Железная маска Трианглета

Сино Тау — планета контрастов. Так много лет назад написал поэт, за ним эту строчку повторили сначала в правительстве, потом в оппозиции, сейчас у нас и оппозиции нет, и правительство сменилось, а про контрасты радостно твердят все, кому не лень. Кому лень, тоже твердят. Электровоз был красив — блестящий, обтекаемый, выкрашенный оранжевой краской. Он подкатил легко и стремительно, издав мелодичный гудок. А за ним скользила цепочка вагонов. Первые пять были такие же блестящие и новенькие, как их механический вожак. Шестой тоже сияющий и чистый, только почему-то синий. Потом такой же, но — красный. Следом постукивали по рельсам два облезлых вагона, которые в лучшие времена были, конечно, какого-то цвета, но сейчас краска слезала с них хлопьями и местами выгорела, а местами почернела. Стоявший рядом с нами тощий подвыпивший гражданин качнулся, развел руками и сказал громко: — Ничего не поделаешь — планета контрастов! После этого он швырнул на землю окурок, сразу сделался необыкновенно собранным, словно с него хмель сошел, и полез в последний чумазый вагон. Над окурком мгновенно материализовался служащий с метлой, погрозил вслед нарушителю, но догонять не побежал. Я сверился с билетами — туда предстояло сесть и нам. Изнутри все выглядело не так страшно, как снаружи. Вагон был даже чистый, с длинными сплошными скамьями и целыми полками (нам, студентам, иной раз приходилось ездить в походы, когда сверху висели сломанные полки. Багаж с них так и норовил упасть на головы). Только что эти скамейки были страшно жёсткими, я представил перспективу сидеть на них до завтрашнего утра и позавидовал Горено, который не чувствовал неудобств. Хотя места нам достались у самого окна и по ходу поезда, а в дороге можно попробовать рисовать, за работой о комфорте забываешь! Рядом со мной на сиденье тяжело опустился здоровенный потный дядя в не слишком чистой одежде. Сразу стало тесно, какое тут рисование, тут рукой бы шевельнуть! Я сделал вдох и понял, что путешествие рядом с потным дядей превратится в борьбу за глоток свежего воздуха. Попутчик достал газету и начал ею обмахиваться. Я задержал дыхание, потому что он гнал запах на меня. Сзади взвыли: — Да откройте вы окно! — Снесет, — предупредили с другого конца вагона. — Снесет сквозняком от скорости. — Лучше пусть снесет, чем мы тут все задохнемся! Кто-то открыл окно. Поезд тронулся. Дядя рядом со мной тяжело вздохнул (скамейка дрогнула) и пробасил: — Как бы он от скорости того… не развалился бы вагонишка. Он же от обычного поезда. Колеса постукивали, набирая темп. Повеяло свежим ветром. Я зажмурился — по лицу пробегала череда теней и жаркого света. Скоро столица останется позади… Однако прежде, чем за окном перестали мелькать дома, сквозняк усилился. Народ начал возмущаться. Стекло задвинули, выслушали протест от тех, кому не хватало свежего воздуха, и в качестве компромисса оставили сверху узкую полосу, от которой все равно сквозило. Я насколько возможно отодвинулся от потного дяди и попробовал задремать. Первое правило выживальщика гласит: отдыхать следует в любой обстановке. Обстановка не располагала. Народ переговаривался, от окна сквозило, в желудке урчало. Я мысленно начал считать, какие же у меня получаются припасы и на сколько дней их хватит. Итак, аптечка, горелка, запасная одежда и прочее уже было, в привокзальном магазинчике я ухватил пачку крупы, две банки мясных консервов и пачка галет остались с прошлой поездки. Галетам — особое спасибо, у меня рука потянулась было к застёжке, но я строго сказал себе, что достану их вечером. Ничего, мы с группой и не такие переходы делали, и одной ухой из пойманной рыбы питались, а там же море! Три дня я протяну, надо будет только рисовать без перерыва, не отвлекаясь. Можно даже сделать простые карандашные эскизы, а красить их дома. И не терять времени. С удочкой посадить Горено… Я скосил глаза на своего спутника. Робот сидел неестественно прямо, глядел вперёд, не моргая, не шевелил ни рукой, ни ногой. Ох! Вот об этом я совсем не подумал, вдруг кто-то заинтересуется такой неподвижностью? Присмотрится к нам, а потом встанет и заорёт: «Робот, убийца!» Но люди