Железная маска Трианглета

— Простите, и что же вы такое нарисовали? Экзаменатор Аранеуто смотрел на меня снизу вверх. Не потому, что он такого маленького роста, а потому что я стоял, а он сидел. Он сложил брови уголком и смотрел на меня укоризненно, но с надеждой, как глубоко любящий отец смотрит на любимого сына, изменившего родине. — Плакат. Он скорбно вздохнул. По заострившемуся углу между бровями стало понятно, что предательство родины — ничто по сравнению со скверно нарисованным плакатом. — Это не плакат, Миромекано. Это называется худшим словом. Я не могу произнести его при женщинах. Единственная женщина в помещении, техничка, натирала стекла в шкафу в дальнем конце аудитории и вряд ли могла нас слышать. Пришла пора задавать наводящие вопросы: — Почему же? — А вы поглядите! — он занёс указующий перст над моим несчастным эскизом. — Как вы можете охарактеризовать это безобразие? Честно скажу, безобразие мне нравилось, хотя любому рисовальщику собственные творения нравятся далеко не всегда. Нужно было нарисовать пробный плакат-рекламку для поступающих в университет, с лозунгом, что им открыты все пути. Я и нарисовал девушку, стоящую на развилке трёх дорог. На губах ободряющая улыбка, волосы развевает ветер, рука вытянута вперёд — выбирайте любой путь, товарищи! На горизонте контуры футуристических зданий. Краски чистые, сочные, линии все удались, не слишком оригинальный сюжет, но и тема особого простора не оставила. К тому же мне не сказали, что это старо или избито! — Простите, но где же тут безобразие? — Неужели вы сами не видите! — его тонкий паучий палец нацелился в девушку. Та бесстрашно и радостно улыбалась. — Разве она некрасиво получилась? — Наоборот, красиво! Слишком красиво! Даже чересчур! — И что тогда вам не нравится? — Вот это что? — Аранеуто ткнул карандашом в туловище нарисованной девушки. — Ну как что… Она призывает идти учиться, показывает открытые пути. — Открытые пути! Вот это у нее что, открытый вы путь? Наверное, он думал, что очень смешно пошутил. И точно думал, что я очень тупой, раз не понял ни вопроса, ни шутки. — А что у неё должно быть? Аранеуто оглянулся по сторонам. Но в аудиторию никто не заходил, мы так и торчали тут небольшой компанией, — я, он, ещё два преподавателя за сдвинутыми вместе столами и техничка. — Грудь! — прошипел он зловеще. — Должна быть? — Есть! — Да, есть. И что? — Не такая! — А какая? — Вы что, не понимаете? Слишком большая! — Да нормальная! — я так удивился, что забыл главное правило художественно-графического факультета: «Не спорь с Пауком». Паук — прозвище Аранеуто. Не только потому, что у него короткое толстое туловище и длинные неуклюжие конечности. Главным образом из-за того, что всех, кто ему возражает, он запоминает и начинает плести паутину, чтобы потом непременно подстроить какую-нибудь каверзу. — Какая же она нормальная? Простите, вам агитационный плакат доверили нарисовать, а не безответственную особу! Вы, пожалуйста, оставьте этот буржуазный нездоровый эротизм. — Может, тогда лучше мужчину нарисовать? Угол между его бровями опять заострился. — Мужчину! Я не знаю, как вам теперь доверить натюрморт изобразить. Внесёте в него, чего доброго, что-нибудь этакое… Я промолчал. Похоже, больше ничего и не оставалось. Теперь все зависело только от настроения экзаменаторов и их желания придраться. Впереди был выпуск, позади — экзамены, в активе у меня, помимо прочего, работа в издательстве. Только, если Паук начнет придираться, это все будет занесено в пассив. Он и начал. Он произнес не слишком длинную, но и не короткую речь, употребляя почти без связки свои любимые фразы: — …нездоровый эротизм… отсутствие руководящей роли… учащийся сделал попытку изобразить… не представляет, не поднимается над уровнем… Мы, я и два экзаменатора, вежливо слушали. Они — изображая повышенное внимание, я — гадая, очень ли зол Паук и чем дело кончится. Паук неожиданно выдохся, оборвал сам себя на полуслове и сказал: — И что нам с вами делать, Миромекано? Я виновато пожал плечами, глядя на стол, на длинную царапину на его поверхности, мимо своего злополучного плаката. Самое худшее — комиссия не сочтет меня заслуживающим диплома. Вроде и не так страшно, но когда весь последний год только этого диплома и ждал… Вообще довольно странно, что иногда нам приходится переживать действительно страшные потрясения, а потом мы их забываем, и важными снова становятся мелочи! Ну не будет диплома, не умру же я с голоду. Но в тот момент я продолжал изучать царапину на столе и думать, как несправедливо, что некоторым моим однокурсникам дипломная работа уже одобрена, а они учились хуже меня. — Можно дать другую тему для плаката, — сказал Блаттано, второй экзаменатор, дядька не злой, но какой-то бестолковый, что ли… Аранеуто от него отмахнулся. — Это не единичный прокол, увы, это тенденция. Да и происхождение… — он снова поднял брови вверх и скорбно вздохнул. Да, я разозлился — сомнительное происхождение тут у большинства, я не один из бывших школ резерва. Правда, и отцы-торри не у всех учащихся отыскались. И тут третий экзаменатор, чьего имени я не знал, и который до поры до времени сидел тихо, вдруг сказал: — А пейзажи, молодой человек? — Что? — Паук быстро повернулся в его сторону. — Пейзажи ведь он не испортит? — Вы о том проспекте? — Ну да, — экзаменатор повернулся к компьютеру. — Я тут просмотрел ваше личное дело, Миромекано, вы ведь выживальщик? — Ну, не совсем, — я не понимал, к