, она всё реже стирала на руках. Джун не чувствовала себя с Фредом ни вполне счастливой, ни вполне несчастной. Всё, что имел Фред, что сначала так её поражало — его собственные машина, ванная с душем, запотевшие очки на столике под зеркалом, его привычка сидеть до ночи поглощëнным в дела станции, окружëнным гроссбухами и различной корреспонденцией — стало для неё знаком его бесчестности. В тёмных углах его дома притаились тени, за гардинами пряталась нечисть. Фред много темнил, будто бы давно находился в розыске, и Джун начинала чувствовать себя его невольной подельницей, его заложницей или актрисой в одной большой плохой пьесе. А в последние два года жизни Джун только и делала, что боялась, и сбегала из дома, дабы побороть страх перед тем, кто называл себя её мужем.       Она ещё пыталась выбраться из того, во что её утягивал за собой Фред, но её шлюпка тонула. Вся её жизнь превратилась в воронку из бессмысленной борьбы со страхом и с забвением, которое неотвратимо, когда живёшь с Фредди Уэбстером, ведущим с новоорлеанского радио. Фред Уэбстер не знал, что после него у неё уже не было ни мужчин, ни друзей, ни воскресших братьев. Он обещал дать ей всё, но отнял у неё последнее.       Болезнь еë и вовсе сообщила Фреду престранную жестокость. Одолëнная хворью, Джун лежала, не в силах встать, а Фред внизу, в холле парадного, отвечал на все еë звонки. Она не знала, каким манером он разговаривал со звонившими, но больше они ей уж никогда не звонили. Как-то раз — она, лëжа у себя, всë слышала, — еë пришли проведать знакомые, но Фред, судя по тому, что они так к ней и не зашли, не пустил их дальше порога. Она спросила, кто приходил, а он с вечной этой своей гадкой ухмылочкой соврал, что приходили с проверкой газопровода, и ему надо было только расписаться в ведомости, так что зря она беспокоится.       Держа еë за руку, как маленькую, Фред таскал Джун к доктору. Они поднимались всего на один марш, а ей казалось, что позади уже сто таких маршей, так тяжело ей дышалось. Будь Фред её мужем, она давно бы с ним развелась; но положение его в её жизни было крайне неопределённым, и непонятно было, как ей с ним порвать и надо ли порывать вообще — может, надо было собрать чемоданы и уйти не прощаясь. Но что толку теперь про это думать.       С этим Джун Хартли — она так и не стала миссис Уэбстер, хотя её горе-жених очень того хотел, — покинула сцену. Однажды и навсегда. Фред не сумел смириться с этим навсегда — и Орлеан увидел его бездвижным у еë склепа. В конце концов, посеявший ветер да пожнëт бурю.