вокруг на нас не обращали внимания. Одни были увлечены разговором, другие дремали, третьи глазели в окно, четвертые ели. Тощая женщина с необъятной сумкой напротив нас жевала бутерброд, когда он закончился, она мгновенно вытащила из сумки следующий и продолжила жевать. Я сразу представил, как к концу путешествия ее сумка сдуется, а сама она растолстеет. Можно нарисовать такую карикатуру, это будет забавно, хоть и без идеологической составляющей. От ее трапезы пахло копчёным. Я сглотнул слюну и закрыл глаза, чтобы хотя бы не видеть, как соседка поглощает свои бутерброды. Значит, завтра можно будет сварить кашу с половиной банки консервов. Вечером то же самое. А потом ну будет же в море рыба. У меня нет счётчика радиации, но ее замерит Горено. А если обнаружится опасный уровень, конечно, только меня там и видели… На первой же станции пассажирка с пахучими бутербродами вышла. На её место плюхнулся молодой парень в необыкновенно грязной одежде, на которого немедленно ополчился весь вагон: — Ты что — с кладбища выкопался? Отряхнуться не мог? Как тебя впустили только, бессовестного! Парень вяло возмущался в ответ: — Рабочему человеку за одеждой следить некогда! Лучше окно откройте — задохнуться можно! Я воспользовался суматохой и шепнул на ухо Горено: — Не сиди так прямо, а то в тебе заподозрят робота. Положи ногу на ногу, скрести руки на груди. Не отвечай! Нам ехать до завтрашнего утра! Горено безмолвно сменил позу, причем именно так, как я ему сказал — положил правую ногу на левую и скрестил руки. Он даже не шевельнул головой. Оставалось только надеяться, что на нас так никто и не посмотрит. Парень в грязной одежде вышел в следующем крупном городе. На освободившееся место прошествовал гражданин в светлых брюках, соседи пытались его предупредить, но он отмахнулся, величественно сел, поерзал, а потом подскочил и начал отряхиваться. На этом этапе я решил смотреть в окно и только в окно. Там тоже пейзаж, если на то пошло, в конце концов, я еду рисовать, надо хотя бы план продумать, проникнуться красотой природы… Поезд въехал в тоннель. Мы проезжали под Элеватами, самым длинным и мощным горным хребтом на континенте. За окном тянулись только блестящие стены, далеко впереди прогудел встречный поезд. Я закрыл глаза… …и открыл их, когда тоннель остался далеко позади, как и большая часть дня. Мы ехали на запад, значит, день для нас хоть немного, но удлинился. И вечер запоздал, и ночь была не скоро, не то, чтобы она мне сильно была нужна, но после сна в сидячем положении хотелось побыстрее вытряхнуться из этого поезда куда угодно, хоть в бывшую Империю. И тут мне повезло — на следующей станции вышел мой объёмистый сосед. Поднялся, кряхтя, и вперевалочку зашагал к дверям. Я возликовал — теперь вагон проветрится от навязчивого запаха пота и можно будет чего-нибудь зажевать. Но не обратят ли прочие пассажиры внимание, что из нас двоих ем только я? Я повернулся к Горено. Робот сидел все в том же положении, у него так же были скрещены руки и правая нога лежала поверх левой. — Горено, — чуть слышно сказал я. — Смени ногу! — Не понял, хозяин Миромекано? — он тоже мог говорить очень тихо, и хорошо, потому что людей в вагоне стало поменьше и они уже почти не шумели. — Поменяй позу, — ну что тут сделаешь, он же механизм и понимает слова буквально. — Положи левую ногу сверху правой, распрями руки… Люди не сидят неподвижно. И опять он в точности выполнил мои указания, не добавив ничего от себя. У него не шелохнулись ни голова, ни шея. Есть хотелось уже смертельно. Я не выдержал, полез в рюкзак, сделал глоток теплой воды из бутылки и с как можно более равнодушным видом захрустел галетой. На нас пока ещё не обращали внимания. Большинство пассажиров поменялось, те люди, кто садился в столице, давно вышли. Место рядом со мной пустовало недолго. На следующей станции повеяло сладкими духами и на скамью опустилась молодая женщина, одетая по городской моде — мы в своих студенческих поездках усвоили, что провинциалки наряжаются скромнее. Она села рядом, небрежно вскинула ногу на ногу, поправила волосы, повела открытыми загорелыми плечами. Не то, чтоб я на нее смотрел, просто профессиональная деформация