В определенном возрасте порядочные люди прощают друг другу ошибки и прежние слабости, бурные же страсти, которые проводили между ними резкую грань, уступают место нежной привязанности. (П.О. де Бомарше)
Честно говоря, не думала даже, что до этого дойдёт, но, постоянно видя эти обсуждения даже сейчас (то есть факт этот до сих пор не отпускает), хочу тоже вставить свои пять копеек в адрес, пожалуй, самого неоднозначного фаворита всея КР — орденского кавалера, адмирала вест-индской флотилии и лично дона де Очоа. Разбираться с ним интересно и очень непросто, потому что сеньор Диего существует одновременно в двух разных плоскостях, как фаворит и как антагонист, поэтому давайте разберёмся и с тем, и с другим, посмотрим его биографию, а заодно поищем и логичный ответ на вопрос отца (да и многих игроков) — почему Аделаида всё-таки вышла за него замуж спустя пять сезонов противостояния, или по крайней мере у неё есть такая возможность? Оговорюсь сразу, ответ будем пытаться искать логичный, поэтому заранее уберём всё субъективное (вроде внешности) и будем рассматривать только те факты, которые мы точно о нём знаем. Фактов много, потому что и пожил, и повидал де Очоа немало, да и похвастаться развитием образа на целых пять сезонов может далеко не каждый счастливчик. И начнём мы задолго до начала, то есть до того момента, когда в дверной проём покоев дочери губернатора Санто-Доминго заявился жених с развратной улыбкой и отчаянными кавалерийскими усами. Как мы помним, Аделаида в принципе не пылала желанием выйти замуж и, только услышав от родителей такую потрясающую новость, ещё даже не видя жениха, уже подумывает о побеге. Но это так, к слову. Ничего плохого про жениха ей пока не сказали, даже наоборот. Конечно, родителей можно понять, они тоже никогда не видели Диего и говорят про него только как про отличную партию — аристократ с континента, военный, на хорошем счету, человек с положением — невольно напрашивается вопрос, что же такое сокровище не прибрали к рукам ещё в Испании? Жених не старый, скорее всего не бедный, хорошей и родовитой фамилии… может быть, дело в праве на наследство (которое есть только у старшего сына в семействе)? в характере? в слишком сильном усердии к службе? — но у губернатора мало времени на раздумья — над его положением уже нависла угроза из-за сотрудничества с пиратами, поэтому Клайву Веллингтону — человеку солидному, благородному, очень воспитанному и во всех отношениях очень приятному, отказывают — губернатор английской колонии ничем не поможет тестю в неприятностях с короной Испании, для поправления дел нужен зять с безупречной (с точки зрения службы) репутацией. Диего на эту роль действительно подходит как никто другой, бонусом идут успехи на поле брани и густые эполеты. Впрочем, одно пятнышко на этой безупречной репутации есть, пусть и косвенное, но о нём мы узнаем позже — примерно в середине третьего сезона, когда познакомимся с Хорхе де Сандовалем и миром придворных интриг. Как все мы знаем, без тайн мадридскому двору существовать воспрещается. Что может сказать о Диего сам факт сватовства, помимо той цели, которую он преследует (обретение Меча смерти)? Прежде всего, что он руководствуется принципом Цезаря «лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме» — основная причина, по которой он готов пренебречь уже имеющимся положением, уже завоёванным авторитетом и отправиться фактически в неизвестность — о Санто-Доминго он, конечно, слышал, но для него, как и для всякого европейца, это «дыра» где-то у чёрта на куличках, Западная Индия (именно так на протяжении XVII–XVIII веков называют Новый свет), он никогда там не был, и даже деяния его предка, великого покорителя Мексики, воспринимает не столько как присоединение новых земель, а скорее как такую же службу своей родине. Настоящей службой он, конечно, признаёт только военную, требующую постоянного риска жизнью, его уважение к другим основывается в первую очередь на этой готовности пожертвовать собой ради дела, и уже во вторую — на знатности рода. Очень характерный взгляд именно для испанца эпохи Золотого века — признавать занятием, достойным дворянина, лишь военную и духовную карьеру (которая воспринималась опять же делом сугубо не мирным и не созерцательным, а как раз весьма активным и даже воинственным — недаром небесным покровителем Испании считался Сантьяго Матаморос, известный, кстати, в народе как Дьего Мавроборец, подробнее можно прочитать в 58-ой главе II части «Дон Кихота»*). Диего не повезло лишь с тем, что уже к моменту его рождения от этой блистательной эпохи осталась лишь тень былой славы, самая могущественная европейская страна с грозной армией и флотом к концу XVII века уже превратилась в огромную провинцию на краю Европы, которая незадолго до начала событий «Парусов» (это 1699 год) как раз потерпела сокрушительное поражение в войне Великого Альянса от Франции. До конца XVII века престол ещё будет принадлежать испанским Габсбургам, которые когда-то, при Карле I (младшем современнике Кортеза) и Филиппе II и вознесли испанское владычество над всей Европой, но на протяжении всей жизни Диего править будет Карл II — человек слабый, очень тяжело больной, практически не способный управлять страной и вынужденный противостоять блистательному Людовику XIV, давление которого на Испанию в ожидании смерти бездетного Карла было очевидно для каждого, кто хотя бы иногда бывал при дворе (сеньор де Очоа при дворе бывал очень не часто, это видно по его поведению и манере общения, куда больше подобающей служивому, чем гранду Испании, но именно этот факт заставляет предположить, что, заявляя Хорхе о своей непричастности к заговору, Диего не обманывает — с его характером бравого вояки травить и без того тяжелобольного человека просто унизительно). Как мы помним, Диего досадовал на уже надоевшие ему стычки с французскими судами, а орден ему пожаловали за разгром османской армады — Турция же практически со времён Франциска I (кстати, тоже воевавшего с Карлом I) была союзницей Франции. Что из этого вытекает? То, что в ближайшее время человека с таким послужным списком не ждёт ничего хорошего. Безусловно, ночной план Дейви Джонса по совращению удался, но Диего явно не тот человек, который в принятии решений руководствуется интуицией и вещими снами; наоборот, он настолько прагматичен, что в начале не верит в существование тумана совсем, а в конце мечтает подчинить его своей воле, позднее, обучаясь магии у Скользкого Ника, с трудом понимает, что от него требуется и как магия кольца может помочь ему достичь желанного меча, в котором тоже не видит почти ничего сверхъестественного, считая его просто оружием, которое может навредить даже высшим существам. Если бы он в полной мере был удовлетворён своей жизнью и своими успехами на родине, без нужды он вряд ли бы отправился искать своё счастье в Санто-Доминго. Поиски счастья в Санто-Доминго чем-то напоминают первый светский визит Элизы Дулиттл** — бесхитростная девушка-цветочница, переодетая настоящей леди и строго-настрого предупреждённая, что говорить можно только о погоде и природе (другие темы пока просто не изучили), затевает великосветскую беседу, но не выдерживает и ошарашивает приличных леди и джентльменов совершенно чистосердечным и непринуждённым рассказом про разборки лондонского дна и своего вечно пьяного папашу — разумеется, дело оканчивается катастрофой. Диего оказывается в схожей ситуации — обходительный с родителями невесты в письмах и в жизни, он готовится производить такое же блестящее впечатление на девушку (дочь колониального губернатора, то есть априори далёкую от столичного блеска, не избалованную мадридской роскошью и родовитыми женихами), щеголяет боевой флотилией, военной выправкой и жемчужным ожерельем, не рассчитывая ни на что, кроме успеха, но с самого начала что-то идёт не так — сначала настроение портит какой-то белокурый мальчишка, потом затевает потасовку нахальная горожаночка, и даже невеста как будто не рада его визиту и явно не торопится на встречу с суженным… Катастрофа происходит за несколько минут до настоящего побега невесты — когда выясняется, что нахальной горожанкой оказалась именно она, а у нас, как известно, никогда не будет второго раза произвести первое впечатление… Дальше это впечатление дон как будто нарочно портит ещё сильнее, спрашивает, как ей понравились его подарки (что крайне невежливо), переходит на «ты» (это в конце XVII века, когда в высших кругах даже супруги называли друг друга только на «вы»), грозится, говорит двусмысленности (спрашивать у испанки, которые помешаны на своей чести, насколько