- Я не грустный, я сложный. Девчонкам такие нравятся. (с) House M.D
Спеющее солнце выглядывает из-за крыш невысоких домов перед больницей, когда Фрея стоя в кабинете врача рассматривает массивную столешницу. В пятнах лучей прямо в центре стола красной оскоминой лежит её блокнот. Заляпанный кровью и пылью. Очевидно. Воздух пахнет медикаментами и сиренью. Запахи, смешавшись, не вызывают ничего, кроме чувства тошноты, которое копится в глотке. — Твоё же? Молодой ординатор по имени Дилан кивает на блокнот. Он выглядит осунувшимся: измятый халат, сереющие мешки под глазами. На дежурные сутки накладывается утренняя суматоха с аварией в метро. Поезд сошел с рельс и улетел в черную дыру бесконечных туннелей и крепких бетонных стен. Приёмная больницы теперь – орущее зарево из журналистов, родственников жертв и десятков спасателей, которые помогают со сбором информации и перевозкой тел. — Труп? – спрашивает Фрея коротко. Удивляется сама себе. Голос чистый и ровный. Будто не у неё внутри всё переломалось, когда она увидела этот переплёт. Лужу крови в холле. Серую безжизненную руку, высунувшуюся из черного мешка. С обручальным кольцом. Толстым, блестящим. Наверное, если подойти ближе, можно рассмотреть своё отражение в нём. Кофе в желудке просится наружу. Она не хочет знать ответа. — У меня их на любой вкус и цвет — целая приёмная и морг битком, — вставляет Дилан невпопад. Он усаживается в офисное кресло, устало потирает виски, прикрыв глаза. В его планах было позвонить ей сегодня, позвать на кофе, сказать, что её отцу получше. Всё обрушилось, когда рука спасателя в огромной рукавице протянула ему блокнот, сопровождавший аварийное тело. На первых же листах обнаруживается знакомое имя и мобильный телефон. Набор цифр в этот день даётся ему особенно трудно. — Этот конкретный – труп? Фрея продолжает стоять. Подобравшись, сосредоточившись. Так, словно тело бьёт нескончаемым разрядом электричества. Транслирует всю свою собранность. Сначала скажи мне, на каком он свете, а потом я скажу тебе, что он не Джон Доу. — Этот конкретный, — Дилан отвлекается на пищащий пейджер. — Молодой, симпатичный, не труп. Клептоман хренов. К тошноте тут же добавляется головная боль. Надоедливая и тяжёлая. Моментально захватившая каждый сантиметр черепа. Дилан игнорирует то, как она хмурится, ощутив болезненный прилив. Он, не отрывая взгляда от маленького экранчика под большим пальцем, вихрем уносится из кабинета. На пятом этаже. Шестая палата. Фрея остается в пустоте. В маленькой каморке, основную часть которой занимает огромное окно и стол. Она, словно марионетка, которой отрезали все соединяющие ниточки, падает в узкое кресло для посетителей. Долго смотрит на блокнот, который чудом проделал путешествие со стола на её колени. Из-за двери доносится чей-то плач и басовитая ругань. Фрея белым носком кед ковыряет подобравшийся к ней по ковру солнечный луч. Рассветное солнце, приятное своей нежной теплотой, обхватывает её голые лодыжки. Она помнит поворот ключа в замочной скважине, и то, как промахнулась чашкой с кофе мимо тумбочки в прихожей, когда отрывки слов Дилана долетали до неё из другой вселенной. По возвращению её явно встретит черное засохшее пятно на полу. И квартира, в которую солнечные лучи никогда раньше не пробирались так близко.***