и привычка все подмечать. Паук сказал, что у девушки на плакате большая грудь? Это он ещё мою соседку по вагону не видел! Она вытащила из сумки пестрый журнал и начала им обмахиваться. Ну что же, не запах пота, как от того толстяка, и замечательно, ничего против духов не имею, хотя они могли бы быть и не такими навязчивыми… Она заметила, что я смотрю на нее, перевела взгляд на Горено, который так и сидел, неподвижный, словно памятник. — Эй, парень, твой приятель — красавчик! Я только по-дурацки улыбнулся и кивнул. Конечно, Горено красавчик, не я же. Девица помолчала, фыркнула и начала снова яростно обмахиваться журналом. Пожилой лысый человек со скамейки напротив подмигнул: — Не сдуешь ли ты нас, красавица! Девица мгновенно выпалила в ответ сложное и грязное ругательство, смысл которого был в том, что собеседник для нее слишком стар. Тот обиделся и выбранился, но девица его переплюнула. Сквернословила она совершенно виртуозно. Лысый пытался огрызаться, но быстро сдулся и сбежал на другую скамью. Девица с победным видом продолжала обмахиваться журналом. Вышла она через две станции, и я облегченно вздохнул. Она была слишком яркая, слишком крупная, слишком красивая, ну и понравился ей именно Горено. Робот. Ночь не спешила. Летний вечер долог, а поезд мчался на запад, поэтому небо все золотилось, не желая терять свет. Это было до жути красиво и заслуживало права быть нарисованным, но за всю жизнь я нарисовал уже с полсотни закатов, а ещё мне не хотелось ничего. Ну, может быть, выяснить, что сильнее болит после целого дня пути — спина или ноги. Я прислушался к себе и понял, что болит все. Включая пустой желудок. Но если еду надо было беречь, то хотя бы пройтись до тамбура и немного размяться я мог. Вот Горено брать с собой не стоило. Мне вдруг пришло в голову, что и двигается он тоже слишком правильно. Сидя у окна он не привлекает внимания, а встанет — и сразу окажется на виду у всего вагона. Это же не столичный вокзал и не конечная станция, где выходить будут все. Наказав Горено оставаться на месте и ждать моего возвращения, я побрел по вагону к тамбуру. Там не было никого, я посмотрел на свое отражение в стекле — очумелое от целого дня неподвижности рыжее лохматое пугало — и начал сгибать руки и делать приседания. Наклонился назад, вперёд, достал руками до пола… и тут кто-то ткнул меня в голову так, что я сел в угол тамбура. Надо мной раздался зычный голос: — Прости, парень, я тебя не убила? Нет? Ну и хорошо! Она вплыла в наш вагон. Именно вплыла — несмотря на грузную фигуру, двигалась она легко и грациозно. — Вот где мое место, а я-то, глупая, ищу по всему поезду! Широченная спина в длинном пёстром платье, покачиваясь, стала удаляться по проходу меж скамеек. Я мысленно пожелал, чтобы эта крупная пожилая дама села где-нибудь подальше. Желание не сбылось. Она прошествовала к скамье напротив нас и села. Из сумки у нее пахло чем-то потрясающе вкусным. Я проглотил слюну. Главное, чтобы она не оказалась любительницей поболтать, запахи я как-нибудь переживу. Она только стоя выглядела монументальной, а села и превратилась в обычную женщину с загорелым лицом и седеющими короткими волосами. Сидевший неподалеку кучерявый мелкий человечек обернулся на нее, пару раз шмыгнул красным носом и позвал: — Тетушка Розетта! Что это вы на ночь глядя домой возвращаетесь? — Не твое дело, бездельник, — сказала она, не оборачиваясь. — И не тяжело же вам в сидячем ехать? — Моя спина, нечего жалеть. Это ты себя все жалеешь, бездельник. — Да почему же я бездельник? — А это вся Аквалея знает. И наши поселки. И все побережье, — голос у нее постепенно становился все более тихим и угрожающим. — Какой же я бездельник, тетушка, — обиженно загнусавил тот, — я, может, на работу устраиваться ездил… — Объедать родню ты ездил! — загремела она. — И не говори со мной больше! Чтобы добрые люди не думали, что я вообще тебя замечаю! Красноносый скис. Женщина шумно вздохнула и обернулась на меня. Я с самого начала не сообразил вежливо смотреть в окно и теперь не успел отвести взгляд, так и таращился на нее с открытым ртом. Она этому не смутилась, кивнула в сторону красноносого и спокойно объяснила: — Здешняя