по дружбе.

Янковского абсолютно все устраивает. Будильник чуть раньше, чем на семь утра, скрип мокрых кроссовок по росе, неизменные темные очки на носу, палящее временами слишком сильно солнце, путающийся в волосах ветер, свежий запах шелестящего леса, торопливый бубнеж помощника режиссера, мягкое заднее сидение автомобиля, несколько часов дороги, быстрый завтрак и стаканчик не самого вкусного кофе, слепящие прожекторы, бесконечные провода осветительных приборов и камер, хлопушка за хлопушкой и примявшиеся листы сценария. Янковскому все очень нравится. Старые занавески в их с Тихоном трейлере, небольшая тумбочка, поделенная напополам (его полка — верхняя), общие пачки сигарет и бутылки воды, коллекция наполовину пустых разноцветных зажигалок, вечно мятые подушки, запах никотина пополам с освежающим дезодорантом, разбросанные зарядки телефонов, постоянно кончающаяся жевачка, перепутанные эирподсы, запасы маленьких пачек чипсов глубоко в шкафу, Тишино «надень толстовку, там холодно сегодня, я прогуляться ходил». Янковский бесконечно рад, что на этих съемках живет именно с Тихоном, потому что он оказывается самым понимающим мужиком на свете. — Ванько, ты че? — спрашивает с привычной усмешкой, когда Ваня цепляется изнутри за дверь трейлера и не дает зайти. — Ты можешь… — а как продолжить-то, бля, стыд, конечно. — Можешь где-нибудь погулять, минут— Сперва удивленно вскинувший брови Жизневский снова расплывается в улыбке, озорной и явно все осознавшей. — Понял-принял, исчезаю, — вскинув ладони, он пятится назад. — Ты потом напиши, а то в душ больно хочется. Ваня тоже улыбается, но нервно и смущенно, обещает оповестить в мессенджере и закрывает дверь. Сам не понимает, чего смутился так, обыкновенная просьба же. Он взрослый мужчина и целый месяц живет от отеля до трейлера, от объектива камеры до подушки. Ничего удивительного в желании подрочить нет, никто его за это не осудит, даже если узнает (а в том, что болтать Жизневский не станет, Ваня уверен). Но сам разговор и участливо загоревшиеся глаза Тихона, без детальных объяснений прочитавшего все по умоляющему Ванькиному лицу, заставляют щеки покраснеть. Он заваливается на свою, ту, что напротив двери, кровать, и вздыхает, опуская голову на взбитую заранее подушку. Странное чувство совершения чего-то порочного не отпускает. Кажется, что все просто: руку в штаны засунь, сожми, поводи, потри — как самому больше нравится, о девушках красивых подумай, пофантазируй. Актер же — воображение хорошее должно быть. Хоть порно включай. Фулскрин и эирподсы в уши, кто слово против скажет? Да никто, а все равно неловко пиздец. Расстегивая пуговицу на оливковых брюках, Янковский совершенно точно понимает, что фраза «в жизни нужно попробовать все» никаким образом не относится к дрочке в трейлере посреди маленькой деревеньки — съемочной площадки. Хмыкает, дергает ширинку, переворачивается с бока на спину и уставляется в бледный потолок. Ладонь машинально гладит очертания члена сквозь белье, Ваня все еще хмурится и не понимает, почему в этот раз сосредоточиться не получается. Обычно таких проблем не возникает. Думать о девушках не получается. Ну, получается, вот: брюнетки, блондинки, рыжие, красивые, улыбчивые, ласковые, но это нихуя не помогает, не заводит, не возбуждает, как обычно, до закушенных губ и остервенелых движений собственной ладони. Мало того что не возбуждает — раздражать начинает. Ваня зажмуривается, думает, может, похуй, включить что-нибудь по-быстрому, передернуть без чувств и влажных фантазий. Хотя он такое не любит. Если уж берешься, то надо качественно. Но сейчас есть только жрущее нервы желание, требующее к себе внимания.  — Блять, — одной рукой держать телефон тяжело. Страница за страницей — Янковский в себя приходит где-то на тридцать седьмой, удивляется так, словно проснулся секунду назад, и понимает, что ничего интересного не нашлось: слишком жестко, слишком нежно, слишком страшный мужик, слишком слащавое название, слишком мерзкий голос, слишком бесячий цвет дивана, слишком миленькая актриса, слишком громкие стоны, слишком скучный сюжет, слишком затянутый диалог, слишком темно, слишком светло, слишком криворукий оператор. — Они на тапок снимали? Ему все слишком. И претензии к бесплатным видео для взрослых прут так, будто Ваня премиум аккаунт оплачивает, а вздрочнуть нормально не может. Он смотрит на время в углу экрана и осознает, что возится по матрасу уже минут сорок, и все безуспешно. Елозит, дергается, ноги в коленях сгибает, разводит шире, сжимая себя ладонью. Приятное тепло разливается внизу и нихуя больше. Выдох получается хриплым от прикосновения, но все равно не то. Янковского бесит, как все не выходит. Звук повернувшегося в замке ключа отрезвляет. Кто? Дверь открывается, и Ваня успевает только с койки соскочить и к стене прижаться, судорожно схватившись за брюки в попытке застегнуть их дрожащими руками. — О, живой! — радостно восклицает Тихон, прикрывая за собой дверь. — Я уж думал, ты скончался. В любой другой момент Ваня обязательно бы посмеялся, но сейчас ему страшно и жарко от стыда, и смеяться не хочется. Никогда еще его без штанов не заставали врасплох, тем более так, тем более Он. Щеки точно горят, язык нервно полирует губы. — Ну ты, конечно, даешь, Ванько, столько времени, — Тиша усмехается и только сейчас рассматривает пытающегося слиться со стеной Янковского. — На месяц вперед старался? — Нет, я… — Я помешал? — интересуется вкрадчиво, подмечая отсутствие расслабленного блеска в глазах и салфеток на тумбочке. Ваня мнется и кусает свои губы. — Нет, ты…да…ну, не совсем помешал, ты… — Так помешал или нет? — без раздражения уточняет, видя перед собой привычную для растерянного Янковского картину. — Если да, давай я в душ по-быстрому, а потом хоть до блеска полируй, лады? Хочется кивнуть, но еще больше хочется поделиться наболевшим, потому что это Тихон. Он все понимает и не осуждает, потому что он спокойный и внимательный. Он, может, знает и решение, и обязательно им поделится, если Ваня попросит. А Ваня точно попросит, потому что Тиша ему никогда не отказывает. Посмотрит прямо, тепло, без немого укора и с непонятным любованием, взъерошит волосы, скажет привычное «щас разберемся» и разберется. Потому что может. — Я не могу, — угрюмо выдыхает Янковский. — Че не можешь? — Подрочить, блять, не могу, Тиш, — и взгляд свой поднимает, ясный, усталый и раздраженный. Шутить про «чрезмерные старания» Жизневскому не хочется. Когда Ваня злится и мат при этом использует — конкурс талантливых и юморных лучше перенести. Они молча пялятся друг на друга, обмениваясь понятными только двоим телепатическими связями. Впрочем, молчать Тихону надоедает, и он вдруг произносит то, о чем никогда в жизни бы не подумал: — Помочь? — низко и гулко. — Чего? — Руку помощи тебе протянуть? Янковский не совсем вдается в подробности значения прозвучавшей фразы. Она такая же будничная и правильная, как и вся произносимая Тихоном херня. Ему особо-то и подумать не дают — разворачивают резво к стене, прижимаются сзади, сорвав с губ сиплый выдох. Чужие пальцы ловко расправляются с брюками, спускают под задницу. Ваня охает от неожиданности, только сейчас понимая, под