Она знает, что больница заколдована. Ведь времени в ней попросту не существует. Фрея знает это задолго до того, как ранним утром такси подбрасывает её на забитую парковку. Задолго до того, как её игнорируют медсестры, ведь она стоит на своих ногах и дышит. Задолго до Пятого, блокнота, десятков матовых пакетов с телами. Времени здесь нет, и, сколько бы круглых белых часов ни развешали на каждом этаже, стрелки для тебя всё равно стоят на месте. Если ты внутри. Фрея узнает эту больничную тайну пятью годами ранее, когда отца теперь уже окончательно закрывают в темнице палаты. Поэтому она не удивлена. Кнопка в лифте загорается невообразимо медленно, двери неохотно схлопываются, отрезав её от злосчастного поворота в морг, а сам лифт, кряхтя не лучше старой развалюхи, поднимается вверх. Всё вообще кажется ей настолько привычным, что, шагая по светлому коридору, она допускает мысль о том, что здесь-то и место. Для неё. Больничный призрак, заглядывающий в палаты, поправляющий край одеяла, двигающий плотные стебли цветов в безликих вазах. Пятый выглядит сносно. Наверное. Она, лишь вскользь взглянув на капельницу, отворачивается. Медсестра, уступающая ей место, явно повидавшая на своем веку больше, чем сами стены госпиталя, ворчит про проклятую Академию. Сетует на то, что обычным людям, которые точно уж заслужили, не суждено было родиться в таких рубашках. Фрея справляется об отце, стараясь не смотреть на бессознательное тело на койке. Но медсестра отмахивается, настаивая, что здесь есть о чем волноваться, а отец хорошо спит, и даже полюбил овсянку. В рубашке, конечно, не родился, но чувствует себя явно лучше, чем Пятый. Сейчас. — Я говорила, что не стоит Вам звонить, — медсестра костлявой и морщинистой рукой проверяет надёжность закрытого ящика с лекарствами, — Сразу его узнала. Отпрысков Реджинальда сложно не признать, даже спустя столько лет. Но врачи настояли… Бог знает, когда они поймут, что таких черепах, как я, стоит слушать чаще. Она уходит, слегка шаркая ногами. Не задаёт вопросов, как её любимую девчонку занесло в знакомство с подобным типом. Прикрывает дверь так плотно, словно это не даст Фрее удрать, случись такое желание. Оставляет их одних. И Фрее приходится обернуться. Потому, что до скончания веков в месте, в котором время не существует, на плоскую поверхность двери смотреть надоедает до безобразия быстро.***
В перспективе оказывается, что глядеть на Пятого страшно только первые десять минут. Человеческих и земных. Фрея, конечно же, уверена, что пару лет уходит только на то, чтобы перестать, сжав блокнот обеими руками, сверлить взглядом знакомую переносицу с пластырем, из-под которого выглядывает глубокая рана. В конечном счете она, сделав три нервных круга вокруг койки, успокаивается. Подтягивает кресло ближе к кровати и, оставив на полу свои кеды и куртку, вытягивает босые ноги вперед и вверх. Так, чтобы голые ступни устроились на твердом матрасе и уперлись в спрятанные под одеялом коленки Пятого. Она перелистывает собственные записи, задумчиво водит кончиками пальцев по засохшим пятнами крови, копается в телефоне, и даже устанавливает незамысловатую игрушку, чтобы бесцельно стучать коротким ногтем по экрану в попытке выбить нужное число. Всё в палате работает исправно. Она, аппараты, лёгкие Пятого. Пройдя очередной уровень, Фрея бросает короткий взгляд на трубки, подведенные к носу Пятого. Очевидно. Отбивается в ушах пару раз. Она, закатив глаза, отбрасывает голову на спинку кресла, прикрыв глаза. Господи, я предлагала тебе кофе, а не жениться. Теперь ты почти труп с клептоманией. Поздравляю. Желание сконцентрироваться то и дело натыкается на пустые углы в её голове. Оно бродит от одного закутка к другому: цветы и блестки, руки, пальцы, взгляды. В конце концов Фрея запинается об тон, зло сопит, и всё начинается заново. Заколдованная больница.***
