We're after the same rainbow's end

      Дни сливаются в одно сплошное пятно смеха, любви и счастья, настолько ослепительного, что Се Ляню кажется, будто он плывет в нем, как в бесконечном океане.       Он просыпается и засыпает в объятиях Хуа Чэна; он болтает, смеется и просто молчит, а Хуа Чэн принимает все это как должное. Он слушает, когда Се Лянь разговаривает, смеется и поддразнивает, когда в воздухе витает радость, напевает, когда наступает тишина. Они занимаются любовью, каждую ночь и иногда днем, и голод между ними становится все сильнее, хотя кажется, что со временем он должен ослабнуть. Се Лянь надеется, что этого никогда не произойдет.       Все... хорошо. Жизнь хороша. Вот почему, когда праздники подходят к концу, Се Лянь заглядывает в бездну своего сердца и обнаруживает, что она смотрит на него в ответ.       Смотрит холодно, так знакомо, молчаливо напоминая об одинокой кровати в такой же одинокой квартире, о том, как он влачил бесцельное существование изо дня в день. Ярость вскипает в его крови так, что закладывает уши, но ничто не меняет того факта, что мир, тот реальный мир, призывает его обратно.       — Что случилось, гэгэ? — спрашивает Хуа Чэн вечером предпоследнего дня каникул. Они обнимаются на диване, и он рисует бессмысленные узоры на обнаженной коже Се Ляня. Близость дается легко, а слова — нет. — Ты сегодня тихий.       Се Лянь еще глубже зарывается в объятия. Если бы только мир за их пределами исчез.       — Гэгэ?       В конце концов, он не отвечает. Хуа Чэн не давит. Вместо этого он обнимает его еще крепче и, с наступлением ночи, любит еще сильнее. Се Лянь кричит до хрипоты и надеется, что стены достаточно толстые и ему не придется терпеть осуждающие взгляды соседей.       Последний день приходит и уходит. С каждой минутой он становится все более беспокойным, и перед наступлением темноты его желудок скручивается в узел и вызывает волны тошноты, от которых невозможно избавиться. Даже прикосновения и поцелуи Хуа Чэна не могут прогнать это беспокойство. Се Лянь проводит ночь, ворочаясь с боку на бок, стараясь не потревожить мужа, и засыпает незадолго до рассвета только для того, чтобы вскоре проснуться от тревожного звона будильника. Он нацепляет на лицо улыбку, набирается мужества, целует Хуа Чэна на прощание и отправляется на работу.       Переступая порог офиса, Се Лянь чувствует, как у него звенит в ушах. Чем выше лифт поднимается, тем более липкими становятся его ладони. Он делает глубокий вдох, когда кабина останавливается, а затем еще один, прежде чем выйти из нее. Затем, устремив взгляд четко вперед, он идет, чтобы занять свое место за одним из многочисленных столов в крыле своего отдела.       Некоторые из его товарищей по команде уже там, они стучат по клавиатуре так, словно судьба мира лежит на их плечах. Се Лянь бормочет приветствие; они отвечают таким же равнодушным тоном. Прошло много времени с тех пор, как они приветствовали его с энтузиазмом и радостью. Все пошло под откос после катастрофической вылазки во Дворец наслаждения. Он не возражает. Если они с ним не разговаривают, легче притвориться, что он их выносит.       Он садится, достает из рюкзака ноутбук, входит в систему и видит ожидающую его работу. Он каталогизирует все задачи и электронные письма, все упоминания своего имени в различных системах. Это занимает у него целую вечность. Когда он смотрит на часы, оказывается, что прошло восемь минут.       Се Лянь глотает слезы, думает о Хуа Чэне, который возможно будет ждать его дома, если он закончит работу пораньше, и начинает разбирать накопившееся. День проходит именно так: без происшествий, до отказа набитый ерундой, а работа настолько легкая, что просто чудо, что ее еще не автоматизировали. Все ушли на командную планерку, понимает он, когда все его товарищи словно по команде исчезают из-за своих столов. Остается только он, отбивающий бессмысленное стаккато по клавиатуре своего ноутбука, который, кажется, в нескольких минутах от смерти от слишком большого количества грубой силы. Он взвешивает все за и против, и, так как «за» закономерно пустует, а в «против» заканчиваются допустимые места, остается там, где он есть. Он перестает контролировать свое положение, и чувствует лишь безразличие там, где должно быть беспокойство.       