Daddy says I’m good for nothing, Mommy says that it’s from him; Manic sister thinks I’m cracking, Brother thinks it’s in my genes.
Папочка говорит, что я ни на что не годна, Мамочка говорит: я вся в него, Сестра-маньячка думает, что я бракованная, Брат думает, что это у меня в генах.
Саше дохуя смешно, когда из-за угла появляется Ярик. Он замирает, запинается даже слегка, и пялится на Сашу с выражением скорби всего еврейского народа на своем худеньком, но щекастом, как у подростка, лице. Ярик вообще весь похож на пятнадцатилетку, вроде еще не взрослый, но уже и не ребенок, тощий, нескладный, злобно-саркастичный и социально неловкий. И еще щекастый. Вообще-то Ярику, конечно, не пятнадцать, ему что-то вроде двадцати трех или около того, насколько Саша может судить по наличию у него служебного удостоверения. Мужик, буквально секунду назад тоненько постанывающий и лапающий сашины волосы своими потными толстыми пальцами, чуть ли не взвизгивает, замечая Ярика. Он отпрыгивает назад, пытаясь одновременно натянуть штаны, застегнуть ремень на вываливающемся пузе и вообще сделать вид, что ничего такого не было, и Саша, даже не пряча лица, широко ухмыляется, наблюдая за ним. Шире даже, чем обычно. Красный, как помидор, потеющий и паникующий мужик ничего, конечно, не замечает, только пятится назад, а когда понимает, что никто не собирается его задерживать, и вовсе дает деру. Лишь когда он скрывается за поворотом, Саша оборачивается. — Опять ты блядствуешь, — устало констатирует Ярик. Он стоит, привалившись плечом к стене, и буравит Сашу своими усталыми блеклыми глазищами. Ярик весь какой-то блеклый и усталый. Наверное, жизнь и так его ебет во все дыры, а тут и Саша еще. Саша, правда, по долгу службы никого не ебет, он-то как раз наоборот, но в этом, кажется, и проблема. — Сука, я от тебя очень устал. Чувак, тебе реально заняться больше нечем, чем сосать по патрулируемым подворотням? Третий раз за неделю, блять, как по расписанию. — Вообще-то, — замечает Саша, — ты один тут шастаешь, зая. Да у тебя просто гей-радар на меня настроен. Ярик закатывает глаза, потирая переносицу. — Чувак, тебе ок вообще так попадаться полиции каждый раз? Саша смеется, поднимаясь с колен — мышцы ноют, Саша не юнец уже, а еще саднит, саднит неприятно, уже не лето все-таки, асфальт весь грязный, в размокшей взбухшей листве и слякоти, и крупной солью этой блядской посыпанной, нахуя вот честным людям жизнь так портить. Вытирает рукавом губы, приглаживает взъерошенные волосы; тоже к стенке прислоняется. На Ярика смотрит насмешливо. — Да что ты мне сделаешь, зая? Штраф выпишешь? Сколько, полторашечку? Вот беда, не знаю, как переживу. Саша говорит с Яриком намеренно развязно и смотрит на него тоже намеренно липко, всем своим видом показывая, мол, смотри, я грязная беспринципная шлюха, я пристаю ко всему, что движется, и думаю только о том, чтобы потрахаться за бабло. Только не прикасается к нему никогда. Одно дело — глядеть или разговаривать, а другое — касаться. Ярик чистенький очень, по-детски чистенький даже, и пачкать его кажется Саше чем-то вроде богохульства. Саша не то чтобы какой-то высокодуховный, просто это же Ярик. Злобно-саркастичная социально неловкая пятнадцатилетка, которая очень заебалась и которая, кстати, почему-то в третий раз его не штрафует. Об этом он тут же и спрашивает. Ярик морщится еще сильнее и пялит в стенку куда-то за сашиным плечом. — Да нужны мне эти твои штрафы… Бумажки заполняешь, как проклятый, а ради чего, ради полутора тыщ? Хотя, если ты мне сразу на полгода вперед все эти штрафы выплатишь одним заходом, я буду благодарен. — На полгода вперед, — присвистывает