Когда беседа теряет свою нить и каждый задумывается о своём, Фрея наслаждается тем, как опьяневшая кровь разносит приятную лёгкость по телу. Почти опустевший бар располагает к таинствам и умиротворенному молчанию. Такому естественному, будто вопросов к вселенной и жизни не осталось вовсе, ведь ты знаешь своё будущее от первой до последней буквы. До самой своей смерти у тебя есть все ответы, и вот теперь ты не торопишься никуда. Фрея покручивает золотистый кулон на своей шее. — Я обожаю кофе, — Пятый с расслабленной улыбкой сообщает это скорее бархатному полотку с балдахинами, чем ей. — Чуть умом не тронулся, пока перепробовал все сорта в мире и времени. — Кофеин тот ещё наркотик, — она кивает и думает, что хорошо бы хлопнуть эспрессо-тоник перед тем, как они покинут эту обитель и, очевидно, найдут мотель или её квартиру. — И какой же лучший? Пятый берет паузу. В любой другой ситуации смахивающую на философскую, но из-под опущенных ресниц Фрея замечает, как он напрягается, пока слова иголками бьют по языку. — А потом оказалось, что дело не в самом напитке, а во времени и месте. Остатки виски прокатываются по его горлу так быстро, будто он пьёт маленький и острый шот. Стакан бьётся об стол на тон громче, Пятый бросает несколько купюр и кивает бармену, который поглядывает на них изредка. И они уходят. В ночь. В её квартиру. В его злость и её податливость.***
Фрея шарахается по больнице. От этажа к этажу. Смутно понимая, что вообще здесь забыла. К Пятому не возвращается, потому что он скучный, когда лежит на краю смертельной речки и даже не огрызается. Дилан заверяет, что жизнь бьет ключом, если не по затылку, то точно в буйной крови Пятого, и переживать не о чем. Но домой Фрея всё равно не рвётся. Бродит в темпе отсутствующего времени. Ждёт, пока отпустит натянутая тетива внутри. Она изучает пустые и чистые лестничные пролеты, курилку с санитарами, которые радостно угощают её сигаретой и мятным леденцом, кафетерий, где радушная женщина всё время сетует на то, что на Фрее лица нет. Человек без лица, откуда взяться румянцу у призрака? И всюду ей — почёт и приветливость. Это режет взгляд и нутро. Будто людей становится слишком много, и все они ни к месту в её обители. Тишины и серости. Медленного спокойствия. Сосредоточенности. Она пытается работать, потом старается просмотреть все каналы в комнате отдыха, затем натыкается на дверь в небольшую часовню. Несколько длинных лавок в ряд, красивый витраж, чей-то распятый на кресте Бог. Она присаживается на край самой последней лавчонки, проводит рукой по гладкому полированному дереву. Холодному, но быстро откликающемуся на человеческое тепло. Несмотря на катастрофу и пару тонн смерти несколькими этажами ниже, в часовне не многолюдно. Два человека в первом ряду, и один у самого алтаря со свечками. Фрея ищет взглядом специалиста по отпусканию грехов — высказаться-то давно хочется, а некому, но, не найдя священника, бросает пустую затею.***
Вездесущий Маршал, чертов газетчик с желтоватой кожей лица, находит её немного позже, чем Фрея его ждала. Сначала он звонит ей на мобильный, а позже она встречает его в холле больницы, и он коршуном вцепляется в её локоть. Маршалл похож на цыплёнка-переростка, который без умолку тараторит, усаживаясь за столиком в больничном кафетерии. Сначала Фрея переживает очередной "Детка, я добавила к твоему заказу яблоко, ты такая худая, что смотреть страшно", а после даже не успевает отбиться от маршаловского: — Действительно, выглядишь неважно. — Это же, — она раздражённо вздыхает, глядя прямо ему в глаза, — очевидно. Маршалу не очевидно ровным счётом ничего. Уплетая ломоть