чему он клонит. — Но мы с группой ходим в походы, да. И стараемся обходиться минимумом вещей. — А ещё в личном деле есть запись, что у вас нога была сломана. В походе? — Нет, это я здесь неудачно по лестнице бежал. Но нога уже совершенно нормально работает, мне её ученица моей матери оперировала. Доктор Камилла. — Да, ваша мачеха врач, тут тоже отмечено. А сейчас они с вашим батюшкой в экспедиции…на «Квазаре». Длительной экспедиции. — Да, уже год. — Так вы вполне самостоятельны. Тогда можно попробовать. Слово такое знаете — Архипелаг? — Тот самый? Который радиоактивный? — Был он радиоактивным, — слегка поморщился экзаменатор. — Был много лет назад. Сейчас нет. Блаттано обрадовался и подхватил: — Точно! Раньше был, сейчас нет! — Ну, я за него рад. Третий экзаменатор опять поморщился. Чем-то я им всем не угодил. — Там практически безопасно, но сами знаете, дурная слава, люди и по берегу-то ходить опасаются. И это плохо, что простаивает без толку прекрасный участок земли, расположенный в субтропической зоне. Конечно, можно начать там строительство и направить людей. Но у нас не старая власть, которая насильно сгоняла трудящихся в самые скверные и гиблые места. Мы строим новый мир, в котором нет места принуждению. — Да, да, — закивал Блаттано. — Новый мир! — Ну вот, — третий экзаменатор в его сторону и бровью не повел.- Неплохо было бы создать проспект, небольшой, страничек на шестнадцать. Виды побережья, острова на горизонте, море и пляж. Как это все оформить красиво и привлекательно, вас учили целых пять лет. — А фотографии? Разве на них места не видно? — я точно ляпнул это сдуру, вот уже Паук лапы потирает, думая, что я отказываюсь. — Видно, но на фотографию нужно несколько мгновений. А когда человек рисует пейзаж, он явно тратит на это больше времени, — третий экзаменатор был терпелив. Его поведение нравилось мне все больше и больше. — Рисунок как бы подразумевает, что человек не торопился, выбирал ракурс, краски, и ничего с ним не случилось. — Только не вносите в пейзаж нездоровую чувственность, — процедил Паук. Я ушам своим не поверил. Он, выходит, тоже готов доверить мне это задание? Нет ли здесь подвоха? — А что от меня требуется? — Да ничего особенного. Вы же ездили с группой на пейзажные зарисовки. Только поедете один и на поезде. Пора, товарищ, самостоятельным становиться, журналисты не всегда толпой на задание отправляются. Тем более, там безопасней, чем в большом городе. Места спокойные, диких животных нет, даже преступности нет — всякие маргиналы народ суеверный, — продолжал третий экзаменатор. — И что? На острова на лодке перебираться? — Какие острова! — возмутился он. — Ни на какие острова вас не посылают. Просто пройдетесь по побережью, сделаете зарисовки. Текст сопроводительный напишете, если будет такое желание, хотя… Ладно, не надо самодеятельности. Только рисунков хватит. Текст специальный человек напишет. Появится туристическая зона, сперва стихийная, потом… — он мечтательно закатил глаза. — Да, — подержал его Блаттано, — вот так постепенно… народное достояние… разумное использование… в народном хозяйстве ничего не должно пропадать зря, верно я говорю? Он заискивающе, как мне показалось, посмотрел на Паука. — Верно, — процедил тот, глядя только на меня. — Распоряжение мы тогда вам выпишем, подождите немного в коридоре. С ним пойдете в кассу. Узнайте, когда поезда ходят, вроде бы раз в сутки, вы можете успеть на сегодняшний. — Что, вот так сразу? Паук мгновенно изобразил на лице глубочайшую укоризну: — Журналистика — это быстрота и оперативность. Или вы отказываетесь от поездки? Вам не нужна вторая попытка? Вам не нужен шанс исправить ваш плакат? — Нужен! — быстро заверил я. — Если нужен, и хорошо, — сказал третий экзаменатор. — Сроку вам… ну пусть будет дней десять. Про запас. Вместе с поездкой это займет чуть больше. Впрочем, вы наверняка вернётесь раньше. Можете идти. — А распоряжение? — Подождите в коридоре пару тильтилей, мы вам вынесем. Я потянул было со стола свой безнравственный плакат, но с другой стороны его резво цапнул Аранеуто: — Оставьте! — Зачем? — удивился я. — Как образец! — ответ у него был готов мгновенно, он словно подставил щит под удар меча. — Как образец некачественной работы, как доказательство, что наилучшая техника исполнения не спасет от… Короче, идите и ждите за дверью. Я вышел. Вообще, когда вот так выгоняют за дверь с указанием подождать, возникает дурацкое чувство — вроде как ты свободен, а вроде и нет. Мои однокурсники давно разбежались, я один торчал в пустом коридоре и думал, что выбрал нелепую профессию. Насколько легче человеку физического труда — строй себе дом и не думай, выдержан он в духе мира и братства, или нет. Я ничего не имел против путешествия, но внутренний голос подсказывал — на одиноком безлюдном побережье будет в лучшем случае просто тоскливо, а про худший и гадать не хочется. Окно было открыто. На дворе уже много дней зноем дышало лето, хотя календарь и заикался о конце весны. Солнце разогрело и выбелило камни мостовой, листья на деревьях стали жестяными от жары. Практиканты пересаживали цветы на клумбе, таскали воду большими лейками и поливали не столько цветы, сколько друг друга, веселясь и хохоча. Хорошо им! Мне три года назад тоже хорошо было, никакие ханжи не докапывались до линий на рисунке. И тут вышла техничка, мокрой рукой сунула мне бланк с распоряжением, шмыгнула носом и сообщила: — Сказали не заходить. Иди, голубчик, сразу