***
Он просыпается в пустыне. По крайней мере, так он себя чувствует: весь разгоряченный, потный, во рту пересохло, а по черепу изнутри колотит жестоко и настойчиво. Если бы его двоюродный брат был головной болью, то, несомненно, только такой. С пробуждением приходят воспоминания и тревоги, от которых скручивает живот — или это просто так проявляется похмелье. По ощущениям его желудок застрял в горле, поэтому Се Лянь перекатывается, пытаясь подняться с кровати и дойти до туалета... и натыкается на что-то, чего там быть не должно. Это что-то стонет, затем сдвигается, и Се Лянь знает, кто это, еще до того, как промаргивается, прогоняя сонливость. Он узнал бы этот голос где угодно. — Гэгэ? — Я… — это единственное, что он успевает произнести, прежде чем резко зажимает рот рукой. — О нет, — выдыхает Хуа Чэн.***
О, и четвертая? Он беспомощно, бесповоротно, безумно влюблен в своего лучшего друга.***
Позже Хуа Чэн молча ставит перед ним тарелку с ломтиком хлеба с маслом и чашку мятного чая. Се Лянь горбится на шатком стуле, уставившись на старое пятно, портящее безупречную поверхность стола. Он хорошо умеет уменьшаться, закрываясь от всех, поэтому сейчас поступает так в единственном месте, где и без этого можно чувствовать себя спокойно. Он не помнит, как от темного бара перешел к тому, чтобы спать в одной постели с Хуа Чэном, и ему не очень хочется это выяснять. Непривычно напряженных плеч и зажатой позы Хуа Чэна достаточно, чтобы убедить Се Ляня держать рот на замке. Тот все равно заваривает ему чай в любимой чашке, единственной, которую он использует всякий раз, как приходит. Сердце Се Ляня замирает, когда он смотрит на приклеенную ручку и сколотый край, о который резал губу больше раз, чем может сосчитать. Когда Хуа Чэн садится в кресло напротив, Се Лянь не осмеливается поднять голову. — Гэгэ, ты должен съесть хотя бы немного. От одной мысли о еде у Се Ляня скручивает пустой желудок. — Я не голоден. — Дело не в голоде, гэгэ. Гэгэ, — холодная рука мягко поднимает голову Се Ляня. Выражение лица Хуа Чэна настолько непривычное, что бессмысленно пытаться его расшифровать, — всего несколько кусочков. Тебе станет легче. И чай тоже выпей. Хуа Чэн не самый приятный человек. Он склонен злиться, когда что-то идет не так, как хотелось, его слова задевают больнее острых ножей, и как только он находит то, что его интересует, становится почти одержимым, но с Се Лянем он всегда нежен и добр. Се Лянь его не заслуживает. Он заставляет себя откусить от бутерброда, который выглядит так же несчастно, как и он сам. Его желудок не восстает, поэтому он ест медленно, кусочек за кусочком, под рой мыслей и успокаивающую мягкую улыбку Хуа Чэна. Возможно, если ему все еще улыбаются, вчера Се Лянь не сделал ничего ужасного. Лучше, если его не считают пьяным идиотом, которым он, должно быть, и был. Хуа Чэн забирает тарелку, когда Се Лянь заканчивает, а тот сопротивляется желанию посмотреть на него. — Как твоя голова, гэгэ? — Болит, — не видит смысла лгать Се Лянь. — Но я думаю, сейчас это нормально, верно? — Я слышал, что да. Ох, точно. Как он мог забыть, что Хуа Чэн не пьет алкоголь? — Гэгэ, ты выглядишь так, будто накручиваешь себя. Се Лянь проглатывает тревогу, беспокойство и затяжной страх, о которых предпочел бы не вспоминать. Он должен встретиться с проблемами лицом к лицу, однако этот факт только заставляет его дрожать сильнее. Хуа Чэн, наверное, открыл где-то в квартире окно; сквозняк холодит босые ноги. — Я... — говорит Се Лянь и останавливается. Хуа Чэн не давит, и это хорошо, но он и не берет Се Ляня за руку, как обычно, что приводит в большее замешательство. Между ними всегда много прикосновений — рука в руке, рука, обнимающая за плечо, неосознанно склоненные друг к другу головы. Только теперь, когда это пропало, Се Лянь замечает, насколько они оба тактильны. Конечно, все прикосновения были лишь жалкой заменой тем, о