Последним симптомом была смерть. И, на случай, если вы пропустили этот урок в медицинской школе, этот симптом не лечится. (с) House M.D
Это аллергия. Она — аллерген. Сильный. Мешающий. Он ненавидит зелёный. Все его производные. Её. У Пятого чешутся губы, и он готов сделать что угодно, чтобы почесать их о зубы Фреи. Потому, что она и антидот тоже. Что-то внутри него хохочет. Надрывается смехом, пока дверь захлопывается за его спиной. Съедает все вопросы. Не стой столбом. Его потряхивает. Это сложно не заметить. И Пятый захватывает Фрею таким настойчивым поцелуем, что она отшатывается. Тут же почти соглашается. Разрешить ему начать и закончить так, как хочет он. Пятый жмурится. До острой боли в висках. До поглощающей мир нефтяной темноты. Впивается пальцами в тяжелые припорошенные лаком волосы. Тканевые цветы россыпью бьются о голый паркет, пока язык Пятого с нажимом проходится по немного липким губам. Фрея сжимает истрёпанный пиджак на его плечах. Уклоняется от горячих, ведомых лихорадкой ласк. Пытается поймать бешеный, мечущийся по её лицу взгляд. Она ловит лицо Пятого в ладони, умоляя притормозить хотя бы на секунду. Нет, так просто тебе меня не взять. Уйди. Уйди. Уйди. Он дергается под её прикосновениями. Ведет головой в сторону, чтобы вырваться, но она побеждает. Так просто. Смотри на меня. В меня. Я здесь. Ты здесь. Остановись. И это приказ. И приговор. Кровавые капли на лице Пятого под нажимом её пальцев превращаются в труху и разводы. Фрея пачкается кровью, взамен оставляя на худых, почти впалых щеках блеск звёзд, которых он не видит. Его захватывает запах. Лёгкий, сладкий, неестественный. Так пахнет пудра. Сахарная вата. Эклеры. Жизнь, на которую он не имеет никакого права. Так пахнет счастливая чистота на экранах телевизоров, где днем и ночью крутят ромкомы. Пятому страшно. Так страшно от этой зелени перед ним. Он почти готов преклонить колени перед этим ядовитым светом, который, благоухая, распускается перед его глазами. Свет этот нагой. Честный. Болезненный. Он ширится вокруг Пятого. Он пришел его убить. Страх несвойственен Пятому. Он — закаленная сталь. А сталь не умеет бояться. Оттого злость, лениво мурлыкнув смахивает бессилие и истерику, как крошки со стола. Как цветы с волос Фреи. Всё под ноги. Растоптать. Сжечь. Уничтожить. Этого не было. Это никогда с тобой ни случалось. Спи. — Я могу убить кого угодно, — говорит Пятый прямо в лицо Фрее. — Я — убийца. Это моя вечеринка. И я ни звал на неё ни тебя, ни твоего ебаного братца. Тембр — мощная волна, разбивающая попавшегося на пути человека об скалы. Вода тут же смоет кровь и раздробленные кости. Никто ничего не видел. Он собирается свернуть ей шею. Или изрезать ножом. Сейчас. Пока капля её слюны на его нижней губе еще не испарилась. Пока он острым кончиком языка не слизал её, стараясь запомнить вкус. Вкус, который изъел его изнутри за считанные дни-часы-минуты-вековые вселенные. Пятый никогда не разговаривал со своими целями. Листки с именами и временем не умели разговаривать, а он и не старался. Зачем заговорил с этим? Как вообще она стала целью? Никто. Ничего. Не видел. Умри. Сделай миру одолжение. Она забудет на завтра. А ты будешь счастлив. Мертв. Свободен. Будешь сидеть в пустом фойе и ждать пока тебя примут хоть куда-то. Лишь бы не отправили обратно. Сюда. К ней. К ним. К тебе. Умри. — Я — убийца. Про себя он говорит это сотни раз. Бросается этим словом, этим званием, как горстью монет о бетонную стену. Их звон стоит в его ушах громче всех нашептываний, громче его собственного сердца и дыхания напротив. Фрея понимает, о ком он говорит. Просто вдруг знает, чья эта кровь. Словно узнает по цвету. Или запаху. Словно Вселенная, смилостивившись и хихикнув, на крошечный осколок секунды выдает ей право быть ясновидящей и прорицательницей. Ведьмой, закутанной