на кассу. До кассы было далеко — она находилась в самом старом корпусе, а кафедра худграфа — в новом. Вокруг первой, самой давней постройки, возводили все остальные, они соединялись с ней и друг с другом длинными надземными переходами. Как лучами. Прямой переход закрыли на ремонт. Я пошел боковыми коридорами, по дороге от быстрой ходьбы повеселел и почти забыл старого ханжу Паука. Впрочем, я мог продолжать возмущаться хоть вслух — мне почти никто и не встретился. Большинство учащихся уже сдали последние экзамены и разошлись на отдых. Пару раз я столкнулся со стайкой ребят с другого факультета, и один раз мимо прошел незнакомый преподаватель. Летом коридоры пусты по-особенному — кажется, будто в каждом углу написано слово «каникулы». Окошечко кассы было прикрыто, зато распахнута дверь. Изнутри доносились голоса. — Заявление примите. И все. Оно заверенное, — говорил молодой мужской голос. Ему отвечал голос постарше, принадлежавший Гетупидано, ответственному по финансам. Известен он был как знатный скупердяй (именно Скупердяем его за глаза и звали), и преподаватели, и студенты его тихо ненавидели и ждали, пока на эту должность назначат кого-то другого. — Было бы лучше всего, если бы товарищ бывшая профессор принесла его сама. Может понадобиться ее подпись. — А вот и свидетельство от врача, — парировал первый голос. — У нее больные ноги. Она с трудом выходит из дома. И дополнительное лечение ей необходимо именно поэтому. Человек всё-таки кафедру основал. Семьдесят лет работал тут. — Жаль, что эти семьдесят лет прошли при старом режиме, — кислым голосом заметил Скупердяй. — Да, — согласился первый голос. — Очень жаль. Если бы товарищ профессор это знала, то приняла бы меры. Например, родилась бы попозже. Она и сама бы предпочла, чтобы ей сейчас было лет на пятьдесят поменьше, но уж что есть, то есть. — Да, — подтвердил Скупердяй. Иронизировать над ним было бесполезно, он обладал то ли непробиваемым спокойствием, то ли такой же непрошибаемой тупостью. — Но теперь мер уже не принять. — Примите заявление, — сказал молодой голос с нажимом. Наступила пауза. Затем Скупердяй буркнул: — Ладно, оставляйте. — Завтра приду и узнаю, как продвигается рассмотрение, — пообещал проситель. Ответом было неразборчивое ворчание. Потом дверь открылась, оттуда вышел незнакомый мне молодой человек — для студента он был слишком взрослым, а до преподавателя, пожалуй, всё-таки не дорос, — пробормотал под нос какое-то ругательство и бодро зашагал прочь. Я мысленно приготовился к тому, что Скупердяй будет не в духе и прочитает мне (кому ж ещё, не Пауку же) лекцию о необходимости беречь государственные средства. Он иногда бубнил о расточительности, даже когда люди просто получали зарплату. Но, видимо, всю свою энергию он потратил на предыдущего визитера, не глядя, подмахнул мой бланк и отправил в соседнюю комнату, к бухгалтеру. В общежитие я пошел сразу, как получил довольно тощую пачку командировочных. Там как раз было шумно, но не на нашем этаже. Я не знал, радоваться или огорчаться отсутствию муравейника, хотелось одновременно и тишины, и поговорить хоть с кем-нибудь, рассказать, что мне устроил Паук, и выслушать что-нибудь одобряющее. В нашей комнате сидели только Вептаро, вечный организатор попоек, и ещё один студент, Локустано. Он лучше всех на кафедре делал копии с картин — не отличить от оригинала. И выпускную работу у него давно приняли, он просто скопировал одну из фотографий первых послереволюционных дней. Его похвалили за идейность. Окна у нас выходили на солнечную сторону, но эти двое плевать хотели на жару и не опустили защитное покрытие. — Где все? — спросил я. Вептаро пожал плечами: — А ты в коридоре не столкнулся? Кто зал готовит, кто что. Мы тут считаем, сколько надо вина. — Сорок бутылок — мало! — убеждённо сказал Локустано. — Ты и в прошлый раз говорил, что мало, однако все перепились. Я прошел в свой угол и начал собираться. — Ты куда? — спросил Вептаро. — На задание. Природу рисовать поеду. Побережье. На выпускную работу. — Ты же плакат рисовал? — Забраковали. — То есть, ты скидываться не будешь, — сообразил Вептаро и вычеркнул что-то в блокноте, который держал в руках. Вот тебе и подбодрил! Его интересовала только вечеринка по случаю окончания курса. — Что берешь? — спросил Локустано. Он тоже не стал бы мне сочувствовать, мы друг друга недолюбливали. Но он, как и я, был выживальщиком и мог дать совет. — Что всегда. Рюкзак, одежду, аптечку, пара банок консервов у меня есть, остальное по дороге куплю. Вам тут не душно? Покрытие бы опустили! — Оно заедает. Побережье рисовать будешь — лодку возьми. Она под кроватью у Вептаро, — он нырнул под кровать и голос его звучал неразборчиво. — Вот! Она складная, двух человек выдержит. — А я ее дотащу? — я критически осмотрел пластиковый чемоданчик, который разбирался в полноценную лодку, это да… — У меня ещё рюкзак. — У нее колеса. За ручку потянешь и дотащишь. У тебя в движении рисунок всегда хорошо получается, — сказал Локустано. Видимо, теперь, когда он свой диплом уже почти получил, в нем проснулось великодушие. — Эй, — запоздало возмутился Вептаро, — вы что, обсуждаете без меня, как заберёте мою лодку? Локустано отмахнулся: — У тебя ее кто только не забирал! — Так это все вместе учились. А вернешь когда? — По возвращении, дней через десять, — сказал я, всё ещё сомневаясь, что мне нужна эта лодка. — Через десять дней мы ещё будем тут, — подмигнул Локустано, — за бывшими