она искусна в любовном ремесле, то есть, называя вещи своими именами, насколько не похожа на невинную девушку, которой должна быть по определению) и под конец сам же всё портит — вероятнее всего, даже не с целью действительно совершить насилие (закон никогда не будет на его стороне, поскольку Аделаида не только не его жена, но даже не помолвлена с ним, а мужчина, обесчестивший девушку, в Испании рисковал нарваться на кровную месть больше, чем в какой-то другой стране), не собирался же он всерьёз накинуться практически в присутствии родителей невесты, ясно получив ответ, что они будут неподалёку и ждать, чем окончатся смотрины. Скорее его привлекает возможность посмотреть, как отреагирует невеста на его приставания, насколько она способна ответить на его любимую игру, которую он собирается продолжить и в семейной жизни — насколько, словом, готова эта недотрога жить с таким мужем, как он. Основных предусмотренных исходов, вероятно, в его понимании два — она поддержит его и ответит взаимностью (положительный исход, на что, скорее всего, Диего предполагал задорно подмигнуть и остановиться в самый неожиданный момент, отпустив какую-нибудь остроту, вроде «А остальное я покажу тебе после свадьбы») или расплачется или как-то ещё выразит страх (отрицательный вариант, он и так не требует от невесты какой-то скучной морали с обязательным сохранением девственности до брака, а с не готовой к близости с мужчиной супругой он явно будет скучать). Какой-то третьей возможности, активного сопротивления со стороны Аделаиды он просто не рассматривает — не только в силу уверенности в своей неотразимости, но и от просто отсутствующего у него понимания активности со стороны женщины. Словом, дело мы (и Аделаида) имеем с крайне неприятным господином. В его представлении любая женщина так или иначе пассивна, поэтому ответственность за всё лежит только на мужчине — он должен демонстрировать свои чувства, приглашая ответить на них, он принимает все решения и отвечает за них, и он же защищает её от любой угрозы со стороны внешнего мира. Самый показательный пример возникает в стычке с Себастьяном, когда, перекидываясь взаимными обвинениями, Диего обиженно бросает — «Этого (смерти Аделаиды) бы не произошло, не забери ты её у меня!». Даже после того, как Аделаида на его глазах выпрыгнула с балкона (возможно, даже ранее набросившись на него с ножом), добежала до гавани, как-то пробралась на флибустьерское судно и явно самостоятельно сумела убедить взять её с собой, а потом с саблей в руке сражалась с его солдатами, ответственность он перекладывает не на неё, а на капитана. Он по определению виновен в её решении просто потому, что он мужчина, и мстить надо именно ему, о том, чтобы как-то отомстить Аделаиде за побег, не идёт даже речи — она женщина, её в любом случае уговорили/похитили/соблазнили/украли/увели, и она ничего не могла сделать. В этой ограниченности во многом и кроется беда Диего — именно беда, ему слишком некомфортно ни в новом веке, ни на новом месте, ни с новыми людьми, его характер слишком сильно завязан на военном опыте и на привычке судить поспешно. Кроме того, служит он на флоте, куда попадали даже не новобранцами лет 16-18, как в армию, а совсем ещё мальчишками-подростками, которые к двадцати годам уже неплохо познали морскую жизнь. Да, Шимус не пускал юного Вильяма на борт, аргументируя именно возрастом мальчика, но и «Первая ласточка» — судно флибустьерское, привычное к постоянным сражениям и стычкам на море, боцман мог просто хотеть отвадить Вильяма от мечтаний о море хотя бы на некоторое время, чтоб тот по свойственной его годам неосмотрительности не испортил себе жизнь. Для мальчиков же, в будущем желающих сделаться моряками, это было делом привычным. То есть фактически всю сознательную жизнь Диего проводит на палубе, время от времени спускаясь на сушу (скорее всего чтоб расслабиться после долгого похода и прокутить жалованье, которое в последние полвека в Испании и так выплачивалось крайне нерегулярно), среди таких же солдат и матросов, выделяется среди них рвением к службе и храбростью, но никак не обхождением. Адмиральский чин не добавляет ему ни изысканности, ни аристократизма, он держится так же, как обычный флотский офицер, отдающий приказы, но не брезгующий и собственноручно зажечь