Саша. — Да ты наглая зая. Знаешь, сколько я за полгода выручаю? На самом деле нихуя Саша почти не выручает. У Саши довольно херово дела идут, раз уж на то пошло. Будем честны, Саша и раньше не был сладеньким мальчиком, которого со спины от бабы не отличишь — напротив, одного взгляда на его мощную спину и мускулистые руки обычно хватало, чтобы не быковать на него зазря. Короче, никогда Саша феей не был, хотя рожа у него и смазливая, а рот так вообще блядский пиздец, Саша сам с себя охуевал в молодости. Никогда не был, а теперь Саше уже не двадцать и даже не двадцать пять, а в свой тридцать первый день рождения он на полном серьезе планировал отсосать кому-нибудь за банку пива, потому что мелочи в кармане хватало иключительно на батон. Половинку. Трехдневного завоза. Ярику, впрочем, об этом знать совершенно не обязательно. Видит бог, Саша бы хотел, чтобы Ярик вообще никогда на него не наталкивался — уж больно тот проблемный. Вызывает сразу желание то ли пожалеть, то ли врезать — потому что заебал своей правильностью. Ярик, он, знаете, из тех хороших маминых мальчиков, чей злодейский максимум — прогуленная физкультура в старшей школе, и, честное слово, Сашу от таких тошнит. Саша таких очень не любит еще и, наверное, отчасти потому, что мерзко завидует: у самого Саши никогда не было возможности расслабиться и зажить добропорядочно. Его жизнь была проебана еще до его рождения матерью-алкоголичкой и неизвестным уебком-отцом — и поначалу Саша правда отчаянно пытался выкарабкаться. Пытался. Не получилось как-то. А теперь вот — сосет хуи за деньги. Прости, мам. Ярик перестает пялить в стенку и смотрит на него печально и даже слегка жалостливо — Сашу это злит до трясучки. Он перестает улыбаться, неприязненно щурит глаза и наклоняет голову. — Чего тебе надо тогда, а, зая? Прицепился, как клещ. Приперся — и молчишь теперь. Заинтересован в моих услугах, но стесняешься сказать? Саша говорит это насмешливо и грубовато, даже зло. Ярик и вправду не поймешь чего к нему прилип: наталкивается будто случайно, диалоги странные заводит и смотрит искоса, будто выжидающе. Раньше такое смешило, но теперь Сашу это порядком напрягает. У него и так проблем навалом, и бегающий хвостиком полицейский ну совсем ни к месту. — Ни в чем я не заинтересован, — хмурится Ярик, чуть надувая щеки. — Не надейся. Запинается, замолкает. Опять взгляд на стенку переводит, на грязный асфальт, на сашины рваные кроссовки, на его толстовку под распахнутой курткой; быстро — в глаза, и снова: толстовка, кроссовки, асфальт. Саша с плохо скрываемым раздражением выгибает бровь, и, поймав очередной быстрый взгляд, смотрит в ответ давяще. Ярик поджимает губы. — Я к тому всего лишь, — бесцветно говорит он, — что завязывал бы ты, слышишь. Вот. Херня это. Ты сам понимаешь, короче. Ну охуеть заявление, думает Саша, не зная, чего в душе сейчас больше: усталого разочарования, едкой обиженной злобы или мутного непонимания. Он бы рассказал, рассказал, черт возьми, этому хорошему мальчику Ярику, как он все понимает, короче, и что нихуя с этим не завязывают, потому что, чтобы завязать, нужно заняться чем-то другим, а если ты — ебучая проститутка, то вряд ли у тебя есть запасной вариант, потому что не идут сосать хуи от разнообразия карьерных перспектив, и. Саша злится; то ли на Ярика, то ли на себя, то ли на мать-алкоголичку и отца-ноунейма, то ли на жизнь в целом. Обычно Саша бодрится, конечно, но все-таки он не настолько больной, чтобы получать удовольствие от грязи, нищеты и беспросветной безнадежности своих будней. Саша ведь очень старался, помните? Пока он гулко молчит, давя чувства и обдумывая, как вообще