Хватит учиться. Мне скучно. Пошли мародерствовать.
На том месте, где должна была стоять подпись, было подмигивающее лицо; Ремусу не нужно было имя, чтобы понять, от кого это. Он поднял глаза и наконец заметил Сириуса, выглядывающего из-за книжного шкафа. Когда их взгляды встретились, французский мальчик просиял и кивнул в сторону двери; Ремус, которому наконец удалось сосредоточиться, покачал головой и вытянул руки по широкой дуге, показывая ему все книги и бумаги, аккуратно сложенные на столе. Он вернулся к своим заданиям, предполагая, что мальчик уйдет, как только поймет, что он занят. Второй лист бумаги пролетел через комнату и ударил его по затылку во второй раз за пять минут. Ремус глубоко вздохнул, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие и не кричать на него посреди безмолвной комнаты. Он сделал вид, что ничего не произошло. Рядом с ним приземлилась третья бумажка. На этот раз Ремус с убийственным намерением посмотрел туда, где в последний раз видел мальчика, и увидел его на несколько шагов ближе, сидящего за ближайшим столом и притворяющегося, что читает. Он сердито развернул листок:Остальные студенты Шармбатона находятся в Хогсмиде. Это может быть наш шанс спокойно перенести на карту участок рядом с каретой. Пожалуйста?
На этот раз там было то, что, как предположил Ремус, должно было быть милой собачкой, просящей милостыню на задних лапах, но так как она была нарисована в виде фигурки, ее было почти не узнать. Он должен был признать, что это была прекрасная возможность прогуляться по территории, не вызывая никаких подозрений; никто не будет бросать на них грязные взгляды за то, что они вместе, и, самое главное, они смогут произносить заклинания составления карты в открытую. Ремус вздохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку стула; он уже успел написать половину того, что просил Слизнорт. У него еще было время сделать все остальное. Он медленно закрыл учебники, положил их в сумку и направился к двери, счастливый Сириус тащился за ним, как щенок. Высокий парень заговорил только после того, как они вышли из комнаты: — Просто для ясности, твои раздражающие записки не сработали. Я делаю это только потому, что твои одноклассники ушли. — А я-то думал, что ты соскучился по удовольствию от моего общества, — ответил Сириус, изображая предательство. Ремус фыркнул. — Что ты делал в библиотеке? — Искал тебя, конечно, — ответил тот с такой откровенностью, что ему пришлось отвернуться. Они шли молча, пока не достигли лестницы. Чем больше времени они проводили вместе, тем менее неловкими были моменты, когда они не разговаривали. Ремус начал получать от этого удовольствие, хотя никогда не признался бы в этом вслух. Когда они оставались наедине, черноволосый мальчик казался таким умиротворенным, что другой мальчик чувствовал себя непринужденно. — Святочный бал на следующей неделе, — как ни в чем не бывало заявил Сириус. — Да, я знаю, — ответил Ремус. — Все только об этом и говорят. Мне надоело, как они хихикают и пялятся. — От этого можно устать, ладно. Полагаю, ты позвал Марлин? — Да, само собой. Кого еще мне звать? Сириус поколебался долю секунды. — Не знаю. Они снова погрузились в молчание. — Что насчет тебя? — заговорил Ремус, прочистив горло. — Кого позвал? Сириус дружелюбно улыбнулся ему. — Думаю, вопрос в том, кто позвал меня. Доркас попросила сопровождать ее, и я согласился. — О, это... круто. Тишина снова наполнила его уши. Он сглотнул. Сириус посмотрел себе под ноги. Мир вокруг них все еще гудел. Они спустились по лестнице и пересекли холл, направляясь к большим деревянным дверям и ветру, который уже бил по щекам. Ремус потуже затянул шарф, пытаясь укрыться от холода; Сириус, с другой