в десятки шалей и свечей. Не невинной принцессой в лиловом платье. Не той, кому отрезали волосы, кто пел песни про солнце и яркие лучи. Его голос перестает иметь хоть какое-то значение. Он перестает быть угрожающим и опасным. Фрея щурится немного. Проводит большим пальцем по верхней губе Пятого. Оставляет розовый мазок. Сморгнув ошалелость от его прихода и слов, она вонзается в него таким проницательным взглядом, что у Пятого живот сводит болезненной судорогой. Прошивающим нитью ударом. Кислотной ненавистью. Она знает. Она — свидетель. Твоей паузы. Твоего позора. Твоего бессилия. Этой заминки, милый... Она свидетель твоего существования.. Они прирастают к полу. Потому, что так захотело время. Потому, что заткнулись даже самолеты, колонки ноутбука на её кухне, шахта лифта. Пятый сейчас свернет ей шею. Одним движением. Она знает. Отточенным до животного инстинкта. Тело обернется тряпичной куклой, пустым мешком. И пуля в обойме его пистолета будет как никогда кстати. Лёгкие в их телах жжет от недостатка кислорода. Но они продолжают сливаться с миром. Пятый — тонкой подошвой туфель. Фрея – бледной синтетикой чулок. Жар так быстро распространяется по телу, бьет во все точки и уголки, что Фрея уверена — ещё немного, и комнату наполнит запах тлеющей одежды. Никаких чувств, кроме контакта друг с другом и пола. Ледяного, твердого, деревянного паркета. Испачканного когда-то джином, шагами Пятого, слезами Фреи. Такого равнодушного, что хочется спустить в него всю обойму за то, что ему нет никакого дела до них двоих. За то, что он держит Пятого здесь. С ней. Она не просила. Пятому представляется кухонный нож в своей правой руке. Левая навеки останется в локонах Фреи. Пусть так будет всегда. Костяшки ноют от того, с какой силой он вцепился в несуществующую черную рукоять. Сжатый кулак сопротивления. Острие маячит в районе спрятанного за лиловым корсетом живота. А она всё смотрит и смотрит, и смотрит. Да сколько можно, Господи. Где-то далеко орёт сирена. Или звонок телефона. Или солистка в очередном треке рвёт связки. Пятый кричит, наверное. Или этот крик Фреи. Не имеет никакого значения. Никто ничего не видел. Лезвие должно было войти до самого конца. Так тесно она прижимается к нему. Так быстро она прерывает танцующее безумие, бросаясь в него. Пятый чувствует теплоту крови, разлившуюся по ладони. Но влажность губ, сила тела, которое льнёт к нему с так, что почти сливается с испачканной рубашкой, и галстуком, и пиджаком — всё это заставляет забыть его о ноже. О холодном орудии для убийства, которого никогда и не существовало в этой линейке беспощадного времени. Фрея целует его. Открыто, доверительно. Словно он живой. Словно он то, что нужно им обоим. Такой, как есть. Как нужно. Он забывает, что всё её лицо усыпано магией. Что вся она — волшебство. Она куда-то собиралась. Она тебя не ждала. Плотно прижав ладони к щекам Фреи, Пятый старается стереть с них намертво приклеившуюся усталость. Я здесь. Она грубо пробивается даже сквозь макияж и пудру. Поглядывает на него со дна зеленых глаз с вызовом. Даже не старается прикрыться дрожащими ресницами. Он видит её не первый раз, но сегодня особенно остро. Вместо надломленности, которая должна была остаться на его руках, Пятый обнаруживает, что кожа покрыта ровным слоем сияющих звезд. И он ведет пальцами по открытым рукам Фреи, оставляя мерцающую пыль. Свои отпечатки. Совсем не кровавые. Совсем не ранящие. Свидетельство его существования. И Пятый думает, что она готова зареветь прямо в его открытый рот, потому что он точно слышит всхлип. Мозг отказывается анализировать происходящее. Складывает оружие. Сбрасывает тяжелые доспехи. И никто не приходит их поднимать. Пятый сжимает руками тонкую талию, и последний сгусток скорби и крови в его рту тяжелым камнем падает в его желудок уступая место чему-то другому. Основному. Ведь безумие одиночества всё что у него осталось. И он готов поделиться этим с ней. Ослепительная зелень стирает из памяти всё до чего может дотянуться.***