реагировать, Ярик долго смотрит на него, потом — отлипает от стены, неловко разминает плечи и говорит: — А вообще я тут хожу постоянно, потому что живу в соседнем дворе. У меня лазанья осталась и вафли есть к чаю. Зайдешь? Ну точно охуеть, думает Саша. Он хочет сказать: нет, блять, ты что, совсем ебнулся. А потом добавить: пожалей котиков, собачек и бомжей, а мне твоей жалости не надо. Затем вдруг вспоминает: лазанья. Черт. Живот скручивает от голода. Какая нахуй гордость, господи. Саша действительно жалок, и Саше пора бы уже с этим смириться и засунуть свои графские замашки себе в задницу. — Ну веди, щедрая зая.***
У Ярика квартира, кажется, немногим отличается от задрипанной съемной однушки самого Саши. Собственно, это такая же задрипанная однушка, разве что чуть более уютная и любимая: во всех глупых и несуразных, даже нелепых мелочах чувствуются трогательные попытки хозяина принести в дом побольше тепла и света. Саша смотрит на уебищные кактусы и фикусы, молящие о спасении, на безвкусные настенные календарики — на все эти настолько очевидные вопли собственной брошенности и ненужности — и чувствует едкую жалость. Блять, нет. Нельзя жалеть всех подряд. Уже пожалел. Ярику заметно неловко; он вообще ведет себя как малолетка, впервые приведшая к себе домой девушку — каменеет лицом, покрывается красными пятнами и делает кучу лишних движений. С ним пиздец сложно, и видит бог, Саша здесь только ради лазаньи. Саша вообще подозревает, в чем тут собака порылась; краснеющий, бледнеющий и разве что не заикающийся Ярик, не штрафующий его и приглашающий на ужин, служит тому мрачным подтверждением — и господи, лучше бы сашины глаза могли его обмануть. Честное слово, Саше некогда возиться со странными, явно не самыми здоровыми чувствами левого полуподростка — он и свои проблемы не вывозит, не то что чужую юношескую влюбленность, которую тот сам себе выдумал. Саша знает такую породу юнцов: хорошие и добрые мальчики из тех, что в детстве, играя в рыцарей, не убивают драконов, а жалеют их и хотят спасти от проклятья. И став якобы взрослыми, они так и не вырастают из этой игры, а чем дракон более порочный и обманчиво-игривый, тем сильнее их жажда порыцарствовать. Саша такую породу знает — когда-то он и сам был таким; когда-то давно. В общем, Саше с Яриком возиться не хочется, и лучше было бы, конечно, не соглашаться ни на какой дурацкий ужин. Это было бы проще. Это было бы честнее. Это было бы по-рыцарски. Когда-то давно для Саши это было весомой причиной. Но теперь уже Саша — эгоистичная дрянь, которая очень хочет съесть что-то посытнее бутербродов с засохшим сыром. Легко быть рыцарем, когда на твоей карточке шестизначные числа. А когда в кармане сотка — не очень. — Тапочек нет, извини, я особо гостей не вожу, — неловко говорит Ярик, вешая куртку на крючок. — Без проблем, — отзывается Саша. Он думает: какие, господи, тапочки. Когда Ярик снимает свою форменную куртку с подплечниками и прочей пафосной шелухой, он оказывается очень — Саша удивленно моргает — маленьким. Он и раньше походил скорее на подростка, чем на взрослого мужика, но теперь и вовсе со спины его можно было бы и с девушкой спутать. В сашиной голове проносятся какие-то глупые обрывочные мысли, мол, а как же его тогда в МВД взяли, разве там нет спортивных испытаний или чего-то такого, а почему он вообще такой мелкий, он что, молока не пил, вот Сашу им отравить будто пытались, а может быть у него непереносимость лактозы, но как же тогда он ест лазанью, там же есть сыр, или сыр это не лактоза, но сыр ведь из молока, и. — Эй, все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Ярик, наполовину высовываясь