язва, бездельник и пьяница. А вам, молодой человек, беспокоиться незачем. Вы же не пьете и не бездельничаете? — Нет-нет, — я тоже бросился оправдываться, уж очень у нее был внушительный вид. — По делам… в командировку. До Аквалеи. Красноносый со своей скамьи возвестил: — Да тетушка Розетта добрая. Когда не злится. А злится она часто. — Я тебе велела не говорить со мной, бездельник, — сказала она, не оборачиваясь. — Значит, до Аквалеи? Это хорошо. Я тоже до Аквалеи. — А там правда опасно? — я хотел спросить об этом как-нибудь по-другому, но вырвалась вот такая дурацкая фраза. — Ну, люди наговорят! — тетушка Розетта засмеялась. Смех у нее был мелодичный, приятный. — Тихо там, это да. Безлюдно. Да и то безлюдно в направлении берега. Со станции все идут налево, к вокзалу, а берег будет направо, вот там почти никто не живет. Дикие места, дороги не очень, не всякая машина пройдет. А пустые места не все любят. Было б там опасно, мой покойный старик бы мне сказал. Он в береговой охране работал. — А много в береговой охране людей? — На этом участке он один был, а так много, конечно. Берег-то большой! У тётушки Розетты было замечательное качество — она молчала, когда к ней не обращались. Я мог посидеть в тишине и обдумать все сказанное. Значит, на побережье вполне можно жить, и я зря пугал себя всякой ерундой? Может быть, я и Горено зря брал и подвергал его опасности? За окном совсем стемнело. Под потолком загорелись тусклые лампочки — уж кто его знает, почему в поездах освещение всегда не очень. Окна закрыли из-за сквозняка. То ли к вечеру стало прохладно, то ли я привык, но воздух уже не казался спертым. Люди на лавочках нахохлились, как куры на насесте. Кто-то дремал, откинув голову. У меня руки сами потянулись к рюкзаку за бумагой и карандашом — вот привезти бы потом зарисовки на тему «Колоритные персонажи в поезде». Только делать этого не стоило, не всем нравится, когда их рисуют. Один преподаватель нам рассказывал, что его в молодости чуть не побили, когда он на людной улице попытался набросать портрет особо фактурного старика. Мне в поезде спрятаться и рисовать из засады было и вовсе невозможно, оставалось только дремать до утра. Как оно всегда и бывает, первую половину ночи я не мог уснуть. Судя по стонам, хрипам, возгласам и беготне туда-сюда, проблемы со сном были не только у меня. Я уже решил, что мучиться придется до Аквалеи, а потом вдруг проснулся от остановки поезда. Уже наступило утро. У меня даже шея не слишком затекла — вертеть головой было не больно. Свет в вагоне не горел, большинство пассажиров дремало, те, кто проснулся, сидели тихо. За окном видны были крыши маленького городка, а над крышами висело рассветное небо такой дивной красоты, что у меня дыхание перехватило. Я страшно пожалел, что не захватил с собой фотоаппарат или камеру — хотя своих у меня не было, а одолжить можно было только у одного из наших студентов, довольно жадного парня. Мы обычно пользовались казенной техникой и никогда не брали ее так далеко. Хотя… Точно! Горено! И как я вчера не вспомнил! У него же глаза-фотоаппараты! — Горено, — тихо спросил я у робота. — Горено, ты же можешь фотографировать все, что видишь? Кивни, если это так! Он с достоинством наклонил голову. — Сфотографируй вид за окном. Горено чуть повернулся в сторону рассвета. У него даже глаза не сверкнули. — Сделано, хозяин Миромекано. И я опять нервно подпрыгнул, но нас вроде как никто не слышал. Вчерашний красноносый проснулся и застонал: — Ой, да что ж так все болит? Он слез с сиденья и потащился в направлении тамбура. С другого конца вагона утешили: — Не нойте, скоро Аквалея! Но солнце успело подняться высоко и мы опять открыли окно от жары, когда поезд, миновав бескрайние луга, остановился на конечной. Аквалея была обязана своему появлению постоянным войнам между двумя континентами. Скоростную линию проложили для перевозки войск. Рядом тогда же провели дорогу для тяжёлых грузов. На побережье не было ничего, кроме временных военных лагерей, никто не желал селиться в опасном месте, как только кончался очередной военный конфликт, народ перебирался в соседние поселки. С развитием авиации и космонавтики необходимость