Он зачем-то считает шаги. В обратном порядке. Как-то прикидывал, сколько же будет до её спальни. И теперь, пока россыпь поцелуев, как влитая, ложится на открытую шею Фреи, пока правая рука Пятого отчаянно воюет с выскальзывающим из пальцев подолом юбки — он считает. Три. Он прижимает её к себе сильнее. Медленно вылизывает нежный участок кожи, пока она мягко сбрасывает его пиджак им под ноги. Два. Пятый уверенным движением ладони пробегается по внутренней стороне бедра, нащупывает влажные трусики, глухо рычит в изгиб ключиц. Вдыхает сладкий аромат, который будто пытается сгладить общую резкость и истерию. — Пятый, — тянет Фрея. Тихим стоном. Приглашающей просьбой. И это никогда было тем самым голосом разума. Стоп-краном. Фрея никогда не окликала его для того, чтобы он остановился. Она, не в силах приоткрыть глаз, тянется рукой назад в надежде нащупать косяк двери. Но этот её тон. Его имя, мазнувшее затылок горячей волной. Всё сбивает, ломает, рушит. Пятый вталкивает Фрею в спальню. Забывая про счёт, про то, что он даже не к ней шёл. Меня никогда здесь не было. Он роняет их обоих на невероятно мягкую перину. Толстое одеяло, наброшенный на кровать плед тут же принимают сплетенные тела в свои объятия. Фрея шарит под его рубашкой, ломает пуговицы, тянется поцеловать каждый открывшийся участок бледной кожи. Пятый перехватывает её жадные губы, увлекает глубоким поцелуем, пока его же ладони обхватывают спрятанную за лёгким корсетом талию. Черт бы побрал Хэллоуин. Он путается в золотых лентах шнуровки, кажется, даже отрывает пару петель, но не собирается сдаваться. Ему нужна её открытая кожа. Сейчас же. Сейчас. Сейчас. Сейчас. Пятый отвлекается лишь для того, чтобы сбросить рубашку со своих острых плеч. Фрея не прерывает их контакт ни на секунду, пока белое облако ткани окончательно слетает с его рук, она хватается за пряжку ремня. Комната плавится вместе с ними. Тонет в горячем мареве свечей или камина. Влажный воздух оседает на стенках легких, посылает лихорадочный жар по телу. Обхватив двумя руками злосчастный корсет, Пятый помогает Фрее сдвинуться по плоскости кровати чуть дальше, ближе к спинке. Она раздвигает ноги, раскрывается для него почти неосознанно, и тот хлипкий план действий в его голове исчезает. Кажется, она даже не успевает вдохнуть, когда Пятый цепляется за края белесых чулок и стягивает их в район коленей. Он бы хотел их снять вовсе, но влажное пятно на кружеве у самого свода её бёдер никак не хочет отпускать его внимание. Фрея тянется к нему, хочет приподняться и прильнуть к нему, но Пятый останавливает её. И даже слова ему для этого не нужны. Губы сами опускаются на оголенную коленку. Он прикусывает сладкую кожу, жмурясь от стона Фреи. Несомненно будоражащего всякую клетку в его голове. Звук отталкивается от каждого железного прута камер его зверей, и они рычат. Одну руку Пятый просовывает под ягодицы Фреи, немного сдвигает девушку, заставляя окончательно откинуться на спину. А язык уже рисует причудливые узоры, подбираясь всё ближе к изнывающему центру тела. Его мысли утекают через её вздохи, её сосредоточенность остается на кончиках его пальцев, которые сдвигают кружевной край белья. Мир сжимается до размеров спальни. Исчезают целые континенты, космическая темнота поедает города, пока звезды прячут океаны в свои карманы. Если бы Пятому вздумалось обернуть всё назад, то, выйдя за порог этой заколдованной комнаты, он бы рухнул в невесомость. И это единственное, что может ему предложить мир, который не так уж хорошо с ним обходился. И Пятый соглашается. Есть только рука, которая сдвигает