***
Зарядив телефон, Се Лянь включает его вечером, пока они с Хуа Чэном бездельничают на диване. Хуа Чэн читает книгу, закинув ноги на кофейный столик, а Се Лянь просто лежит, положив голову на колени мужа, и сердце его наполняется растущим восхищением от мысли, что ему не нужно вставать ни на следующее утро, ни на любое из будущих. Поэтому, когда телефон загорается, он смотрит на него без страха. Его поражает бесконечное жужжание входящих уведомлений о пропущенных звонках и неотвеченных сообщениях. Одно сообщение от его менеджера, сообщение и звонок от отца и бесчисленное множество звонков от матери. Он смотрит на количество уведомлений и не может понять. — Что там? — проницательно спрашивает Хуа Чэн. Не говоря ни слова, Се Лянь показывает ему телефон. Хуа Чэн поджимает губы. И затем, прежде чем Се Лянь успевает смахнуть уведомления и забыть о них, телефон снова звонит. Это мама, наверное, в сотый раз. Его палец зависает над экраном, а в сердце привычка принять вызов борется с желанием отклонить его. Это прекращается прежде, чем он успевает выбрать. — Гэгэ, ты— Жужжание на время стихает. — Ты не обязан, — заканчивает Хуа Чэн. — Я знаю, — говорит Се Лянь, делает глубокий вдох и берет трубку. Он включает громкую связь и кладет телефон себе на грудь. — А-Лянь?! — раздается отчаянный голос матери, полный таких сильных эмоций, каких Се Лянь не слышал от нее за последние годы. — Слава богу, ты взял трубку! Я чуть не поседела! Хуа Чэн кладет одну руку на макушку Се Ляня, а другую ему на плечо. Се Лянь хватается за него задубевшими руками. Он знает, что сжимает слишком сильно, но его пальцы не слушаются, когда он пытается разжать их. — Почему ты не брал трубку? Где ты? Я была в твоей квартире, но там никого не было, только какие-то бумаги, краски и— — Это вещи Сань Лана. Пауза. — Сань Лан...? О, ты имеешь в виду Сяо Хуа. Хуа Чэн фыркает, но мама не реагирует, так что, возможно, микрофон не настолько чувствителен к звуку. Се Лянь думает, что в его муже нет ничего маленького, и тут же вспыхивает. — Мам, зачем ты— — Этот неблагодарный ребенок здесь?! Се Лянь замирает. Хуа Чэн рядом с ним напрягается. — Дорогой, не надо... — Ну уж нет! Что-то шуршит в динамике, затем, с гораздо большей четкостью звучит голос отца: — Ты хоть представляешь, что ты наделал? Ты неблагодарный, недостойный сын! Всю свою жизнь я работал, чтобы я мог... чтобы ты мог... — Нужно было подумать и спросить его, чего он хотел, а не предполагать, — прерывает его Хуа Чэн, и его голос подобен леденящей межзвездной пустоте. — Ты! Ты, лучше помолчи! Это— это его вина, да, сын? Он заставил тебя отказаться от всего, ради чего ты работал? Все эти годы - и вдруг! Исчез! Что ты собираешься делать теперь, а? Кто тебя наймет? Как ты собираешься смотреть людям в глаза и говорить, что отказался от своего собственного будущего? — Дорогой, — снова пытается мама, — не сердись так, это— — Я имею полное право злиться! Чувствуя странное спокойствие и сосредоточенность, Се Лянь кладет руку на щеку Хуа Чэна и удерживает ее там, становясь якорем для них обоих. — Ты закончил? — спрашивает он. Отец издает звук, за которым следует оглушительное молчание. Мать говорит глухим, сдавленным голосом: — А-Лянь… — Я был бы признателен, если бы ты больше не отзывался плохо о моем муже, — говорит Се Лянь, все еще излучая спокойствие. Это такое чудесное чувство — не злиться, хотя причина этого, вероятно, в том, что он слишком опустошен. — Кажется, я уже говорил тебе об этом. — Муже, — повторяет отец. Се Ляню не обязательно видеть его, чтобы знать, что он выплевывает слова, как арбузные семечки. — Мы посмотрим, какой он муж, когда его— его искусство не сможет обеспечить вас, потому что ты отказался от своей работы и будущего. Тогда посмотрим, будешь ли ты так сильно его защищать. — И все же вы решили продемонстрировать результаты своего глупого маленького конкурса в художественной галерее, а не в своем офисе, — говорит Хуа Чэн. — Забавно, что вы перестаете избегать искусства, когда оно нужно для получения прибыли. Это так типично для таких людей, как вы. — А для таких, как ты, типично обманывать себя, думая, что глупостью можно чего-то добиться, хотя у тебя даже нет настоящей работы— — Смелые слова от человека, чья компания заплатила мне безумную сумму за новогодний корпоратив и оставила еще больше за игорными столами. Припоминаете, на той, моей настоящей работе, если только ведение бизнеса — это то, что вы считаете стоящей работой. — Это было в последний раз, запомни мои слова! — Да, да, все это я уже слышал. Это всегда последний год, последняя игра, последний бокал. Все еще в оцепенении, Се Лянь сжимает руку Хуа Чэна. — Это все, что ты хотел мне сказать? — спрашивает он слишком тихо, чтобы прорваться сквозь тираду отца — и, неожиданно, у него получается, потому что по ту сторону трубки слышно только затрудненное дыхание. — Мы просто хотели поговорить, — вмешивается мама умоляюще. Она всегда была той, кто обезвреживал бомбу замедленного действия, тикающую между вспыльчивым мужем и Се Лянем. — Чтобы понять. — А что тут понимать? Он отказался от своего будущего, вот что он сделал! И ради чего? Художник! Еще хуже — художник, владеющий казино! Упасть ниже просто невозможно! Се Лянь снова сжимает руку Хуа Чэна и притворяется, что его собственная не дрожит. Забавно, у него едва хватает сил спорить, но его тело помнит, как действовать по принуждению. — Я уже просил тебя не оскорблять моего мужа, и я не буду повторяться. — Он прочищает горло и делает глубокий вдох. — Давайте просто успокоимся, прежде чем продолжим разговор, хорошо? Я... я не хочу ругаться. — Если ты не передумаешь, нам не о чем говорить! — О чем ты вообще! — кричит мама. — А-Лянь, все не так, мы всегда можем... — Я не хочу продолжать прямо сейчас, — говорит Се Лянь. — Я… Я напишу тебе позже. Не знаю, когда, но я напишу. И… счастливого вам нового года. И на этом он заканчивает разговор. Телефон ощутимым грузом лежит у него на груди. Его руки соскальзывают вниз. Хуа Чэн будто обвивается вокруг него, демонстрируя нечеловеческую гибкость. — Гэгэ, что мне сделать? — Ничего, — заставляет себя сказать Се Лянь, хотя его язык прилип к небу, а в горле пересохло. — Я просто… Я так устал, Сань Лан. Я не могу… Теперь он никогда не заговорит со мной. — Он не заслуживает ни единой твоей мысли, не говоря уже о разговоре. Искра негодования вспыхивает в Се Ляне подобно фейерверку и сразу же гаснет. — Все совсем не так. У меня все еще есть обязанности, даже если он никогда больше не захочет меня видеть. Или он отречется от меня, что... ха. Я думаю, это то, что случается с непослушными детьми в нашей семье. — Они тебя не заслуживают. Се Лянь обхватывает прохладную, гладкую щеку Хуа Чэна. Он такой красивый, его муж. — Дело не в том, заслуживают ли они, Сань Лан. Хуа Чэн целует его ладонь. — Для меня это так. Ты заслуживаешь лучшего. Людей, которые слушают и ценят тебя, которые видят тебя. — И ты заслуживал отца, который не бил бы тебя. Хуа Чэн прячет лицо в изгибе шеи Се Ляня, дыша тяжело и часто. Се Лянь хотел бы испытывать злость на отца Хуа Чэна, но даже на это нет сил. Он пуст, хотя слова отца все еще звучат в голове, навевая мыли о последствиях принятого выбора. Даже мысли о родителях изматывают его, не говоря о том, чтобы встретиться с ними лично. Вместо этого он крепче обнимает Хуа Чэна, вдыхая запах дома. Тот сразу же обхватывает его в ответ. — В постель? — спрашивает он. — Ммм, позже, — бормочет Се Лянь. Он засыпает еще до того, как наступает вечер, и ненадолго приходит в себя, когда Хуа Чэн укладывает его на кровать. А потом снова отключается, и задержавшееся прикосновение губ к собственному лбу следует за ним в сновидениях.***