в переброске войск отпала, а железная дорога осталась. Остался и вид с берега на опасный и мрачный Архипелаг. Поэтому конечная станция выглядела странно — не крупный город, а несколько небольших населенных пунктов. Вокзал тоже был невелик — одноэтажное здание с красно-белым орнаментом и всего две площадки. А вот железнодорожных путей я насчитал пять, и ещё несколько петель виднелись поодаль. Наверное, это были остатки дороги для грузовых поездов. Металл перевил землю, как ленты перевивают косы. Нагрелся рассыпанный гравий, через него росла скудно сухая трава, и можно было не нагибаться к рельсам, чтобы почувствовать жар горячего железа. К моему удивлению, на вокзал пошли не все. Часть пассажиров, бодро прыгая через рельсы, направилась в противоположную сторону. Я завертел головой, соображая, куда надо идти нам. Так, мы на западном побережье, значит, море как раз на западе, и путь я найду, даже не спрашивая у Горено! — Нам — туда! — я махнул рукой против солнца. — За полдня доберёмся. И тут же сообразил, что, рассчитывая съестные припасы, не принял во внимание дорогу. Вот совсем. Это что получается, мне надо уложиться в один день? Или голодом там сидеть? И за сколько я вообще доберусь до берега моря? Если верить карте, которую я успел рассмотреть в Университете — полдня должно хватить, если не тащиться волоком, конечно. Может, спросить у кого? В нашем направлении шла только одна молодая женщина простоватого вида — в длинном платье и пестрой косынке. У нее спрашивать не очень удобно, вдруг она решит, что у меня какие-то не такие намерения. Пока я морально готовился ее окликнуть, она вдруг свернула в сторону и исчезла за цветущим кустом. И под ногами уже не было железа, мы шли по траве, что делалась гуще с каждым шагом. С жужжанием проносились насекомые, деревья впереди приветливо покачивали ветвями — нет, хорошо всё же, что это мучение в поезде позади! Как хорошо на воздухе, ровно из тюрьмы вырвался! Да доберусь я до этого моря и сам, тем более, вместе с Горено. А городок все же частично протянулся налево от вокзала, во всяком случае, я насчитал несколько десятков частных домиков. Только транспорта у них не было никакого, не то, что большой город, где тебе на каждом шагу норовит отдавить ногу автомобиль или стукнуть по голове воздушная развязка. Дорога отличалась от луга только короткой и редкой травой. За деревьями и цветущими кустарниками иногда виднелись яркие разноцветные крыши. Потом и они перестали мелькать. Воистину у нас планета контрастов — я шел по совершенно диким и безлюдным местам, которых не коснулась цивилизация, а рядом со мной шагал робот, чудо современной техники. Здесь точно никто не обратил внимания на его слишком размеренную походку, потому что обращать внимание некому. И ведь только вчера я оставил напичканную электроникой столицу, и где-то в космосе несётся со скоростью света корабль — родители из него не выйдут, даже если очень захотят, а ведь он им наверняка надоел не меньше, чем мне надоел поезд. Так что все у меня хорошо! — Эй, командировочные! Нас окликнули сзади. Нас? Да, конечно, а то кого же ещё? Я обернулся и увидел сначала гнедую лошадь с черным хвостом, потом телегу без бортов, а на ней тётушку Розетту. — Далеко вам ещё? До самого берега? Ну, до берега мне не надо, а часть дороги могу подвезти, залезайте! Неудобно? Неудобно утюг в кармане носить. Лошадь — лучший в мире транспорт! Она задавала вопросы и угадывала ответы прежде, чем я открывал рот. Мы залезли на телегу и сели, свесив ноги по краям. Лошадь махнула хвостом и пошла медленнее. Ее бока блестели на солнце, от нее пахло конюшней — запах, который люди угадывают безошибочно, даже если родились в городе. Сено высохло и слегка кололось. — Но-но, милая, давай-ка! Вожжи натянулись, лучший в мире транспорт затрусил чуть быстрее. Горено сидел с непроницаемым лицом. Я от него эмоций и не ждал, но не сочтет ли нас тетушка Розетта высокомерными зазнайками? Может, надо развлекать ее болтовней? Она молчала и не обращалась к нам, я и решил, что заговорю, когда меня спросят. Да и лезть за оставшимися галетами было вроде как неудобно, тем более, когда долго не ешь, голод как бы притупляется. В