стороны, казалось, не чувствовал его. Он сунул руки в карманы, отчего лацканы пальто обнажили грудь. Ремус внимательно следил за его движениями краем глаза; он чуть не споткнулся, когда увидел, во что был одет другой мальчик. Сириус заметил его внезапное движение и проследил за взглядом. — Ах да, — начал он почти извиняющимся тоном. — Я догадался, что он твой. Я одевался, все еще пытаясь открыть глаза, поэтому схватил ближайший джемпер, извини. Глаза Ремуса все еще были прикованы к его джемперу, который закрывал торс Сириуса, рукава которого были достаточно длинными, чтобы прикрыть и руки. — Да, он мой, — с трудом выдавил он. — Я верну его, дай мне только... Он заговорил и прервал себя, стряхнув один из рукавов пальто; Ремус подозревал, что он разделся бы посреди двора, если бы не остановил его. — Нет! — инстинктивно крикнул он так быстро, что Сириус подпрыгнул. — В смысле, не нужно. Здесь холодно. Тебе он нужен. — Ладно, справедливо. Я верну его, как только вернемся в замок. — Не беспокойся об этом, — сказал Ремус, с трудом сглотнув. — Можешь оставить его себе. Кажется, тебе он нравится больше, чем мне, хотя и не знаю почему. Он вдруг осознал эти распущенные коричневые нитки, растянутый вырез, маленькие дырочки, которые он прожег сигаретами или увеличил специально, чтобы могли пролезть большие пальцы. Объективно, это был реально изношенный и уродливый джемпер; он знал, что это потому, что он так любил его, но для кого-то, кто не знал, он мог просто выглядеть небрежным и грязным. Сириус посмотрел на него так, словно видел впервые, несмотря на то, что был в нем. Он повернул запястья, чтобы осмотреть дыры, и Ремусу захотелось, чтобы Земля раскололась и поглотила его целиком. — Я люблю его, — сказал он, серьезно глядя на него. — Он уютный. И пахнет приятно. Как ты. Для человека столь уверенного в себе и обаятельного, Сириус Блэк совершенно не осознавал, какое влияние его честность оказывает на остальной мир. Он спонтанно говорил правду и не ожидал от всех остальных ничего меньшего; и в те моменты, когда он смотрел на Ремуса, серьезно и совершенно прозрачно, и говорил слова, которые делали сердце другого мальчика легким и на мгновение свободным от печали, мальчик со шрамами жалел, что боится быть таким открытым. — Спасибо, — ответил он, пряча улыбающуюся половину лица за шарфом. После этого между ними все стало проще. Они бродили по территории со своей будущей картой, размахивая палочками и фиксируя каждый угол, измеряя расстояние между деревьями, очерчивая окрестности, чтобы их заклинания могли сделать остальную работу. Они работали молча и слаженно, переговариваясь только для того, чтобы указать на что-то или обсудить, как лучше подойти к задаче, и к тому времени, когда они закончили, снег уже скрыл их следы, а ноги в носках промокли и онемели. — Я не чувствую ног. Они все еще там? Я слишком боюсь смотреть, — драматично спросил Сириус, пока они медленно возвращались. — Я не понесу тебя обратно, если ты этого добиваешься, — пошутил в ответ Ремус. Сириус откинул голову назад и рассмеялся; Ремус самодовольно улыбнулся и посмотрел на небо, которое было значительно темнее, чем когда они вышли из замка. Еще не наступила ночь, а это означало, что у них, вероятно, был еще час до того, как студенты Шармбатона и Кастелобрушу вернутся из Хогсмида; луна уже выглядывала из-за высоких гор, окружавших школу, и глаза Ремуса метнулись к ее слабому сиянию, как они делали каждый раз, когда он смотрел вверх. Когда он снова посмотрел вниз, то понял, что Сириус смотрит на него. — Что? — Ты и впрямь любишь луну, да? Он бы не сказал “люблю”; возможно, “боюсь”. По крайней мере, так его учили относиться к луне. Он понял, что есть и другие