из кухни. — Да, — мотает головой Саша. — Да. Надо сосредоточиться. В прихожей у Ярика висит зеркало; Саша, оставшись один, неаккуратно нанизывает куртку на крючок и молча разглядывает красные пятна на шее, там, сбоку, слева. Надо сесть к Ярика правым боком, вдруг думает он. Потом осекается. Больно впивается ногтем в засос. И еще раз. И еще. Какая разница. Ярик не врет, у него и правда есть и лазанья, и вафли; подозрительно много, конечно, и того, и другого. Он, будто слыша сашины мысли, начинает затирать нелепую историю о том, что, якобы, раньше жил не один, а с другом, и до сих пор путается в расчете на свою порцию — но делает это таким фальшивым тоном, что поверила бы ему только пятилетка. Саша протягивает под столом ноги и просто наслаждается тем, что может сидеть и ничего не делать; ему почти все равно, что там говорит Ярик, он лениво отслеживает чужие интонации и что-то бубнит, когда те становятся вопросительными. Правда, редко. Ярик почти не спрашивает ничего.***
Еще несколько недель Саша принимает такие приглашения, абстрагируясь от четких ассоциаций себя с подкармливаемым подъездным котом. Это удобно, правда. Ярик оказывается не таким проблемным, как Саша ожидает: притворяется, конечно, скорее всего, чтобы не спугнуть его. Сашу такое даже немного трогает — в те моменты, когда он достаточно расслаблен и разнежен в чужой захламленной кухне — а еще вызывает жалость. Затем — раздражение. Идиотскую привычку всех безоговорочно жалеть не вытравила из Саши даже его ебучая жизнь. Пережевывая всяческие кулинарные изыски, Саша мрачно ходит по кругу признательности, жалости и раздражения. Периодически его выдергивают из этого круга бестолковые вопросы Ярика — с каждым разом Саша отвечает все беззаботнее, практически не выдавливая из себя трижды обдуманные формулировки. Надо признать: с Яриком Саше спокойно. Он странноватый, дерганый и определенно оторванный от земной реальности, а потому — совершенно одинокий, но, наверное, именно это Сашу и устраивает. Никаких крокодильих амбиций, никакой борьбы за место под солнцем. А еще — Ярик ни в чем его никогда не упрекает. Саша не помнит, когда в последний раз его не упрекали. — Я хотел быть музыкантом, знаешь. Ну, не совсем музыкантом. Петь хотел. Я в школе пел, знаешь, сам потихоньку, а потом и на всяких праздниках, даже на выпускном пел перед всеми. Я думал поступать в музыкальный колледж, это недалеко было от дома, и, чесслово, я уже видел, как собираю стадионы, внимающую толпу, репетиции, концерты… Саша вдруг понимает, что внимательно слушает. Мягко, беззвучно щелкает по эмалированному боку кружи. Поднимает глаза на Ярика. Он почему-то молчит. — И? Ярик смотрит ему в глаза — очень прямо и немножко мертво. Потом отворачивается к плите, чтобы щелкнуть стрелкой конфорки. — Тетка на прослушивании высмеяла. Она там главная была. Сказала, что даже в переходах потом не заработаю. Я развернулся и ушел. Полицеский колледж через дорогу находился. — А нормативы? — Как-то сдал. Не помню уже. У меня к тому времени кмс по легкой атлетике был, вот. Саша невольно поднимает брови. Ярик, захлопнув бедром выдвинутый ящик, звенит вилками и кривовато дергает уголком губ. — Ты не думай, что раз я девчонкой выгляжу, то слабак. И что я какой-то супер-несчастный, тоже не думай. Втянулся, никаких драм. Ну да, конечно. Никаких драм. Саша мотает головой. Вспоминает: без этой куртки с подплечниками — совсем маленький. Неожиданно для себя говорит: — А я хотел на актера поступать. Я, правда, колледж тогда закончил. Экономический. — Почему не поступил? Саша дергает плечом. Желтый бок покоцанной кружки кажется ему гораздо интереснее