резервистами общага сохраняется до середины лета точно. Так что не переживай, вернёт. Вептаро буркнул: — Ладно, все равно ей сто лет в обед… Слушай, нам надо тарелки. У ребят с шестого попросить. — А в столовой разве нет? — удивился Локустано. — Музыкальные, балда! Меньше о жратве думай! Они опять занялись своими подсчетами, хотя в комнате было невыносимо жарко. Я сказал «спасибо» и вышел в прохладу коридора. Они этого даже не заметили. В коридоре меня осенило, кому можно и даже нужно сообщить об отъезде, — Кладу, отцу моей матери. Она приемная, да, я немного помню свою родную маму, но про ее родителей я не знаю ничего. Переговорный пункт тоже был на территории Университета. Как у нас говорят гостям столицы — хочешь посмотреть город, потратишь день, хочешь посмотреть Университет, потратишь год. Это был целый научный центр с кучей прилегающих организаций и территорий, соперничал с ним только печально знаменитый Центр №1, уничтоженный во время революции. Можно было проехать на движущейся дорожке, но сейчас, в конце учебного года, ее отключили, я шел пешком и у меня было время поразмышлять. Когда мои родители отправились в эту экспедицию, я очень бодро их заверял, что взрослый, скучать не буду, по уши загружен учебой, провожу все время со сверстниками и… и так далее. Им это было важно, на отца, как на бывшего торри, все равно нет-нет, да косились, маму ее соплеменники эферийцы тоже не одобряли, вслух ничего не говорили, но в глазах у них угадывалось непонимание. Отец ждал полета в дальний космос, как ждут милости Великой матери, и часто повторял, что засиделся без настоящего дела. В экспедиции они были бы заняты работой, и аристократическое происхождение отца бы позабылось, и к браку мамы с героем космоса ее сограждане стали бы относится терпимей… Длительный космический полет всем бы пошел на пользу — во всяком случае, мы втроём на это надеялись. Останавливало их только то, что мне в экспедиции места не нашлось, и по возрасту, и по профессии. В восемнадцать лет я сбежал из дома (маме выделили апартаменты на территории Медгородка) в общежитие, отговорившись тем, что там веселее в какой-то степени так оно и было — скучать среди однокурсников мне не приходилось. А ещё через год с космодрома стартовал «Квазар» — огромный космолёт нового поколения со смешанным экипажем в сотню человек. Он летел к Карулиаде, синему сверхгиганту, и более далёкого объекта люди пока ещё не исследовали. В прессе регулярно мелькали статьи, что физики вот-вот откроют возможность путешествовать в подпространстве, но это было именно «вот-вот». Мы так и не могли превысить скорость света, и звёзды не торопились стать для нас близкими, как соседние города. «Квазар» должен был вернуться через семнадцать лет. Совсем мало по космическим меркам! Для участников экспедиции времени пройдет втрое меньше, это для меня — почти два десятилетия. Они улетели вдвоем, а я остался один. Я пытался сам над собой смеяться за такие мысли, мне ведь было уже не восемь лет, но тоску не получалось прогнать разумными рассуждениями. Я обещал им не скучать, но скучал. Пусть уж отец, разбирая со мной какую-нибудь задачу по физике, возмущался бы и повышал голос на первом же действии, или мама излишне беспокоилась, тепло ли я одет, а то здесь такой ужасный климат! Пусть. Пока они были рядом, мне казалось, что их слишком много, но когда они улетели на семнадцать лет, мне сразу стало их не хватать. Излишняя свобода похожа на пустоту, в нее проваливаешься. Если бы у меня были тут близкие друзья! Но мой школьный товарищ Рулано решил стать архитектором. А в университете сразу же образовались свои приятельствующие группки и я ни к одной не примкнул. Я честно ходил на все формальные и неформальные сборища, ездил в походы, пару раз вместе со всем курсом сорвал занятие (это было сразу после отлёта «Квазара», у родителей не было бы из-за меня неприятностей), но всегда оставался чуть в стороне. Ко мне относились хорошо, у нас вообще был дружный коллектив, просто задушевной дружбы ни с кем не вышло. Лучше всего дружить получалось с девчонками! Для них я был этаким всехним братцем. Закрепить мольберт, передвинуть что-то тяжёлое, открыть тугую дверь. Или наоборот — подержать: — Ой, Миро, подержи дверь в нашу раздевалку, чтоб никто не подсматривал, а то задвижка сломалась! Или: — Ой, Миро, выручи, скажи моему парню, что мы с тобой в библиотеке занимались, а то он такой ревнивый, он меня убьет! От последней фразы мне захотелось бешено расхохотаться, но она сказала истинную правду — никто из парней не воспринимал меня, как соперника. Одна из моих однокурсниц объяснила: — Это потому, что ты чересчур воспитанный. На мой взгляд, не был я особенно воспитанным, да и никто у нас на курсе не был хамом. Скорей, со своими рыжими волосами и веснушками я просто выглядел несуразно. Итак, из близких по-настоящему людей у меня остался только Клад. Мой приемный дедушка, если можно так сказать. Был у меня и сводный брат, сын мамы и родной внук Клада, крайне вежливый молодой эфериец и действительно славный человек, но он лет на пятнадцать старше меня и общего языка мы с ним не нашли. Его интересовала социология, и как только соседнее государство Трианглет допустило к себе эферийских наблюдателей, тут же собрался и уехал туда. Его страшно интересовало их общественное устройство. — Живое средневековье! — говорил он восторженно. Уж не знаю, насколько ему удалось изучить это средневековье, все эферийское