слова, которые лучше соответствуют его чувствам: уважаю, восхищаюсь, завидую. Жажду. — Наверно. Все любят луну. — Но не так, как ты. Некоторые предпочитают солнце, но ты больше похож на луну. — И что это значит? — Ночной, угрюмый, скрытный. Накаленный. Ремус нервно фыркнул. — Тоже заслуживаю сонетов? — Возможно. Определенно достаточно красивый, чтобы получить их. Ремусу показалось, что его сердце перестало биться. Красивый. — Я знаю, кто ты, — снова заговорил Сириус, прежде чем он успел ответить. — И кто же? — спросил Ремус, явно нервничая. Как ни странно, еще одно слово сформировалось в его голове, прежде чем он вернулся к реальности и соединил точки. Скрытный. Луна. Ты похож на луну. Сириус знал, что он оборотень. — Ты лунатик, — выпалил Сириус. — Я кто? — Лунатик. Полоумный к луне. Ремус решил не обращать внимания на предыдущие обрывки их разговора, слишком обрадованный тем, какой их разговор принял оборот. — Лунатик, — повторил он, ища подтверждения. — Да. Я не думаю, что такое слово есть в английском. Должно быть, — ответил французский мальчик. — Лунатик, — повторил Ремус в третий раз. — Тебе подходит. Мне нравится, — заключил Сириус. — Наш Лунатик. Будет хорошо смотреться на карте. Ремус выдохнул сквозь зубы и слабо улыбнулся ему. Он боялся, что слова не сорвутся с его губ, если он попытается заговорить. Его прервал громкий рев желудка. Сириус рассмеялся. — Мы можем скоро отправиться в Большой зал, — ответил он на невысказанный вопрос. — Но сначала, ты можешь подождать меня? Я хочу переодеть носки перед обедом. Все в Хогсмиде, так что на тебя никто странно смотреть не будет. — Да, без проблем, — рассеянно ответил Ремус. Он шел и смотрел вниз, пытаясь успокоить свое сердце и скрыть румянец, который пополз по его щекам; он чувствовал себя чертовски глупо. Его желудок скрутило, и он не думал, что в этот момент голод был единственным фактором. Его руки вспотели, и ему пришлось спрятать их в карманы. Слишком рассеянный, чтобы сосредоточиться на чем-либо, кроме того, как ставить одну ногу перед другой, его разум вел его по тропинке, которую он знал наизусть, к большому входу в замок. Он даже не осознавал, что идет не в том направлении, пока не почувствовал толчок, не поднял глаза и не понял, что Сириус подталкивает его в противоположном направлении, его рука на стыке предплечья и бицепса, тянет его к большой темной фигуре, которая нарушала зеленый пейзаж. Как ни странно, Ремус никогда не обращал на нее внимания; словно увидев впервые, он не мог свыкнуться с тем фактом, что почти двести студентов проделали весь путь из Франции в экипаже, который выглядел так, будто вместит шесть человек. — Так это...? — Где мы спим? Ага, — ответил Сириус, доставая палочку. Они подошли к богато украшенным дверям, и прежде чем высокий мальчик успел спросить, есть ли у него ключ, французский мальчик использовал свою собственную палочку, чтобы порезать ладонь; он прижал окровавленную кожу к двери, и Ремус в ужасе молча наблюдал, как красное просачивается из его руки на металл, путешествуя по поверхности тонкой линией и сливаясь с остальной частью кареты. Всего несколько секунд назад Ремус недоумевал, почему карета была красной, а не такого же синего оттенка, как их униформа; теперь он понял, хотя и жалел об этом. — Вы должны делать это каждый раз, когда хотите войти в свою комнату? — спросил он, не в силах переварить то, чему только что стал свидетелем. — Ага, — вздохнул Сириус. — Чтобы показать нашу глубокую преданность и приверженность или еще какую-то подобную херню. Один прекрасный джентльмен заколдовал его, чтобы отличить чистокровных от грязнокровных. Вот что происходит с моими товарищами, которые не чистокровны. Он указал на четыре