внимательного взгляда Ярика, и, наверное, ему стоило бы остановиться, боже, ему точно стоило бы остановиться, но он снова открывает рот. — У меня был друг, — медленно отвечает Саша. В сердце что-то болезненно натягивается — то ли тоска, то ли ненависть. — Он оказался в непростой ситуации, и я должен был помогать ему с деньгами, а для этого нужно было работать, а не гримасничать. Ярик не понимает. — А через год? — Через год ничего не изменилось. И через два тоже. Ничего вообще не изменилось, да и я уже не мог. Саша сжимает зубы. Конечно, ему стоило остановиться. Он этого не сделал. Со злости на самого себя он ядовито добавляет: — Втянулся. Никаких драм. Ярик, то ли взаправду не поняв сарказма, то ли умело проглотив обиду, неловко громыхает сковородкой и заводит какую-то малоосмысленную шарманку болтовни, чтобы разрядить обстановку, но Сашу не отпускает. То, что натянулось, там, внутри, зло клокочет и не дает толком вздохнуть. Он не должен был связываться с Яриком. Он не должен был связываться с кем-то опять.***
Саша чувствует себя отвратительно; ему едва ли больше двадцати, а кажется, будто бы не меньше ста — настолько разваливается все внутри Саши. Он ставит пакеты на пол, из-под пакетов на раздувшийся ламинат тут же начинает натекать грязная лужа, а Саша не с первого раза выпрямляется, пытаясь разогнать болезненную темноту перед глазами. Игорь появляется в дверях, но не улыбается ему и смотрит слегка рассеянно. Это не в первый раз. Поначалу Саша думал, что это от усталости. Через месяц перестал. — Что там по счетчикам? — прерывает молчание Саша. Игорь моргает. Потом чешет щеку. Отвечает слегка напряженно. — Нормально. Я оплатил. Они идут на кухню; Саша, игнорируя ноющую поясницу, разгружает слякотные пакеты, Игорь, закурив, садится на стул у стены. — МарьВасильна приходила, — хрипло говорит он. — Сказала, что со следующего месяца повышает стоимость аренды на две тысячи. — Охуенно. Эта старуха могла бы брать за съем и поменьше, — тут же ощетинивается Саша, слишком громко ставя на столешницу коробку с хопьями; она с хлюпаньем сминается. Видит бог, Саша невъебенно устал, и злобное, мерзкое чувство внутри него выкипает, словно вода из кастрюли. — Мы и так платим за все, что только можно. Все этой суке мало. Пусть за такие деньги ищет себе других дураков. — Каких других? — Откуда я знаю, — к мятой коробке с громким стуком присоединяется банка консервов; Саша кусает губу. — Уж точно не нас. Обращается с нами, как с нищими идиотами. — Мы и есть нищие идиоты. — Мы — не нищие идиоты. — Опять это твое раздутое высокомерие? Саша распрямляется. Игорь смотрит на него с непонятным раздражением и — Саша напрягает спину, медленно вынимая руки из пакета — брезгливостью. — Какое, блять, высокомерие? Он хочет звучать спокойно, но выходит почему-то отвратительно обиженно. Игорь поднимает бровь, откидываясь на спинку стула. — Какое-какое. Твое. Я слишком хорош для этой работы, я слишком хорош для вас всех, мне, такому замечательному, тут не место, и я страдаю, не то, что вы, толстокожие ограниченные отбросы. Саша первые несколько секунд не может поверить в то, что слышит; в то, от кого он это слышит. Саше до одури, до одури хуево, он устал, он понятия не имеет, что делать со своей жизнью, потому что такую никчемную жизнь проще выкинуть и начать какую-нибудь новую, совсем новую, с новым лицом, новым именем, новым характером и судьбой — быть не Сашей, короче, а кем-то другим, кем-то лучшим, чем он; и слышать сухие упреки — последнее, чего он ожидает. Игорь молчит, видимо, не собираясь продолжать. Саша тоже молчит. В спине, где-то у правой лопатки, болезненным спазмом сводит