Далеко бежит дорога

Голова у Леона раскалывалась так, будто череп пытались взломать изнутри. Плюхнув исписанный лист в папку с отчетом, он протер глаза и прошелся руками по лицу, представляя, что соскабливает с себя накопившуюся усталость. Если бы это было возможно, жизнь его была бы намного проще и приятнее. Ай да сочельник в компании груды бумаг и потягивающей боли в забинтованном предплечье.       Леон пододвинулся к окну, провел ладонью по запотевшему стеклу, и в мокром мазке ему открылась частичка городского пейзажа. Вихрящийся снег разбавил белизной вереницу красно-рыжих огней горящих в ночи фар, наряженных витрин и окон с мерцающими гирляндами, превратив предпраздничный сумбур в хоровод пастельных красок. На дороге образовалась пробка, опаздывающие на семейный ужин автомобилисты переругивались, почем зря выжимая гудки.       Из-за этой какофонии голова у Леона разболелась еще больше, но он не спешил отходить от окна. Торжественная суета воскрешала в нем детский восторг от предвкушения праздника. Рождественские ангелы находили способ воззвать к людской душе, несмотря ни на что.       Мегаполис готовился к Рождеству по-своему: на бегу, стремясь поспеть за, казалось, двукратно ускорившими бег стрелками часов. Люди желали оказаться в нескольких местах одновременно, пытались протолкнуться через очереди в магазинах игрушек и продуктовых. Морщась от задувающего в лицо снега, смаргивая белоснежные хлопья с ресниц, набивались в торговые центры. С удивлением обнаружилось, что «завтра», на которое многие откладывали дела, превратилось в «сегодня», а дела не сделаны, подарки не куплены, в списках едва вычеркнута пара из множества пунктов. Торжественное безумие охватило всех от мала до велика и заставило сердца биться в унисон.       Леон с безнадежной улыбкой взглянул на бумаги на столе. Весь его сочельник умещался в эту стопку. У него не было ни гирлянд на окнах, ни праздничной ели, ни праздничного ужина, да и праздновать, в сущности, было не с кем. В последние несколько месяцев у Леона не было времени элементарно пожить. Словно сутки специально сжимались вдвое, не давая впихнуть в расписание хоть что-то, кроме работы и пары необходимых часов сна.       Леон с малых лет обожал Рождество, но уже который год его не отмечал: чаще всего праздник проходил в поле, по колено в грязи, с оружием, и неприятелем под боком. Либо Леон валялся на больничном: шипя, старался улечься комфортно, чтобы не тревожить синяки, ссадины и переломы. И было, в общем-то, не до того.       Его это по-детски расстраивало.       Наступило очередное двадцать четвертое декабря. На этот раз Леон был дома, но ничего толком не изменилось.       Приверженные традициям родители пожурили бы за такое отношение к Рождеству. Леон представил, как отец причитает, что тот пренебрегает обычаями, пылит старенькую Библию на полке где-то между отчетами, дисками со старомодными фильмами и детективами в мягких обложках и не уделяет должного внимания праздникам.       Став очевидцем воплотившихся в реальность ночных кошмаров, Леон сделался закоренелым атеистом — не может бог, если он и вправду есть, закрывать на мирскую несправедливость глаза — но рождественские традиции ему нравились несмотря на неверие. Они согревали, оборачивая в шерстяной клетчатый плед, напоминали о детстве в старом двухэтажном доме и о матери, наигрывающей «Радуйся, мир!» на ветхом пианино.       В мире, где Леона привлекали к решению проблем глобальных масштабов, где на переднем плане была государственная безопасность, где зло и жестокость не заключали с бытием перемирия на выходные и праздники, ему сильно не хватало банальных житейских радостей.       Один вид бумаг отвращал Леона, не говоря уже о перспективе вновь за них садиться. Он захлопнул папку — «к чертовой матери» — посильнее раздвинул жалюзи, пуская в небольшую комнатку, оборудованную под кабинет, многоцветное сияние, и решил поискать по кухонным шкафчикам какао (а заодно и аспирин). Маломальский праздник у него все-таки будет, даже если в результате он заработает выговор за не вовремя сданный отчет.       