Далеко бежит дорога

Бледный сумеречный свет просачивается в кухню, превращая все, на что падает взгляд Ады в серо-сизые призрачные силуэты. Она с опущенной головой стоит в дверном проеме, силясь сделать шаг вперед.       — Леон?       Он без движения лежит на боку у окна чуть согнув колени. Рядом валяются осколки его любимой чашки — большой и синей, — и подсыхает разлитый чай.       Присев на пол рядом с Леоном, Ада, напрягшись, поворачивает его на спину.       У него не прощупывается пульс, кожа холодная, волосы по-домашнему растрепаны, а пухлые губы чуть приоткрыты. На серо-голубые глаза с неестественно пушистыми для мужчины ресницами не до конца опущены веки. Озорные искорки, делавшие взгляд Леона характерно ухмыляющимся, самодовольно-ехидным, безвозвратно исчезли, оставив за собой лишь бесцветную усталость. Аде не раз приходилось видеть, как смерть стирает индивидуальность, но сейчас рассудок не желает с этим примиряться. Это же Леон.       Леон.       На нем нет ни следов борьбы, ни пулевых ранений. Они не выстрелили в упор, глядя глаза в глаза и не прислали равного противника, а избрали самый трусливый способ — они его отравили. Усыпили, как пса.       Устроив голову Леона у себя на коленях, Ада кладет руки ему на плечи и машинально начинает их поглаживать. Убаюкивая, ласково гладит его по груди, отрешенно уставившись на побелевшее лицо. Леон выглядит безмятежно: если смежить ему веки, будет казаться, что после тяжелого дня уснул глубоким сном без сновидений. Только этот сон не изгонит усталость.       Сначала Ада не испытывает боли утраты. Сначала она вообще ничего не чувствует. Глухая цепенящая пустота поглощает мысли и сковывает движения. Исчезают все звуки и краски, вакуум сжирает Аду заживо. Мир катится к чертям.       Сумерки сгущаются, окутывая маленькую кухню траурной вуалью.       Мозгом Ада понимает, что не может здесь долго оставаться, но тело не желает подчиняться. Оно будто приросло к полу и к Леону, стало неотделимым фрагментом каменного изваяния.       Только закрыв ему глаза, Ада впервые отчетливо ощущает, что дрожит всем телом. Этот простой жест дался ей непосильным трудом. Руки, убаюкивающие Леона, трясутся, цепляясь за ткань его футболки, — от слабости и от жгучей ярости на тех, кто посмел убить ее любимого человека. Они лишили ее тихой гавани, безжалостно выдрали ей кусок души, растерли в пыль то дорогое, что было у нее в этом поганом мире.       Прерывисто дыша, Ада пытается унять бешеное сердцебиение и проглотить комок, застрявший в горле, но становится только хуже. Бастион, удерживающий эмоции, покрывается трещинами и стремительно рушится. Горячие слезы катятся по щекам. Плач граничит с воем, выталкивая из легких воздух.       Ада знает: нужно пересилить себя и попрощаться с Леоном, но от мысли, что придется оставить его на полу в темной кухне, она снова содрогается.       Наклонившись, она целует Леона в лоб, ненадолго задержавшись губами на непривычно холодной коже. Потом нетвердо встает. Зря, рано — Аде кажется, что она вот-вот потеряет равновесие и осядет обратно на пол. Взгляд цепляется за осколки чашки — «большая и синяя, из нее чай вкуснее».       Осколками сейчас кажутся все непроизнесенные слова и упущенные ласки. Она непростительно редко открыто, не лукавя, говорила Леону о своих чувствах.       Один из обломков чашки Ада уносит с собой, как материальное напоминание — о хорошем. Здесь ее любили и принимали, здесь было уютно и светло.       Они посягнули на слишком личное и Ада не остановится, пока не рассчитается за его смерть. От мести легче не станет, это не вернет Леона, но по счетам должно платить. И когда придет время, она взыщет этот долг.