фитиль и забить пыж в дуло, никакой отчуждённости или дворянского презрения к нижестоящим с его стороны никогда не наблюдается, он может прикрикнуть, может огреть, словом, по поведению ничем не отличается от обыкновенного прусского фельдфебеля. Даже став губернатором, он не брезгует никакими мелкими делами и морщится только на «плебс», обычных горожан, не стоявших под ружьём. Эта чисто армейская привычка делить весь мир на «своих» и «чужих», военных и гражданских, чёрное и белое неоднократно играет с ним на протяжении истории злую шутку, и первый раз — рукой самой Аделаиды. Она категорически выбивается из его представления о том, как ведёт себя среднестатистическая женщина, не прощая ему не столько покушения на свою честь, сколько желания распоряжаться ей или приписывать это право другим (родителям, флибустьерам, лично Себастьяну) — это хорошо видно в момент столкновения флагмана Диего с «Ласточкой», когда в пылу борьбы девушка пытается отстоять именно свою свободу, а не отказ именно от замужества с ним («Больше никогда я не стану ничьей игрушкой или разменной монетой! Я буду с вами наравне!»). Выбивается настолько, что это потрясает его и продолжает потрясать в дальнейшем всё больше — вот откуда произрастает его знаменитая одержимость Аделаидой. И если во втором сезоне он ещё пытается вести себя с ней как с женщиной (на языке Диего: хрупким и беззащитным созданием, зависимым от мужчины) — принаряжается для встречи с ней, бросается ей навстречу, открыто признаётся в чувствах, даже пытается удержать Хуана от боя с ней, боясь, что Аделаида может пострадать, и характерно, что перемену в отношении к ней меняет именно случай на маскараде, когда она единственный раз пользуется именно женским очарованием, чтоб благополучно совершить чисто мужской поступок (угон судна). С этого момента Диего, со свойственными ему порывами, кидается в другую крайность, обращаясь с ней жёстко, как с мужчиной, причём мужчиной, нанесшим ему оскорбление. Раздосадованный собственной недогадливостью, всё ещё чувствующий себя униженным и обманутым, дон окончательно теряет голову при виде упавшего кольца истинной магии, и впервые переступает собственные принципы ради забрезжившей перед ним надежды овладеть магическим артефактом. Он не только один раз за всю историю позволяет себе ударить Аделаиду (что ещё можно было бы объяснить горячностью), но и с поразительным равнодушием жертвует своим достоинством кабальеро перед пиратами (на языке Диего: отбросами общества, которых он презирает), демонстративно раскланявшись с Себастьяном и наигранно посетовав на невозможность закончить поединок (крайне позорный для дворянина шаг, равносильный потере чести), бросается за борт, предоставив команде возможность думать о нём всё, что пожелается. И это Диего, которого всегда больше всего на свете волновало то, как он выглядит в глазах окружающих, который всегда готов был жертвовать любыми средствами и даже собственным благополучием ради пыли в глаза. Кстати, этот факт, наряду с желанием лично принимать участие во всех делах, ещё раз выдаёт в нём человека, не слишком избалованного роскошью — он банально не доверяет никому с непривычки (вспомните маленького Тома Кенти из «Принца и нищего», когда он понял, что принц не может сам надевать себе чулки, и как неуютно при этом он себя чувствовал. А теперь вспомним противоположный пример из литературы — «Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его, и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству – великого человека». Если что, это «Война и мир»). С этого момента власть магии открыто вступает в борьбу с его человеческой природой и его убеждениями. Первое мы уже видели — из-за посулённого неведомым голосом Меча смерти безрассудное, по мнению всех, кто его окружает, желание покинуть Испанию ради мелкой прихоти, женитьбы на девушке, которую никогда даже не видел. Второе уже существеннее — ради обладания магией Диего решается запятнать свою рыцарскую честь перед противником, которого не уважает и позволить себе поведение, недостойное по отношению к женщине (существу по определению более слабому, а для него очень большое значение имеет равенство сил с противником — основная причина, по которой «удостаивает» дуэли с собой он одного Себастьяна). В простой и понятный мир