мокрую ткань в сторону. Пятый вводит два пальца в горячую плоть. Медленно, во всю длину. И Фрея выгибается тут же, пока с её языка плавно скатывается его имя. Снова. Пятый на долю секунды приподнимает голову. Ловит имя, запечатлевает в памяти трепет ресниц и приоткрытые губы. Задерживается ещё немного, просто, чтобы посмотреть, как она распахнет глаза, когда он немного прокрутит пальцы внутри неё, рассоединит их, растягивая. Она сжимается вокруг них, всхлипывает, не удержав стона, и вот тогда он окончательно опускается вниз. К фиолетовым юбкам из шёлка, белым трусикам, почти прозрачной коже с рисунком из трех родинок на внутренней стороне бедра, своим пальцам, которые не останавливаются ни на секунду. И к своему языку. Который, по всей видимости, всевластен, даже над ней. Последние мысли разлетаются, как жемчуг с порванного ожерелья. Остаётся лишь её запах и вкус. То, как Фрея выгибается к нему навстречу. Кажется, она хотела царапнуть его плечо, но Пятый, ухмыльнувшись, перехватывает её запястье и, отбросив её руку в сторону, продолжает начатое. Исследует языком все укромные уголки и влажные складочки этой нежной тайны. Лёжа перед её раскинутыми в стороны ногами, он с закрытыми глазами рисует карту всех известных ему созвездий, пока очерченные стоны не превращаются в откровенный скулеж и мольбу. Когда Фрея кончает, Пятый замедляет движения пальцев и языка, наслаждаясь короткой судорогой, пронзившей тело под ним. А затем он возвышается над ней, в два счёта сдергивает ремень и боксеры, пока Фрея с ошалевшими глазами снимает трусики на миг сводя дрожащие ноги. Пятый не думает ни о чем, кроме её чёртовых глаз. Фрея жмурится, когда Пятый толкается в неё членом. В неё, еще не отошедшую от крышесносящего оргазма. Податливую, горячую, ждущую. Он целует Фрею, делится с ней миндальным вкусом и своим собственным непокоем. Желанием, которое не твердит ничего, кроме как — растворись. И он растворяется. Пока сжимает грудь, которую уже не сдерживает разболтавшийся корсет. Щипает за сосок, так, что Фрея громко втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Пока Фрея цепляется пальцами за его влажную спину. Он меняет угол проникновения, подхватывает её левую ногу под колено, заносит на своё плечо. И ближе быть просто невозможно. Пятый движется медленно, размеренно. Растягивает удовольствие, словно чувствуя, что после останутся только безвкусные перепихоны с кем угодно, но не с ней. Он пропускает через себя каждую секунду и вздох. Впивается мокрыми пальцами в оголенное бедро, пока Фрея, подаваясь ему навстречу, стонет, открыв глаза. И, когда он чувствует, что они оба на грани. Когда Пятый понимает, что ещё немного и их обоих выбросит за границу существующей реальности, он наклоняется ещё ниже. Прижимается своим лбом к лбу Фреи. Не закрывая глаз. Впитывая каждое изменение в зелёной радужке. Своём полном отражении. Он ускоряется, становится жёстче и будто требовательней. А она не в силах говорить ничего кроме задыхающегося, умирающего да. Кончая, Пятый впивается в губы Фреи с такой силой, что на языке оседает вкус крови. Едва уловимой. Пряной. Очень вкусной. Фрея под ним расслабляется не сразу. Пару мгновений они всё ещё смотрят друг на друга. Дышат друг в друга, чувствуя как в лёгких распускаются тяжёлые бутоны бордовых цветов. Фрея только сейчас осознает что вцепилась в плечи Пятого мёртвой хваткой. Такой сильной, что болят костяшки. Но им обоим не до того. Мазнув кончиком носа по её щеке Пятый перекатывается на спину ложась рядом. И впервые между ними повисает уютное молчание. Мягкое. Не пророчащее ничего плохого. Фрея разглядывает собственный потолок, залитый золотым светом ночника, пока Пятый отчаянно сражается со своим неподталивым вдруг телом. Она, не глядя, протягивает левую руку в сторону по кровати и тут же натыкается на его ладонь. Спустя секунду её пальцы подрагивая переплетаются с его. Пятый тяжело вздыхает, а Фрея лениво зевает, не выпуская его руки. — Пятый? Она, слегка повернув голову, смотрит на него искоса. Лицо спокойное, немного испачканное мерцающей пыльцой и кровью её брата. Со слабой испариной на лбу. — Что? — спрашивает с закрытыми глазами. Он звучит хрипло и даже сонно. — Спи, — одними губами приказывает она. И он слушается безоговорочно.***