Менеджер находит его после того, как люди расходятся, и отводит в угол между принтером и мусорным ведром. — Насколько важны ваши задачи на сегодняшний день, младший специалист Се?       Ни насколько. Они никогда не были хоть сколько-нибудь важными. Тем не менее, все это остается вертеться только на языке Се Ляня, оставляя знакомый горький привкус разочарования и отвращения к самому себе. — У меня… большой завал, менеджер Ван.       — Настолько большой, что вы проигнорировали общее собрание команды? Вы ведь понимаете, насколько важно ежегодное планирование, не так ли?       Се Лянь прикусывает внутреннюю сторону щеки, задерживает дыхание и считает до пяти. — Да, менеджер Ван.       — Ваша работа в последнее время оставляет желать лучшего, младший специалист Се. Дистанцирование от команды только ухудшает ситуацию.       На этот раз он только кивает. Если он откроет рот, то закричит.       — Я подготовлю план смягчения последствий для вашей предстоящей ежегодной оценки. Ваш вклад слишком важен для результатов команды, чтобы им можно было вот так пренебречь.       Ничто из того, что Се Лянь делает на своей работе, не важно. Ничто из того, что делает его команда, тоже не важно. Если бы они все исчезли прямо сейчас, никто бы не заметил. Компания продолжала бы существовать, мир продолжал бы вращаться, а Се Лянь освободился бы от этого кошмара и познал покой.       — Мы подробно поговорим об этом позже.       Се Лянь кланяется, хотя каждая клеточка его существа яростно протестует против этого действия. — Приношу свои извинения, менеджер Ван. И спасибо вам за вашу доброту и поддержку.       — Проследите, чтобы ваши извинения не были напрасными.       — Да, менеджер Ван.       — Можете возвращаться к работе, младший специалист Се.       Се Лянь даже не может сказать, сколько раз его отец спрашивал, как долго собирается оставаться младшим. Однажды он назвал это позором. Пустая трата времени и таланта. Ты должен перестать прохлаждаться, сын.       А Се Лянь, всегда хороший сын, только кивнул, извинился и пообещал исправиться. Но это было до того, как отец пожелал разобрать жизнь Се Ляня на части, как пазл, и собрать обратно в соответствии со своими планами, которые имели отношение исключительно к несуществующему образу идеального ребенка и никак не к Се Ляню как личности.       Без сомнения, он получает отчеты о работе Се Ляня. И о сегодняшнем инциденте он наверняка тоже скоро услышит, и Се Ляню придется подняться на лифте в офис и—       Тебе ничего не придется делать, раздается у него в голове. Звучит подозрительно похоже на то, что сказал бы Хуа Чэн. Возможно, даже его терапевт, в тех случаях, когда она позволяла себе нарушать правила в угоду благополучию пациентов. Вместе они — голос здравомыслия в сердце Се Ляня, сильный там, где он сам слаб, разумный там, где он по умолчанию придерживается старых привычек, которые его родители, бабушки и дедушки вдолбили с молоком, хотя все, что он может показать им в ответ, — это шрамы на сердце.       День подходит к концу. Се Лянь на самом деле не замечает, когда именно. Он смотрит на экран ноутбука до тех пор, пока его глаза не пересыхают и не начинают зудеть. Количество электронных писем и заявок в его списке не уменьшается, хотя он мог бы поклясться, что закрыл по меньшей мере дюжину. У него болят руки, затекли суставы. Кондиционер мерно гудит. Скрипят стулья. Люди иногда кашляют. Кто-то вдалеке проводит открытое совещание; их голос разносится по всему крылу, но достаточно далеко, чтобы превратить его в неразборчивый гул. Все это — звуки, физическая боль и пустота в сердце — возникает из небытия, сплетаясь в какофонию, отдающуюся эхом в голове и крови Се Ляня с силой тарана. Клавиши щелкают в своих гнездах с такой громкостью, словно рождается тысяча вселенных.       