колеса, которые были нехарактерно темного оттенка черного, будто поглощающего весь отражающийся на них свет. — Это было сделано много лет назад, когда в Шарбатон принимали только волшебников и ведьм из Старых Семей, — снова заговорил Сириус, открывая дверцу и забираясь в карету. — Те, кто не чистокровные волшебники или ведьмы, должны дать в три раза больше крови, чем остальные из нас, и она становится черной и уходит на дно кареты. В моей ебаной школе такие милые люди. Ремус последовал за Сириусом в карету, слишком растерянный, чтобы заметить лестницу в середине этажа. — Чары расширения, — снова ответил Сириус на его невысказанный вопрос. — Наши комнаты внизу. Они спустились по мраморным ступеням, которые вели в фойе, сделанное из того же материала. Голубое было повсюду; еще были некоторые белые скульптуры и фонтаны, построенные вокруг общей комнаты, которая выглядела слишком холодной по сравнению с теплом в Гриффиндорской башне, к которой привык Ремус. Там был камин (интересно, где был дымоход), несколько разбросанных голубых и золотых кресел с голубыми стегаными одеялами и книжные шкафы за двумя столами. Покрытые темным ковром полы делали все вокруг еще более мрачным, и даже позолоченные детали, обрамлявшие почти каждую поверхность, не могли сделать визуально светлее. Ремус на мгновение оторвал взгляд от комнаты и понял, что Сириус уже на полпути к третьей двери, которая, как он предположил, была местом, где спали семикурсники. Он подбежал, чтобы догнать его, и когда увидел комнату за дверью, то понял, почему он избегает проводить там время: там было так же холодно, как и везде, все голубое, белое и золотое, и почти никаких признаков того, что там спят подростки. Он сразу же узнал его кровать: она была единственная, в которой можно было заметить хоть какие-то намеки на индивидуальность. Вместо белого постельного белья без единой складки и безукоризненно чистого ночного столика, в углу Сириуса было потертое красное стеганое одеяло, несколько плакатов, приколотых за кроватью (на одном была изображена команда по квиддичу, которую он не узнал, на двух других - группа людей с инструментами в самой экстравагантной одежде, которую Ремус только видел), и большой письменный стол вместо прикроватной тумбочки. Цветные карандаши, кисти, несколько старых газет (та, что сверху, гласила: “Темная метка показывает след мертвых тел в Рио-де-Жанейро”) и журналы были разбросаны по поверхности, темное дерево было испачкано остатками краски. Ремус не смог сдержать улыбки. Он неловко стоял у двери в ванную, пока Сириус сидел на кровати и рылся в своей одежде в поисках сухой пары носков. — Могу я отойти в ванну? — выпалил он после нескольких минут молчания, чувствуя отчаянную потребность оказаться где-нибудь в другом месте. — Ага, она прямо за тобой. — Спасибо. Ремус закрыл за собой дверь и, глубоко дыша, схватился за оба конца раковины. Он открыл кран и пустил холодную воду между пальцами, умывая лицо в попытке очистить голову; что с ним было не так? Почему он ведет себя так странно? Он схватил полотенце, ближайшее к раковине, и вытер лицо; прежде чем он успел открыть дверь, ручка заскрипела, и внезапный порыв воздуха ударил его все еще влажное лицо, когда Сириус ворвался в ванную и закрыл за собой дверь. — Чт..? — Тихо, — прошептал Сириус с такой властностью, что Ремус подчинился. Через несколько секунд послышались шаги, и дверь в комнату мальчика открылась. Он резко вдохнул и почти комично открыл глаза. — Сириус? C’est toi? [Это ты?] Сириус тихо выругался, и Ремус вздрогнул от резкости его голоса, прозвучавшего так близко от его собственных ушей. — Ouais, Jean. J'étais sur le point de prendre une douche [Да, Жан. Я тут собирался принять душ] - сказал он. — Pourquoi es-tu revenu plus tôt? [Почему ты вернулся раньше?]