Се Лянь спит целую неделю. Конечно, бывают моменты бодрствования; он заботится о своих телесных потребностях, как человек заботится о машине, чтобы она продолжала работать. Он принимает ванну, ест и держится за руку своего мужа, как за спасательный круг, а голова гудит от мыслей, которые скорее что-то абстрактное и неуловимое. Его сеанс терапии назначен через пять дней после того, как он подал заявление об уходе; Хуа Чэн отвозит его и ждет в машине, пока Се Лянь садится перед своим терапевтом и смотрит на ее руки. Она спрашивает: — Как вы себя чувствуете сегодня? Произошло ли что-нибудь важное со времени нашего последнего сеанса? — на что он смеется, потом плачет, и снова смеется. Она ждет, пока он закончит. Она такая тактичная. — Как вы чувствуете себя после того, как уволились? — интересуется она, когда его срыв подходит к концу, а он сам ощущает себя опухшим и красным от высохших слез. Так что он снова устраивается в кресле и дает себе минутку, чтобы прислушаться к себе, как уже давно не делал. — Я чувствую себя… нормально? Пусто, но в хорошем смысле. Как будто над моей головой не висит меч. И легче, если в этом есть смысл. — Определенно есть. Существует много способов описать эмоции, так что просто выбирайте то, что кажется близким. — Тогда «легче» подойдет. Она что-то записывает. — Значит, так оно и есть. У вас уже было время подумать, что делать дальше? — Нет, я... — Он почесывает шею. — Я действительно не заметил, как прошли последние несколько дней. Я много спал. — Это нормально. Вы находились в состоянии сильного стресса в течение долгого времени. Ваше тело должно восстановиться. Итак, вы упомянули о разговоре со своими родителями. Как они это восприняли? Он издает сухой смешок. — Плохо. — Что вы подразумеваете под «плохо»? — Сколько у нас времени? — Столько, сколько вам понадобится. Итак, Се Лянь вздыхает и ныряет в выгребную яму, из которой ему еще предстоит найти выход. Сейчас он его не видит, но, в любом случае, у него есть своя маленькая семья, к которой он вернется после сеанса. И он возвращается, прямо в руки Хуа Чэна, которые обнимают его со всей силой. — Я хочу маньтоу, — гудит он в куртку Хуа Чэна, теплую и мягкую под щекой. Он чувствует себя капризным ребенком и в кои-то веки поддается порыву. — Из того места, которое недалеко от Дворца наслаждения. — Маньтоу? — Да. Может быть, два. Он хочет, и это такое прекрасное чувство после того, как он так долго не чувствовал вообще ничего. Лучше ловить момент, пока он есть. Хуа Чэн смеется — так чудесно и громко, что по венам Се Ляня подобно молнии пробегает напряжение, оставляя след из расплавленного золота. — Все, что пожелаешь, гэгэ. «Все, что пожелаешь», думает он, концепция пока туманная, но постепенно обретающая очертания в его сознании, шаг за шагом.***
Красная нитка на его пальце изнашивается. У Хуа Чэна, видимо тоже, потому что Се Лянь часто застает его за повторным завязыванием ускользающей нити, давно потерявшей свой цвет, и с каждым разом выражение его лица становится все более мрачным и решительным. — Может, нам просто купить кольца или что-нибудь в этом духе? — предлагает он однажды вечером, когда битва Хуа Чэна с нитью переходит в стадию взаимного уничтожения. — Но мне нравится так. Ты завязал ее, гэгэ, так что я оставлю ее себе. Се Лянь нежно берет его за руку и переплетает их пальцы вместе. — Мне тоже нравится, но не думаю, что простая нитка может прослужить так долго. Хмурый взгляд Хуа Чэна превращается во что-то более отстраненное. На лбу пролегает морщинка, которая всегда появляется, когда тот о чем-то думает. — Ты доверяешь мне? — спрашивает он, будто весь мир Се Ляня не вращается вокруг него. — Конечно. Вот так, два дня спустя Се Лянь рука об руку с Хуа Чэном оказывается перед тату-салоном. Это ярко оформленное заведение с удивительно минималистичным интерьером, видимым через окно с воздушными шторами. — Я делал свой пирсинг здесь, — объясняет Хуа Чэн. — У них точно безопасно. — И мы здесь для... чего? — Я хочу сделать татуировку нитью, — он переминается с ноги на ногу, облизывая губы. — Я записался на двойную встречу на случай, если ты тоже захочешь. Если нет, я знаю ювелира, у которого мы могли бы заказать кольцо. — Он тоже у тебя в долгу? Хуа Чэн улыбается, и в этой улыбке его больше, последний раз, когда они сидели в гостиной. — Нет. Мы просто постоянные клиенты, гэгэ, никакого сомнительного бизнеса с одолжениями и долгами. — А я-то думал, что у тебя весь город в кармане. — Гэгэ! Я возмущен твоими обвинениями! — За этим притворным возмущением скрывается веселье. Се Лянь слышит его так ясно, как будто Хуа Чэн играет специально для него. — Мой собственный муж говорит такие мерзкие слова в мой адрес. До чего дошел мир. Се Лянь встает на цыпочки, чтобы поцеловать Хуа Чэна в щеку. Это все, что его смелость позволяет ему делать в открытую, но этого достаточно, чтобы заставить Хуа Чэна замолчать и заставить его наклониться к Се Ляню, чтобы добиться поцелуя, которого он не получил и не получит в данный момент. И вопреки его заявлениям о пустых обвинениях, у него достаточно влияния в городе, чтобы важные люди смотрели в другую сторону всякий раз, когда поднимается тема Дворца наслаждения и потенциальных ограничений, наложенных на него. Может быть, не весь город, но, по крайней мере, добрая его половина. — Давай зайдем внутрь и— и посмотрим, — говорит он, и это большее, что он может сказать, когда речь заходит о тату-салонах. И вот они заходят внутрь. — Вы, должно быть, назначены на три часа, — говорит администратор вместо приветствия. У него на правой скуле маленькая татуировка в виде звезды; взгляд Се Ляня падает на нее и задерживается, изумление приковывает к месту. Они живут вот так, с окрашенной кожей на всеобщее обозрение, явно не заботясь о том, что могут подумать другие. Это столь же озадачивает, сколь и возбуждает. Погруженный в свои мысли, он отпускает руку Хуа Чэна и направляется к стене, на которой висят несколько картин в рамках, какие-то произведения искусства разных стилей, а также выставлены всевозможные украшения и виды пирсинга, некоторые из которых, как он знает, предназначены для ушей. О назначении всего остального он даже не может предположить. Там есть стержни, окружности и замысловатый набор переплетенных цепочек, прикрепленных к слишком большому количеству крошечных обручей; он наклоняется