Далеко бежит дорога

Леону несколько раз доводилось бывать на Арлингтонском кладбище в качестве сопровождающего. Умирал кто-то достойный здесь упокоиться, и проститься с ним приходили влиятельные люди. Требовался телохранитель: открытая местность — для стрелка лучше не придумаешь.       Патрулируя периметр вместе с другими агентами, Леон старался оставаться безучастным к самой церемонии.       Спутниками горя всегда являются безысходность, боль и тягучая тоска, и даже если они чужие, все равно умудряются протянуть к тебе леденящие пальцы. Леон не мог не сопереживать, хоть и отрастил шкуру за время работы.       Каждый раз оглядывая кладбище, он подмечал, что строгие правила творят это место бутафорским: ряды безупречно-одинаковых надгробий, коротко подстриженный газон, напоминающий ковровое покрытие, даже птиц и шелеста ветра здесь не слышно. Кладбище пугает своей бездушной военной строгостью.       Дома, в Лоуэлле, совсем не так. Там в пристанище мертвых чувствуется живая небрежность заботливого людского прикосновения. Могилы тонут в разросшейся зелени. Старинные памятники раскинули каменные руки в тщетной надежде дотянуться до скорбящих. Даже тишина другая — она не гнетет, в ней сокрыт покой. Вместе все это сплетается в лейтмотив светлой скорби.       Именно так, наверное, должен выглядеть последний приют.       Проследовав по заросшей дорожке, Леон подходит к могилам. Они находятся в дальней части кладбища, среди старых захоронений. Им идет уже второй десяток лет.       Мередит и Дэвид Кеннеди. Жили в счастливом браке до того дня, как на глазах у сына их застрелил запаниковавший грабитель.       За ними ухаживают. Видно, дворник регулярно справляется об опрятности могил, сметает сухую листву и не дает траве заплести их. Леон за это благодарен.       — Рад вас видеть. Извините, я без цветов в этот раз, — печально улыбается он, сунув руки в карманы куртки.       Сегодня прохладно, но солнце, пробивающееся сквозь сень деревьев, нежит лицо.       Усевшись в траву, Леон приваливается к отцовской могиле спиной и сгибает ноги в коленях. На полминуты прикрывает глаза, вдыхая свежий воздух.       — Что я делаю не так?       Ответом служит лишь щебет птиц и шуршание метелки — где-то неподалеку дворник наводит порядок, мерно покачивая своим инструментом.       Леон медленно выдыхает. Сам знает ответ: всё так. Но всегда и во всем есть нюансы.       Если ободрать с правительственных псов хвалебную мишуру и лживые титулы героев, в сущности останется вечная необходимость разгребать чужой беспорядок. Зачастую такую жизнь не выбирают, — она сама находит и выбирает. Заставляет крепко сжать кулаки и терпеть, когда возникает необходимость марать руки. Изворачиваться, стараясь сочетать справедливость и законность. Лгать, но только во благо. Замалчивать, но только то, что вызовет в обществе диссонанс.       Ты хочешь справедливости, но агенты вроде нас уже не могут о таком думать. Нужно жить дальше.       Леон горько усмехается. Эти слова накрепко засели у него в голове.       Жить дальше. Ожидать очередную цель, ловя солнечные лучики в стеклянный глаз прицела. Убивать быстро, потому что убивать не нравится. Убеждать себя, что кровь противна на вкус. Хоронить секреты глубже, чем могилы на этом кладбище. Подмечать огрехи системы, чтобы потом использовать против нее же. И следить, чтобы жернова самого не перемололи.       После самых трудных заданий Леона неизменно тянет домой. Хладнокровное спокойствие в работе всегда компенсируется моментами безмолвных терзаний. Он пришел сюда снискать поддержку и какие-то ее крохи, помноженные на чувство ностальгии, получил. Дома проще и спокойнее. Как будто кто-то и правда слушает.       Лоуэлл. Мама и папа. Как бы он хотел вернуться в то беззаботное время.       Светлых воспоминаний было немного, и их копилка перестала пополняться, когда, через несколько лет после смерти родителей, бабушка увезла его из Массачусетса в свою маленькую квартирку в глуши Миссури. Содержать родительский дом на пенсию и крохи с леоновых подработок было невозможно. Пришлось уехать. После он планировал перебраться в соседский Раккун-сити, но судьба распорядилась иначе. А вскоре началась эпопея с агентурой и пришлось осесть в Вашингтоне. С самого раннего возраста обстоятельства зажимали в тиски.       