голове, правда, звенит, но есть не так хочется. Я вытащил бумагу — за работой время идёт быстрей, а лошадь сзади я ещё никогда не рисовал. Над нами светило солнце. На бумаге появилась дуга, черный лошадиный хвост, круп, мышцы которого переливались от яркого света, спина, перетянутая ремнями. И дорога впереди, кусты с кудрявой зеленью, небо с редкими, ослепительными облаками… Все линии были хороши, только не возникло ощущения этой неторопливой небрежности, ленивого, сонного покоя, когда едешь себе неспешно, а далёкий шумный город кажется вообще несуществующим… Я слегка затемнил кусты, а лошадиный круп высветлил. Подчеркнул горизонт. И сразу рисунок заиграл — может, не идеально, но при виде обрывающейся в бесконечность дороги возникали мысли о крае земли, и лошадка больше не терялась на окружающем фоне. Куда теперь лист деть, вернуть в папку? Тетушка Розетта дремала и на меня не оборачивалась. Горено смотрел в одну точку, но он-то даже просто боковым зрением видел все, что творилось вокруг. Может, отдать рисунок нашей вознице? Вдруг ей будет приятно, что кто-то не пожалел труда и изобразил ее лошадку? Хотя, скорее всего, ей это наоборот покажется нелепым. Мы все на факультете знали байку о том, как много лет назад некий художник нашел приют у чужих людей, оставил им в благодарность свою картину, а потом получил признание, и благодетели продали его картину и разбогатели. Только мой рисунок вряд ли когда-нибудь можно будет загнать! Лошадь начала фыркать и встряхивать гривой. Тетушка Розетта подняла голову: — Вот оно, приехали! Ну, командировочные, вам дальше, а мне — сюда. Теперь я разглядел в стороне за кустарником заборчик, а там и крышу дома, деревянную, а потому незаметную. Поодаль виднелась ещё пара домов. — Мы тут последние на пути к морю, — объяснила тетушка Розетта, пока я слезал с телеги — ноги у меня все же затекли. Горено спрыгнул сразу. — И как вам тут живётся? Не опасно? Она махнула рукой: — Меньше слушайте! Нормально живём. У нас тут и не сменилось ничего. Говорила, что мой муж в береговой охране работал? Было б опасно, он бы не от желудка помер, бедняга. У нас только когда прежнюю власть свергали, шумно было, и то не сразу, а через полгода. С вертолетами тут метались по побережью, войска даже перебрасывали. Мой старик тогда долго в море не ходил. Думали, на Архипелаге пограничников поставят, но бросили они это дело. У нас же мирный договор. Да и то, у обеих стран ракеты, никаких лазутчиков не надо… Лошадь всхрапнула и замотала головой. — Сейчас, хорошая моя, — тетушка Розетта взялась за вожжи. — Да, командировочные! Держите, а то мне гостинцев надавали, а одной куда? Она вытащила из своей сумки шуршащий пакет и протянула мне. — Негоже, чтобы еда пропадала! Что? Неудобно? Неудобно посуху плавать. Это вы меня выручите, если заберёте. Спасибо? Ну и хорошо! Жизнь определенно поворачивалась ко мне светлой стороной! Я, ошалев от всего, поблагодарил тётушку Розетту, и только когда мы отошли довольно далеко, вспомнил о рисунке. Может, стоило ей отдать? А, буду же я возвращаться! Не сгину же на берегу. Если почтенного возраста дама живёт поблизости от побережья и не боится, что там может быть опасного? А больше всего мне хотелось разорвать пакет и посмотреть, что там. Вот уж действительно, пока еда была в недосягаемости, от голода сводило живот, но и аппетита не было, а теперь он резко появился! Я обернулся назад. Там не было видно ни телеги, ни лошадки, ни вообще кого-нибудь из местных. Ну и замечательно, никто не скажет, что я как из времён великого голода. Под бумагой был ещё слой бумаги, а под ним — пирожки, которые уже немного зачерствели, а потому не пахли как вчера, но там мог лежать хоть сухой хлеб, я все равно был до чёртиков благодарен. И это были самые вкусные пирожки… нет, самые вкусные были грибы, которые мы ели в прошлом году, когда поехали в лес, попали в дождь, потеряли зажигалку, и только на второй день развели нормальный костер. Бумагу я тщательно свернул и отдал Горено на хранение: — Потом пригодится, чтобы разжечь костер, и вообще, первое правило выживальщика — не мусорить. Он согласно кивнул. Идти стало много веселей. Вокруг было не