ближе, пытаясь представить, что и куда крепится, но с треском проваливается. — С возвращением! Се Лянь выныривает из размышлений при звуке громкого, жизнерадостного голоса, эхом разносящегося по всему вестибюлю. Навстречу Хуа Чэну идет человек — короткие волосы торчат во все стороны, каждый видимый участок кожи покрыт татуировками, яркая улыбка может посоперничать с солнцем — и Се Лянь— Что-то шевелится в сердце Се Ляня, мерзкое, обжигающее и такое сильное, что он преодолевает расстояние между собой и Хуа Чэном прежде, чем осознает это. Хуа Чэн поворачивается к нему, улыбаясь тепло и мило, и сердце Се Ляня замирает. — О, вы, должно быть, его муж! — радостно восклицает подошедший. — Боже мой, вы такой же красивый, как и рассказывал Чэнчжу! Только сотрудники Дворца наслаждения называют Хуа Чэна градоначальником. Видимо, он работает неполный рабочий день или вовсе бывший работник, который нашел другое призвание. — Что там привлекло твое внимание, гэгэ? — спрашивает Хуа Чэн сладким, как мед, голосом, каким всегда бывает, когда хочет заставить Се Ляня покраснеть. Татуировщик ухмыляется. — Хотите пирсинг? Или два? Или, — он вторгается в личное пространство Се Ляня, — хотите сделаю пирсинг вашему мужу, дорогой? На его теле еще много свободного места. — Нет, нет, нет, ничего подобного, я просто смотрел! — Се Лянь машет руками, вызывая широкую улыбку татуировщика и раскатистый смех Хуа Чэна. — Ах, Сань Лан, ты знаешь... Хуа Чэн целует его в висок. — Я знаю, гэгэ, я знаю. Но покажи мне позже, что тебя так заинтересовало, потому что мне любопытно. Конечно, ему любопытно. Се Лянь подавляет желание застонать и притворяется, что не слышит хихиканья татуировщика, когда тот узнает, что их ведут в отдельную комнату, где на стенах еще больше произведений искусства. — Вы двое можете присесть и расслабиться, пока я— — Гэгэ все еще не определился, — перебивает Хуа Чэн, усаживаясь в кресло рядом со столом, на котором достаточно оборудования и чернил, чтобы забить половину города. — Хорошо, конечно, без проблем. Хотите, чтобы дизайн был похож на вашу маленькую ниточку? Хуа Чэн развязывает на пальце нить. — Может быть, более стилизованно, но в принципе, да. — Отлично. Итак, вот дизайн, о котором я думал... Се Лянь перестает следить за разговором. Вместо этого он прогуливается вдоль стен и поражается мастерству, которое, должно быть, потребовалось, чтобы создать такое потрясающее произведение искусства. В отличие от своего мужа, он не эксперт, потому что в какой-то момент бизнес посчитался более важным для его образования, но он происходит из уважаемой старинной семьи, и поэтому самое меньшее, что он может сделать, это признать определенный талант, даже если его семья такое обесценивает. — Гэгэ, гэгэ, — голос Хуа Чэна возвращает его к реальности. — Это будет так больно… Возьмешь меня за руку, чтобы стало легче? Се Лянь смеется, как он может не? Но он все равно направляется прямиком к Хуа Чэну, прямо к свободному креслу. Хуа Чэн шевелит пальцами левой руки; показательно раздраженно вздохнув, Се Лянь сжимает ее и кладет себе на колени. — Насколько это больно? — спрашивает он, когда татуировщик достает машинку, чернила и набор игл. Его движения спокойные и отработанные, полны уверенности, которая может прийти только с опытом. — У меня бывало и похуже. — Это не обнадеживает, Сань Лан. — Татуировка маленькая, так что не займет много времени, — убеждает татуировщик. Он протирают кожу на месте нитки —палец Хуа Чэна без нее выглядит таким странно голым. — С вашим мужем все будет в порядке. Он живучий как черт. Се Лянь невольно вспоминает, как во время удаления глаза у Хуа Чэна остановилось сердце, и это были самые долгие три минуты в его жизни. Как его муж переутомляется настолько, что теряет сознание на ближайшей плоской поверхности, и как Се Лянь беспокоится по этому поводу. Как однажды в детстве Хуа Чэн решил со всем покончить и прыгнуть под мчащуюся машину, и Се Лянь оттащил его назад за секунду до. Живучесть — это одно; умение сдерживать боль и проблемы до тех пор, пока они не взорвутся или не приведут к ужасным последствиям, — совсем другое. Но об этом знает только Се Лянь, а не человек, которого он никогда раньше не встречал и, скорее всего, никогда больше не увидит. — Гэгэ, я рассказывал тебе о фотографе, которого нашел? — спрашивает Хуа Чэн, когда начинается жужжание и игла вонзается в его кожу. — Кажется, нет. Возможно, разговор и был, но Се Лянь не помнит. К счастью, его память, похоже, в последние дни улучшается, теперь, когда он избавлен от постоянного напряжения, связанного с попытками вспомнить бесчисленное множество вещей, которые вылетели у него из головы на работе. Может быть, со временем он перестанет бояться того, что забыл. — Итак, есть одна девочка, шестнадцати, может, семнадцати лет. Она отсняла серию фото о городской жизни в, м-м, наименее благоприятных районах настолько правдиво, что вызвала возмущение в мэрии. Ходят слухи, что правительство провинции тоже пронюхало об этом и может прислать кого-нибудь для смягчения общественных возмущений якобы для надзора за улучшением положения тех мест. Но это бесполезно. Ситуацию решит только снос целых кварталов и их последующее восстановление, что приведет к еще большим беспорядкам. — Как бы то ни было, у девочки точно есть мужество и талант, поэтому я подумал, что мог бы заказать у нее проект с выставкой. Старый приют для домашних животных. Нужно лишь поговорить с Юйши Хуан и посмотреть, согласится ли она, но да. Я думаю, с этого можно начать год. Татуировщик смеется. — Боже мой, Чэнчжу, какой же вы добряк в душе. Кто бы мог подумать? — Никто не спрашивал твоего мнения, — огрызается Хуа Чэн. То, как резко изменился его тон, могло бы насторожить Се Ляня, если бы он был менее привычен. Он сжимает руку своего мужа просто потому, что может. — Я думаю, что это хорошая идея. Госпожа Юйши сможет определить, кто хочет взять питомца в минутном приступе жалости, вызванном выставкой, а кто на самом деле хороший владелец. — На это я и рассчитываю. — Как ты думаешь, она бы тоже сфотографировала Эмина и Жое? Хуа Чэн фыркает, но его глаза загораются. — Как будто этому вонючему комочку шерсти нужна фотография. Прежде чем уйти на прием к татуировщику, тот прошептал Эмину, что они ненадолго отлучатся, почесав его за ушами, и пес перевернулся, подставляя свой живот для поглаживаний на радость Хуа Чэна. Ревнивая Жое тут же потрусила к ним, мяуча достаточно громко, чтобы поднять мертвого. Се Лянь снимал все это на телефон, чувствуя, как его сердце бьется в горле, но не от страха и беспомощности, а от чего-то кардинально другого, но настолько же мощного. Он оставляет эти мысли себе. Хуа Чэн культивировал репутацию отчужденного, безжалостного бизнесмена и неприкасаемого художника, и Се Лянь не собирается разрушать ее неосторожными словами. То, что происходит за закрытой дверью их дома, остается там, и никто, кроме Се Ляня, не посвящен в безграничную привязанность, которой Хуа Чэн одаривает все и вся, о ком заботится. — Ну, — говорит