которых он мечтал месяцами, но это лучше, чем ничего. — Не торопись, гэгэ. Хуа Чэн всегда так внимателен к Се Ляню. Самое меньшее, что тот может сделать в ответ, — это быть честным. — Я…Я действительно не помню последнюю ночь, так что, если я сделал что-то ужасно неуместное, пожалуйста, скажи мне, чтобы я мог извиниться. Хуа Чэн откидывается назад. Он держит в руках кружку, полную чего-то горячего и дымящегося, что по запаху точно не чай. Это та ужасная кружка, которую Се Лянь сделал для него однажды, когда его компания потратилась на мероприятия по тимбилдингу, включая поездку в гончарную мастерскую. Он выкрасил чашку в малиновый цвет, добавил несколько корявых серебряных бабочек, любимых Хуа Чэном, и подарил ему в качестве шутки. Хуа Чэн сохранил ее. Се Лянь чувствует, что сгорает от стыда каждый раз, когда чашка попадается ему на глаза. — Ты спал со мной, потому что я хотел убедиться, что утром все будет в порядке, — говорит Хуа Чэн. И это должно успокоить, верно? Се Лянь должен быть счастлив, что у него есть друг, который заботится о его комфорте. Тогда почему эти слова ощущаются как нож в сердце? Он не должен этого чувствовать. Это его самый близкий друг, чье сердце принадлежит кому-то, кто не Се Лянь. — Спасибо, Сань Лан. Ты не обязан заботиться обо мне так сильно. — Чепуха. Ты же не думаешь, что я бы оставил тебя в том баре? Любой здравомыслящий человек сделал бы это, но Хуа Чэн взял за правило бросать вызов ожиданиям всех, включая Се Ляня. — Как ты нашел меня? Я думал, вчера вечером ты работал. Хуа Чэн пожимает плечами. — Ты звонил мне. — Ох… — Видимо, и алкоголю не под силу задавить в Се Ляне инстинкт звонить Хуа Чэну в тяжелые моменты. Большую часть времени он держит это желание в узде, но после того, как выпьет, он, должно быть, отпустил себя. — Мне жаль. Я знал, что ты занят, но... — Ничего страшного, гэгэ, не беспокойся об этом. Он всегда такой — позволяет Се Ляню думать, что завладеть безраздельным вниманием Хуа Чэна легко, хотя, на самом деле, это далеко от истины. У него есть жизнь за пределами дружбы с Се Лянем; работа, которой он искренне наслаждается, и человек, которого он добивается. Се Лянь не знает — не хочет знать — ничего о них, кроме того, что это мужчина. Знание того, кто это, только сделает еще больнее, чем есть. Бывают ночи, когда ядовитый шепот разума раз за разом возвращает его к мысли: «Почему это не могу быть я?» Он спрашивает себя об этом каждый раз, когда Хуа Чэн смотрит на него так, как будто во всем мире больше никого не существует. Как он делает это прямо сейчас. — Гэгэ, — говорит он, затем останавливаясь и глубоко вдыхая. Такое поведение для него настолько необычно, что на миг Се Лянь желает обнять, не задумываясь о последствиях. Но не двигается. Он всегда умел отказываться от эгоистичных желаний в пользу того, что правильно. — Ты вчера задал мне очень... странный вопрос. И я хотел бы знать, почему. Тошнить начинает настолько сильно, что ощущается это как удар под дых. — Какой... — Се Лянь прочищает горло и через мгновение приходит в себя. Смотря на непривычно беспокойного Хуа Чэна, сделать это довольно трудно. — Какой вопрос? — Ты спросил, — теперь настала очередь Хуа Чэна прокашляться, — выйду ли я за тебя. Мир останавливается с визгом, подобным автомобилю, потерявшему управление и несущемуся к стене без возможности остановиться. Вероятно, это чувствуется примерно так: Се Лянь весь покрывается холодным потом, а его сердце останавливается от осознания неизбежности катастрофы. Только это не машина, которая вот-вот будет испорчена, а он и его дружба с Хуа Чэном, единственная хорошая вещь в его несчастной жизни. Хорошо, что он не пил. Кружка наверняка выскользнула бы из рук. — Я... — Почему ты спросил меня об этом, гэгэ? Голос Хуа Чэна звучит напряженно, отрывисто; совсем не тот расслабленный, успокаивающий баритон, к которому привык Се Лянь. Он осмеливается