то редколесье, не то пустошь с редкими жестколистными деревцами, под ногами — мягкая, но сухая земля. Эту диковатую красоту оценил бы только турист-дикарь вроде меня. Вряд ли человек, желающий культурного отдыха, обрадуется редколесью с удивительными хвойными кустарниками и разбросанными там и там пятнами мелких белых цветов. Скорее бы выйти на открытое место, тем более, оно было недалеко. Между стволами виднелось открытое небо. Через несколько десятков шагов мы очутились на пляже, длинном каменистом пляже, разрезанном бухточками и покрытом причудливыми скалами. А до самого горизонта простиралось море — вечное и спокойное. Ветер пригнал на небо несколько пышных сизых облаков, и они отражались в этой переливающейся голубизне. Не знаю человека, который бы не любил моря. Не знаю человека, которому не нравились бы картины с изображением моря. От осознания, что миссия частично выполнена, я почувствовал дикую слабость в ногах и сел прямо на траву, счастливо улыбаясь. Горено укоризненно стоял надо мной. — Я сейчас встану и пойду, — пообещал я. — Помню, что нельзя засиживаться. Мы шли, оглядываясь по сторонам — то есть, конечно, оглядывался я. У Горено прекрасное боковое зрение, если судить о нем, как о человеке. Я сообразил, что у него не только цифровые камеры вместо глаз, но и встроенный счётчик радиации. — Горено, какой тут радиационный фон? Можешь измерить? — Уже измерил, хозяин Миромекано, — мне почудилось в его голосе довольные нотки. Он снова обрёл возможность обращаться к человеку, как положено. — В пределах естественного. Если бы радиационный фон достиг опасного уровня, я предупредил бы вас. Это моя обязанность. — Ну и отлично, — похоже, сюда меня отправили только потому, что больше ни один идиот не дал себя уговорить болтаться в поезде. Места и вправду очень красивые, с Горено никакая опасность мне не грозит. Настроение у меня улучшалось с каждым шагом. Я мысленно показал язык Пауку и всей комиссии. Мы обогнули невысокую скалу, поросшую блестящим темным мхом. За ней открывался берег, он не везде был каменистым, справа, если стоять к морю лицом, виднелась длинная песчаная коса, а далеко среди волн появились темные матовые вкрапления — рифы. — Интересно, далеко ли тут до Архипелага? — задумался я вслух. Горено немедленно ответил: — В пределах видимости один из островов, Локулус. Он принадлежит к массиву Архипелага. Дальше находится остров Меревак. — Все, вижу! — я разглядел далеко в море пёстрое пятно. Островок был совсем невелик, можно и его нарисовать издали. На сам Архипелаг я соваться не буду, дураков нет. Солнце светило в глаза. Оно уже миновало зенит и перекочевало на западную сторону, но до вечера было ещё далеко. Я ещё в дороге повторял себе, что времени терять не буду и сразу возьмусь за работу, а теперь неожиданно понял, что не знаю, как быть. Что рисовать? Вот эти рыжеватые камни? Кусты? Бухточки? Может, остров? Нет, остров точно не годится, потому что против солнца я даже цвет особо не различу. Может, дойти до того песчаного пляжа? Он так же живописен, как и каменистый, не золотистый, а, скорее, бежевый, похож на брюхо гигантского зверя, который растянулся и дремлет под шум волн. И ни души вокруг! Ни лодки, ни случайного рыбака. Только чайки носились над волнами, изредка тревожно крича. Никто мне не мешает, только вдохновение убежало куда-то. Так, глядишь, и день без толку пройдет, а продуктов у меня немного. Горено, что ли, попросить сфотографировать все участки пляжа, а потом работать по фотографиям. Я задумался. Может, я неправильно рассуждаю? Может, мне сразу набросать крупный план, а потом уже дополнить его рисунками всяких особо колоритных скал? У меня ведь есть лодка, надо ее использовать. — Горено, — скомандовал я, — мы выйдем в море! Грести умеешь? — Я знаю, что это за понятие, и смогу, когда вы мне покажете. — Ну и хорошо, первое правило выживальщика — не терять времени зря. — Это может быть только вторым правилом, хозяин Миромекано, — мягким голосом поправил меня Горено. — Некоторое время назад вы уже упоминали, что первое правило выживальщика — не мусорить. Я заморгал глазами, а потом понял и расхохотался — Горено был прав. И сказал он