представители и наши посланники, возвращаясь из Трианглета, в один голос жаловались на чопорность и замкнутость местных жителей. В страну можно было приехать только в составе организованной группы, на границе приходилось пересаживаться в специальный транспорт, жить исключительно в строго отведённом для этого месте и всюду ходить под конвоем. Даже тех, кто знает местный язык, сопровождает переводчик, с простыми гражданами разговаривают только через него. На все упрёки, что это не вяжется с договором о вечной дружбе и мире, трианглетцы рисуют на физиономиях улыбки — что поделать, таковы их многовековые традиции, отступить от которых сразу трудно! Дружить согласны, но на вашей территории, пожалуйста! С ними даже по телефону поговорить — проще в дальний космос слетать. Имперцы, как все по старой памяти называли жителей Трианглета, постоянно включают защитные поля, которые никакие электромагнитные волны не пропускают. Зато дозвониться до соседней планеты Эо Тау — легче лёгкого. У нашего Университета связь с научной станцией на Утренней звезде, потому что здесь преподают и эферийские учёные. Я иногда думаю, что при нашей тиксанданской безалаберности может прийти любой человек с улицы и заказать бесплатный разговор. Пока вроде никого на этом не ловили. До революции было очень много мобильных средств связи, у представителей правящей верхушки так точно, ещё эту функцию выполняли личные роботы. Только сейчас роботов почти не осталось, как и мобильных раций. Во всяком случае, они не у каждого. Постоянно звучат призывы наладить производство, но они призывами и остаются. Чересчур усердным пеняют — вы знаете, сколько это стоит, товарищи? Прежде правящий класс имел средства связи, личных роботов, летательные аппараты в каждом доме, и все это за счёт изнурительного труда простых людей. Все будет, но позже! Я помянул недобрым словом этих болтунов, когда дошел до переговорного пункта, и обнаружил, что сервер управления железной дорогой опять отключен. Значит, мне придется тащиться на вокзал и покупать билет в лучшем случае в автоматической кассе. И ещё придется тащиться туда с багажом, потому что я могу и не успеть вернуться. А если я сегодня не уеду, Паук непременно поставит мне это на вид. Только перед отъездом мне ещё больше захотелось пообщаться хоть с кем-то сочувствующим. С переговорного пункта я заказал сеанс с Эо Тау, думал, придется ждать вечера, а то и вовсе завтрашнего дня — тогда поговорить с Кладом не удалось бы. Но линия неожиданно оказалась свободна. Клад был на станции, мне и ждать не пришлось, пока его позовут. Он моему звонку обрадовался, потому что с родным внуком поговорить ему удается редко, в Трианглете все по жёсткому расписанию. Да и ко мне он вроде как хорошо относится, с отцом они еле здороваются сквозь зубы, а со мной он приветлив. Скорее всего, потому, что эферийцы вообще любят детей, а меня он впервые увидел ребенком. Мы поздоровались, он спросил, как у меня дела, я про свою злополучную работу решил не рассказывать — зачем зря тревожить, получу диплом, тогда и похвастаюсь. А то ещё решит Клад за меня вступиться, честное слово, не надо мне такого. — Я тут просто предупредить хотел, — сказал я, когда мы обменялись обычными фразами про погоду. — Я на редакционное задание отправляюсь, природу рисовать, дней десять звонить не получится. Не беспокойтесь за меня. Я произнес эти слова и мысленно начал счёт — между нашей планетой и Утренней звездой приличное расстояние, ответы приходят с опозданием на пару тильтилей. — Вот неугомонные у вас преподаватели, выпуск на носу, а они все гоняют вашу группу! — Нет, не всю группу, — про Архипелаг я решил тоже не говорить, не заставлять старика нервничать. — Меня одного. Пока я ждал ответа, на экране отражалось его спокойное лицо. Эферийцы умеют сидеть совершенно неподвижно, словно статуи, поэтому их легко рисовать, наши натурщики вскоре после начала сеанса начинают вертеться и спрашивать громким шепотом: «Получается?» Когда Клад услышал мои слова, у него в глазах сразу отразилась тревога. Похоже, я не сумел скрыть свое… нет, не беспокойство, неважное настроение. Нервничать незачем, не на съедение же я еду к Архипелагу. — Почему одного тебя? Вы всегда ездили на природу все вместе. — Да все хорошо! — интересно, насколько хорошо у меня получилось изобразить беспечность? — Просто это уже выпускная работа, она должна быть индивидуальной. Внимательные черные глаза смотрели на меня с экрана, пока сигнал несся между планетами в космической пустоте. Ещё в школе резерва, в моем далёком детстве, мне говорили, что взрослый всегда распознает чужую ложь и скроет свои чувства. Похоже, я так и не войду никогда в эту привелигированную когорту взрослых людей, меня рассекретили на раз-два. — Вас никто и не заставлял отбирать друг у друга кисточку и рисовать на одном холсте. В какое хоть место ты едешь? — Я? Э-э… ну, где придется. Где будут живописные виды и вообще… — Понятно, — ответил Клад после паузы. — Знаешь, Миро, я все равно собирался навестить Сино Тау в ближайшее время. Дней через пятнадцать как раз и буду. — Я к тому времени вернусь, — вставил я, но он продолжал, не дожидаясь моего ответа, который должен был долететь до него только через тильтиль. — Знаешь что, Миро? Возьми с собой Горено! — Что взять? — удивился я. — То есть, кого? Робота? На этот раз Клад молчал, пока я не ответил. — Кого или что, не важно… Да. Робота. Тебе же не запрещали брать с собой инвентарь? А