взглянуть на своего лучшего друга — бывшего лучшего друга? С большой вероятностью так и будет, и это только делает хуже. В течение многих лет Хуа Чэн был единственным светом в жизни Се Ляня, и мысль о том, чтобы потерять его из-за пьяной ошибки, невыносима. Се Лянь просто взял и влюбился в него, как идиот, почему бы и нет? — Сань Лан, я... — Он что? Что он может сказать, чтобы исправить это? — Я... — Ты...? — Невозможно сказать, какого ответа ожидает Хуа Чэн, какой будет принят, а какой похоронит остатки их дружбы навсегда. Равновесие между ними кажется разрушенным, и Се Лянь не знает, как собрать все воедино. — Ты что, гэгэ? Почему ты просил об этом? Это все, что я хочу знать. Конечно, он хотел бы знать. Любой здравомыслящий человек хотел бы. Только Се Лянь предпочел бы убежать, спрятаться и притвориться, что ничего не было. Он вздрагивает, когда Хуа Чэн дотрагивается до его руки и сжимает. Он не отпускает ее, и Се Лянь в конце концов набирается смелости, чтобы поднять глаза. Нет и следа привычной улыбки, но, по крайней мере, нет и хмурого выражения, предназначенного для незнакомцев Хуа Чэна. Что бы ни держало сердце Се Ляня, оно разжимается ровно настолько, чтобы можно было дышать глубже. — Я… Я не уверен, почему я подумал, что будет хорошей идеей спросить такое, но могу рассказать, из-за чего все случилось. Руку опять сжали. Ладонь Хуа Чэна, обычно такая холодная, медленно теплела, крепко обхватывая чужую. — Я слушаю. — Мои родители, они... — Ох, у него внутри все сводит при одном воспоминании об этом, так сильно болит сердце. Он думал, что раньше сталкивался с болью, но это совсем другое. — Они заключили брак между мной и дочерью одного из своих деловых партнеров. — Что они сделали ? Гнев Хуа Чэна — это всегда нечто жестокое и свирепое, он виден в его нахмуренных бровях и оскаленных зубах. Его голос становится глубже и больше походит на рычание. Глядя на такую сторону друга, Се Лянь удовлетворяет крошечную, но мстительную часть натуры, которую изо всех сил старался подавить. — Я... должен встретиться с ней сегодня вечером. Закрепить соглашение и... да. — Его тошнит от одной мысли об этом, но говорить — в десять раз хуже. Это не та болезнь, которую ему принесло похмелье раньше; эта засела глубже, как заноза, и ее нельзя удалить. — Как-то так. Но почему я... — Гэгэ, — перебивает Хуа Чэн. Его рука дрожит, но Се Лянь не может выдавить из себя ни слова утешения. — Гэгэ, какого черта?! Се Лянь улыбается дрожаще и слишком слабо. Только Хуа Чэн может вызвать его улыбку в подобных обстоятельствах. — Вот так. — Гэгэ, во-первых, ты гей... — Даже если я признаюсь своему отцу, ничего не изменится. Это... деловая сделка. И разве Се Лянь не был таким всегда? Удобным вложением, которым отец распоряжался так, как считал нужным. — Какого. Черта, — повторяет Хуа Чэн, с еще большим чувством, чем в прошлый раз. — Ладно. Во-вторых, мы не в чертовой древности, гэгэ. Когда твой идиот-отец уже поймет это? Ему даже не больно слышать, как Хуа Чэн говорит это. Либо Се Лянь все еще слишком страдает похмельем, чтобы беспокоиться, либо просто больше не питает теплых чувств к отцу. Ему одинаково безразличны оба варианта. — Я понятия не имею, — его голос звучит устало, сломлено. Вчера вечером он был на стадии отрицания, но сегодня утром Се Лянь просто… Сдался, шепчет в его голове голос, подозрительно похожий на тот, что был у старого тренера по ушу. Хуа Чэн потирает лицо ладонями и остается в таком положении на мгновение. Его дыхание прерывистое и хриплое. — Хорошо, — наконец говорит он, и в его взгляде сияет какая-то новая эмоция. — Что ты собираешься делать? — А что я могу? — смеется Се Лянь. И смеется, и смеется, пока смех не становится похожим на плач. Он уверен, что плакал по крайней мере один раз прошлой ночью, иначе его глаза не горели бы так сильно. — Здесь ничего не поделаешь, Сань Лан. Думаю, мне придется... свыкнуться