он и отвечает мужу такой же понимающей улыбкой, — я, например, хотел бы сфотографировать наши вонючие меховые шарики. Они очаровательны. — Это единственное слово, которым можно их описать. Се Лянь просто улыбается. Получается легко, и он удивляется. Вскоре жужжание прекращается. Хуа Чэн подносит руку ближе к лицу, разглядывая со всех сторон. На пальце, который раньше обвивала красная нить, теперь ее реалистичное изображение, впечатанное в кожу, чтобы никогда не распутаться и не потеряться. На фоне нежной и покрасневшей кожи линия выделяется ярко. — Не трогайте! — кричит татуировщик с другого конца комнаты, роясь в шкафу, полном медицинских принадлежностей. — Нужно завернуть. — Я знаю, знаю. Не наседай. Се Лянь переводит взгляд с татуировки на нитку на своем собственном пальце, обтрепанную, держащуюся на добром слове. — Я тоже хочу такую, — говорит он, говорит от всего сердца. — Как скажете, дорогой. Се Лянь почти пропускает обращение мимо ушей, но Хуа Чэн ощетинивается — и это Се Лянь не может игнорировать, даже если попытается, потому что внутри него вдруг вспыхивает сытый огонь. Любопытно, что все чаще и чаще он, словно изголодавшийся путник, поглощает любовь и внимание Хуа Чэна и строит из этого свое новое «я». Здравомыслящий человек — цельная личность — не стал бы цепляться за другого человека и ставить его в абсолют, но цельность — это то, что Се Лянь только начал открывать, и если его цельность — Хуа Чэн, то почему он должен беспокоиться о последствиях, пока все идет хорошо? — Хочешь, я возьму тебя за руку, гэгэ? Се Лянь просто с улыбкой протягивает руку и теряется в глазах своего мужа, не обращая внимания на укол иглы, вводящей чернила под кожу. Они покидают салон с наставлениями и заживляющими мазями, улыбаясь настолько нелепо широко, что у Се Ляня болит лицо. И когда несколько дней спустя его терапевт смотрит на татуировку, ловит его взгляд и спрашивает, хочет ли он поговорить об этом, Се Лянь понимает, что все еще улыбается. — Нитка пришла в негодность, поэтому Сань Лан придумал альтернативу. — Я полагаю, он сделал такую же. — Конечно. Это была его идея. — Он заставил вас? — Нет! Он, м-м, предложил мне несколько вариантов. И я согласился. — Почему? Он моргает. — Что значит «почему»? — Почему вы сделали именно этот выбор из всех, что у вас были? — Потому что… Я хотел этого? — Что-то вы не слишком в этом уверены. — Я хотел, — повторяет он с большей уверенностью. — И как это ощущается? — спрашивает она. — Хотеть чего-то для себя? Подтекст ее слов обрушивается на него, как тонна камней. Он хочет отшатнуться, чувствуя, будто его бросили в штормующее море, и ему требуется несколько мгновений, чтобы сориентироваться и сойти на мысленный берег спокойствия, рассеивая тучи над головой. — Спокойно, — говорит он, вздыхает и улыбается.***
Весна. В один из дней, после долгого молчания, которое Се Лянь понял, как конечный ответ, звонит мать. Он смотрит на экран, чувствуя тупой укол в сердце, и принимает звонок. — А-Лянь? Это ты? Кто еще это мог быть? Ожидала ли она услышать Хуа Чэна? — Да, это я. Мгновение тишины. — Как у тебя дела? — Ее голос приобретает ту высокую певучую мелодичность, которую она всегда использовала, когда пыталась разрядить обстановку между Се Лянем с отцом. — Все хорошо? — Да, все хорошо, — это правда. Последние несколько недель он чувствует себя лучше, чем за последние десятилетия. — А... у тебя? Все в порядке? — Замечательно! Просто замечательно! — Она смеется, и этот звук режет Се Ляня по ушам. — Несколько дней назад я нашла нового парикмахера. Она великолепна. Ты можешь себе представить, что я стала выглядеть лет на двадцать моложе? Ее слова пустые. Ничто в них не задевает струны его сердца. — Да, я... я рад за тебя. — Хочешь, чтобы я записала тебя к ней? Она делает и мужские стрижки. Се Лянь касается прядей, щекочущих подбородок. Он не стриг их уже несколько месяцев. Хуа Чэн посмотрел на него утром, расчесывая пальцами спутанные за ночь волосы, и спросил: — Ты когда-нибудь думал отрастить волосы, гэгэ? — и хотя Се Лянь не думал, он решил, что в этом нет ничего такого. Нынешняя длина уже не вызывает раздражения, но каждый раз, когда Хуа Чэн смотрит на него со звездами и голодом в глазах, Се Лянь отбрасывает давние мысли о том, чтобы укоротить волосы ради удобства. — Я ценю твое рвение, мама, но нет, спасибо. — Возможно, ты изменишь свое мнение после того, как увидишь меня на встрече по случаю дня рождения твоего отца. А потом до него доходит смысл ее слов. — Встреча по случаю... дня рождения отца? — Да. Ты ведь помнишь о его дне рождения, правда? Через две недели! У тебя уже есть костюм? Се Лянь ощущает, как его язык наливается свинцом. — Я и не предполагал, что приглашен. — Конечно, у тебя есть приглашение! Как ты мог думать иначе?! — Тебе правда нужна еще причина после всего, что произошло? Мгновение она молчит. Се Лянь смотрит на потолок, провожая взглядом блики света, играющие на старой краске. Может быть, им стоит перекрасить гостиную в более теплый цвет, чтобы скрыть и без того сероватую белизну стен? На уровне роста Эмина также темнеют затертые полосы. — Мы семья, А-Лянь, — наконец произносит она, более тихо и подавленно. — Что бы ни произошло между нами... — Отец знает, что ты звонишь? Он вообще хочет меня видеть? — Он смеется от этой абсурдной мысли. — Конечно, нет. Он ясно дал понять во время нашего последнего разговора. — Если бы ты попытался понять его— — Я делал это всю свою жизнь. Она издает сдавленный звук. Но она не плачет, о нет. Кричи, улыбайся, притворяйся, что все в порядке; это мамин способ справляться с препятствиями по жизни. — Просто... просто приходи. Пожалуйста. Это двадцать первого числа в «Золотом драконе». Ты знаешь, где это? — Сань Лан точно знает. — А-Лянь... — Мы придем вместе или не придем вообще, — говорит он. Несмотря на категоричность, его голос спокоен и непоколебим, как и его сердце. Это спокойствие удивляет его самого, потому что до некоторых пор он не знал о его существовании. — Сначала я поговорю с ним и дам тебе знать. Мама вздыхает, но не протестует. Может быть, она понимает, что не сможет отговорить его, несмотря на разделяющий их телефон и определенное расстояние. Так будет лучше — она не сможет смотреть на Се Ляня такими же большими сияющими глазами, как у него, и убеждать уступить ее желаниям. — Тогда надеюсь увидеть тебя через две недели, — заканчивает она, безуспешно пытаясь придать своему голосу хоть немного обычной жизнерадостности. Он трескается от напряжения, трескается по краям, как фотография давно минувшей жизни. Се Лянь сжимает телефонную трубку. — Доброго дня, мама. После этого он выгуливает Эмина в соседнем парке, медленно прогуливаясь под только зацветающими вишневыми деревьями. Он идет, запрокинув голову, наблюдая за танцем синего и белого над навесом. Ветви шелестят на ветру, роняя лепестки на землю, где они ложатся цветным ковром между корнями. Эмин радостно ковыляет рядом с ним. Он принюхивается и пыхтит, затерявшись в своем маленьком собачьем мирке, счастливо