Клаус, выбегающий за Пятым на промозглую улицу, выглядит взъерошенным воробьем. Пиджак перекрутился, кудряшки на чёлке разметались в разные стороны. — Стой, стой, стой. Он хватает Пятого за худое плечо. — Отвали. Пятый сбрасывает руку брата и быстрым шагом идёт к кованой калитке. Клаус боязливо оглядывается на закрывшиеся за собой двери Академии. Жуёт губы, жмёт кулаки, а затем оборачивается и бежит следом за Пятым, который уже выходит на пустую улицу. Мелкие камушки разлетаются по брусчатке от быстрого шага. — Да стой ты, — почти скулит Клаус отчаянно. — Нет, — огрызается Пятый. — Отвали, я сказал. Меня всё это задолбало. Сидите там дальше, словно вам карандаши в задницу загнали, а я пошел. — Ну, вот, и куда? — восклицает Клаус. Он держит руки наготове, чтобы в любой момент можно было вцепиться в Пятого и не дать ему натворить глупостей. Они всегда соревновались, кто лучше вытворит что-то совсем уж дурное, но уход из дома на кону никогда не стоял. Клаус обыскивает взглядом улицу, будто надеется, что найдется кто-то, кто сможет вразумить Пять. — Он считает нас ничтожествами. Меня. Тогда когда сам же, старый придурок, и не даёт показать всю мою силу, но я… Я… — Пятый сжимает кулаки, и в глазах Клауса вместе с ужасом отражаются синие всполохи. — Так. Стоп! — Клаус, набравшись смелости, толкает Пятого в плечо. — Пятый, стоп! Отмена! — Это мы еще посмотрим, — дерзит Пятый, отталкивая Клауса так сильно, что тот приземляется костлявой задницей на землю. И пока синие всполохи самого времени захватывают щуплое подростковое тело, Клаус что есть мочи кричит: — Пятый! Отмена! — голос его искажается радиопомехами. Пятый победно улыбается, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а пространство трещит по швам, меняясь. — Пятый! Отмена! Пятый гейт отмена! Пятый гейт отмена! Пятый, распахнув глаза, впивается взглядом в сереющее небо за окном. Через приоткрытое окно до него долетают обрывки разговоров на посадочной полосе. Человечки в оранжевых жилетах переругиваются между собой, разнося бранные слова по всей округе. — На пятый гейт отмена, глухомань! Минимум минута требуется ему для того, чтобы сбрось оковы ужаса, сжавшие тело в железные тиски. Сделав несколько вдохов и выдохов, Пятый приказывает своему телу расслабиться, совладать с судорогой и успокоиться. Он приподнимается на локтях, лёжа на мягкой кровати. Его одежда небрежно сброшена на стул у небольшого рабочего стола. Рубашка накрывает сиреневое платье. Пятый осматривается. Фрея крепким сном сопит рядом, свернувшись в комок. Скинув остатки кошмара, Пятый встаёт и подходит к столу. Сгребая в кучу свою одежду, он непроизвольно шарит взглядом по поверхности. Старые привычки не пропьешь так быстро. Диадема, закрытый ноутбук, горсть карандашей и стикеров, чашка с недопитым кофе, пара книжек, потрёпанная газета с фотографией задержанного Клауса. У Пятого непроизвольно дёргается уголок губы. Он обращает внимание на пухлый блокнот в красной обложке. Зачем-то берёт его в руки, раскрывает, пробегается взглядом по страницам, изучает почерк. А затем молча выходит из комнаты, даже не оглянувшись. Мания ласково поглаживает его по голове, пока он одевается, прислушиваясь к отмене на пятых воротах аэропорта. Она что-то шепчет. Но он почти не слушает.***