робот может считаться инвентарем. Он же имущество вашей… — он чуть запнулся, — семьи. Сейф же тебе откроют просто по отпечаткам пальцев, ведь так? У всех участников экспедиции «Квазар» и у их семей льготное пользование хранилищем. — Кажется, да. — Проверь! — с нажимом сказал Клад. — Проверь, Миро! Если твои преподаватели не хотят тебе вреда, они не будут возражать против Горено. Он идеальный защитник, не ест, не пьет и не спит, предчувствует землетрясения, улавливает электромагнитные сигналы. Если там, куда ты едешь, не проведена телефонная линия, мы с тобой сможем общаться через Горено. Обещай, что возьмёшь его. В бывшую Империю с ним поехать нельзя было, но на уединенном побережье возражать некому! Разве что тебе нужно будет следить, чтобы никто не воспользовался им, как оружием… Так ты сам говоришь, что едешь туда, где никого не будет. — Хорошо. Он посмотрел на меня немного недоверчиво, но беседу все равно пора было заканчивать. Я отошёл от переговорного пункта и задумался. Клад был прав! Действительно, робот мог решить кучу проблем, начиная от недостатка информации и заканчивая недостатком рабочих рук. Он замерит уровень радиации, поможет обустроиться на побережье, заметит издалека зверя или человека. Да, крупных хищников там нет, но какие-нибудь бандиты могут оказаться, где угодно. И вообще… Я пару раз глубоко вздохнул и признался себе: да, мне не только одиноко, мне страшновато ехать на этот чёртов Архипелаг! И радиация, и уединённость места, просто ногу сломаешь в глуши — и конец. Нет, я не думаю, что комиссия отправила меня туда в надежде, что со мной что-то случится, но рассчитывать, что я струшу, откажусь, а за это буду лишён диплома, они могли. В прошлом году одного студента на соседней кафедре исключили за мелкое хулиганство, ещё одного — за то, что у него проворовался отец. Мелких пакостей от того же Паука вполне можно ожидать… Только как взять с собой Горено? Я помнил его вроде как не очень хорошо, но зажмурился — и представил себя сидящим за столом, напротив высокий человек с правильными чертами лица и светлыми ничего не выражающими глазами. Мы беседуем, он отвечает, но сам никогда вопросов не задаёт. На прогулке он всегда держится рядом, в двух шагах позади, чтобы в случае чего прийти на помощь. Горено был с нами целый год в заповеднике на Эо Тау, розовой планете, на которую переселяются наши соседи по солнечной системе — эферийцы. Ну а тут, у нас на родине, роботов не жалуют. Его деактивировали и поместили на хранение. Я знаю из учебников (и немного помню из раннего детства), что роботов на Сино Тау раньше было много. Их использовали в военном деле, в космосе, на подлодках, в холоде станций на полюсах и в условиях повышенной радиации… Кто-то из политических деятелей заявил: «Человек может предать, механизм — никогда», и этот девиз радостно подхватили, сделав из роботов личных помощников и телохранителей. А потом — солдат и карателей. Аристократов-торри у нас было по статистике тридцать два процента населения, а всех остальных — шестьдесят восемь. Эти шестьдесят восемь процентов роботов и возненавидели. Известный поэт Тиньяно создал целую гневную элегию о «чудовищах с железными сердцами» и сильно соврал — сердец у роботов не было, а железа и прочих металлов в их механизмах содержалось немного по сравнению с пластиком. Преданность правительству в них поддерживалась за счёт связи с главными техническими центрами — как у нас, так и в Империи. В день революции эти центры захватили первыми. И роботы, повинуясь электронным приказам, восстали против бывших господ. Послушные многофункциональные механизмы могли бы служить новому общественному строю и принести немало пользы. Поначалу революционное правительство думало именно так. Но народные массы с этим решением не соглашались. Слишком свежа была память о том, как не знающие жалости механические солдаты усмиряли бунтовщиков и расстреливали рабочие кварталы. Там, где люди могли разгромить и уничтожить роботов, они их громили и уничтожали. Дело кончилось тем, что производство человекоподобных машин временно прекратили, а оставшихся роботов стали задействовать в космосе, в подземных и подводных работах — словом, там, где они будут не на виду и принесут максимальную пользу. Может, это было и не слишком умное решение, ведь с орбиты или атомной подводной лодки можно нанести огромный вред, если захотеть. Но для настрадавшихся от роботов людей главным было своих врагов не видеть. Не знаю, произошло ли подобное в Трианглете, имперцы славились трудолюбием, покорностью и железной дисциплиной, то есть велели бы им оставить роботов — и никто бы не возражал. Но Трианглет страна закрытая, невозможно точно знать, что там происходит. Несмотря на договор о дружбе, научное сотрудничество, обмен студентами, они пускают нас в свою жизнь ровно настолько, насколько захотят. Как говорил мой отец, они приоткрывают свою дверь на цепочке, а мы распахиваем свою так, что она слетает с петель. Например, приехавшие сюда по обмену студенты в обычной жизни обходятся парой дежурных фраз, хотя наш язык знают хорошо, преподавателям-то они урок отвечают. Даже отстранённые мечтательные эферийцы оказались нам ближе по мышлению, легче шли на контакт и перенимали наши обычаи. А немного освоившись, становились такими же общительными и компанейскими, только слишком хрупкое телосложение выдавало, что они родились не здесь. У нас на худграфе их не было, а на соседнем факультете одного