адмирала со «своими», «хорошими» войсками короны и «плохими» пиратами врывается нечто, чему он ещё не знает ни названия, ни объяснения, чего он не понимает и поначалу даже не желает учиться с ним обращаться, чем приводит в негодование не только духов Аделаиды, но даже Скользкого Ника, привыкшего к общению с несговорчивыми смертными (по очереди — Себастьян, Кончита, Флинт, Аделаида, возможно, Сильвер). Это недовольство («Почему оно не работает?», «Что же так сложно?», «Мне нужно, чтоб этот кусок металла (!) указал путь к мечу!», и наконец «Я найду путь и без тебя и твоего хозяина!») естественно для него как для человека, дожившего до первых седых волос безо всякого волшебства, привыкшего всегда полагаться только на свои силы, а не на чудеса, вдобавок, воспитанного в католической стране в отвращении ко всякого рода колдовству, наконец, для личности самонадеянной, непокорной, не выносящей поучений и отвергающей всё, что она не понимает. Такой Диего понятен и принимается как своими сторонниками (вспомните, с каким восторгом рассказывают о нём солдаты в самом начале — если бы он был в их глазах надутым вельможей, не желающем вникать в тяготы службы, безрассудно посылающим их на смерть и во время сражения отсиживающимся в личной каюте, потягивая прохладное винцо, они бы не отождествляли его с собой), так и горожанами, готовыми видеть в нём тирана, незаконно сместившего прежнего губернатора, но не колдуна и не чернокнижника. Как только Диего начинает углубляться в магию настолько, что забывает о реальной жизни, о делах колонии, которые так сильно заботили его поначалу, что он успел перестроить половину города, он отовсюду ощущает недоверие и страх, но не тот, который он привык вызывать своим грозным видом, а тот, на который наводит власть в руках неспособного контролировать себя человека, почти безумца. Уже его решение об осаде Тортуги вызывает недоумение и кажется непродуманным (заметим, это решение боевого адмирала, как выражается приезжий ревизор, «с вашим-то опытом и заслугами»), Диего как будто сам пугается собственного бешенства (особенно если Аделаида отправит ему голубя с письмом) и время от времени пытается действовать осмотрительнее, объяснять свои распоряжения, но желание во что бы то ни было сломить вольницу Тортуги (с точки зрения влияния трофей довольно спорный, едва ли способный окупить военные расходы) оказывается сильнее благоразумия. Начало окончательного поражения прежнего Диего — грубоватого, прямодушного, довольного собою — наступает после осады пиратского острова. В случае объединения совета капитанов его флот ждёт настоящая катастрофа, и бесславная кончина у его берегов грозит самому адмиралу, но даже эту катастрофу он встречает с поразительным равнодушием, словно это произошло не с ним, а с кем-то другим, словно ему не жалко не только своей гордости, погубленной репутации непобедимого адмирала, но даже понесённых потерь и тяжелейшего удара не только для его самолюбия, но и для городской казны. Однако его самообладания ещё хватает понять, что подобное безрассудство требует объяснения, и он пытается придумать логичную историю, ограничиваясь максимально туманными намёками на магию, боясь не столько напугать, сколько отвратить от себя Хуана — единственного, от кого не требует безоговорочного подчинения и позволяет иногда импровизировать, преданностью которого дорожит — пытается хотя бы его уверить в том, что всё в порядке, что он прежний дон де Очоа, у которого всегда всё под контролем, который не «допустил промах», а «переиграл противника, предугадав его намеренья», который — ну веришь же ты, что это всё мелочи на пути к действительно грандиозной цели, не сомневаешься же, что по сравнению с ним и Санто-Доминго, и даже родная Испания — это всё не имеет значения, что «я выше и похвал, и славы, и людей», как сказал бы Наполеон. В Наполеоны он всё время и метит (разумеется, ещё не зная, что это будет называться именно так), и даже «императором» называет себя чаще, чем «королём» — что также может намекать на благословенные для каждого испанца рыцарские времена Карла I (который носил титул императора), когда виднейшее дворянство не лощило каблуками паркет, а бок о бок с императором ночевало в походных палатках и из одного котла уплетало с ним солдатскую кашу. В сущности, Диего