Пятый всегда думал, что Фрея — очередной мазок на его щербатом полотне жизни. Он не замечал её. Трахал и не замечал. Серый, невзрачный, не несущий особого значения для искусствоведа росчерк кисточкой. Он мало в этом понимал, но это было и не важно. Уже не важно. Потому, что вдруг оказалось, что Фрея — подлый уголек. Искра размером с песчинку. Ты не замечаешь её, когда куришь посреди иссушенного летней жарой леса. Ты тщательно тушишь окурок твёрдой подошвой начищенного ботинка. Осматриваешься, вспоминаешь направление. Бегло ищешь знакомый просвет между старыми соснами. Ищешь выход. Садишься в старый седан и уезжаешь, не помня, зачем вообще пришел в эту чащу. Вечером пропускаешь пару стаканов в знакомом баре. Ночью утыкаешься носом в холодный хлопок подушки, даешь тяжелеющим векам отправить тебя в бесконечно тревожный сон. А наутро ты узнаешь, что лес сгорел. И горит до сих пор. Пламя стеной полыхает, уничтожая гектары еловых насаждений и лиственницы. Или это был дикий лес? Но это тоже уже не важно. Потому, что ты — не умеющий нормально тушить сигареты дебил, который сидит в своей кровати, касается босыми ногами гладкого паркета и пялится в мерцающий экран телевизора. Пожарный вертолет выбрасывает белёсую воду на адское пламя, а ему хоть бы хны. И ты сидишь. И смотришь. И знаешь. Что это ты виноват. Ты и твой, теперь уже твой, подлый уголек, ускользнувший из-под твоего цепкого взгляда. Это выбивает — выцарапывает — весь воздух из твоих лёгких. Подводит итог. Никаких мазков не существует. Их и не было никогда. Это всё ты придумал. Было только пламя. Смелое, наглое и всемогущее. И хорошо бы тебе, Пятый, быть чертовым Фениксом. И никогда больше не курить. Пятый сидит на полу, у дивана Фреи. Игнорирует колющий через рубашку треугольник пледа. Грубая шерсть утыкается прямо между лопаток, не давая ему окончательно свалиться в вездесущую прострацию. Пятый долго смотрит на сереющую в предрассветной дымке входную дверь. Клякса дверного глаза почти теряется на светлом полотне. Пятый смотрит. Не моргая, практически не дыша, не чувствуя онемевших кончиков пальцев. Он покусывает щеку изнутри, ожидая, пока пространство перед его зелеными глазами всколыхнется и, поглотив во тьму, выплюнет в обожжённой пустыне, на жесткий ворс ковра перед столом Куратора, на гниющую осеннюю листву на заднем дворе Академии. Но время идёт. Утекает сквозь пальцы. А он всё еще там. В её квартире. И плед — идиотский, неприятный, ужасный, её плед — тоже всё еще с ним. Как и блокнот. Выжигающий сетчатку своим цветом. Пятый пробует, правда пробует, принять это дурацкое решение. Ответить себе на простой вопрос. Заткнуть всех этих без остановки орущих демонов в своей голове. Они верещат так, будто кто-то скребёт металлической вилкой по стеклу или жмёт на тормоза со всей дури. И, если мир не хочет возвращаться в действительность, то Пятый уверен, что сделает это сам. Он закрывает глаза — картинка входной двери моментально схлопывается, тонет в темноте и прохладе. Пятый поднимается с закрытыми глазами. Десять с половиной шагов вперед. Протянуть пальцы, нащупать пустоту. Пустоту ли? Шершавая ручка, как влитая, ложится в аномально горячую ладонь. За спиной Пятого, запустив все двигатели, оставив пару ссадин на крепких колесах шасси, взлетает очередной Боинг. Минута в минуту. Традиционно задрожавшие окна, тонущий в гуле голос из динамика аэропорта. Черт бы тебя побрал. Я планировал уснуть на целую вечность. Он даже чувствует, как несуществующий ветерок, прибежавший со взлетной полосы, лижет его в затылок. Пятый открывает глаза вместе с громким щелчком, хлопнувшим сердечным клапаном. Он поджимает губы и смотрит на свою собственную руку. Сжатые и напряженные пальцы вокруг куска металла. Он уходит? Тебя никто не приглашал остаться. Вранье. Он переводит взгляд на красный блокнот в другой руке. Хватит с тебя, придурок. Пятый