благодаря Хуа Чэну, пусть даже ненадолго. Се Лянь понимает, что у его мужа есть талант — делать лучше. Когда они возвращаются домой, Хуа Чэн уже там, смотрит в кастрюлю, булькающую на плите, так, будто она оскорбила его лично. Он оборачивается на шаги Се Ляня и улыбается, излучая мягкость и теплый домашний уют. — Привет, гэгэ, — говорит он. Се Лянь подходит и обхватывает его руками за талию, где им самое место. — Привет, Сань Лан. Как прошел твой день? — Выбросил акварельную картину. Не мой стиль. У меня от нее болела голова, гэгэ. — Этого нельзя было допустить. — Видишь? Я знал, что ты поймешь. — Тогда ты снова перешел на масло? — Да. Я заставлю его быстро сохнуть, даже если это будет последнее, что я сделаю. — М-м. Я уверен, все получится. Хуа Чэн поворачивается в объятиях Се Ляня, притягивает его ближе. — Ты сегодня такой милый, гэгэ. Чему я обязан такой честью? — Звонила мама. — Ах. — Она спросила меня, планирую ли я прийти на встречу по случаю дня рождения отца. Я даже не предполагал, что меня пригласили или что мне рады, понимаешь? Руки Хуа Чэна обхватывают его крепче. — Твое присутствие — большая честь. Только дураки и отбросы общества не желают тебя видеть. Се Лянь улыбается, уткнувшись в рубашку своего мужа. Внутри него распускается цветок, сильный и стремящийся к жизни, и каждое слово, слетающее с губ Хуа Чэна, питает его. — Все в порядке, — уверяет он. У него было время подумать, и в конце концов он успокоился. — Я бы не рассердился, забудь обо мне вовсе. Я не образец идеального сына для отца, и не думаю, что вообще был. — Он дурак, — Хуа Чэн обхватывает лицо Се Ляня ладонями, проводя большими пальцами по его щекам и губам. — Ты прекрасен во всех отношениях и заслуживаешь гордости. Похвала пронизывает Се Ляня, будто давая вспыхнуть целому лесу, и пожар этот неконтролируемый, неудержимый. Он прикусывает язык, чтобы не начать умолять о большем, потакая вечной слабости перед любовью Хуа Чэна. — Я сказал, что мы придем вместе или не придем вообще, — уточняет он, когда берет свой голос под контроль. Не сердце, нет — его сердце трепещет в груди, как птица, готовая взлететь. — На самом деле, это было очевидно. По крайней мере, маме. Не думаю, что отец знает о звонке. — Ты хочешь пойти? — Я должен. Этого от меня ждут. Хуа Чэн кладет одну руку на шею Се Ляня, обхватывая широко раскрытыми пальцами, неподвижную и тяжелую, как клеймо. Если бы он надавил с большей силой, на коже Се Ляня точно остался бы отпечаток. Он вздрагивает и подавляет стон. — Я не спрашивал, чего от тебя ждут, гэгэ. Я спросил, хочешь ты или нет. Се Лянь представляет себе толпы безликих именитых стариков, владеющих многовековым бизнесом, и Хуа Чэна среди них, длинноволосого и растрепанного, пылающего презрением и готового чуть что разразиться язвительными словами. Хуа Чэн является собирательным образом того типа людей, на которых обрушивается ненависть и зависть одновременно. И он принадлежит Се Ляню. — Мы примем приглашение, — решает он, прижимаясь ближе. Хватка Хуа Чэна на его шее усиливается. — Пожелаем ему счастливого дня рождения и уйдем. Нет необходимости оставаться дольше.***
«Золотой дракон» оказывается заведением, принадлежащим брату Ши Цинсюаня, о котором тот рассказывал, но Се Лянь, признаться, почти ничего не помнит. Хуа Чэн — восхитительный в своем малиновом костюме и сверкающих драгоценностях — бросает один взгляд на здание и усмехается. — Гэгэ, посмотри на это кричаще безвкусное место, так и веет богатством и стариковским консерватизмом, — смеется он. Люди оборачиваются на них, но быстро отводят взгляд. — И этот идиот думает, что может со мной конкурировать. Се Лянь мычит, рассматривая здание во всей его красе: множество фонарей, мраморная лестница, статуи каменных драконов, охраняющих вход с обеих сторон. — Это немного... чересчур, — соглашается он, и вдруг вспоминает о вбитом воспитании. — Слишком много всего. — Ши Уду в своем репертуаре. Заведение кишит людьми, которых Се Лянь не узнает. Никто не встречает их, чтобы отвести их в зал для торжества, а это значит, что отец, вероятно, арендовал все здание. Это… Немного излишне, если быть честным. Со сколькими людьми человек может поговорить за несколько часов? Очевидно, не со столькими. Рядом стоит Хуа Чэн, их пальцы переплетены. — Хочешь уйти? Се Лянь делает глубокий вдох и выдыхает через рот. — Нет, все в порядке. Давай найдем маму. Они ходят по просторным комнатам, держась за руки. Их преследует шепот — Се Лянь не может сказать, его они обсуждают или Хуа Чэна. Он мог бы прислушаться, но не станет, потому что не хочет уходить отсюда вне себя от ярости — не тогда, когда отец тоже не останется в стороне. Будет... некрасиво, если он услышит, как кто-то оскорбляет его мужа. Здесь не то место, где он может ударить кого-то и остаться безнаказанным. — Гэгэ, — единственное предупреждение, которое он получает, прежде чем громкое, жизнерадостное «А-Лянь!» эхом разносится по комнате. Он поднимает глаза и видит маму, которая машет им рукой. Рядом с ней стоит отец. Его лоб нахмурен, уголки рта опущены. В приступе странной ясности Се Лянь понимает, что никогда не видел, чтобы отец улыбался. — Я рядом, — говорит Хуа Чэн так, чтобы услышал только он. Се Лянь делает глубокий вдох. — Я знаю. Спасибо. Он нежно тянет Хуа Чэна в сторону родителей. Тот следует за ним по пятам, пока они пробираются сквозь толпу, которая с каждым шагом звучит все тише. Подобно воде, они расступаются перед ними, смыкаются в единую толпу за их спинами, обступая со всех сторон. Где-то на другом конце комнаты вспыхивает свет. Се Лянь останавливается прямо перед отцом, делает глубокий вдох и кланяется. — Пусть твоя жизнь будет полна здоровья и благополучия, отец. — Мы отправили подарок заранее, — говорит Хуа Чэн, слегка наклоняя голову. — Я надеюсь, именинник любит чай. Се Цзин не удостаивает Хуа Чэна и мимолетного взгляда. Его глаза прикованы к Се Ляню, который встречает этот взгляд со стойкостью в сердце, вдруг ощущая, что не боится. Это удивительно, но он подумает об этом позже, в безопасности дома и объятиях мужа. А пока он делает спокойствие своей броней. — Мы не задержимся надолго, — объявляет он будто бы к слову, с застывшей на лице улыбкой, — но не хотелось, чтобы вы подумали, будто мы проигнорировали приглашение. Мать хватает отца за руку. — Это очень мило с твоей стороны, А-Лянь — и Сяо Хуа тоже, конечно. — Конечно, — говорит Хуа Чэн с усмешкой, которая выглядит искренней для всех, кроме Се Ляня. Все эти люди не знают его так, как знает он, никогда не видели, как светлеет лицо Хуа Чэна, когда тот улыбается по-настоящему. — Мы не могли пропустить такой важный праздник, независимо от того, как поздно получили приглашение. Щеки матери розовеют. Се Ляню приходится прикусить внутреннюю сторону щеки, чтобы удержаться от хихиканья. В толпе кто-то восклицает: — Директор Хуа? — в то время как другой, ближе к ним, шипит: —Это Хуа Чэн? — и рука Хуа Чэна в хватке Се Ляня сжимается настолько сильно, что он почти задыхается. — Мама, мы не опоздали на… на