Но какофония осколков разбитого стекла где-то на лестничной клетке заставила Леона позабыть о задуманных поисках и напрячься. Шум ночью в сочельник, на последнем этаже, при отсутствии соседей? Уж никак это не мог быть ветер.       Леон рефлекторно выдрал пистолет из висящей на спинке стула кобуры и в два счета преодолел расстояние до входной двери — быстро, бессознательно, как гончая переходит на бег, едва учуяв запах добычи.       Высунувшись на лестничную клетку, он округлил глаза от удивления.       Ада подбитой птицей лежала на полу, прижимая рукой окровавленное плечо. На ее щеке алым расцвели брызги, разодранный рукав куртки свисал клочьями. От боли она прикусила губу и, не отнимая руки от раны, уселась в груде осколков. Обескураженный Леон медленно опустил оружие.       — Что случилось? — Смыв с глубокого косого пореза корку засохшей крови, Леон обработал его и теперь забинтовывал Аде пораненное плечо.       Они сидели в кухне, колено к колену, сдвинув стулья почти вплотную. На плите варилось какао, которое Леон все-таки нашел в одном из шкафчиков. На счастье, в холодильнике оказалось не просроченное молоко.       — У тебя пустой холодильник, но есть какао? — скептически спросила Ада.       Леон хотел возразить, что холодильник не пустой: помимо молока в нем ютился контейнер с чем-то, отдаленно напоминающим салат, несколько яиц и водка — но не стал. Все, кроме водки, употреблять в пищу было опасно для жизни.       — Семейная традиция. — Леон с излишней внимательностью завязывал узел на бинте, пряча под ресницами печальный взгляд. Драгоценные детские воспоминания весь вечер следовали за ним, точно светлячки гирлянд отбрасывая блики на истосковавшуюся душу. — Что бы ни случалось, пачка какао всегда стояла в верхнем левом ящике. Ада…       — Уходила от погони, — ответила она, опередив вопрос.       — Стоит ждать гостей?       — Они потеряли меня задолго до твоего дома.       Помедлив, Леон кивнул. Он закончил с бинтами и поднялся, чтобы достать пару чашек.       — Я не хотела портить тебе праздник, — с виноватым видом продолжила Ада. Она опустила на бинты рукав леоновской футболки, которой сменила окровавленные лохмотья.       — Не то чтобы у меня был праздник. — Леон очертил рукой кухню и открытую дверь в гостиную, намекая на отсутствие украшений. — Но я собирался себе его устроить. Ты ничего не испортила. Честно говоря, не выбей ты окно, я покрылся бы мхом, сидя за отчетом.       Леон наполнил чашки какао, поставил на стол и уселся на прежнее место. Забавно получилось: только успел он подумать, что вновь обречен проводить праздник в одиночестве, как какая-то неведомая сила самым неожиданным и не самым приятным способом послала ему Аду. Желания никогда не исполнялись очевидными путями — они выбирали тернистые, бесконечно запутанные дороги, переплетающиеся с чужими тропинками.       — Ну, раз я оторвала тебя от бумажек, может все-таки отпразднуем? — грея ладони о чашку какао, спросила Ада.       Было в ней что-то удивительно домашнее. Ада сидела на стуле напротив окна, подтянув ноги к животу, в большой застиранной футболке, со взъерошенными волосами, спадающими на бледное поцарапанное лицо. В ее темных глазах подрагивали лукавые разноцветные всполохи. Она будто не замечала боли в плече. Или намеренно ее игнорировала.       — Разве мы уже не?.. — усмехнулся Леон, отсалютовав кружкой какао. — В следующем году, если он у нас будет, обещаю купить хотя бы венок.       — Ловлю на слове. Ты начинал говорить про семейные традиции, — сделав больший глоток какао, сказала Ада. — Расскажи поподробнее. У меня никогда ничего подобного не было.       Ада лишь констатировала факт, но у Леона защемило сердце. Ему еще больше, чем обычно, захотелось позаботиться о ней: согреть, защитить, укрыть в своих руках от жестокости мира, устроить ей настоящий праздник. Взрастить в ней незыблемое чувство безопасного дома.       