Время от времени он поднимает голову, наклоняет ее из стороны в сторону, прохрустывая позвонками. Он ловит взгляд своего менеджера. Его взгляд остается без комментариев.       К тому времени, когда его босс собирает вещи и уходит, за окном сгущаются сумерки. Лампы, жужжащие над головой, отрешают от реальности, и Се Лянь замечает время только после того, как присоединяется к хору прощаний, провожая взглядом фигуру своего менеджера, исчезающую в коридоре по направлению к лифтам. Он устало моргает — глаза щиплет, как в гребаной пустыне, проверяет свой телефон, чтобы убедиться, что на нем нет уведомлений, и захлопывает ноутбук. Последнее, что ему нужно, — это встреча со своим менеджером в вестибюле, поэтому он ждет еще немного, и только потом встает. У него болит сердце, в животе опять что-то сжимается, а в голове гудит будто целый улей шершней. Если он останется здесь еще ненадолго, то...—       Он не может представить, что сделает. И вот, он запихивает свои вещи в рюкзак и почти убегает из офиса. Поезд с грохотом уносит его домой.       Хуа Чэн уже вернулся, возится на кухне. Вся квартира пахнет имбирем и чесноком. Посудомоечная машина открыта настежь, она полна сушащейся посуды.       — Гэгэ, ты вернулся, — говорит Хуа Чэн, когда замечает, что Се Лянь пристально смотрит на него. Он оглядывает его с головы до ног, вздыхает и улыбается. — Как ты относишься к лапше, обжаренной во фритюре? Ты ведь знаешь старину Вона, живущего двумя этажами ниже, верно? Сегодня он принес к нашему порогу корзину свежих овощей прямо из деревни, с семейной фермы. Теперь я знаю о его семье больше, чем хотел. Мне нужен отбеливатель для мозгов. Думаю, я бы мог прожить без списка болезней, от которых, как утверждает его двоюродная бабушка, он страдает. В следующий раз, когда мне понадобится чья-нибудь смерть, я натравлю на них старину Вона.       Се Лянь мычит, медленно шаркая вперед. Вопросы крутятся у него в голове, ничего определенного, и все же он мог бы ухватить их, если бы только у него не кружилась голова. У него до сих пор звенит в ушах. Возможно, этот звон никогда не прекратится и будет вечным напоминанием о его жизни.       Хуа Чэн раскрывает руки, и Се Лянь падает в его объятья, думая, что если бы он собрался умереть в этот момент, то только от ощущения крепкой хватки своего мужа.       — По крайней мере, выпей чашку чая, — бормочет Хуа Чэн ему в макушку. В гостиной Эмин скулит во сне. Что его мучает? Живет ли он в своих снах так, как больше не может в реальном мире? Гоняется ли он за мячом, который с такой любовью грызет почти беззубой пастью на собачьей подстилке в два раза больше его самого?       — Чай был бы кстати, — отвечает Се Лянь, уткнувшись в плечо Хуа Чэна. — И немного лапши. Пахнет вкусно.       Хуа Чэн немного отстраняется, пристально смотрит на него сверху вниз. У Се Ляня не хватает сил улыбнуться, но он чертовски старается. Хуа Чэн сглаживает усилие большим пальцем. Он пахнет чесноком и перцем чили.       — Я разогрею, пока ты переодеваешься. Поторопись.       — Или? — срывается с губ Се Ляня.       — Или я пойду искать тебя, и тогда лапша сгорит.       Сделай это. Пусть лапша сгорит. Заставь гореть меня, — вертится на языке Се Ляня, но оно сковано сотней отказов от того, что действительно хотелось. Из них двоих говорит обычно Хуа Чэн, в то время как Се Лянь слушает, горит и принимает все так, как будто это чудо.       