очень старомодный человек, который тоскует по былым временам (отсюда его внимательное, даже трепетное отношение не только к своему предку, но даже к памяти его сподвижника Панцо, в сражении он тоже предпочитает не более маневренные новейшие суда малых форм, а тяжёлые, с XVI века состоящие на вооружении Испании галеоны, практически не способные укрыться от стремительных атак) и отчаянно сопротивляется новому мировоззрению и новым идеям — да он даже за пистолет берётся изредка, предпочитая холодное оружие — действительно указывающее на мастерство противника, а не способное, как порох, в руках даже очень слабого человека убить сильнейшего противника, к которому без пистолета тот побоялся бы подойти. И этим его постоянно раздражает Аделаида (неспособность и нежелание отомстить которой он от бессилия переносит на других, подсознательно пытаясь, особенно в пять лет её отсутствия, свалить вину с неё на кого-то другого, «обелить» её образ, списав всё на чьё-то пагубное влияние), но она же и видится ему единственной надеждой задолго до Дейви Джонса с его пастью. На целый четвёртый сезон Аделаида (и мы) получаем отдых от одержимого преследователя, попутно наблюдая даже какие-то искорки в его адрес, исходящие от самой девушки (по пути дипломатии сефардов, не найдя более весомого аргумента, она заставляет подчиниться именно использованием его авторитета, по силе, отговаривая Лорензу от пути на Тортугу, сама готова заговорить, как он, вытянув карту «Императрица» в первую очередь вспоминает о его имперских амбициях, уговаривая Кристину примерить платье, добивается своего снова акцентом на противостояние адмиралу, этот же аргумент используя против губернатора Мартиники, уговаривает Хорхе одним упоминанием его имени, в неожиданном штиле, вызванном духом Кончиты, в первую очередь подозревает его, даже от всех битв отдыхает и набирается сил именно в его каюте, чувствуя себя там уютно), зато дальше нас ждёт такая смена ориентиров, какую вряд ли бы предугадал и самый опытный штурман. Ещё в середине второго сезона дух-хранитель (Русалка или Манта) предупреждает Аделаиду, что всё не так просто, как кажется, и проблемы ограничиваются не её личными, не проблемами её друзей или даже всей колонии, опасность стоит куда более ощутимая, и уже тогда начинает закрадываться мысль, что наш учитель не просто так был другом покорителя Мексики, и неслучайно он взялся научить её магии, тогда как всё это время Аделаида уверена, что для счастья ей недостаёт лишь того, что дано мужчинам — владения оружием, и все её невзгоды в принципе выражает одна фигура — испанец с развратной улыбкой и отчаянными кавалерийскими усами. Закрадывается — и сразу исчезает, нам некогда пока думать о мире духов, у нас нет корабля, друзьям чудом удалось избежать петли, надо спасать родителей, на «Морже» чего-то там темнят, Вильям про какой-то галеон рассказывает, приглашение надо откуда-то достать, платье шить — нам самим дух перевести некогда! Возвращается эта мысль в третьем, полностью овладевает нашим вниманием в четвёртом (на сторону Аделаиды готовы склониться уже не просто духи, но древние божества, существующие задолго до нашего мира — неужели это всё ради противостояния пусть могущественному, пусть воинственному, пусть даже сто раз несгибаемому — но человеку?) — и окончательно раскрывается в конце. А нет его, этого желания воевать и показывать свою силу. Оно есть у всех, кроме Диего. Аделаида правильно замечает, что он боится народа больше, чем хочет это показать. Всю жизнь проведший в сражениях, не имеющий титула, ни разу не получавший такую власть, почти ничего не знающий об управлении гражданскими (и даже не у кого спросить, а как надо-то — не у тестя же спрашивать, которого сам же засадил в Роко-Муэрте, а политика деликатного и сдержанного Клайва ему не близка), не умеющий и не желающий с ними разговаривать (зачем все эти разговоры? А в сражении командир тоже должен объяснять солдатам, почему они должны смять ту батарею?), Диего в первые годы у власти, парадоксальным образом меньше демонстрируя свою власть и вообще показываясь горожанам, предпочитает отсидеться в замке (даже на казнь с таким трудом оказавшейся в его власти команды «Первой ласточки» он отправляет Хуана, полагаясь на его красноречие больше, чем на своё), в то же время