мышцу. — Игорь, ты охуел? — резко спрашивает Саша. — Я не охуел. Это ты давно охуевший, Саш. Всегда таким был. Знаешь, почему никто, кроме меня, с тобой общаться не хочет? Это твое эго заебало уже всех. Смотришь на всех, как на дерьмо. Мне-то похуй, я тебе не мамка. А остальным не похуй. Люди вообще не любят, когда всем видом показывают, что считают их дерьмом, Саш. Будь проще, а то правда, заебала уже твоя постная мина. Его постная мина. Саша думает о том, сколько раз он проваливался во времени, теряясь в мыслях о собственной ничтожности и выныривая спустя несколько часов от спазмов в затекшей спине; о том, как ему хотелось бы быть кому-то нужным, как бы он потом все отдал, все, до последнего, что угодно, понимаете, для этого человека, которому вдруг окажется до Саши дело; как он пытался казаться благополучным, зная, что с проблемными людьми никто связываться не хочет, и как ждал, ждал, ждал, ждал, ждал. Как дождался Игоря. Как Игорь, после всего, на что пошел ради него Саша, теперь говорит ему о том, что он заебал. Боль в спине становится почти нестерпимой. — Знаешь, Игорь, — сипло говорит Саша, не чувствуя ног, — пошел ты нахуй. Игорь смеется. — Я-то, Саша, пойду. Да только ты вообще один останешься. Подумай об этом.***
Когда-то давно, когда Саша разошелся с Игорем и нашел время на себя, когда он еще ходил по врачам, одна тетка сказала ему, что, скорее всего, его боли в спине — психосоматика. Мол, от нервов такое бывает, когда загоняешься сильно; сходите к неврологу и психиатру, короче. Саша тогда покивал и забыл, потому что заняться ему нечем, как еблей с мозгоправами. Психологи и прочий сброд — удел скучающих богатеньких сынков, пресытившихся тем, о чем простое население может только мечтать. Потом Саша, конечно, к своему неудовольствию, не раз прослеживал вполне очевидную корреляцию собственных пиздостраданий и аптечных чеков, но, типа, нахуя париться? Щас он сходит к этому зажравшемуся психиатру, тот найдет у него стопятьсот отклонений, и что, лучше, что ли, станет? И будто бы у Саши когда-то были деньги на дорогие препараты. Вряд ли вылечить депрессию можно таблетками за сотку из подвальной аптеки. Иногда, когда Саша позволял себе увязнуть в болоте самокопания, он понимал, что демонстративно пренебрегал идеей лечения не по всем этим рациональным и дохуя умным причинам, а потому, что ему нравилось себя мучить. Если боль — это наказание, значит, Саша достаточно плох. Все сразу встает на свои места. Когда Саша позволял себе увязнуть в болоте самокопания, он понимал, что определенно поехал кукухой и ему нужна помощь. Тогда Саша даже хотел этой помощи, он вскакивал с кровати в порыве нездоровой решимости, хватал телефон и начинал гуглить номера бесплатных психологов, потом хватался считать заначку на черный день, намереваясь вот прямо сейчас пойти и выложить ее сертифицированному специалисту, как дорого он бы ни брал — по обыкновению, эти ночные приступы заканчивались на следующее утро, когда Саша вставал на работу, чтобы заработать на ужин; когда ты голоден, ты думаешь о том, как добыть еду, а не как спасти несчастных коал в горящих лесах Австралии, понимаете? Саша больше не нуждался в помощи; он высмеивал всякого, кто проявлял к нему сочувствие. А потом появился Ярик.***