куриного пирога, он размахивает вилкой так сильно, что мелкие кусочки еды разлетаются во все стороны, и твердит ей её имя. Вообще без устали. Её подмывает спросить, считает ли он нормальным есть своих сородичей. — Фрея-Фрея-Фрея, меня такая зависть берет, что ты первая на этот эксклюзив наткнулась, это же просто.. — он чавкает и улыбается. — Восторг. Вы уже сделали фото? Кстати, не сказала бы ты, с каких пор мир глянца охотится за подобными трагедиями? И…. Подавился бы ты уж пирогом. Или завистью. Или моим именем. Фрея уповает на то, что в палату к Пятому сейчас не пустили бы даже саму Британскую Королеву с клубничным мороженым. Про журналистов и речи нет. Мол, вот, обтоптала все пороги, а, кроме сухого комментария от Дилана, и получать нечего. Маршал сдувается с каждым её словом. — Наверное, мне стоит позвонить отцу, он быстро их приструнит, — Маршал размашистым движением стирает остатки соуса с подбородка. — Над этим я тоже уже работаю, — мягко отвечает Фрея, пока размешивает пластиковой трубочкой холодный латте. Натянув улыбку до ноющих скул, она провожает его к выходу. Позволяет приобнять за талию и уткнуться длинным носом в волосы в затяжном объятии. — Мы были бы отличной командой. Подумала бы ты о переходе ко мне. Или о том, чтобы шагнуть под поезд. Русская классика вроде так завещала. Черт, не та история.***
В конце концов, сделав сотню кругов по больничным лабиринтам, Фрея понимает, что, каждый раз заглядывая в палату Пятого, она приносила с собой картонный стакан с кофе. Теперь тумбочка у его кровати заставлена от края до края рекламой местной кофейни, а она как никогда близка к приступу тахикардии. Взбудораженная нервная система не дает усидеть ей на месте. Фрея, склонившись к Пятому, рассматривает рану на носу. Десять с половиной часов назад порез был глубоким. Вместо ровной кожи – растерзанный кусок мяса. Теперь же едва заметная царапина. Даже пластырь не нужен. Она отцепляет ненужный кусок тонкой ткани и ваты. Фрея щурится, сопя Пятому в лицо. — Как на собаке, ей-богу. Очевидно. Она нервно хихикает. А затем, усевшись на подоконнике, как можно дальше от койки набирает знакомый номер. Комичность ситуации расползается вокруг неё сумеречными лучами заката. Не такими дружелюбными, как утренний блеск. Не сулящими ничего радостного.***
— Босс? — Фрея, прислонившись лбом к холодному стеклу смотрит, как машина скорой въезжает на парковку. — Есть проблема. — Фрея, детка, — скрипучий голос старика в синем пиджаке отвечает ей радостно, — твои проблемы я лопаю на завтрак, что случилось? — Маршалл. После сказанного молчание с её стороны выглядит убогим, со стороны босса — вековой тяжестью. Смертным приговором. Но попытаться всё равно стоило. — Нет. — Я просто… — Нет, — он, кажется, отпивает что-то из чашки. — Фрея, детка, что угодно, но не Маршал. Корпорация его отца засунула нам руки по локоть в задницу, и каждый чертов месяц пытается сожрать и высрать где-то на Манхеттене. — Ясно, — она дышит на стекло и выводит замысловатые символы на испарине. — Что случилось, детка? Вы не поделили моделей, студию? Кто-то из наших звёздочек сжёг его редакцию за статью о лишних килограммах и неприглядных фото? — Нет, он просто… нацелился на одного моего знакомого. — А, метро… — босс кашляет ей в ухо. — Метро метро… Фрея буквально представляет, как босс стучит ещё незажженной сигарой по столу. Взвешивает, сопоставляет, решает. Сюзи сейчас, наверное, сидит перед ним с кучей папок, первой полосой на следующий месяц, и в полной боевой готовности записывать. — Кто-то важный? Насколько весомый? Фрея оглядывается на спящего