с мыслью о женитьбе на женщине. — Чушь собачья. Это чушь собачья, гэгэ, и ты это знаешь. Ты же не можешь... — Что ты хочешь, чтобы я сделал, Сань Лан? — Крик вырывается прежде, чем Се Лянь успевает остановиться, и пути назад нет. Вся его жизнь — задушенные в себе протесты и невысказанные сожаления. — Игнорировать это? Сказать им "нет"? Вести себя так, будто... — Да! — Хуа Чэн тоже кричит. Будет чудом, если соседи не прибегут с жалобами и угрозами вызвать полицию. — Именно так! Скажи "нет"! На карту поставлена твоя жизнь, ты не должен соглашаться на бредни старика! — Он моргает, затем закрывает глаз и глубоко выдыхает. — Гэгэ, для разнообразия подумай, чего хочешь ты. Тебе позволено хотеть чего угодно, сказал Се Ляню психотерапевт однажды. И это так иронично, что единственное, чего он хочет и не стесняется в этом себе признаться, никогда не будет ему доступно. — Я подумаю, — говорит он, но знает, что это пустое обещание. Судя по тому, каким удрученным становится лицо Хуа Чэна, он это понимает. Однако ничего не говорит, и на этот раз Се Лянь благодарен за молчание. — Мне пора идти. Не буду мешаться. Я и так уже слишком навязался, особенно вчера. — Гэгэ. Ты никогда не навязываешься, ведь знаешь. И, ох, он знает; как он может забыть бесконечную глубину дружбы Хуа Чэна? — Я все равно должен уйти. Мне нужно сменить одежду. Эта причина для бегства звучит так же жалко, как и любая другая, в общем-то, но если Хуа Чэн и видит его насквозь, то не выдает себя. Он просто вздыхает кивая, и на этом все заканчивается. Он действительно хорошо знает, когда нужно надавить, а когда оставить все как есть. Се Лянь не мог иметь друга лучше. Как он вообще мог допустить мысль о том, чтобы все испортить, раскрыв свою нелепую влюбленность? Хуа Чэн неопределенно двигает рукой, но не встает. — Хочешь, я тебя подвезу? — Не нужно, я сяду на поезд. Ты и так много сделал для меня. — Гэгэ… Се Лянь ничего не может с собой поделать: он встает и кладет руку на плечо Хуа Чэна. Это мимолетное потворство своим желаниям, которое позже он вспомнит с наслаждением. — Пожалуйста. Мне нужно проветриться. Хуа Чэн больше не сопротивляется, но помогает Се Ляню собрать вещи. И звук закрывающейся за ним входной двери звучит подобно отсекающей гильотине.***
Се Ляню требуется пятнадцать минут, чтобы добраться до железнодорожного вокзала, двадцать, чтобы дождаться нужного рейса, и еще сорок он едет домой. К тому времени, как он выползает из душа и шаркает на кухню, чтобы приготовить чай, день уже в самом разгаре. Хуа Чэн звонит ровно через восемнадцать минут после того, как Се Лянь опускается на диван, надеясь не вставать примерно никогда. — Надень что-нибудь красивое, гэгэ, — говорит тот без предисловий, как только Се Лянь берет трубку. — Я заеду за тобой через полчаса. — Что... Се Лянь не успевает договорить, и вопрос остается без ответа: Хуа Чэн отключается и больше не отвечает. Он никогда так не игнорировал Се Ляня, особенно когда телефон находился рядом. Но если он за рулем… Зачем он заедет за Се Лянем? И что планирует такого, для чего требуется "надеть что-нибудь красивое"? Предательский разум Се Ляня немедленно вытаскивает вперед слабые надежды, о которых определенно не стоило бы думать. Где-то на задворках часть мозга отмечает его учащенный пульс и холодные, липкие руки. Видеть Хуа Чэна так скоро после вчерашнего — это… Он предпочел бы этого не делать. Откладывая решение этого вопроса до тех пор, пока у него не останется всего пять свободных минут, он переодевается во что-то, что не кричит "офисный костюм ", но и не является его обычной мешковатой затертой футболкой, и у него остается мгновение, чтобы выдохнуть, прежде чем Хуа Чэн звонит в дверь. От его безупречного малинового костюма у Се Ляна перехватывает дыхание. — Хорошо, ты готов. — Он хватает Се Ляня за руку. — Давай же. У нас не так много времени. — Времени для чего? — уточняет