— Где ты был? Конечно, Ярик спрашивает это максимально деликатно. — Какая тебе, блять, разница? Просто Саша — ебнутая сука. Ярик обиженно поджимает губы, но тут же одергивает себя и делает шаг вперед. — Я волновался. Ты пропал на две недели. — Пропал? — Саша щерится. — Я тебе комнатная собачка, чтобы пропадать? — Саша, — Ярик сглатывает. Саша видит, как ему страшно, и обидно, и беспокойно, и что-то очень злое внутри Саши хочет выкорчевать все эти чувства наружу и высмеять, обесценить, втоптать их в землю, сделать Ярику так больно, как не было никогда. — Ты не собачка. Ты можешь делать все, что хочешь, я не в праве тебе указывать… — Вот именно, что не в праве, — рубит Саша. — Какого хера тебе еще надо? Ярик вздрагивает. Боже, он же просто ребенок, надрывно стонет что-то у Саши в голове, зачем ты так с ним. Я был еще младше, думает Саша. — Саша, что случилось? — Ты случился. Господи, ты понимаешь, как ты заебал? Разберись со своими проблемами, герой, а потом уже лезь в чужие жизни. Выглядит жалко. Ярик бледнеет, кажется, на несколько тонов — Саша и не знал, что живой человек может быть таким белым. Он смотрит на Сашу с непониманием и страхом маленького ребенка, который случайно переключил канал на телевизоре, а тот дрогнул, завис, и картинка все еще какой-то херни с Карусели, но звук уже — триллера с ТВ3, и он стоит и ждет, когда же все отвиснет, наблюдая за тем, как Лунтик с друзьями лепят песочные замки под аккомпанемент отчаянных криков и чавканья Чужого, а взрослые рядом с ним словно и не замечают происходящего. — Саша, ты это со зла, давай помолчим, пойдем куда-нибудь, — запинаясь, лепечет Ярик, хватая себя за острые запястья и порываясь подойти ближе. Весь его несчастный вид вышибает из Саши весь воздух; то самое — что-то очень злое — триумфально горит в груди, и он подается вперед, практически вжимая Ярика в стену, хватает его за подбородок, стискивая сильнее, чем следовало, наверняка оставляя синяки. Ярик не успевает отреагировать — настолько не ждет от Саши опасности — и только испуганно дергается, безуспешно стараясь отстранить лицо. — Да зачем же куда-то ходить, зая? — смеется Саша. И целует его; хотя, конечно, называть это поцелуем до мерзости некрасиво — это агрессивно, и грубо, и болезненно, а еще — страшно, потому что Ярика никогда никто до этого не целовал, он рассказал это Саше сам, а теперь Саша пользуется чужой доверчивостью, чтобы причинить боль. Ярик говорил не считать его слабым, но он просто не знает, насколько изобретательна и многолика человеческая жестокость; он не знает, насколько можно играть нечестно. Саша знает — у него богатый опыт. Когда-то Сашу так целовал Игорь — когда они ссорились, или мирились, или ему просто хотелось, а Саша оказывался рядом. Саше тогда это казалось своего рода выражением любви — а потом, уже после расставания, он понял, что это было просто орудием унижения, тем же, что и пощечина — даже хуже, и если любовь там и была, то в очень небольших количествах и совершенно ущербная. Саша многое понял; жалко только, что слишком поздно. Ярик замирает на долю секунды; потом — начинает дрожать, будто бы в истерике. Это занимает не больше нескольких секунд, а затем он, неестественно вывернувшись, коротко, но сильно бьет Сашу точно в больную лопатку и, когда тот дергано отстраняется, — в живот и в челюсть, откидывая его к стене. Саша судорожно глотает воздух, задыхаясь от боли в спине. Когда зрение проясняется, он сквозь выступившие слезы видит Ярика буквально перед собой; тот, опустившись на одно колено, нервно вглядывается в его лицо. — Ты не в себе, — давит он, стирая кровь с прокушенной губы. — Я не хочу делать тебе больно, прости. Пожалуйста, позволь помочь тебе. Саша молча откидывается к стене. Ярик — из тех невыросших мальчишек, предпочитающих спасать драконов; Саша когда-то таким был, и он знает, что драконов спасти не получается никогда.***
Прости, мам. Я не смог вынырнуть. А еще я утащил за собой. Я знаю, я не должен был так поступать, но, мама. Я так не хотел быть один.