второкурсника-эферийца недавно со скандалом из женского общежития выставили… короче, перекрестные симпатии тоже вполне процветают. От этих субтильных ребят пошла мода на бритье, на укороченные имена и на худобу, в прошлом семестре одну девушку с лекции в обмороке вынесли — голодала, хотела быть стройной, как эферийка… Ну да о чем я тут говорю, у меня у самого приёмная мать с Холодной звезды. От взаимодействия разных народов мои мысли опять вернулись к роботам. Разрешат ли мне взять с собой Горено? Не поднимут ли на смех, не сочтут ли его опасным? А может быть, лучше никому не говорить о нем, еду с товарищем, и какое кому дело! Только достаточно ли у него человеческая внешность, вдруг детские воспоминания меня обманывают и в нем легко опознать робота? В последний раз я видел его давно, мне не дали попрощаться с ним, когда его отключили. Наверное, родители думали, что общая фобия перед роботами скоро исчезнет и они в любой момент смогут вернуть со склада Горено, а этот любой момент так и не наступил. Но почему они не взяли его в экспедицию, там роботы разрешены? Может быть, посчитали, что Горено может пригодиться мне? Только зачем гадать, когда можно сходить и посмотреть! Корпус преподавателей медицинского филиала находился довольно далеко. Если посмотреть на наш университет сверху, он напоминал многоголовое чудовище с длинными шеями-коридорами. Так вот, у медицинского комплекса «шея» была самой длинной. Я пробежал ее с рекордной быстротой. Мой старый знакомый, дежурный Талано, добродушный, но въедливый дедок, высунулся со своего поста из стеклянного окошечка, не дожидаясь, пока я постучу. — Вот кто тут топает, — заворчал он. — Тишину нарушает. Что, Миро, учёба закончена, здесь будешь жить? Не скучно покажется одному-то? Я порадовался, что старик меня вспомнил и попросил открыть мне доступ к хранилищу. Талано скрылся за дверью, бормоча: — Автоматика дело хорошее, а лучше живого человека никто не сделает! Сплошная панель, закрывавшая проход, поднялась вверх. Я снова вспомнил заповедник на Эо Тау, именно такими стенами пользуются эферийцы, мы предпочитаем обычные двери. Но для крупногабаритных грузов любая дверь узковата. Внутри было тихо, холодно и пахло сухим стоячим воздухом, хотя нигде не виднелось ни пылинки — старалась презираемая дежурным автоматика. Я шел мимо рядов закрытых ячеек разного размера — обычно они были совсем небольшие, как в такой поместится робот? Он лежит на носилках, как труп в морге? И если он деактивирован, как я его включу, ни к кому не обращаясь? Наш номер объединял несколько ячеек, одна из них была высотой в человеческий рост. У меня сразу радостно екнуло сердце — наверное, там и находился робот. Я в тот момент забыл даже о редакционном задании и о побережье у чёрта на куличках, передо мной словно была дверь в детство, страничка воспоминаний о розовой планете с ее удивительными животными. Только в каком она будет состоянии, эта страничка воспоминаний? Датчик здесь реагировал на отпечаток пальца. Я нажал на кружок в центре панели. Сверху вдруг вспыхнула интерактивная надпись: «Включить режим «Активирован»?» — Да! — радостно заорал я, забыв, что дверь меня не слышит, и только в следующий миг заметил два варианта ответа. Большая панель отъехала в сторону. И из ячейки наружу шагнул высокий мускулистый человек со светлыми приглаженными волосами и правильными чертами лица. Шагнул так, будто был готов к моему приходу и только меня и ждал. — Приветствую вас, хозяин Миромекано, — сказал он ровно, без каких-либо интонаций. Я уставился на него. — Ты узнал меня? Так сразу? — Отпечатки пальцев у человека не меняются, хозяин Миромекано. Точно, он все же автомат при человеческой внешности. Человеческой… да, абсолютно! Я обошел его слева, справа, заглянул в глаза — никто не заподозрит в нем робота! Горено, пока я суетился, стоял как статуя. И только полная бесстрастность выдавала его нечеловеческое происхождение — любой нормальный тиксанданец давно засветил бы мне в физиономию с возмущенным криком: «Чего пялишься!» Горено терпеливо ждал, пока я закончу бегать вокруг него. Потом тем же спокойным тоном заметил: — Если вы хотите оставить меня в состоянии активации, мне следует выйти на солнце, хозяин Миромекано. Я ведь работаю в том числе и от солнечных батарей. Иначе я перейду в режим энергосбережения и не смогу говорить. Я спохватился: — Да, конечно, идём! Солнца наверху много! Решение не говорить никому о роботе прочно утвердилось в моей голове. Еду с попутчиком, просто оказалось по дороге, почему бы и нет? Только сначала нам нужно было добраться до вокзала и взять билеты. Мимо Талано мы проскользнули незаметно и мне не пришлось объяснять, почему я зашёл в хранилище один, а выхожу вдвоем. Камеры слежения он часто отключал, по стариковской привычке экономя энергию — мол, преподаватели по отпускам разъехались, да и какие воры тут могут быть, тут интеллигентные люди. Поэтому я просто зашёл к нему в комнатушку, перемолвиться о прежних временах, а Горено совершенно спокойно промаршировал мимо и остановился за углом. Теперь, когда в моём распоряжении оказалась ещё одна пара рук, я спокойно взял с собой и рюкзак, и пресловутую лодку, захватив ещё пару рубашек с короткими рукавами для Горено (они еле налезли на него). Он был одет во что-то, похожее на спортивный костюм, который вызвал бы удивление в такую жару. К счастью, этот костюм снимался. У роботов первого поколения человеческими были только лицо и