Се Лянь, пока его тащат вниз, а затем сажают в машину. Хуа Чэн, не теряя ни минуты, подрезает кого-то и мчится по улице в сторону автомагистрали, ведущей в центр города. Он сжимает руль с такой силой, что белеют костяшки пальцев. — Ну, — его голос такой же жизнерадостный, как и всегда, хотя напряжение, витающее в воздухе, нельзя не заметить, — в тот раз ты так и не дождался моего ответа на твой вопрос. — Твоего ответа на… нет! — Теперь Се Лянь понимает, почему напряжение сгущается вокруг: он сам ощущает его, как ведро ледяной воды, вылитое на голову. — Сань Лан, ты не можешь! — Я не буду смотреть, как этот идиот разрушает твою жизнь, гэгэ. — А я не буду смотреть, как ты разрушаешь свою жизнь ради меня! Костяшки пальцев Хуа Чэна становятся еще белее, но, когда он говорит, его голос невероятно нежен. — Ты действительно думаешь, что женитьба на тебе разрушит мою жизнь? — Нет! Нет, но... — Но что, гэгэ? Се Лянь выглядывает в окно. Наблюдать, как другие машины расплываются в бесформенные полосы от скорости лучше, чем смотреть на Хуа Чэна. Одетого так, его легко представить настоящим женихом, наклоняющимся, чтобы шептать обещания вечной любви и поддержки на ухо своей партнерше. Если он готов пойти на такое ради друга, Се Лянь с ужасом думает о том, что бы Хуа Чэн сделал для человека, которого любит. — Это несправедливо по отношению к тебе, ты не должен делать это только потому, что я попросил тебя, когда был пьян и паниковал. Хуа Чэн коротко сжимает его руку. — Меня никто не может заставить, гэгэ. Я поступаю так, потому что мне этого хочется. Ох, Се Лянь тоже хочет этого так сильно. Сколько раз он мечтал взять Хуа Чэна за руку и держать ее — держать его — и никогда не отпускать? Это глупая надежда, приносящая больше горя, чем радости, но иногда, в самые темные ночи, он ничего не может с собой поделать. — А как насчет человека, в которого ты... влюблен, который не является мной, и которого ты «все еще пытаешься завоевать»? На мгновение воцаряется тишина, и только ровный гул двигателя и шуршание шин по асфальту нарушают ее. — Я не думаю, что он будет возражать, если я спасу тебя от пожизненных страданий в гетеросексуальном браке, — тише говорит Хуа Чэн. — Это будет веселая история, не так ли? И подумай о налоговых льготах, гэгэ! Мы тоже получим кое-что из этого! Веселая история и налоговые льготы. Верно. Се Лянь сглатывает подступившую к горлу желчь. Он должен быть благодарен, ведь так? Любой человек был бы, сделай для него кто-то так много. Тогда почему он не рад? — Гэгэ. Скажи хоть слово, и мы повернем назад и больше никогда не заговорим об этом. Я бы никогда не заставил тебя пройти через то, чего ты не хочешь или с чем тебе некомфортно. Ты ведь это знаешь, верно? И в этом-то все и дело, не так ли? Се Лянь действительно хочет этого, никогда не представлял, что может хотеть чего-то так сильно, просто... не так. Брак с Хуа Чэном — это приз, который нельзя получить только для того, чтобы избежать судьбы, даже настолько ужасной, что ему хочется кричать и блевать. Он закрывает глаза. — Хорошо. Давай сделаем это.***
Вот пятая вещь, которую нужно знать о Се Ляне: он женится на Хуа Чэне за десять минут, семь из которых очень усталый правительственный чиновник зачитывает список привилегий, которые предоставляются при заключении брака. Затем требуется минута, чтобы подписать документы, и еще две, чтобы работник сделал и заверил копии. Они выходят в поздний осенний полдень, и Се Лянь не чувствует никакой разницы. Рядом со зданием есть парк. Под деревьями тут и там стоят скамейки. Некоторые из них пусты, и именно в этом направлении Хуа Чэн подталкивает его так мягко, что Се Лянь может подумать, будто это его собственная идея. Они садятся на одну из них, плечом к плечу и коленом к колену. Теплая, солнечная погода совсем не отражает той пустоты, что затянула сердце Се Ляня. — Хорошо. Это было... — Быстро? — предлагает