более жёстко ей распоряжается и больше принимает решения то об увеличении налогов, то об усмирении непокорных, тогда как позднее, уже привыкнув к этой власти и представляя её на празднике как нечто само собой разумеющееся, мыслями он уже далеко, и, нанося опережающий удар восстанию, скорее делает это по инерции, не интересуясь ни результатом подавления мятежа, ни наказанием виновных — даже битва за собственный город занимает всех (наёмники поражают рвением и желанием отстоять имя губернатора), кроме него — расположившись во внутреннем дворе особняка, откуда, как из окна комнат, не слышно ни криков толпы, ни выстрелов, ни воя мертвецов, неутомимый, одержимый, вечно взбудораженный тиран медленно отламывает по ломтику сыр, закусывая булочками из белой муки и запивая мелкими глотками красного вина, в вазе перед ним покачиваются ветки белых гортензий, и только караульные у дверей напоминают, что в городе неспокойно. Диего никого к себе не подпускает, никому не верит, лишь по привычке порой рявкая на забывшихся подчинённых, и странным, тревожным, уже затуманенным взором поглядывает на ворота, словно ждёт кого-то. И ждёт на самом деле. Ждёт с тех самых пор, как заподозрил — нет, не заподозрил, ему доложили, чутьё уже давно изменило сеньору де Очоа — какой-то заговор. Столько месяцев ведь было тихо, кто ещё, как не она… Знаете, это по-своему предсказуемо, стоит кому-то оказаться в беде, как она тут как тут. И стоит только показаться ей — морской ведьме, легенде этих морей, которой он один во всём свете может улыбнуться ироничной, бесконечно усталой улыбкой — «Ну здравствуй, моя дорогая жена» — как что-то происходит в этой бесчувственной душе. Он вскакивает, задыхаясь, рассказывает ей о своих победах, зовёт к столу, ухаживает, бросается выполнять её распоряжения как свои, не сводит с неё взгляд, словно пытается загладить неприятное впечатление, когда-то так повредившее ему в глазах наивной девочки с бантиками на розовом платье, и испытующе буравит взглядом, с безрассудной щедростью бросая к её ногам одно невыполнимое обещание за другим. Как же ты не понимаешь, глупая, упрямая девчонка, как я устал воевать с тобой, связать тебя, что ли нужно, чтоб ты хоть раз меня выслушала? А это ведь и есть новое первое знакомство. Он никогда раньше не видел этой сильной, закалённой в боях женщины, в зрачках которой уже отражаются искры магии, никогда не говорил с ней серьёзно, как со взрослой, а не как с заигравшимся в пиратов и сбежавшим с уроков мальчишкой. И она тоже никогда раньше не видела этого замученного манией преследования, прежде времени состарившегося полубезумного человека, которому не с кем поделиться своим потрясением, чтоб его не сочли сумасшедшим и, упаси боже, не начали жалеть. А он действительно потрясён, всё это время за его спиной происходило что-то такое, чего даже объяснить невозможно, это послушное орудие его воли у него на пальце само восстаёт против его власти, он — страшно сказать! — никогда не был властен над этим, это его втащили в эту игру, заставили гоняться за пустой мечтой, перевернуть каждый камень на этом проклятом острове, а потом сбросили с бешено вертящегося колеса, не способного по-настоящему управлять магией и уже потерявшего то, что у него было, чем он гордился, упивался, отняв даже у него самого себя, каким он был когда-то — ещё способным мыслить здраво, даже хитрить, ещё верящим в свою звезду. И что теперь с этим делать? Если ответа нет даже у неё, откуда ещё искать помощи — но она не может так отмахнуться и назвать его безумным, как все, она знает это всё по себе, ей тоже пришлось через это пройти — и она сумела это преодолеть. Значит, есть шанс. И в сущности, уже всё равно, что там будет с колонией и кто в ней будет губернаторствовать, что кольцо вернётся законной хозяйке, да даже всё уже равно, сбежать куда глаза глядят или подставить голову под клинок — только не смейте, не смейте топтать последние осколки его гордости и отдавать на поругание плебеям! Это слишком, он же умрёт от такого стыда и унижения. И вот теперь — последняя встреча за гранью этого мира. Здесь всё страшно, безлюдно, непонятно и жутко, но теперь уже всё равно, ниже земли не упадёшь. Если даже голова у него на плечах уцелела, рыцарская честь уже попрана навеки — сбежать с поля боя как последний