перед кем оказался и в каком положении. От жара чужой ладони, накрывшей сквозь ткань трусов и неспешно поглаживающей, член постепенно крепнет, пугая Ваню стремительностью развивающихся событий. «То есть на прекрасных дам ты не реагируешь, а на мужика — без проблем, да?». На собственный организм обижаться глупо, поэтому он только стискивает зубы покрепче, чувствуя, как тяжелеет в паху, а шею щекочет горячее дыхание. Жизневский, как настоящий черт, никуда не торопится и ведет себя так уверенно, будто действительно знает, что делает. — Тиш, — надо бы сказать, что все это неправильно и заходит слишком далеко. — Тиша, — они не должны, нельзя просто дрочить коллеге по площадке. — Тихон, — выдыхает судорожно, когда пальцы оттягивают резинку белья и спускают пониже для удобства. Это поражение. На «Тихона», однако, отзываются, но только чтобы выбить из колеи очередным вопросом: — На сухую любишь, Вань? — передергивает аж от этой хриплой усмешки. — Оближи давай. Ваня не совсем понимает, почему он делает то, что делает, но появившуюся перед лицом широкую ладонь вылизывает со всей старательностью, узоры выводит, смочить старается побольше — для себя же старается. На сухую не любит — совсем уж больно и неприятно, а когда без специально добавленной смазки легкий дискомфорт возникает — у него глаза закатываются. Вот такое нравится. А еще нравится представлять, как ладонь Жизневского, горячая и шершавая, обернется вокруг его члена. Вопреки далекоидущим ожиданиям о безумной дрочке, тихоновская рука мягко, почти ласково накрывает головку, растирая выступившие капли смазки и неспешно скатываясь к основанию. Пальцы — большой и указательный — сжимаются в кольцо, обхватывая, вновь ползут выше и задают мелкий темп, не спускаясь ниже середины и выше уздечки не поднимаясь, заставляя плавиться в нетерпении и медленно распаляя. Так Ваня еще не пробовал, но у него дрожат коленки, и совсем не кстати щеки заливает краска. Янковский ахает, стоит пальцам сильнее его стиснуть и двинуться резче. — Хорошо тебе, Ванечка? — раздается над ухом довольный, хриплый от возбуждения голос. Ваня кивает, глотая позорный стон. — Ноги чуть расставь, чтобы удобнее было, — и за мочку зубами цепляет, срывая с Ваниных губ неожиданный тихий всхлип. Зачем их нужно расставлять, он понимает слишком поздно — Тихон с размаху врезается своими бедрами в его задницу, прижимается крепко, второй рукой обхватив поперек живота так, что ни вывернуться, ни сбежать не получится. Полный пиздец, думает Янковский, когда у него от этого действия мурашки сбегают по спине, и член дергается в кольце чужих пальцев. Грубая джинса неприятно ощущается через тонкую ткань его трусов, но это лишь раззадоривает. Он упирается ладонями в стену перед собой, инстинктивно прогнувшись в спине, и втягивает воздух сквозь зубы. — Какой ты послушный, — Тиша явно смеется, бесстыдно вылизывая доступную ему часть Ваниной шеи. А у Вани голова кругом — он на такие слова кинкуется дико просто. Крупной дрожью сотрясается, едва ли на пол не оседая, но Жизневский придерживает. Тихий скулеж незамеченным не остается — Тихон для себя делает выводы, а пока останавливается под самой головкой, уверенно обводя ее большим пальцем, по краям давит чуть сильнее, начиная круги ровные выводить да дразниться. Знает, что чувствительный, оттого и не прекращает, до сумасшествия доводя. Янковский лбом тычется в стену и вздыхает по-особенному жалобно. Тихон сразу руку убирает. — Ч-чего перестал? — он так близко был, вот на столечко. — Не все сразу. Несколько секунд нужно, чтобы успокоиться, свыкнуться с мыслью, что