Пятого. Он ворочается и, кажется, ворчит себе под нос. Засохшая корка крови на губах встаёт перед ней слишком живой картиной. Она оставляет вопрос без ответа. Не знает, что сказать. Всё это такая глупость. Очевидная. — Вот что, — кожаное кресло босса скрипит под его весом. — Договорюсь на большое интервью у нас на развороте. Ты сопровождаешь, он задаёт вопросы. Интервью в его компетенции, но ты сможешь скорректировать курс на площадке. Это не облегчение даже, но уже что-то. Фрея кивает. Но всё ещё будто дышит вполсилы. Подсказали бы, когда отпустит. — Скажи мне вот что… этот твой важный вообще не наш профиль? — Если уж совсем притянуть за уши и упаковать в Армани… — рабочая жилка бьется у самого её виска. — Ладно… выберем костюм подороже. За тобой должок. — Да, босс. — Командировок теперь не избежать, и отдам тебе самые противные проекты. — Хорошо-хорошо. — И возвращалась бы ты скорее. Здесь вообще кто-то работает кроме нас двоих! Что это?! Чёртовы олухи… Он хлопает ладонью по столу и разговаривает уже явно не с ней. Фрея завершает звонок и возвращается на своё привычное место в кресле. Проходит четыре века, а на поверхности её мыслей нет ничего, кроме мёртвой руки с обручальным кольцом.***
Внутренняя боль тоже когда-нибудь кончается. Пятый узнает об этом спустя часы, после бесконечной прогулки в невесомой темноте. Все чувства отступают, исчезают, сливаются с пространством, и он — ничего. Бесплотное, бессознательное ничего. Ни мысли, ни слова. Ни пустых коридоров, ни приемных перед коваными вратами, ни пятен белого света, ни выжженной земли. И ему хорошо. Не нужны ни психологи, ни шаманы, ни доктора в масках и перчатках. Он готов остаться в этой пустоте навсегда. Потому, что ему здесь хорошо. Поэтому, когда до Пятого долетают обрывки звуков, которых не разобрать даже — он сердится. Ведь за звуками приходит усталость. Она поочередно берет каждую его кость, укладывает на многовековую наковальню и дробит тяжеленным молотом. Пятый стонет от бессилия. Ничего рассеивается и он, кажется, чувствует, как сквозь веки в его темный уголок пробивается свет. Пятый старается спрятаться. Отрицает отступающий мрак и тишину. На смену им приходят голоса, отдаленные, знакомые. Тревожные или грубые. Он не хочет знать. Пятый ворочается на кровати не просыпаясь. Но реальность силой хватает его за воротник, вытаскивает на поверхность. В легкие словно волной воды вливается прохладный кислород. И Пятый, будто от кошмара, распахивает глаза. — Вот, что бывает, если брать чужие вещи без спроса. Очевидно. — Я…. — Пятый закашливается. Крошечные кровавые капли оседают на его ладони, которая, взметнувшись прикрывает разбитые губы. — Угробил весь мой рабочий день, — Фрея, не вставая с кресла для посетителей, подкидывает ему на колени картонную упаковку салфеток. — Выпотрошил все мои планы в мусорку, заставил тащиться меня через весь чертов город, и к тому же, заляпал мой блокнот собственной кровью. Она беззаботно перечисляет все эти погрешности, пока Пятый, игнорируя фиолетовую коробку с салфетками, пытается приподняться на руках и принять сидячее положение. Экран с пульсометром протестующее попискивают, оповещая об участившемся сердебиении. — …жив, — констатирует Пятый, садясь прямо и не глядя на Фрею. — Одно твоё слово, и я увеличу дозу морфина до критической отметки или задушу тебя подушкой. — она кошкой растягивается в кресле, выбрасывает ноги вперед, разминая затекшее от однообразной позы тело. Запрокинув голову, Фрея рассматривает серо-синий потолок. — Я на морфине? — Пятый выискивает глазами капельницу с надутыми прозрачными