лапшу? — спрашивает он, пытаясь вспомнить, как проходили его собственные вечеринки по случаю дня рождения, прекратившиеся в раннем подростковом возрасте. — Лапша долголетия? Ее уже подавали? — Лапша долг— Нет, нет, еще нет, — Она поворачивается к отцу, чье лицо с каждой минутой становится все более хмурым. — Самое время для лапши, не так ли, дорогой? Теперь, когда А-Лянь здесь. Отец открывает рот, но Се Лянь в приступе безумия, или назревающей ярости, или чего-то общего, решительно прерывает его: — Да, пожалуйста. Показывайте дорогу. Мы не можем задержаться надолго. Мать оттаскивает отца прочь, в кои-то веки достаточно проницательно уловив молчаливую просьбу Се Ляня, не допытываясь и не считая это глупостью. Хуа Чэн сжимает его руку, когда они следуют за процессией. Столовая представляет собой огромную светлую комнату с высоким потолком и панорамными окнами с видом на весенний закат. У стен, в стороне от толпы, стоит обслуживающий персонал, одетый в бело-золотое, как и все в «Золотом драконе». Ни секунды не колеблясь, отец направляется к одинокому столу, стоящему на возвышении во главе других, выстроившихся в ряд по обе стороны. У главного стола всего два стула, и Се Лянь вздыхает с облегчением. Хуа Чэн фыркает, его хватка немного ослабевает. Он склоняется к Се Ляню. — По крайней мере, я никого не убью сегодня вечером, — шепчет он, и Се Лянь почти уверен, что это шутка. Столик, который они выбирают, находится достаточно близко к родителям, чтобы не вызвать подозрений, и в то же время в отдалении от всех заинтересованных в личности Хуа Чэна. — Как Хэ Сюань? — спрашивает Се Лянь, хватаясь за первую мысль, которая приходит ему в голову, чтобы показать всем, что они слишком заняты, чтобы поддерживать вежливую беседу. — Он уже обручился? Хуа Чэн касается татуировки Се Ляня. — Пока нет. Из-за этого он еще более невыносим, потому что, очевидно, считает все свои идеи относительно свадебного банкета недостойными, хотя его девушка настаивает, что это не имеет значения, ей все они нравятся, и могут ли они наконец пожениться, пожалуйста, она ждала достаточно долго. Слова Ши Цинсюаня, не мои. Хотя понятия не имею, почему он продолжает говорить о жизни Хэ Сюаня мне. Это одна из тех вещей, которые я никогда не хотел знать и был бы счастлив жить в неведении. — Может быть, он думает, что вы друзья, а друзья вроде как... рассказывают друг другу подобные вещи. Я так думаю. — Я их босс, гэгэ, а не друг. — Что ж, тогда. Может быть… может, Цинсюань просто хочет, чтобы вы приняли участие в важном для его друга событии. — Я не думаю, что этих двоих можно называть «друзьями». — Возможно, Цинсюаню хватает того, что он думает о Хэ Сюане как о друге. Ты же знаешь, какой он. — Бесячий? — Одинокий. Хуа Чэн мычит и бормочет благодарность официанту, который расставляет на столе больше еды, чем они могли бы съесть за неделю, не говоря уже об одном вечере. Горечь подкатывает настолько сильная, что заставляет его покачнуться на стуле. — Гэгэ? Ты в порядке? Конечно, Хуа Чэн заметил. Он всегда замечает. — Как думаешь, мы можем взять с собой то, что не съедим? На потом или для... для тети Чуньтао? — Конечно, гэгэ, — соглашается Хуа Чэн, не переставая жевать. — Я попрошу поваров перед отъездом. Сомневаюсь, что они лучше выбросят еду, чем запакуют ее нам. Се Лянь с улыбкой сжимает его руку. Хуа Чэн подносит ее к губам, чтобы поцеловать, будто они совсем одни в этом зале. Се Лянь краснеет. Жар приливает к его лицу, но он не может и не хочет отдергивать руку, боясь лишиться даже такой крошечной ласки после долгих лет, проведенных без нее. И, несмотря на жар, охвативший все его естество, еще глубже лежат спокойствие, уверенность и непоколебимость — то, что у него есть, останется рядом, что бы ни думал об этом мир. Раньше он думал, что любовь приносит только боль. Теперь на выжженных руинах этой боли медленно, но верно начинают расти цветы. — Идеально! Они вздрагивают от неожиданности и оглядываются по сторонам. Мужчина средних лет указывает бокалом с вином в их сторону, смотря, однако, на Се Цзина. — Да, да, — присоединяется, видимо, его спутница, чинно сложив руки на коленях. — Это неожиданно и совсем не традиционно, но я понимаю, почему вы выбрали Хуа Чэна в качестве пары своему сыну, Се Цзин. Новая кровь в семье — всегда риск, но полагаю, что в данном случае это приемлемо. Наступает тишина. Лицо отца краснеет, мать бледнеет. К горлу Се Ляня подступает уродливый и колючий ком, который цепляются не дает вздохнуть. Хуа Чэн рядом с ним напрягается. — Кто вы такие, чтобы говорить обо мне? — тянет он, и каждое его слово подобно летящему ножу. Мужчина открывает рот, а женщина краснеет. — Как ты можешь не зна— — Знаете что, не нужно. Мне все равно. Всегда было и будет. — А теперь послушайте, молодой человек — — Я понимаю, что вам очень нравится собственный голос, но поверьте, другим нет. Мне определенно нет, так что перестаньте докучать мне пустым разглагольствованием о вещах и людях, о которых ничего не смыслите. Выпущенный кем-то прибор звонко падает на пол и откатывается в сторону, и звук этот кажется оглушающим в тишине, воцарившейся в зале. В замершей толпе слышится, как кто-то быстро и хрипло дышит, будто сейчас задохнется. Се Лянь отказывается смотреть в сторону родительского стола. Если он посмотрит, то рассыпется в извинениях за поведение Хуа Чэна, который будет громко возражать, что извиняться должен не он. — С тех пор как ты выставил меня дураком, я пытаюсь выяснить, кто ты, черт возьми, такой, — произносит кто-то. Этот голос Се Лянь не сможет забыть никогда, но ему требуется слишком много времени, чтобы оглядеть толпу в поисках знакомого лица. Говорившим оказывается отец Цзянь Лань, который выглядит абсолютно так же, как и в ту роковую ночь в доме родителей Се Ляня, за исключением выражения крайнего отвращения, написанного на его осунувшемся лице. — И самое большее, что я смог найти, — это упоминание о тебе в школьных архивах. До четырнадцатилетия тебя словно не существовало. Интересно, что такого ты так упорно пытаешься скрыть? Се Лянь кладет руку на ногу Хуа Чэна под столом. «Я здесь», говорит он прикосновением, близостью, весом и теплом собтвенной ладони. — Я даже не помню, когда это мы встречались, но вы все это время думали обо мне? Боже мой, должен ли я быть польщен или обеспокоен? — холодно улыбается Хуа Чэн. — Мне, простому человеку, у которого всегда было только то, чего он достиг сам, удалось занять мысли кого-то настолько успешного, наследовавшего богатство и имя своей семьи. Воистину, ни с чем не сравнимая честь. Отец Цзянь Лань вскакивает, смахивая чашки и тарелки в разные стороны. — Ты... ты дерзкий ничтожный— — Достаточно! — Голос Се Ляня эхом разносится по залу. Он вскакивает на ноги, молниеносно принимая решение. Внутри все вскипает, сжатые руки бьет дрожь, но в голове яснее, чем когда-либо. Этот гнев, эта ярость — они принадлежат ему, и на этот раз он не собирается их задавливать. — Вы делаете из себя шута, проявляя неуважение к моему мужу и плюя в лицо моему