Смятение, видимо, отразилось и на лице Леона. Ада наклонилась вперед и обеспокоенно заглянула ему в глаза.       — Порядок, — Леон улыбнулся, вернув самообладание, и успокаивающе коснулся ее ладони. Качнул головой, прикидывая, какая история подойдет для их крошечного импровизированного Рождества.       Поудобнее умостившись на стуле, Ада поставила чашку, остывшую настолько, чтобы не обжечься, на колено и приготовилась слушать.       — Ну, раз уж у нас тут какао… — начал Леон. Он принял задумчиво-мечтательный вид, будто на ходу придумывал сказку. — Мне было семь или восемь, то была зима восемьдесят-какого-то. Выпало столько снега, что…       Выпало столько снега, что входную дверь приходилось открывать общими усилиями всех домочадцев — с ней отодвигался огромный, упрямо скрипящий сугроб. И снегопад продолжался, поэтому большинство жителей Лоуэлла быстро оставило попытки расчистить подъездные дорожки. Находились, конечно, и особо упертые: они продолжали орудовать лопатами, сгребая снег в стороны и разбивая лед на тротуарах, но на следующее утро стабильно обнаруживали, что их труды были тщетны и дворик завалило по новой.       Дети пребывали в неописуемом восторге. Лепили снеговиков, строили замки и отчаянно обороняли их снежками, торговались друг с другом за возможность покататься на санках — те считались роскошью и были далеко не у каждого, поэтому приходилось дожидаться своей очереди.       — Господь всемогущий, Леон!       — Мне в лицо попали, но это ничего страшного. Мы все равно победили, — гордо заявил всклокоченный Леон.       Он топтался на пороге, отряхивая ботинки. Раскрасневшиеся щеки его щипало от мороза; широкая довольная улыбка сияла на лице, обнажая кроличьи зубы; в капюшон куртки набился снег и теперь стремительно таял от домашнего тепла.       Давно стемнело, рассеянный свет уличных фонарей иголочками серебрил кружащие в воздухе снежинки. После праздничной службы в церкви мать отпустила Леона поиграть («побеситься») с соседскими мальчишками, наказав вернуться домой к ужину. Он и вернулся: выглядя так, будто побывал на поле боя.       — А шапка где?       Леон в притворном удивлении воззрился на мать, демонстрируя, что не имеет ни малейшего понятия. Но в сугробе он шапку совершенно точно не терял.       — Видимо, узнаем только весной, когда снег оттает. — Мередит Кеннеди сурово посмотрела на сына, подавляя желание рассмеяться. — Дуй наверх, герой, переоденься. И причешись.       — А папа?       — Еще не вернулся.       — А когда вернется?       Склонив голову на бок, мать раздосадовано вздохнула.       — Непросто в такой снегопад быстро доехать домой. Особенно из другого города, — объяснила Мередит. — Папа звонил, сказал, что задержится.       — Значит, к ужину он не успеет?       — Боюсь, что нет, дорогой.       Хлопнув себя ладошками по бокам, Леон расстроенно поплелся наверх, в детскую, оставив мать стоять в прихожей.       И зачем понадобилось перед Рождеством куда-то ехать? Как будто работа не может подождать, пока праздники кончатся. Она же никуда не убежит, особенно от учителя математики. Без папы рождественский спектакль смотреть было скучно до невозможности: никто шепотом не отпускал забавные комментарии про костюмы, декорации и холеные усы пастора Джесси.       И снегопад, которому Леон так радовался на улице, в миг стал дурацким, потому что задержал папу, вынудил сидеть в заглохшей машине на какой-то занесенной снегом дороге.       Леон переоделся в домашнюю одежду, но причесываться не стал, лишь кое-как пригладил торчащие волосы. Он в принципе не любил причесываться, стричься — тем более. Впрочем, несильно-то все это и помогало: что бы мать ни делала, его русые волосы не желали лежать опрятно. Пряди топорщились рожками, как шерсть у извалявшегося в отсыревшей траве щенка. Прямо как у отца.       