Перекапывать воспоминания о детстве Леону всегда было трудно. Растекающееся за грудной клеткой тепло имело горький осадок, а память о том времени — границу. Ступать дальше обозначенной черты было мучительно даже сейчас, спустя почти двадцать лет.       Рассматривая траву под ногами, Леон пытается воскресить в памяти образы. Постепенно рваное и тусклое окрашивается яркими цветами, приобретает четкие черты.       Отец, преподающий математику в средней школе. Мать за фортепиано в гостиной со старомодными обоями. Под ее руководством Леон даже немного научился играть. Корявые рисунки животных мелками, — в число талантов Леона рисование даже близко не входило — прикрепленные магнитами к холодильнику. Католическая школа и воскресные службы в церкви. Семья была верующая, но насильно маленькому Кеннеди религию никогда не навязывали. Коллекция пестрых пластиковых динозавров каждый размером с детскую ладошку. Город, в котором трудно потеряться.       — Спасибо вам, — выдыхает Леон, поднимаясь с земли. Пора уходить.       Наручные часы показывают четверть пятого. Самолет обратно в столицу после захода солнца. Можно не торопиться и пройтись по Лоуэллу.       Бережно проведя рукой по надгробиям, Леон прощается. Могильные камни нагреты солнцем. Следующий раз обязательно нужно будет принести цветы.       Обратно он идет той же тропинкой, которой пришел.       — Ты пацан-Кеннеди, что ли? Прическа у тебя все такая же идиотская.       Леон оборачивается на скрипучий голос. В паре метров от него, опираясь на потрепанную метлу, стоит старый дворник. Водянистые глаза на морщинистом лице смотрят с сомнением, силясь угадать знакомые черты в чужом человеке.       — Ну спасибо. — Стричься он никогда не любил.       — Помню тебя по похоронам, — продолжает дворник, грозя указательным пальцем. — Сколько раз видел, как дети ревут, а ты стоял как вкопанный и смотрел. Даже к бабке не жался.       Знал бы старик, что то была не стойкость, а оцепенение.       — А вы прямо все и всех помните? — Леон пытается огрызнуться, но не выходит — этот человек понравился ему своей прямолинейностью.       — Тебя вот запомнил. Был растрепанный шпендрик, а вон в какого мужика вырос. Все у тебя нормально? Ле… Как там было?       — Леон.       — Точно.       — Про шпендрика вы верно подметили, — Леон выдает неловкую полуулыбку. — Неужели действительно помните?       Крепче сжав метелку, дворник склоняет голову и теперь глядит на Леона с трепетной заботой, с какой обычно смотрят на внуков.       — Еще бы. Хорошие они были, а? Помню, твоя мать иногда играла на пианино в церкви. Талантливо очень. Еще мальчишек из хора строила, ходили у нее по струнке.       Играла. Маленький приходской храм не мог позволить себе орга́н и обходился стареньким пианино. С хором дело тоже было: сильной строгостью миссис Кеннеди не отличалась, но в глазах всех детей почему-то выглядела авторитетно. Удивительно, что это осталось в истории маленького городка.       — Да… Хорошие. Очень, — слабо кивнув, Леон опускает взгляд на ботинки. В складках его сжатых губ таится грустная улыбка.       — Вижу, растрогался. Ты прости старика, — покачав головой, дворник беззвучно усмехается.       — Да нет, все нормально. Так, у меня сегодня день воспоминаний.       — Ну, иногда можно. Без воспоминаний потеряешь себя. Я тебя задерживать не стану, — сощурившись, старик пожимает плечами, мол, бывай. — Скажу только: не знаю, как там у тебя в жизни все обстоит, но, надеюсь, ты их не разочаровал. По мне так не должен.       — Многовато у вас в меня веры. — Печально хмыкнув, Леон указывает за спину, на ворота кладбища. — Ну, я…       — Давай.       Идя по гравийной дорожке в направлении города, Леон думает, что незнакомый человек почти ответил на еще один — незаданный у могил родителей — вопрос.       Сердцу спокойно впервые за много дней. Судьба подкинула неуклюжий, но необходимый знак. Она словно рисовала мелками на кальке: коряво и неумело, но, если потрудиться — разобрать послание получится.