пакетами. — Вагон смяло, как банку из-под колы, — Фрея едва пожимает плечами, старается сморгнуть наваждение, выслеживая короткие трещины на потолке. — Удивительно, что ты весь не состоишь из морфина. Они молчат несколько минут. Пятый, не обращая никакого внимания на Фрею, смотрит сначала перед собой, затем на пачку салфеток, а после на свои чуть подрагивающие руки. Чудом не сломанные. Лишь пара ожогов от искр болгарки, когда спасательные службы пытались отвоевать его тело у куска металла, которым Пятого придавило. Он почему-то помнит это. Как и расплывающийся огни в скорой помощи. Крепкую руку фельдшера, которая грубым движением нащупывал пульс на яремной вене. Острый укол иглы. Старушечий голос медсестры. Чей-то удивленный, почти испуганный вздох. Прямо над самым ухом. Витающий в его ноющих висках до сих пор. — Ты… — Пятому дышится с большим трудом, а трубки с кислородом, подведенные к самому носу, добавляют дискомфорта. Ранка на губе, которая чуть только затянулась слабой коркой, трескается и рот заполняет соленая кровь. Пятый, практически подавившись, замолкает, не договорив, а Фрея берёт всё в свои руки. — Позвонила твоей сестре, помогла идентифицировать тебя как личность, и кажется придержала твою бессознательную голову, пока медсестра меняла окровавленную подушку. Прикрыв глаза Пятый откидывается на подушки и тут же шипит от боли. — Пиздец, — всё что он находит внутри. Есть еще цепенеющий ужас, но как выразить его — он не знает. — Неплохо тебя так головой приложило, — Фрея наконец отрывается от потолка и, выпрямившись в кресле, внимательно изучает точеный профиль. — Сейчас я имею ввиду, а не тогда, когда ты родился. Пятый сглатывает кровавую слюну и, поморщившись, фыркает. Кусок металла падает в пустой желудок. Молчание снова готово затопить больничную палату с невзрачными стенами, но Фрея сегодня особенно настойчива. — Как ты? — Забвение передавало тебе привет, — бросает Пятый в воздух. — Как мило, — она огрызается и, сцепив руки в замок, укладывает их на груди. — Надеюсь, следующее твоё с ним свидание не на этой неделе. Он улыбается краем рта. Чувствует браваду. Почти кристально чистую. Стараясь при этом не наглотаться еще больше крови. Пятого мутит. Но даже в этой вялости он понимает, что голоса вдруг смолкли. В нём вообще не оказывается ничего, кроме чуткой пустоты. Каждое сказанное слово она отражает гулким эхом. Зеркальная гладь озера и больше ничего. Не единой кривизны, рыка, возражения. Пятый прикрыв глаза, обращается вслух. Он отвечает Фрее почти на автомате. — Это как посмотреть. Несколько секунд тишина не улавливает даже вздоха, а потом Пятый улыбается еще чуть шире. Потому что ему живо представляется как Фрея закатила глаза. До него доносятся обрывки шороха её одежды и звук шагов. Три, два… Тонкие пальцы цепляются за пластиковые трубки кровати у его ног. Она выглядит разъяренной, сонной и бледной. Он замечает небольшой кровоподтек, выглядывающий из-под горловины её джемпера и тут же стремится поднять взгляд выше. Пятый упирается в кончик носа Фреи. Ниже развернулся пылающий ад в виде её искусанных губ и, чтоб его, засоса. Выше — глаза. И Пятый не может решить, с чем страшнее сейчас столкнуться снова. Он вообще не хочет иметь с этим никаких дел. Больно. — Посмотри на меня, и скажи, что ты чувствуешь себя хотя бы сносно, и тебе не нужен здесь реанимационный набор или что-то в этом роде. — А ты, что, хочешь поработать реаниматологом? — он не успевает прикусить язык, остановить эту нелепую радость от её присутствия, которую любой из его демонов разорвал бы в клочья еще на стадии