отцу, который пригласил вас отпраздновать его день рождения. Вам должно быть стыдно за себя! Если Се Лянь думал, что слова Хуа Чэна стали причиной общей тишины, то теперь зал будто погружается в абсолютный вакуум, и во взглядах, устремленых на Се Ляня, тот читает неизбежность конца. Он окидывает всех беглым взглядом — некоторые отводят глаза, другие смотрят с выражением, которое нельзя разобрать, и, конечно же, Хуа Чэн — его лицо сияет любовью, отчего сердце Се Ляня сжимается. Он прочищает горло и делает глубокий вдох. — Вы хуже капризного ребенка, — заканчивает он и садится. Хуа Чэн немедленно берет его за руку. — Гэгэ, — выдыхает он, затаив дыхание, затем наклоняется, пока его губы не оказываются в миллиметрах от уха Се Ляня. — Ты представляешь, какой ты красивый, когда ведешь себя так жестко? — Сань Лан! — шипит он. Его лицо пылает, но буря в сердце утихла, как будто ее никогда и не было. Только руки дрожат от выброса адреналина. Он чувствует, как тело резко расслабляется, превращая мышцы и в желе. — Нам скоро нужно возвращаться домой, — говорит Хуа Чэн, рисуя бесформенные узоры на тыльной стороне ладони Се Ляня. — Я думаю, оставаться нет особого смысла. Весь этот сброд смердит, как дохлая рыба — ах, не смотри на них, гэгэ. Не трать на них свое внимание. Смотри только на меня. — Сань Лан... — Как думаешь, куда мы могли бы поехать в свадебное путешествие? Я не могу решить, что лучше — частный пляж или город, где мы могли бы заблудиться и никто бы нас не узнал… Полагаю, подойдет и то, и другое, пока мы будем вместе. Се Лянь с восхищением слушает красочные описания мужа, думая об ощущениях, которых он никогда не испытывал, и местах, которые никогда не видел. Проскальзывает тоскливая мысль, что, если бы Хуа Чэн не ворвался в его жизнь и не взял на себя смелость изменить ее, осталось бы так много всего того, чего он никогда бы не узнал. Сжав его ладонь в последний раз, Хуа Чэн встает. — Я иду на кухню за едой. Почему бы тебе не забрать наши пальто и не подождать меня у входа? — Боже мой, да, — бесконтрольно выдыхает Се Лянь. Он уходит, осознанно не обернувшись на родительский стол, упорно игнорируя немигающие взгляды гостей, брошенные в спину. Без сомнения, пойдут сплетни. Только после того, как его отбросило обратно в гущу прежней жизни, он понял, что отказался от нее. Боли нет. Есть только глухая, отдаленная пульсация в глубине его сердца, напоминающая о потерянных годах и неиспользованных возможностях. Он надевает свой шарф и пальто, желая, чтобы собственные руки сменились руками Хуа Чэна, проводящими по его коже и волосам в прелюдии к поцелуям. Все пальто в белой шерсти — Жое ни на секунду не перестает линять. Удивительно, но есть так много неожиданных мест в доме, где Се Лянь находит кошачью шерсть. Хуа Чэн раз за разом смеется, когда Се Лянь говорит ему об этом. — А-Лянь? Почему ты так скоро уходишь? Се Лянь закрывает глаза, проводит рукой по ткани пальто Хуа Чэна в руках. Оно пахнет им. — Я ведь говорил, что мы надолго не задержимся, да? Мама заламывает руки. — Да, но... — Я все равно не думаю, что отец хотел, чтобы я был здесь. Сань Лан тем более. — Он… Ты должен понять, он был в таком стрессе, так волновался. Это было... трудно для всех нас. — О да, так трудно вынести взрослого сына, который предпочитает делать свой собственный выбор вместо того, чтобы следовать желаниям своего отца. — А-Лянь... — Нет. Больше никаких «А-Лянь». Он... он может сам поговорить со мной. Если он захочет, он может позвонить мне. — Гэгэ? Се Лянь никогда так сильно не любил своего мужа, как в этот момент. — Позволь мне, — говорит он, забирая пакеты с едой и отдавая пальто. Хуа Чэн без особой осторожности пожимает плечами. — Почему вы... — начинает мама и замолкает, не сводя глаз с пакетов. — Мы подумали, что тетя Чуньтао будет рада, даже если ее семья делает вид, что ее не существует, - говорит Хуа Чэн. «Тетя». Он сказал «тетя», а не «госпожа», как обычно. Сердце Се Ляня наполняется теплом. — Ты... — мама снова заламывает руки. — Ты поддерживаешь связь с мэймэй? — Да. Прямо как ты. Она хмурится, как от пощечины. Се Лянь смотрит на пакеты с едой, которой Мин Чуньтао хватит на неделю. — Тетя поздравила нас, знаешь? Она единственная, кто на самом деле был рад познакомиться с Сань Ланом. — Мэймэй, она... — начинает мать, двигая челюстью. Ее глаза блестят. — Это сложная ситуация. — О, без сомнения, — Хуа Чэн забирает пакеты, переплетая свои пальцы с пальцами Се Ляня. — Настолько сложная, что проще притворяться, что ее не существует, чем проявить элементарную человеческую порядочность. Замечательные семейные ценности. — Ты не понимаешь! — Именно. Я даже не буду пытаться. Гэгэ, — он тянет их за руки, улыбаясь только Се Ляню. — Пойдем домой. Домой, где спокойно. Домой, где никогда не будет пусто. Се Лянь не перестает этому удивляться. — Да, — отвечает он и тоже улыбается, понимая, что на это наконец-то есть силы. Они просто приходят к нему, легко и непринужденно. — Пойдем.***
После этого мама некоторое время не звонит. Се Лянь не находит в себе сил злиться. Чем больше времени он проводит без связи с родителями, тем больше растет пропасть между ними. Он наполняет ее кошачьим мурлыканьем, собачьим храпом, любовью мужа и медленно строит себя. Еда, которую он готовит, несъедобна, но, тем не менее, Хуа Чэн каждый раз хвалит ее, и процесс ее приготовления, от которого он в восторге; вкус маньтоу с белым чаем; смех, от которого мурашки по коже после того, как они забыли закрыть дверь спальни, и Эмин ворвался с громким лаем, когда Хуа Чэн стонал имя Се Ляня, — он строит себя из кусочков повседневности. Он ходит на прогулки, чего раньше никогда не мог себе позволить. Некоторые районы города, в которые он отваживается зайти, ему знакомы, другие он видит впервые. Многое изменилось за эти годы до неузнаваемости, к лучшему или к худшему, и он заново изучает очертания дорожек и витающий повсюду запах, снова делает их своими. Одна из его прогулок приводит его в район его старой школы. Она все еще там, перекрашенная и с новым забором, но ошибки быть не может. Он обводит ее взглядом, каждое окно — воспоминание, каждый звук — эхо прошлого. Он обходит здание по кругу и неизбежно оказывается у дверей своей старой студии ушу. Здесь ничего не изменилось. Вывески и плакаты те же, выцветшая белая с золотом краска на стенах все еще выглядит так, словно ей по меньшей мере лет сто, на двери все еще висит медная голова дракона вместо дверной ручки, начисто отполированная от прикосновений бесчисленных рук. С замиранием сердца Се Лянь толкает дверь и входит внутрь. На стойке регистрации никого нет. Свет выключен. Чуть дальше дверь, ведущая на маты, приоткрыта, сквозь нее просачиваются звуки. Се Лянь жадно прислушивается: ворчание, глухие удары и высокий свист, и подходит ближе, притянутый будто магнитом. Его мышцы ноют, вспоминая — двигаться быстрее, чтобы не стать отстающим, выбросить из головы все мысли, чтобы не отвлекали, — у него покалывает шею, когда он заглядывает в щель в двери. Тренируются