Се Лянь после того, как голос Хуа Чэна затихает. Взрыв смеха служит ответом, и точно так же в сердце Се Ляня вспыхивает искра тепла. — Да, это подходит под описание. — Наверное, — тихо говорит он, глядя на свои сложенные руки, — это была лучшая церемония бракосочетания, которую мы могли провести за... сколько, два часа? — Три, я думаю. Ночь отчаяния, три часа оцепенения, десять минут хаоса — и жизнь Се Ляня безвозвратно изменилась. Как жаль, что это абсолютно ничего не значит. Еще одна пара выходит из здания. Их смех разносится по парку, пока они бегут рука об руку, время от времени останавливаясь, целуя друг друга и смеясь от этого еще громче. Если бы их брак был рожден чем-то большим, чем просто отчаяние и необходимость, могли ли они выглядеть так же? Стал бы Хуа Чэн смешить Се Ляня? Кружил бы его в таком восторге, забыв о приличиях? Поцеловал бы его, затаив дыхание, под падающими листьями и осенним солнцем? — Извини, что доставляю еще больше хлопот, но тебе, вероятно, придется сопровождать меня сегодня вечером, — говорит он, вместо того чтобы зацикливаться на зависти, свернувшейся у него в животе. Это ни к чему не приведет и принесет только боль. — Будет… странно, если ты этого не сделаешь. Рука Хуа Чэна холоднее, чем обычно, когда он кладет ее поверх ладони Се Ляня. — Конечно я сделаю это, гэгэ. Я не оставлю тебя разбираться с этим в одиночку. Одна его половина желает переплести их пальцы вместе. Это было бы так легко, осмелься он это сделать. Но он не находит смелости для многих вещей. — Спасибо, Сань Лан. За... за все. И это, это... — Не нужно благодарить меня, гэгэ. Когда Хуа Чэн замолкает, Се Лянь рискует взглянуть на него. Тот смотрит вперед, на ту пару, которую Се Лянь заметил ранее. Его лицо ничего не выражает, а уголки губ опущены. Это открытое проявление счастья и привязанности, должно быть, заставило его подумать о чем-то — или о ком-то. О мужчине, в которого он влюблен. Вряд ли Се Лянь когда-нибудь забудет об этом. А ведь он мог бы жениться на любви всей своей жизни. — Если наступит момент, когда ты захочешь развестись, просто скажи, и я подпишу все, что нужно, — выпаливает Се Лянь, потому что самое меньшее, что он может предложить, это легкий выход из передряги, ими же заваренной. Хуа Чэн вздрагивает, резко поворачиваясь к нему лицом. Его глаза широко раскрыты. — Как только ты завоюешь того человека, дай мне знать, хорошо? Я не буду тебе мешать. — Гэгэ... — Хуа Чэн, нагибаясь, прижимается лбом к руке Се Ляня, а тому не впервой хочется запустить пальцы в волосы своего друга. — Я... — Да? — Не бери в голову, — обрывает себя Хуа Чэн, и его голос почти не слышен из-за шелеста листьев. — Ладно, я так и сделаю. — Хорошо, — говорит Се Лянь, хотя его сердце разрывается. — Я буду настаивать на этом. — Ты тоже, да? — Хуа Чэн смотрит на него снизу вверх. Се Лянь не может прочесть выражение его лица, что в последнее время происходит все чаще и чаще. Это сводит его с ума. — Когда ты захочешь, чтобы я отошел в сторону, скажи мне, хорошо? Существуй такая возможность, Се Лянь никогда не отпускал бы Хуа Чэна. Улыбаясь, он все еще надеется, что выглядит искренне. — Конечно. — Хорошо. — Его друг — его муж — бросает последний взгляд на пару, выходящую из парка. — Как насчет того, чтобы пойти поесть чего-нибудь? Наш собственный свадебный банкет на двоих. Наконец, Се Лянь позволяет себе рассмеяться. Это выходит легко, как и всегда, когда Хуа Чэн рядом. — Ты заказал где-нибудь столик? — Нет. — Хуа Чэн протягивает ладонь, шевеля пальцами. — Но мы обязательно найдем место. Пошли. Се Лянь берет его за руку, и это все, чего он желал бы сейчас. — Я хочу торт. Хуа Чэн смеется почти так же громко, как те молодожены раньше. — Все, что пожелает мой муж, — говорит он, и если от его слов по спине Се Ляня пробегает дрожь… Пусть так. Это останется между Се Лянем и его слабым, сраженным любовью сердцем.