зарождения. Чертов морфий. Он словно вообще нацелился всё отключить. Эмоции слабыми волнами набегают на Пятого, и он чувствует себя по-дурному сумасшедшим. Оказывается, есть что-то хуже потери себя. Проснуться не собой, но помнить, каким ты засыпал. И это два абсолютно разных человека. Новым он себе не нравится еще больше. Хочется разозлиться. И довести этот абсурд до конца. Пятый гордо вскидывает подбородок, когда Фрея отвечает. — Ага, рот в рот, знаешь ли. Фрея смотрит на него, как на идиота. Она очень красивая. Даже сейчас. Даже без всех этих диадем, лиловых платьев и блесток. В обычном, чуть растянутом джемпере темно-серого цвета, в узких джинсах и, Пятый уверен, кедах на босу ногу. Она же спешила наверняка. Но это не правда, конечно же. Пятый узнает знакомое шипение и тут же, ощетинившись, плюется злобой. — Какое тебе вообще дело? Кажется, Фрея готова расхохотаться. Очень громко. Так сильно, что прибегут медсестры. Бросят свой идеально чистый пост, забудут заблокировать компьютер с картотекой, роняя ручки и направления, вихрем пронесутся вколоть хрупкой девушке что-то успокоительное. Такой седатив, что Фрея тут же обмякнет в сестринских руках. Растечётся лужей по полу, и, наверное, если Пятый попросит, их оставят в одной палате. Они могут даже выдать им всего одну койку. На двоих. Они бы поместились. Они же как-то поместились в этом мире. И нашлись. Какой-то особо упрямый нерв в сердце не подаётся морфию и тянет, что есть мочи. Щемит. Пятый наконец смотрит прямо на Фрею. Глаза в глаза. И острота, импульс от этого столкновения тонет в её изумленном выражении лица. Склонив голову набок, Фрея приподнимает обе брови. Режущая правда. Неприглядная ему истина. ДА НУ? Пятый не уверен, сказала она это вслух, или он просто считал этот короткий и ёмкий ответ на свой дебилизм с её лица. Он молча отворачивается к окну, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Он не собирается отвечать на этот бред. Он не собирается быть в этом бреду. Он вообще просто хотел напиться и забыть последние…. сколько там дней-недель? Какая единица измерения сейчас для него приемлема? Плевать. Время перестало существовать. Фрея качает головой, поджав губы. Может, и собирается сказать что-то еще, но в палату, мягко постучавшись, заглядывает медсестра в темно синей робе. — Мисс? — она окликает её, а Пятый даже не шевелится. Продолжает выжигать взглядом плотные жалюзи. — Ваш отец проснулся. — О, благодарю. Она отворачивается от Пятого, обойдя кровать, подхватывает с кресла свой испачканный блокнот. С пола — небольшой рюкзак и кожаную куртку. Бросив короткий взгляд на наручные часы, она идет навстречу полноватой седовласой медсестре. Её голос кажется ему смутно знакомым. Они будто сменяют друг друга. Словно Пятого нельзя оставлять одного, иначе он тут же шагнет в окно, повесится на трубках капельницы или, того хуже, снова разрушит мир. Или напьётся. Но это не правда, конечно же. Его голос настигает Фрею, когда до общего коридора остается не больше двух шагов. — Что ты делала в последние дни Земли? Она оборачивается. Сталкивается с непонимающим взглядом медсестры, которая замерла у медицинского шкафчика с лекарствами. Пятый всё смотрит. Не на неё. Окно интереснее, чем она. Всё интереснее, чем она. Такая она. Присутствующая здесь чёрт знает сколько без очевидных причин. Ты всё еще не на мне, значит, говорить здесь не о чем. Фрея обхватывает ледяную ручку двери, будто готовится в любой момент сбежать, не проронив ни слова. Ей не нравится изучать его стриженый затылок сейчас. Лучше бы снова смотреть в лицо и на тысячу пластырей на