несколько детей разного возраста, каждое их движение хорошо отработано. Худощавый мужчина, стоящий спиной к двери, наблюдает за одной группой, другой — повыше, с проседью в волосах и скрещенными на груди руками — за другой. Это Цзюнь У, бывший тренер Се Ляня. Годы добавили его лицу морщин, но он выглядит все так же внушительно и недостижимо, как и помнит Се Лянь. Его глаза сужаются, когда он замечает постороннего. — У нас не открытые занятия. Уходите, пока я не вызвал полицию. Се Лянь сглатывает и заходит внутрь. — Ах, не стоит, лаоши. Это— это всего лишь я. — И о чем мне это должно говорить? Сердце Се Ляня так резко колет, что он чуть не падает. — Се Лянь, лаоши. Помните, из— — Да, да, теперь я вспомнил, — Цзюнь У в несколько шагов преодолевает расстояние между ними. Се Лянь сопротивляется давно забытому желанию поклониться, которое в него вдалбливали с самого первого занятия. — Что ты здесь делаешь? Хочешь записать своего ребенка на обучение? Се Лянь чешет шею. — О, нет, ничего подобного. Я просто... проходил недалеко, вот и все. Я подумал, что, может быть... — Ну? Не мямли. Он всегда был таким раздражающим и грубым? Се Лянь не может вспомнить. Все то время осталось размытым пятном в его памяти. — Я хотел спросить, могу ли я как-нибудь прийти— потренироваться? — Потренироваться, — вторит Цзюнь У. — Ты хочешь прийти потренироваться. — Для себя, конечно. Просто чтобы— — Ты шутишь? — прийти в фор— что? — Ты, должно быть, шутишь, — на лице Цзюнь У появляется улыбка, которая не трогает глаз. — Ты хочешь тренироваться? Чтобы прийти в форму? У нас здесь не реабилитационный центр. Особенно для тебя. Ты должен был стать нашим главным козырем на чемпионате мира! И теперь, теперь хочешь тренироваться просто так? Что, бизнес больше не приносит удовольствия? — Я... это не... — Очень жаль. Слишком поздно. Я не занимаюсь благотворительностью для тех, кто мог бы стать чемпионами, — он отворачивается; Се Лянь покачивается, чувствуя, как у него кружится голова. — Ты знаешь, где выход. Се Лянь знает. Конечно. Он уходит без единого слова протеста, без попытки защититься; уходит так, как поступил и в прошлый раз, когда вручал Цзюнь У заявление об уходе и впервые принимал на себя основной удар его гнева. Прошли годы, а его старый тренер все еще внушает ему страх, который кажется невозможным преодолеть. — Эй! — чей-то оклик настигает его еще до того, как он выходит за дверь. Се Лянь медленно поворачивается. Это тот другой тренер, мужчина примерно его возраста и, хотя его лицо выглядит знакомым, в голове не всплывает имени. Он поднимает руки вверх. — Я ухожу, ухожу, не нужно— — Вот, — мужчина подходит к стойке регистрации, что-то записывает в блокнот, вырывает страницу и сует ее в руки Се Ляня. — Там работает этот тупой придурок. В последний раз, когда я слышал о нем, они предлагали открытые занятия. — Этот тупой придурок... — в памяти Се Ляня всплывает имя, а вместе с ним и отголоски воспоминаний. Он припоминает, как раньше они вместе смеялись в те драгоценные моменты между тренировочным залом и переодеванием на тренировку, прежде чем их тренер каждый раз не начинал браниться. — Му Цин! Как у тебя дела? Мы— ах. Мы давно не виделись. — Неплохо. Я пару раз участвовал в соревнованиях, несколько лет назад ушел на пенсию, и теперь помогаю тренеру. Легкая, предсказуемая карьера, да? — Я не думаю, что это так уж легко, — медленно произносит Се Лянь, потому что каждое слово ощущается как шаг по минному полю с завязанными глазами. — Я рад, что у тебя все получилось. Му Цин вздыхает, но не произносит ни слова. Это делает Цзюнь У, даже не вставая с ковра. — Я не думаю, что закрывание двери занимает так много времени, — кричит он. Му Цин хмурится. Сердце Се Ляня сжимается от чего-то гораздо более неприятного, чем давно укоренившийся страх перед своим тренером. — Я... — он машет рукой в сторону двери. — Больше не буду тебя задерживать. Спасибо за адрес и беседу и... да. Было приятно тебя увидеть. — Взаимно, — отвечает Му Цин и с этими словами уходит, трусцой возвращаясь в основную часть зала, где сгрудились его ученики и сидит Цзюнь У. Се Лянь выходит за дверь и через несколько шагов плюхается на первую попавшуюся скамейку. Он сидит там долгое время, и его руки не перестают дрожать. Хуа Чэн настойчиво выпытывает эту историю у Се Ляня. Его глаза темнеют, а зубы сжимаются до скрипа, когда он узнает, что произошло. — Я сожгу его долбаную школу, — клянется он и отказывается от этой идеи только после того, как Се Лянь проводит остаток дня, отвлекая его безграничной привязанностью и множеством обещаний, от которых горят уши. Однако он сомневается, что Хуа Чэн забыл. Он не из тех людей, которые забывают. Се Лянь не хотел бы когда-то встать у него на пути.***
Есть четыре вещи, которые вы должны знать о Се Ляне. Первое: раньше он был хорошим сыном. Больше нет, по крайней мере, в глазах своего отца, но, возможно, если быть честным перед самим собой — то, как все сложилось, является лучшим исходом для всех. В глубине его сердца есть надежда — маленькая, но живая, несмотря ни на что, — что, может быть, однажды отец посмотрит на него и увидит настоящего человека вместо идеального образа, который он создал для себя. Пока неудачно. Может быть, этого никогда и не произойдет. Се Лянь не перестает надеяться. Надежда, как он понял, ничего не стоит, но может облегчить жизнь и последствия чьих-то поступков. Второе: он занялся ушу после десятилетий перерыва. Он также воссоединился со старыми друзьями, хотя теперь то, что между ними, кажется чем-то совершенно неизвестным. Так ведь и бывает, не так ли? Ни он, ни Фэн Синь уже не те, кем были в детстве, и процесс привыкания друг к другу медленный и утомительный. У Фэн Синя отвисает челюсть, когда он впервые видит Се Ляня в студии, в которой работает, затем быстро подходит и хлопает его по спине со словами: — Рад тебя видеть. Се Лянь без труда вспоминает движения в своем собственном темпе, который все равно быстрее, чем у группы, в которую он записался. — Здесь у тебя всегда будет место, знаешь? — говорит ему однажды Фэн Синь. — Нам бы не помешал еще один тренер. И, возможно, однажды, Се Лянь примет его предложение, но пока он довольствуется просто тренировками, не возлагая на себя никаких ожиданий. Научиться отпускать — это совершенно новый навык. Третье: он женат на мужчине, которого любит, который является его лучшим другом и который любит его в ответ. С Хуа Чэном так легко быть счастливым. Четвертое: он проходит терапию. Несмотря на то, что он бросил работу, которая привела его к эмоциональному выгоранию, последствия все еще ощущаются. Бывают хорошие и плохие дни, но жизнь просто продолжается. Когда его психотерапевт спрашивает: — О чем ты хочешь поговорить сегодня? — и он впервые в жизни отвечает: — Вообще-то, все в порядке, — он осознает, что, возможно, путь, по которому он шел до сих пор, был не напрасным, и что бы еще ни приготовила ему жизнь, отныне справиться будет легче. И впервые за последние десятилетия он действительно с нетерпением ждет этого.