это без всякой задней мысли и желания подколоть. — Это у меня просто такая поговорка. А теперь помоги разобрать лодку. Пока мы раскладывали лодку и защелкивали непослушные крепления, солнце спряталось. Если бы я занимался лодкой один, и вовсе бы ночь наступила. Все же у роботов не руки, а искусные автоматы. Я с сомнением оглядел получившуюся конструкцию — раньше мне казалось, что эта лодка более солидная… Может, потому, что сплавлялись мы в ней по узкой речке, а теперь рядом был океан? Ладно, слишком далеко мы не поплывём! Рюкзаки мы тоже закинули в лодку, сначала я думал оставить их на берегу, но песчаный пляж казался более удобным для ночёвки. Наше судёнышко закачалось на волнах. Оно выдержало и меня, и Горено, роботов специально делали не тяжелее веса обычного человека. Тут и солнце снова выглянуло. Лёгкий бриз, крики птиц, золотые блёстки на воде и острова вдали — вот бери бумагу и кисточку, и вперёд! Но сначала надо было отплыть немного от берега… Горено оказался толковым учеником. Весла слушались его куда лучше, чем меня. Пляж быстро удалялся, и взгляд охватывал все больший кусок берега. Вот как рассыпались и разбежались скалы, а среди валунов открылся грот, и кустарники похожи были на кусочки бронзы, так они выгорели на солнце. Море здесь было необыкновенно прозрачное — даже на приличной глубине я отчётливо видел дно. Ни одной водоросли, только толща воды колыхалась над россыпью камней. И ни одной лодки, кроме нашей, я не заметил. Видно, как умер муж Розетты, никого на его место и не брали? — Горено, давай отплывем ещё немного подальше от берега. В направлении песчаного пляжа, но глубже в море. Там вид будет ещё лучше. Горено сказал с этой своей мягкой интонацией — хоть и считается, что у роботов совершенно невыразительные механические голоса, я уже понял, что он со мной не согласен: — Считаю своим долгом предупредить вас, хозяин Миромекано, что атмосферное давление падает. Это не представляет угрозу человеческой жизни, и я не предупреждал бы вас, но сейчас мы находимся на плавсредстве. Я поглядел на небо. Да, на западе собралось несколько облаков, пышных, кремового цвета, словно большое пирожное. Но над нами растекалась только ослепительная синева, дождь точно не начнется сейчас, а долго в море мы не задержимся. — Мы скоро повернём назад, а сейчас давай ещё немного проплывем в направлении того острова, как его, Локулус? Внизу замелькала стайка ярких рыбок. Переливающиеся, быстрые, они пронеслись под нашей лодкой и исчезли в ее тени, раз — нет их! А там и водоросли наконец показались, не та мутно-зеленая речная мочалка, которую я видел в походах, а нечто резное, ажурное, разноцветное, оно колыхалось в воде, сплетая прекрасную радужную кисею. И дно по-прежнему было видно, до последнего камешка! Я поднял голову. Прямо по курсу был остров, далеко ещё, но теперь можно было его рассмотреть. Бурый, со скудной растительностью, он был похож на костистый затылок великана, что опустил лицо в воду и так застыл навсегда. Я вытащил планшет с бумагой и прочим. Море совсем успокоилось, лодка лишь тихо покачивалась, на воду набежала тень от облаков. Они изменились за это короткое время, превратились в птичьи крылья с растрепанными перьями, что обнимали небосвод. Их подсвечивало солнце, и снизу они казались совсем темными. Это тоже было необыкновенно красиво, только… Только я вдруг вспомнил рассказ одного из выживальщиков постарше. Они с компанией были на большом озере, гребли и восхищались закатом, пока кто-то опытный не глянул на небо и не взревел: «Гребите, идиоты, сейчас буря начнется!» — Горено, поворачиваем к берегу, — сказал я. — Так, на всякий случай. Сфотографируй остров и пляж, и плывём назад… — Уау! — взвыл налетевший неведомо откуда холодный ветер. Даже чересчур холодный для субтропиков. Волны вскипели бурунами. Лодку несло прочь в открытое море. Поверхность воды блестела на солнце, но блеском опасным, как сверкает клинок. О, такую картину тоже стоило нарисовать! Когда мы откажемся на берегу, конечно… По лодке застучали крупные капли дождя. Солнце разом перестало светить. В борт ударила волна, лёгкий пластик не выдержал, и мы вместе с рюкзаками очутились в воде.