. — Je m'ennuyais. Rien à y faire [Мне было скучно. Там делать нечего]. Ремус слышал приближающиеся шаги; Сириус, очевидно, тоже, потому что он сжал кулаки, вся кровь отхлынула от его рук. Он оглянулся на Ремуса и начал что-то отчаянно бормотать; Ремус жестом велел ему говорить медленнее, пока до него наконец не дошло, что тот пытается сказать: "Включи душ". Высокий мальчик нахмурился и молча спросил зачем, а Сириус только указал на дверь. Ремус повиновался, все еще думая, что это пустая трата воды. — Va-y et descendes dîner, je te re joins dans quelques minutes [Иди пока вниз на обед, я подойду через несколько минут], — сказал Сириус. — J'vais d'abord aller aux toilettes [Схожу только в туалет сначала], — услышал Ремус из-за двери, голос приближался с каждым словом. — Couvres-toi parce que j'vais entrer [Прикройся, потому что я захожу]. Несмотря на то, что его тон был дружелюбным, а слова звучали почти как шутка, Ремус увидел, как глаза Сириуса широко раскрылись, и он посмотрел между дверью и душем. — Non! — отчаянно закричал он. Мальчик по другую сторону двери остановился. — Tu vas bien? [Ты в порядке?] — произнес мальчик, вопросительно на последнем слоге. — Ouais, mais… Je suis en train de me déshabiller [Да, но... Я тут раздеваюсь]. — Dépêche-toi, j'ai envie de faire pipi [Поторопись, мне нужно поссать]. — Attends! [Минутку!]. Ремус не понимал, что происходит, и еще больше смутился, когда Сириус начал раздеваться; он быстро стянул через голову свитер и рубашку и спустил штаны. Он не снял нижнего белья, но свалил сброшенную одежду в кучу рядом с ковриком, ближайшему к душу. Наконец он посмотрел на него так, будто раздеваться перед людьми, которые определенно не ожидали этого, было обычным делом, и схватил его за руку, подталкивая к душу. — Какого хера ты делаешь? — прошептал Ремус, сопротивляясь. — Мне нужно, чтобы ты сейчас же зашел в душ, — ответил Сириус, отчего его сердце подпрыгнуло в груди. — Сейчас Жан войдет. Он не может видеть тебя здесь. — Но моя одежда... - Я, блять, позволю тебе выбрать из моего гардероба все, что захочешь. Только пожалуйста, пожалуйста, зайди в душ. К этому моменту он уже умолял, его голос был тихим и плаксивым; Ремус не мог ясно мыслить, когда ступил к его худшей идее. Словно по сигналу, он услышал, как заскрежетала дверная ручка и в ванную вошел Жан. Сириус подтолкнул его к насадке для душа, и неожиданный жар воды заставил его зашипеть; правая рука французского мальчика полетела прямо к его рту, а левая - к руке, прижимая к стене. Ремус дышал так часто, что начал ощущать острые уколы в груди; его кожу опасно лихорадило, настолько, что тело онемело, и он больше не чувствовал температуры воды. — Ты в порядке, приятель? — Спросил Жан, услышав звуки, доносящиеся с другой стороны занавеса, с плохим впечатлением от британского акцента, потому что он не мог полностью произнести "р" на требуемом языке. Он рассмеялся над своим собственным происшествием, и Сириус заставил себя тоже быстро хихикнуть. — Ouais, ouais, l'eau était si chaude [Да, да, вода была слишком горячей], — тут же добавил он. Сириус снова обратил внимание на Ремуса, на свои руки, закрывающие его рот и запястье. Его глаза были прикованы к другому мальчику в молчаливом предупреждении, которое ощущалось как нечто другое; воздух был заряжен и необычно жарким для зимы, и Ремус заставил себя не смотреть вниз на нижние части их тел, которые неловко соприкасались. Он даже мог видеть свое отражение в глазах Сириуса, то, как двигался кадык мальчика, когда он глотал, крошечные капли воды, которые укрылись на его ресницах и побежали по лицу, слишком