это еще не конец, и снова задохнуться, потому что на этот раз вокруг члена уже вся ладонь оборачивается плотно. Тихон подумать больше не дает, непрерывными движениями от лобка до самой головки — по ней осторожно — и обратно скользить начинает, прижавшись сзади. Ваня все еще не понимает, почему его с этого — быть зажатым между горячим мужиком и стеной — прет до звезд перед глазами и тихих всхлипов-просьб на губах. — Не торопись, — то ли советуют, то ли приказывают, когда Янковский сам пробует в кулак толкнуться. Нетерпеливый. — Ты же хороший мальчик, Ванечка? — вопрос риторический, Ваня закусывает губу, зажмуривается. — Вот и будь им. Хорошим мальчиком. Ебаный стыд. Ему нужно еще, нужно больше, нужно чаще — нужен весь Тихон. Чтобы не мучал, сжал посильнее и отдрочил наконец, но он медлит, издевается, языком петляя по плечу, с которого съехала футболка. Ваня мотает головой, мучается, никогда у него такого не было, что ради оргазма готов на колени упасть и выпрашивать, а Жизневский одной ладонью на члене заставляет под свою дудку плясать, еще и пошлости на ухо говорит такие, от которых не то что лицо — шея горит. — Давай, Вань, — и момент выгадывает, когда Янковского снова в приятном предвкушении близящейся разрядки потряхивает. — Для меня, ладно? — в самое ухо шепчет, губами чувствительной раковины касаясь. — Кончи для меня. Ничего постыдного в том, что с похвалы и таких разговоров Ваньку развозит, Тихон не видит. Он это использует с большим удовольствием, превращая обычно собранного Янковского в мокрое, дрожащее безумие с искусанными губами и влажным взглядом. Ну, не прекрасен ли? Конечно, да. И Жизневский ему с превеликой радостью об этом рассказывает. Рассказывает, какой он, Ванечка, замечательный, бесподобный, горячий, какой красивый, мокрый и потрясающий, самый лучший просто. А потом вдруг говорит: — Молодец, — губами прижимается к затылку почти любовно и добавляет: — Умница, Ванюш. И все. Этого достаточно, чтобы Янковского выгнуло дугой, затрясло, с силой окатило жаром. От обычной дрочки еще никогда он так бурно не кончал, чтобы бедра судорогой сводило, глаза слезились и стоны громкие, развратные прямо в чужую ладонь, так вовремя зажавшую рот. Движения эти блядские, ощутимые не прекращаются, темп не сбавляют, досуха выжимая, пока Ваня сам за чужое запястье не хватается, стараясь остановить и не выдерживая прикосновений к чувствительной после оргазма головке. Ему хорошо. Ему охуенно. В глазах плывет немного. — Устроили мы тут беспорядок, конечно, — сзади привычно смеется Тихон, выудивший где-то пачку влажных салфеток, и уже оттирающий и Ваню, и себя, и попутно стенку. Пока Янковский ресницами своими длинными хлопает, осматриваясь, на него уже трусы с брюками натягивают и даже ширинку застегивают, будто и не было ничего. — Ты как? — совершенно серьезно спрашивает Тиша, когда он поворачивается. — Нормально все? В ответ кивают, но нерешительно как-то, и глаза прячут стыдливо. — Эй, — пальцы тихоновские цепляют за подбородок, вверх тянут. — Тебе хорошо было? — снова кивают. — А легче стало? — и снова. — Ну, вот и расслабься тогда. Тихон треплет по волосам уже чистой рукой, дожидаясь короткой Ваниной улыбки, и улыбается сам. — А как? — Забей, дрочка по дружбе у каждого в жизни должна хоть раз быть. Можешь, кстати, из своего списка «успеть до старости» теперь ее вычеркнуть, — он подмигивает, хватая с кровати свое полотенце, и все-таки отправляется в душ. Ваня провожает его смеющимся взглядом и оседает на свою постель, сердце бьется просто бешено. У него в списке «успеть до старости» еще много всего.