Хотя внешне Леон больше походил на мать — наполовину итальянку. Смуглую, скуластую, с правильными чертами лица и четко очерченными, будто нарисованными бровями. Раскосые голубые глаза Леона глядели кротко, влажно поблескивая. По пухлым детским губам то и дело проскальзывала заинтересованная улыбка. Пойманному за какой-нибудь мелкой шкодой Леону в отличие от других мальчишек проделка зачастую сходила с рук. Из-за миловидной внешности взрослые не причисляли его к компании несносных соседских хулиганов, с которыми он водил дружбу, — лишь сердито хмурились да качали головой. Леон очень быстро сообразил, что к чему, и при случае пользовался своей привилегией.       Воспитывали его в католических традициях, но особо не ограничивали. А если и наказывали, то родители никогда не использовали божье осуждение как аргумент в пользу прилежного поведения.       Что касалось церкви, религию Леону не навязывали и самому предоставляли решать, во что он верит или не верит. То была заслуга матери: она считала, что сын сам все поймет и рассудит, когда придет время, а пока он лишь восьмилетний мальчишка — любопытный, улыбчивый и вечно растрепанный.       Саму Мередит привлекал не ореол божественности, а, в силу своего человеколюбия, идея сообщества. Люди, соседи, друзья, собирающиеся на праздники посмотреть представление или послушать хор. У которых не зазорно было попросить помощи в час нужды и которым приятно самой приходить на выручку.       Леон в надежде понаблюдал из окна за дорогой: никого. Пальцем нарисовал на запотевшем стекле человечка и сбежал вниз, касаясь гирлянды, обмотанной вокруг лестничных перил.       Посреди гостиной стояла большая елка. С пушистых лап ее свисали разноцветные шарики, вручную расписанные деревянные домики и ажурные соломенные снежинки. Кое-где среди еловых иголок притаились обожаемые Мередит стеклянные ангелы; вбирая в себя свет гирлянд, они словно сияли изнутри. Свой рождественский носок Леон прицепил на нижние ветки, потому что еще не дотягивался до каминной полки и наотрез отказался, чтобы такое важное украшение вешали за него.       Леон заглянул под елку — просто на всякий случай, ну мало ли? Как он и ожидал, подарки там еще не появились, зато стоял миниатюрный вертеп. Родители долго смеялись, когда таинственно потерявшуюся овцу Леон заменил игрушечным динозавром, аргументировав это тем, что место не должно пустовать, динозавр хорошо смотрится среди овец, да и вообще он тоже хочет взглянуть, что там происходит у Марии и Иосифа.       Переступив порог кухни, Леон еще раз пригладил волосы. Он до сих пор был обижен на погоду за то, что она задержала отца, но воодушевился от запаха печенья. Может быть, не так уж все и плохо.       — Это не сработает, — не оборачиваясь усмехнулась мать. Она накрывала на стол. И, кажется, видела затылком. — Рожки да завитки.       — А я ничего и не делаю. — Оставив волосы в покое, Леон сунул руки в рукава свитера. — Печеньем пахнет. Имбирное?       — Оно самое, но сначала ужин…       — А потом какао, — скороговоркой продолжил он.       — Точно. И столько печенья, сколько влезет.       Леон просиял. Да, не так уж все и плохо.       Несмотря на отсутствие отца, ужин прошел весело. Леон во всех красках поведал о приключениях на улице, старательно обходя подробность об утерянной шапке. Он трещал без умолку с набитым ртом о том, как с другими детьми построил замок, как потом одну из его башен разбомбили, заново отстроили и снова разбомбили. А потом Леон смог убедить мальчишек «заключить перемирие» — и башенки крепости вновь вытянулись вверх.       Мередит с легкой улыбкой слушала сына. Когда пришел ее черед рассказывать истории, она припомнила как Рождество справляли в ее детстве. Леон хмурился, потому что все было как-то по-другому, не так, как он привык, и засыпал мать вопросами.       — Вот в Италии подарки детям приносит добрая ведьма. И на метле, а не на санях.       — Но ведьмы же только на Хэллоуин летают, — Леон с сомнением склонил голову на бок.       — Если люди говорят, что ведьмы не летают в другие времена года, это не значит, что так и есть, — парировала мама. — Это, кстати, применимо не только к ведьмам.       — Ну, может, они прячутся. Впадают в спячку.       — Тут уж зависит от конкретной ведьмы, — Мередит подмигнула и передала сыну одну из чашек с какао, а сама взяла поднос с печеньем и вторую чашку. — Неси осторожно, горячее.       Страшно довольный и предельно сосредоточенный Леон отнес чашку в гостиную, поставил на столик. Он уселся на ковер возле елки, скрестив ноги, и деловито поправил покосившуюся игрушку на нижней ветке — стеклянную уточку. Леон запрокинул голову и посмотрел на маму.       — А ты обещала мне спеть ту песню.       Леон взял печенье и ойкнул, откусив от него — задел расшатанный молочный зуб. Он задумался, работает ли Зубная фея в Рождество. Мама точно знала ответ, она знает вообще все на свете, но Леон решил приберечь вопрос на потом.       — Ну уж, герой, тогда ты будешь помогать мне играть.       — А я не умею, именно эту не умею.       — А я научу. Не торопись ты так с печеньем, никуда оно не убежит.       Чашка с какао была такой большой, что Леону приходилось держать ее обеими руками и отпивать осторожно, с краешка. Он был убежден, что вкуснее маминого какао никогда не пробовал. Оно было не просто напитком, не просто рождественским атрибутом — оно было символом домашнего уюта, заботы и любви. Когда не спалось, становилось плохо или грустно, какао обязательно помогало.       Насытившись печеньем, они пересели за старое пианино в углу гостиной. Мередит устроила Леона у себя на коленях.       Она играла для себя, ради удовольствия, и иногда аккомпанировала церковному хору. Леон часто задавал матери вопросы о музыке, так что его она тоже кое-чему научила.       — Ну что, готов? — спросила она, накрыв детские ладошки на клавишах своими руками. — Нажимай вместе со мной.       Леон кивнул.       Клавиши приятно пружинили под пальцами, рождая музыку. Неспешную, окутывающую северным сиянием, шелестящую по струнам души. Почти осязаемую. Она взывала к поистине детской, светлой радости. Казалось, вот он — тот самый дух Рождества, что так любят упоминать в сказках. Мередит запела, и ее голос сплетался с мелодией:

The moon and stars Seem awful cold and bright. Let's hope the snow will Make this Christmas right. My friend the world will share This special night. Because it's Christmas, Yes, it's Christmas!

      — Мама говорила, — произнес Леон, отодвинув их с Адой пустые чашки подальше на стол, — что в круговороте обыденности люди забывают радоваться. В итоге чувство «пылится», запрятанным в обувную коробку наверху шкафа. И извлекается оно только по праздникам, на строго рассчитанное время.       — Чтобы вдруг не посчитали легкомысленным и недалеким, если будешь радоваться чаще положенного, — закончила Ада. В складке ее губ притаилась теплая, но чуть тоскливая улыбка, а в глазах была печаль. Судьба слишком редко давала ей, да и Леону побыть обычными людьми, оттого рассказанная им история казалась чем-то далеким и волшебным.       — Знаешь… Было в том Рождестве что-то особенное. Хотя и прошло оно совершенно обычно, если не считать отсутствия отца. Но тогда я впервые, на каком-то детском уровне понял, что многое зависит от точки зрения. От отношения. Восьмилетнему мне это казалось открытием.       — Твое отношение заразительно.       — В каком смысле?       — Ты устроил мне Рождество, — Ада кивнула на чашки. — Даже без венка и елки. Жаль, у меня нет для тебя подарка.       — Банально так говорить, но мой подарок — это твое присутствие, — улыбнулся Леон. Он накрыл руку Ады на столе и, понизив голос, сказал: — С Рождеством.       — С Рождеством, — с любовью прошептала Ада. — Леон?       — Что?       — Что все-таки случилось с той шапкой?       Леон звонко засмеялся, помотал головой и откровенно признался:       — Понятия не имею.