кисти рук, и насчёт их происхождения мне бы никого не удалось обмануть. Горено спокойно отнёсся к необходимости переодеться. Он не задавал вопросов и не возмущался из-за предстоящей поездки. Мы забрали из общежития мой багаж — то есть забирал вещи я, Горено ждал меня в коридоре. Я спросил, проходил ли кто мимо. — Нет, хозяин Миромекано. На нет и суда нет, но вот на улице людей было больше. Пока мы шли скорым шагом к ближайшей подземке, на Горено никто не обратил внимания. Я немного успокоился, потом спросил у него что-то и снова получил в ответ «хозяина Миромекано». — Горено, — прошипел я, нервно оглядываясь. — Не называй меня так! — А как же мне называть вас, хозяин Миромекано? — если бы Горено не был роботом, я бы решил, что он издевается. — Никак. У него было все то же равнодушно-спокойное выражение лица. И все же я подумал, что он недоволен — в его мозгу сформировались определенные алгоритмы поведения, по которым разговаривать без обращения не полагалось. — Просто молчи пока, Горено. Следуй за мной и молчи, пока я сам с тобой не заговорю. В подземке народу всегда полно. Если бы была возможность, я бы выбрал воздушную развязку, но денег особо у меня не было, предстояло ещё купить билет для Горено и хоть какой-то паёк для меня. Я закинул за плечи рюкзак, а Горено вручил рисовальные принадлежности и лодку, наказав беречь их пуще собственных электронных мозгов. На входе нам слегка помяли бока, то есть помяли мне — Горено даже с шага не сбился. Наконец, мы очутились в углу вагона. Можно было перевести дух. Я уже почти не переживал, что со мной едет робот. Наверное, если бы у меня было больше времени, я бы нервничал, но когда голова забита только тем, чтобы куда-то успеть, больше ни о чем думать не получается. Я немного пожалел, что с Горено здесь не поговоришь. Подземка для него точно была в новинку. Раньше его перевозили на личном транспорте, на воздушной развязке. Оттуда вид совсем другой — ты несешься над городом, словно птица. Но и в подземке своя прелесть есть. Поезд гудит при разгоне, за окном чернота и мелькает свет ламп на стенах, смазываясь в полосы. Кажется, будто вагон несётся куда-то в другое пространство, но тут поезд останавливается, и ты с некоторым разочарованием выходишь на совершенно обычную станцию. И чтобы это ощущение передать, надо специально затемнять рисунок, потом тебе говорят: ненатуралистично, мрачно… как говорится, плавали — знаем. Подземка выплюнула нас на центральном вокзале. Его здание перестроили и расширили за последние десять лет, число платформ выросло с десяти до шестнадцати. Люди теперь путешествовали чаще, а личный транспорт, тем более летающий, был мало кому доступен. Будь Горено человеком, он бы крутил головой во все стороны и удивлялся, как все изменилось. Но он был роботом. Он шел за мной и не задавал вопросов, не высказывал удивления. Только однажды что-то похожее на гордость мелькнуло в его лице, когда я заволновался, не помяли ли планшетку с рисовальными принадлежностями, а он предъявил мне её в идеальном состоянии. По четыре стороны от кассы-автомата протянули ленточки. Это означало, что она не работает и покупать билет придется в обычной кассе, потолкавшись в очереди. Зато работали интерактивные экраны в зале и коридоре. По ним, кроме расписания, пробегали разноцветные колонки цифр — цены на поезда дальнего и ближнего следования. Цен я с прошлого года не видел, а теперь поглядел на них и не удержался от вскрика: — Ого! — Вы обращаетесь ко мне, хозяин Миромекано? — спросил Горено негромко. — Нет… ну, можно сказать… Цены изменились. Я, понимаешь, так обрадовался, что поеду с попутчиком, и даже не подумал о билете на ещё одного человека. — Меня можно везти, как багаж. Я не чувствую неудобств. Я представил себе, как на глазах у всего вокзала запихиваю Горено в сумку, и скорчился от нервного смеха. — Надеюсь, нам не придется идти на такие меры. Стой вот тут. Не сходи с места ни на шаг и не произноси ни слова. К окошечкам касс протянулись длинные хвосты очередей, мне посчастливилось пристроиться в самый коротенький хвостик. Я несколько раз оглядывался на Горено, но к нему никто не пытался обратиться или спросить дорогу, да и вообще в зале было немало таких подпирающих стенку молодцев, и Горено на их фоне не выделялся. Очередь шла быстро. Я успел рассмотреть расписание и увидеть в нем номер моего поезда — времени у меня было впритык. Я уже начал нервничать, но тут меня подтолкнули к окошечку кассы. — Мне, пожалуйста, до станции Аквалея, до конечной… Сколько стоит? Выяснилось, что билет можно взять купейный (но на это Университет не расщедрился), или сидячий, а идёт поезд полдня, завтра утром я буду на месте. Я скрипнул зубами, потому что уже набегался. Ладно, просижу. Только покупка ещё одного билета для Горено и двух на обратную дорогу оставляла меня вообще без гроша. Разве что на пакет крупы хватит… ну, проживу несколько дней. — Вы берете? — недовольно спросила кассирша. — Очередь задерживаете. — Простите, я ещё уточню… А если у меня багаж? Большая сумка, очень большая? Размером с меня? — За крупногабаритную кладь — двойной тариф. Ну? Какие вам билеты? Я купил два сидящих места и вернулся к Горено. Теперь мне было очевидно, что он робот — у меня лоб был мокрым от испарины, а у него лицо оставалось абсолютно сухим, и волосы ему не растрепал сквозняк. — Идём, Горено. Скоро поезд, и нужно заскочить в привокзальный магазинчик. Поедем сидя, багажом ты стоишь дороже!