наступает на тишину, и она гранатой разрывается под подошвой его ботинок. Хриплый голос осколками, россыпью тысяч звезд врезается в его затылок. — Ты уходишь? — Очевидно, — отвечает Пятый входной двери перед собой. Кусок дерева не планирует давать ему ответа, в отличии от задавшей вопрос фигуры. Фрея в тонкой пижаме сонной тенью проходит в ванную комнату, махнув рукой в сторону кухни. — Щёлкни кофеваркой, пожалуйста. Почти приглашение. Он с трудом заставляет себя повернуть голову. Туда, где полоска тусклого света из ванной подставляет ему под нос знакомую до боли фигуру. Фрея, потянувшись перед зеркалом, медленно зевает. Футболка, задравшись, оголяет нежную кожу. В спутанных волосах застрял один из бутонов маргаритки. Как не слетел в вихре их объятий и секса — не понятно, но именно он напоминает Пятому о том, что время не стоит на месте. Он вынужден вытоптать рассыпанные на полу цветы. Былое величие принцессы и его самого. Но это неправда, конечно же. Когда Фрея, зажав зубную щетку во рту, выходит из ванной, её встречает пустая квартира и кофеварка, подмигивающая зеленым огоньком. По воздуху плывет аромат свежезаваренного кофе и пустоты.
***
Он забредает в супермаркет. Самый дальний от дома Фреи, самый дальний от Академии, самый дальний во всем городе. В городе, которые ещё даже не успел проснуться. Здесь рассвет смениться лучами солнца через час. А им долго не прожить под рождающимися на горизонте тучами. Серость расползается по улице, окутывает Пятого, который безразлично смотрит на красную неоновую вывеску супермаркета. Свет из помещения бьёт золотом и пестротой. Прозрачные стекла от потолка до пола заманивают прохожих стройными рядами яркого пластика и бумаги. Пятый всё смотрит на складные буквы над входом в надежде, что они дадут ему ответ. Желудок протестующе сжимается, требуя хоть какой-то пищи, и Пятый, повинуясь жизненно важному приказу, идёт вперед. Внутри Пятый понимает, что любые навыки он растерял окончательно. Выбросил по дороге в приоткрытое окно такси. Пожилой водитель несколько раз пытался вразумить измученного юношу, который, сев в машину, приказал отвезти его на другой конец мегаполиса. Мужчина, тихонько покашливая, старался объяснить Пятому, что он знает супермаркеты, которые работают и в такую рань тоже. Они куда ближе, даже удобнее, порой светлее и чище, чем тот, куда просит Пятый. Спустя пару минут полного игнорирования Пятым, который всё это время молча смотрел в окно, водитель сдался и отвёз, куда требовалось. И теперь Пятый бродит по супермаркету, отказываясь понимать, что здесь ему не выдадут шанс на что-то новое. Что здесь его не заменят на кого-нибудь другого. Пусть даже по акции. Не поменяют мозги и память. Приобретенный товар данной категории обмену и возврату не подлежит. Ну и проебался же ты, Реджинальд. Не вышло — ни из тебя, ни из меня. Ни отцов, ни детей. Минут двадцать он торчит у отдела с заморозкой. Сверлит взглядом упаковки с блинчиками до тех пор, пока бесцветная тошнота не подкатывает к горлу. На прорезиненную ленту одинокой кассы с толстым сотрудником супермаркета в чёрном фартуке ложится бутылка водки. Ванильной. Чтобы хоть какой-то вкус чего-то мягкого. Чтобы выполоскать её. Чтобы уж если и застрелиться, то в компании жёлтых цветов на прозрачном стекле. И никакой зелени.***