треснувшем виске, который ещё не зажил. Плечи сами собой поднимаются вверх и опускаются на место, она делает глубокий вдох. — Я же не знала о последних днях Земли, — Фрея бросает беглый взгляд на свою кисть на ручке двери. — Прозябала на скучных вечеринках, наверное, или торчала в музее, или вела бесконечные разговоры. — Если бы ты знала? — меняет он условия с нажимом. Это что, тест? Она не довольна своим же ответом. Слишком уж… СЛИШКОМ. Она не любит, когда собственный мозг придает её же. Кофе отправляет нервную систему в увлекательный полёт. Но сказанного не воротишь и Фрея уходит, оставив Пятого с самым детским ответом на всем белом свете. — Носилась бы по городу в поисках принца с осколком зеркала. Потому, что это бы означало свободу. У меня для тебя был только нож. Почти подходит. Но это не правда, конечно же. Медсестра даже не прячет крайне вопросительного взгляда, когда подходит проверить капельницу. Пятый закатывает глаза, а потом, будто споткнувшись о собственную мысль, осекается. — Её отец тоже был там? Вот и все ответы. Никто тебя не видит. Тебя нет. — Что? — медсестра по-хозяйски двигает капельницу ближе к кровати и извлекает из кармана шприц. — Нет, что Вы, мистер Харгривз, Бог с вами. Её отец уже несколько лет лежит у нас. Бедняжка. Фрея приехала к нам, потому что в скорой нашли её данные в красной книжонке, которая была при вас. Где-то она здесь… А может, она и забрала. И наш доктор, Бог ты какой умница, позвонил ей, хоть я и знала, кто вы. Но кто меня слушает… Пятый молчит. Тупо смотрит на медсестру, стараясь соотнести всё, что она натараторила с разбитыми и вялыми мыслями внутри своей поврежденной головы. Вакуум с трудом проталкивает слова в сознание. — Она мигом примчалась, знаете ли. Вы долго не приходили в себя, и мисс Хансен попросила сообщить, когда её отец проснется после терапии, чтобы навестить и его тоже. Бедный, бедный, — она квочкой выклевывает слова на болящем лбу Пятого. — В любом случае, упаси Бог, чтобы её отец был с вами. Вы жить остались после такой трагедии. Единственный выживший. Такой молодой и… Боже… Пятый закрывает глаза и, не веря ни в какого бога, молит темноту вернуться. Один. Свинец разливается по лицу и голове раньше, чем он успевает подумать что-то ещё. Медсестра деловито вводит через катетер что-то, кроме морфия. Что-то убийственно сонливое. Пятый проваливается в тревожный сон без сновидений. Сегодня к нему милостивы. И уже за это ему бы стоило поблагодарить девушку в кедах на босу ногу. Ведь это она тонко намекает встретившему её в холле Дилану, стоящему среди десятков каталок с трупами, что Джону Доу из шестой палаты стоит поспать подольше. А там, глядишь, она сыщет им его имя, фамилию и даже номер страхового полиса, который не светился в базе пару десятков лет.***
Свежие нарциссы пахнут восхитительно. Фрея рассматривает каждый лепесток, стоя у закрытой двери в палату отца. Она готова пересчитать каждую тычинку, лишь бы оттянуть момент. Но лепестки имеют свойство заканчиваться, а странные взгляды проходящих мимо посетителей заметно бьют по щекам. Фрея опускает руку в букетом и входит в светлую палату, залитую янтарными лучами. Лицо Матса в закате выглядит пугающим. Заплывшая синяками и ссадинами кожа, набухшие губы. Матс, развалившись в кресле, вертит в руках книжку детских сказок с золотым напылением. Стебли нарциссов трещат под её руками. — Фрея-фрея… — тянет он, оскалившись. Она проходит в палату, бросив беспокойный взгляд на пустую койку отца. Дверь за ней захлопывается с неприятным щелчком. Время в этой больнице не существует. И не существовало никогда.