похожие на слезы, и побуждали его вытереть их с лица. Шрамы, которые он видел, когда они пробирались в Хогсмид, блестели от влаги в воздухе, и некоторые из них казались красноватыми по контрасту с его бледной кожей; Ремус очень хорошо знал, что, в зависимости от того, сколько им было лет, это могло либо действительно причинять ему боль, либо успокаивать его боли. Он знал, как сильно болят зимой его собственные шрамы, особенно те, что были возле лица, шеи или других открытых участков кожи, и что холод заставляет облегчать каждую из травм; он также знал, что всегда с нетерпением ждет горячей ванны, чтобы избавиться от этого чувства. Он не мог не желать, чтобы его шрамы не были новыми, и он не мог не задаться вопросом, было ли ему больно, а он просто очень хорошо скрывал это. Жан не торопился спускать воду в унитазе и мыть руки; он насвистывал, выполняя все свои потребности. Он не знал, что в нескольких шагах от него был мальчик, который изо всех сил пытался очистить голову и нуждался в том, чтобы он ушел, прежде чем его тело смущающе отреагирует на тепло воды и близость другого человека, разделявшего его личное пространство. Он не знал, что более высокий мальчик, тот, что стоял спиной к стене, мог даже в тусклом свете узнать точный оттенок серого в глазах другого мальчика, и что ощущение его пальцев у рта начинало казаться знакомым. Он также не знал, что мальчик, который все еще был одет, в глубине души желал, чтобы он никогда не уходил, чтобы он побыл в этом положении еще немного. Сириус больше не смотрел на него, слишком сосредоточенный на том, чтобы услышать, что происходит по ту сторону занавески, чтобы он мог выйти из душа, и все, что Ремус мог видеть, это его голову, его длинные черные волосы, мокрые, которые выглядели полуночными, и подъем и падение его груди, от которого скрутило его собственный желудок. Он слышал, как другой мальчик насвистывает, бормочет какие-то проклятия, чует душистый запах, исходящий от тела французского мальчика (мускус, роса, свежая мята, что-то дымное. Как лес). Он чувствовал, как его пальцы оставляют следы на запястьях, успокаивающе рисуя невидимые фигуры на коже; казалось, это была автоматическая реакция на ситуацию, что-то, чего мальчик не осознавал. Ремус задавался вопросом, почему, и также задавался вопросом, кого ему приходилось успокаивать раньше, достаточно много, чтобы его пальцы научились движениям как рефлексу. — J'vais te garder une place [Все, я тебя оставлю], — небрежно произнес Жан и вышел из ванной. Мальчики оставались в том же положении еще несколько секунд, ни один из них не дышал должным образом, когда они притворялись, что слушают, чтобы убедиться, что они действительно одни. Одни. Они были одни, и никто не знал, что он здесь. Ему не нужно было никому ничего объяснять, потому что они были одни, Сириус был единственным человеком, и он чувствовал, что ему не нужно притворяться. Он делал это ради себя самого, но с самого первого раза, когда он его увидел, он просто знал, что мог бы выбрать совсем другой исход, и другой мальчик не осудил бы его. Ремус осторожно поднял руку и обхватил пальцами ладонь, закрывающую его рот; Сириус тут же посмотрел на него, и тот, что повыше, приложил большой палец к внутренней стороне его запястья, рисуя круги и медленно опуская его так, что рот остался открытым. Когда он это сделал, ладонь французского мальчика задела его нижнюю губу, оттягивая вниз, вода из душа скрыла мокрый след, который он провел по его коже. Освободившись от своей задачи, рука Сириуса опустилась на плитку рядом с головой Ремуса. Гриффиндорец стоял между его руками, как в клетке, но чувствовал себя свободнее, чем когда-либо. Душ все еще лил на них, и несколько прядей