Метро приветствует Пятого и рабочих в синих комбинезонах одинаковой улыбкой. Приклеенной к постеру с рекламой зубной пасты, привинченной намертво к табличке с направлениями поездов. Оно не видит разницы между его пустым взглядом и такими же взглядами работяг с завода через две станции. Чёрные глазницы, прорехи на пути к душе. Оно доставит всех, куда нужно. Даже, если внутри они противятся настойчивости его быстрых эскалаторов, бледного света, и мрамору под ногами. Пятый шарит в кармане в поисках проездного, который Элиссон заботливо забросила в бездонное пальто перед самым отлётом. Будет трудно, но ты разберешься. Всегда разбирался. Представь, что это очередной механизм, который ты обожал собирать с Пого когда-то. Возьми блядскую трубку, Три. Я поспал. Лучше не стало. Ну и к чёрту. Вагон, прикинувшись огромным железным китом, проглатывает Пятого, не поперхнувшись и не жуя. Рабочие россыпью заполняют пространство, пока поезд лениво выпускает пар и поправляет своё железное брюхо, оседая на рельсах. Пятый усаживается ровной струной, кладёт на колени блокнот Фреи и, вперившись в него взглядом, сжимает лежащую рядом с ним бутылку водки. Двери, хлопнув в ладоши, закрываются, и поезд медленно набирает ход. Пятый оставляет водку, раскрывает блокнот на первых страницах. Гипнотизирует буквы, не соединяя в слова и предложения. Чернила расплываются причудливой вязью. Вагон потряхивает, но вряд ли из-за этого он не может собрать не единого абзаца. Пятый тяжело сглатывает горькую слюну. Пока машинист что-то бормочет, а рабочие травят сальные анекдоты, он решает пролистать ещё несколько страниц. Заставляет себя листать. Сжимать и без того тонкие листы двумя пальцами, словно желая растереть в пыль. Я не хочу больше ложится спать. Никогда. Поезд несётся по венам туннелей с оглушительной скоростью. Стук колес и металла еще больше мешает сосредоточиться. Рабочие внезапно перестают ржать во всю глотку и переходят на приглушенное шумом шушуканье. Пятый захлопывает блокнот. Кто-то пытается вызвать машиниста. Но он занят другим. Игнорирует острые носки красных туфель напротив. Сплошные руины, никакого ковра из, даже пусть тканевых, цветов. Она улыбается хищно. Пожимает плечами. А чего ты ждал, сладкий? Закидывает ногу на ногу, поглаживает своё колено ладонью, обернутой в черную перчатку. Длинные пальцы. Слишком длинные, изломанные, кривые. Пальцы зверя. Пятый надавливает на угол твердого блокнотного переплета. Сцепив зубы, он старается пропускать мимо глаз временные потоки за окном поезда метро. Больно. Больно. Больно. Пока лампы мигают, погружая всё то во мрак, то в ослепительный свет она продолжает смотреть на него. Скалиться. Уголки губ неестественно ползут вверх, а из мочек уха прямо на плечи капает алая кровь. Затхлый воздух подземки забивается в лёгкие с трудом, комом застревает в горле. Сердце и вовсе отказывается биться. Он буквально чувствует, как оно остановилось и замерло. Глухое эхо последних ударов. Ещё один перебой света, и её нет. Ни шпилек, ни улыбки, ни серебристых волос. Нет ни холёной шеи, не строгого пучка. Пустое место, обшарпанные сиденья. Машинист ударяет по тормозам, и бутылка едет по пустому сиденью в сторону. Тело Пятого на автомате наклоняется следом, почти ложится на серую обивку. Кончики пальцев касаются прохладного стекла, которое норовит ускользнуть на пол. Звук исчезает. Остается только сила, с которой вагон уносится в бесконечность. Пятый в ужасе раскрывает глаза и рот. Фрея стоит в самом конце вагона. Смотрит на него растерянно, испугано. Что-то говорит. Рот в немом крике раскрывается, но она не делает и шага в его сторону. А затем вагон сжимает, словно жестянку. Последнее, что Пятый видит — как Фрея продолжает стоять на месте. Как тысячи осколков стекла пролетают сквозь неё, пока измятые железные стенки не погребают хрупкое тело под собой. Треск стекла выбрасывает в воздух запах тлеющей проводки и пропитанного ванилью спирта. В это раз темнота не целуется с ним. В этот раз она не гладит его по лицу, умоляя закрыть глаза. Не рассыпает звезды. Она даже не хихикает. Не мурлычет. Не хнычет от голода. В этот раз темнота куда проворнее и грубее. В этот раз Пятый — темнота. Темнота и боль. Мир, мой любимый мальчик, начинается и заканчивается здесь. И прямо сейчас. И всё исчезает.