трус… если бы прежний Диего взглянул на него сейчас, он бы с негодованием оттолкнул того, кто так порочит его доблестное имя. Но уже всё равно, в том мире у него уже не осталось ничего, о чём можно было б пожалеть, остаётся только в последний раз попробовать дотянуться до заветного меча, а там уже — aut Caesar, aut nihil***, и надеяться можно только на себя. На себя ли? Ты всегда надеялся только на себя одного, и ни разу не жалел об этом, дон Диего… А помнишь ту девочку в розовом платье, которая пыталась стукнуть тебя книжкой? Помнишь, как ты даже не удостоил её чести быть виноватой в своём побеге, а свалил всё на флибустьера? — ведь она женщина, слабое создание. И какого тебе сейчас смотреть, как она стоит и спорит с самим дьяволом, не уступает ему, как он сам называет её богиней, а ты пытаешься защититься своим драгоценным мечом от когтей мелкого чёрта, на которого даже замахнуться не хотел — руки боялся запачкать! — ещё чего, чести много — Хуан бы отлично справился. Как вам такое, благородный дон де Очоа? Всё кончено. Ваша карта бита, и если вы ещё хотите жить, а не сгинуть в этой чёрной пасти, не надейтесь уже ни на что. Просто смиритесь, что вы ничего не можете сделать, совсем ничего даже со всей вашей силой, и всё, что вам остаётся — это капелька веры, что взгляд новой богини на мгновение замрёт на вас. Веры… так ведь всегда говорил ваш духовник, которого вы не желали слушать? Замрёт — и ей самой захочется спасти вас. Вы тут ничем не поможете ей, вам остаётся только уповать на чужое милосердие. Как это унизительно для победителя османской армады! Но ничего не поделаешь, аут Цезарь, аут… а теперь прочь отсюда! Прочь с края света, ждите своего часа у алтаря, делайте вид, что охраняете его — ведь нельзя сидеть без дела в такую минуту — и дайте уже дорогу тем, кто может хоть что-то для неё сделать — в отличие от вас, надменный и жалкий Диего! Конечно, вы будете всё отрицать. Будете выпячивать грудь колесом, задирать эту пиратскую шайку, фыркать на Себастьяна — это из-за него всё началось! — но это будет всего лишь видимостью, попыткой не уронить лицо хотя бы перед ними, не видевшими вас сломленным, поверженным, растоптанным, не видевшим, как вас спасала эта измученная, падающая от ран и усталости слабая женщина. Но вы, вы с ней не забудете этого никогда. Это будет вашим личным проклятьем, сеньор, воздаянием за все ваши грехи — а, поверьте, всей вашей оставшейся жизни едва ли хватит их замолить. Она, добрая душа, сжалится над вами второй раз и никому никогда не расскажет, и будет говорить, как вы сражались с ней бок о бок, как смело ринулись в бой на Дейви Джонса безо всякой надежды на победу, а потом скромно признается, что ничего не могла поделать с собой, вот так крепко вы засели в её сердечко, поклялись никогда его не выпускать, и она просто не могла ничего возразить — а вы будете знать правду, чувствовать её всей кожей каждый раз, как какой-нибудь подвыпивший моряк на пристани гаркнет слова старой песни «Вот тут-то и вынырнул чёрт Дейви Джонс, йо-хо-хо, и бутылка рому!», и всю жизнь будете спрашивать себя и не находить ответа — так за что же, за что же среди всех храбрецов, готовых пойти с ней в огонь и воду, она выбрала вас, жестокий, развратный, отвратительный дон Диего?..***
*- из вышеупомянутой 58-ой главы: — Я тоже так думаю, — согласился Санчо, — мне бы только хотелось знать, ваша милость, отчего это испанцы, когда идут в бой, всегда так призывают на помощь святого Дьего Мавроборца: «Святой Яго, запри Испанию!» Разве Испания была отперта и ее надлежало запереть? В чем тут все дело? — Экий ты бестолковый, Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — Пойми, что великому этому рыцарю багряного креста господь повелел быть покровителем и заступником Испании, особливо в годину тех ожесточенных боев, какие вели испанцы с маврами, вот почему, когда испанцам предстоит сражение, они обращаются к этому святому как к своему защитнику и призывают его имя, и многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал, уничтожал и истреблял полчища агарян, — в доказательство я мог бы привести немало примеров, почерпнутых из правдивых испанских хроник. ** - главная героиня пьесы Б. Шоу «Пигмалион», известного по мюзиклу «Моя прекрасная леди» *** - или Цезарь, или ничто (лат.)