песочного цвета угрожали закрыть ему глаза; рука Сириуса взлетела к его лицу, смахивая их, но тут же вернулась на прежнее место. Ремус оттолкнулся от стены, его грудь была на волосок от его груди, заставляя французского мальчика посмотреть ему в глаза. Они оба внимательно изучали движения друг друга, пытаясь объяснить себе, что происходит, протягивая руку к последней ниточке рациональности, которую ни один из них не мог ухватить. Ремус почувствовал это раньше, чем увидел; Сириус наклонился вперед. Ему нужно было только немного наклонить голову, чтобы его губы нашли свою цель. Их губы встретились; мягкая плоть Сириуса казалась ему знакомой, его губы уже были влажными от горячей воды. Каждый сантиметр кожи Ремуса касался кожи другого мальчика, и он все еще чувствовал потребность притянуть его ближе; он сделал это, просунув указательный палец под резинку его нижнего белья и притянув к своему телу. Он услышал низкое рычание в задней части горла мальчика и использовал другую руку, чтобы схватить его за волосы и наклонить голову под более удобным углом; он прикусил его нижнюю губу, и именно тогда понял, что губы Сириуса не двигаются, открываясь для него. Он отстранился и увидел широко раскрытые глаза Сириуса, его раскрасневшиеся щеки и рот, слегка припухший и разинутый. Он заметил, что рука мальчика все еще вытянута, и проследил за ней взглядом; он понял, что его пальцы находятся на кране с водой. Он почувствовал, как его сердце остановилось. Сириус не наклонился, чтобы поцеловать его. Он наклонился, чтобы выключить душ. В этот момент у Ремуса было слишком много мыслей: он был смертельно смущен, и мысль о том, чтобы бросить учебу, чтобы никогда больше не видеть лица Сириуса, посетила его голову; он был встревожен, разочарован, напуган, опечален и, честно говоря, все еще заведен. — Ремус... — заговорил Сириус, потянувшись к нему. Ремус нырнул под его руку, открыл занавеску и вышел из душа. Сириус не хотел целовать его, и он совершенно неправильно истолковал ситуацию. — Лунатик, пожалуйста, я... — услышал он за спиной голос Сириуса. Он не остался, чтобы услышать, что он должен был сказать. Он открыл дверь ванной, оставляя за собой дорожку из капель воды, когда пересек комнату, его слишком лихорадило, чтобы содрогнуться от внезапной смены температуры; ему было все равно, увидят ли шикарные одноклассники Сириуса, как он таинственно спускается по лестнице его комнаты, ему было все равно, что они подумают. Ему нужно было поскорее убраться оттуда, иначе он боялся, что слезы, скопившиеся в его глазах, хлынут рекой, и он не сможет их остановить. В качестве последнего акта милосердия вселенной, общая комната была совершенно пуста; он предположил, что все отправились из Хогсмида прямо в Большой зал. Он оставил экипаж позади и даже не осознавал, куда несут его ноги, пока не оказался лицом к Гремучей иве и, достав палочку, не нажал на кнопку на ее коре, которая мгновенно пропустила его сквозь безжалостные ветви. Он почти не чувствовал, как одежда прилипает к влажной коже, как неумолимый холод хлещет по коже, заставляя шрамы болеть. Он радовался онемевшей боли и шел, шел, пока не оказался перед дверью, ведущей в волчье логово; заклинание быстрого высыхания гарантировало, что он не простудится, и он схватил одеяла и подушки, которыми Поппи всегда запасалась в шкафу, и перетащил их на потрепанную кровать. Он неловко лежал в темноте, прислушиваясь к уханью сов и стуку собственного сердца, которое не оставляло его в покое, как бы ему ни хотелось. Он плакал до тех пор, пока его глаза не высохли и пока он наконец не смог заснуть, избавляя себя от собственных мыслей и вопроса, который мучил его мозг: Почему я не могу перестать чувствовать это?