Он переодевается в мягкую, застиранную одежду, которая ему не принадлежит. Они едят, принимают душ, занимаются любовью, шепчут друг другу спокойной ночи. Се Лянь лежит в постели, устремив взгляд в потолок, а сердце колотится где-то в горле. Рядом с ним Хуа Чэн спит не просыпаясь. В какой-то момент ему снится сон, он неразборчиво бормочет себе под нос, ворочается с боку на бок, прежде чем снова улечься, закинув руку Се Ляню на талию и прижавшись головой к его плечу. Се Лянь теперь знает, что это его способ согреться, хотя его ноги остаются холодными независимо от количества носков или толщины пухового одеяла. У Хуа Чэна холодная кровь и сердце, которое пылает только для одного человека.       Когда рассвет окрашивает их спальню в оранжево-розовый цвет, Се Лянь вылезает из постели и оказывается в объятиях Хуа Чэна. Перед глазами муть, а в голову будто набили ваты. Он выгуливает Эмина, кормит Жое, садится на диван, и следующее, что он помнит, — Хуа Чэн трясет его, чтобы разбудить.       — Гэгэ, уже половина девятого, — говорит он настолько спокойно, что Се Лянь передумывает торопиться.       Он опаздывает. Это закономерно, ведь у него уходит сорок минут на поезде и еще несколько минут пешком от станции. Он проходит путь позора от лифта до своего рабочего места под пристальным взглядом своего менеджера, потому что, конечно, тот уже в офисе и, следовательно, видит каждого, кто опаздывает хотя бы на секунду. Се Лянь опаздывает больше чем на секунду, но винит свою дерьмовую удачу; она закончилась, когда Хуа Чэн сказал, что любит его. В конце концов, это неплохая сделка: несчастная жизнь взамен на любящего, преданного мужа, но, Боже мой, Се Лянь даже не может извиниться за опоздание. Слова застряли у него в горле, будто сдерживая крик, рвущийся из груди. Если он выпустит его наружу, то, по ощущениям, никогда не остановится, а разве не было бы неловко наблюдать, как сын генерального директора плачет, смеется и орет во всю глотку? Так что очевидно, он не может этого сделать, не после того, как запятнал имя своей семьи, когда отказался жениться на Цзянь Лань. На самом деле это забавно, потому что род Се стар и уважаем, их бизнес уходит корнями глубоко во времена, когда одному ученому улыбнулась удача, подарив благосклонность императора — их семья обречена существовать вечно, так как же тяжесть будущего рода может лечь на плечи Се Ляня ценой целой жизни страданий, как кто-то может считать, что требует приемлемого, когда он уже платит по счетам, часами просматривая электронные письма и таблицы, которые уходят в пустоту, чтобы на их место пришли ничем не отличимые письма и таблицы? Это самая грустная шутка вселенной—       Он уходит в уборную и проводит там добрых полчаса. Его отражение в зеркале смотрит на него больными покрасневшими глазами, выделяющимися на изможденном, бледном лице. Нет и следа той красоты, которую Хуа Чэн сцеловывает с его кожи. Губы дрожат, на них видны следы зубов. Видимо, обкусал, отстраненно предполагает он. Хуа Чэн любит кусаться, но его отметины на теле Се Ляня более аккуратные, в основном незаметные.       Хуа Чэн. Утром он хмурился, сжимая руки Се Ляня своими. Он застыл в дверях, когда Се Лянь оглянулся, выбегая из квартиры, и на мгновение отчетливо пожалел, что Хуа Чэн не перекинул его через плечо, как мешок с рисом, не уложил обратно в постель и не пообещал, что ему больше никогда не придется ее покидать.       Он плетется обратно к своему столу, открывает ноутбук, клацает по клавишам, отстукивая бесконечную симфонию бессмысленности негнущимися пальцами, в которых нет прежней силы и ловкости. И—       — ...прогнозы на предстоящий квартал в значительной степени зависят от ситуации на рынке, которая вызывает глубокую озабоченность у наших заинтересованных сторон. Сэр, вы не можете просто—       Кто-то кашляет у него за спиной, тихий звук приглушается носовым платком; кто-то в ответ ворчит, и в этом столько гнева, сколько воли Се Ляня к жизни сочится из него по мере того, как он просиживает за своим столом.       — Конечно, у нас есть контрмеры. Мы не были бы ведущей компанией отрасли, если бы не ставили бизнес-результаты наших клиентов на первое место. В контракте есть пункт, который—       Клац-клац.       —Да, сообщать особо не о чем. Вчера был целый день встреч, так что не нашлось свободного времени, но таков мой план на сегодня, если не произойдет чего-то неожиданного. Я думаю, этого не должно быть, так что ожидайте некоторых обновлений—       — Конечно, сэр. У вас было время ознакомиться с отчетами о проделанной работе, которые я вам прислал? Там говорится о каждом—       — Конечно, мы продвигаемся с проверкой безопасности. Нет никакой задержки с—       Щелчок. Кашель. Шарканье. Щелчок. Шарканье. Кашель.Клац-клац-клац-клац-клац-клац-клац-клац—       Поезд дребезжит. Темнота гонит его домой.       — Гэгэ, ты вернулся. Я надеялся застать тебя перед отъездом.       Он хрипит что-то утвердительное. Хуа Чэн одевается, его костюм безупречен, дорогие украшения сверкают в тусклом свете комнаты. Он великолепен; неудивительно, что мужчины и женщины из кожи вон лезут, чтобы привлечь его внимание и снискать благосклонность.       И он все еще носит на пальце обтрепавшуюся красную нитку.       — В холодильнике есть еда на вынос из той забегаловки с лапшой, которая тебе так нравится. Мне нужно бежать в—       — Я говорил?       — Говорил что?       — Что мне нравится? Я когда-нибудь говорил, что мне нравится лапша?       Хуа Чэн замирает. — Нет, но лапшу ты ешь чаще, чем что-то другое, поэтому я предположил...       Се Лянь трет глаза. Они такие сухие, что ему хочется опустить их в миску с водой на ночь. — Прости, я не это имел в виду. Я правда люблю лапшу.       — Ничего страшного, если нет, я должен был спросить. Ты не обязан—       — Все в порядке, Сань Лан, правда, — даже если еда на вкус будет одинаковой, он съест — хотя бы потому, что Хуа Чэн принес специально для него. — Ты... уходишь?       — Открытие казино после Нового года, помнишь? — нет, он не помнит. — Ты хочешь пойти со мной?       Он должен хотеть, да? — Я… Я не уверен, что смогу...       Хуа Чэн обхватывает ладонями его лицо. — Ты и не обязан. Никогда не заставляй себя делать то, что тебе неприятно, просто чтобы... я даже не знаю, доставить мне удовольствие? Оправдывать любые ожидания, которые кто-то может иметь от тебя?       Голос подводит Се Ляня. Похоже, это главная тема сегодняшнего дня. Он наваливается на своего мужа, закрывает глаза и позволяет себе на мгновение просто побыть одному. Никаких ожиданий, никакой работы, никакой застарелой раны полного разочарования, гноящейся глубоко внутри; только он, только его тело в объятьях Хуа Чэна.       — Съешь что-нибудь, прими душ и ложись спать, — говорит Хуа Чэн. Если бы его голос был чуть менее нежным, Се Лянь бы ощетинился. Вместо этого он просто вздыхает. — Я знаю, что ты не спал прошлой ночью.       — Откуда ты можешь знать, если ты спал?       — Я не спал. Ты только подтвердил мои подозрения. — Он приподнимает голову Се Ляня и целует его, долго и нежно. — Ешь и спи, гэгэ. Если не ради себя, то ради меня. Ты знаешь, я беспокоюсь о тебе.       Се Лянь сдерживает язвительный ответ. Хуа Чэн не заслуживает грубости, просто потому, что Се Лянь чувствует смятение в своем пустом сердце. — Мне жаль.       — Ты не виноват. — Следует еще один поцелуй, на этот раз более короткий. — Я вернусь, как только смогу.       В его отсутствие тишина в квартире становится оглушительной. Эмин и Жое следят за каждым его шагом, пока Се Лянь делает все возможное, чтобы продержаться еще один вечер. Должно быть, в какой-то момент он задремал, потому что выныривает под бормотание Хуа Чэна и шелест ткани. А потом наступает утро, и после целой ночи сна он чувствует себя хуже, чем после двух ночей бодрствования.       Он чистит зубы, умывается, собирает рюкзак. Поезд постукивает. От этого у него стучат зубы. Свет в офисе обжигает глаза, так же, как и экран ноутбука, в то время как количество электронных писем сжигает его мозг своей бессмысленностью. Люди перед ним бормочут, кашляют, шаркают, шмыгают носом, бьют по клавишам, которые клацают, клацают и клацают.       — Младший специалист Се? — доносится до него голос менеджера с большого расстояния и из окружающей его пустоты. — Вы подготовили свой отчет к сегодняшнему заседанию?       Сегодня будет заседание?       Он что-то отвечает. Правда отвечает, потому что его менеджер неразборчиво бормочет и уплывает прочь. Се Лянь смотрит на свой почтовый ящик. Он не анализирует количество непрочитанных сообщений.       Он открывает документ, который хранил в течение нескольких месяцев, меняет дату и отправляет его в местный отдел кадров. Затем, с еще большей осторожностью, чем когда-либо, закрывает ноутбук, закидывает на плечи рюкзак и идет в отдел кадров. — Вот, — говорит он человеку, который открывает дверь, и сует компьютер ему в руки. — Младший специалист Се Лянь из отдела управления проектами. В вашем почтовом ящике есть электронное письмо. Пожалуйста, позаботьтесь об этом для меня, и спасибо за вашу тяжелую работу.       — Что? — это все, что говорит сотрудник отдела кадров, но Се Лянь уже уходит. — Эй!       Он не слушает. Лифт спускает его вниз. Он выходит из кабины на трясущихся ногах, достает телефон и едва успевает набрать нужный контакт.       — Гэгэ?       — Ты можешь приехать за мной? — говорит Се Лянь срывающимся голосом, опускаясь на диван в вестибюле. — Я... я внизу, в холле, я... Пожалуйста.       На заднем плане раздается грохот и приглушенные проклятия Хуа Чэна. — Я уже в пути, гэгэ. Хочешь, чтобы я повисел? Я могу—       — Нет, — задыхается Се Лянь. Он делает несколько вдохов, которые никак не помогают ему успокоиться, но что еще остается делать? — Нет, не надо. Будь осторожен по дороге.       — Боже, как ты—, — стонет Хуа Чэн. Хлопает что-то тяжелое, затем раздается гул отдаленных голосов и его торопливые шаги. — Просто не двигайся. Оставайся там, где ты есть. Я сейчас приду.       Он заканчивает разговор. Проходит некоторое время, прежде чем Се Лянь опускает подрагивающую руку на колени. Он не поднимает головы. Справа от него стоит письменный стол, длинный, высокий и отполированный, с вырезанным на его фасаде логотипом компании. Если бы он посмотрел в ту сторону, то поймал бы взгляд секретарши, и тогда она подошла бы спросить его, хорошо ли он себя чувствует, и тогда он разрыдался бы посреди вестибюля. Отец узнал бы об этом, а это бы означало, что не видать Се Ляню конца лекций о том, что ответственность мужчины — не допускать нервных срывов на публике, и, боже правый, сын, у тебя есть все, прекрати свои глупости и возвращайся к работе, как ответственный взрослый, которым ты являешься или, по крайней мере, являешься сейчас. Мы не могли воспитать такого сына.       Се Лянь прикрывает рот и кусает себя за пальцы, чтобы не закричать.       Снаружи, за чистыми тонированными стеклами, люди торопятся, преследуя какие-то призрачные жизненные цели. Сколько из них таких же, как он, иссякших после долгих лет страданий от того, что делало их несчастными? Сколько из них были бы вечно благодарны и никогда не произнесли бы ни единого плохого слова, просыпаясь каждое утро, чтобы идти на работу, и возвращаясь с нее каждый вечер, день за днем, пока это не стало бы всем, что у них было? Сколько таких, как Хуа Чэн, который взял свою жизнь и придал ей ту форму, которую хочет, вместо того, чтобы смириться с судьбой, уготованной жизнью? Нет ни одной дороги, которая подходила бы всем, и вот Се Лянь здесь, отвергнув единственную, по которой шел всю свою жизнь.       Его внимание привлекает суматоха снаружи. Люди в панике отскакивают в сторону — и, конечно же, на полпути к тротуару стоит машина Хуа Чэна. Хуа Чэн вылетает из нее, одетый в старую одежду, которую он никогда не надевает на публике, и бежит, не обращая ни малейшего внимания на людей, которых отталкивает с дороги.       Его взгляд находит Се Ляня с непоколебимой точностью.       — Тебя оштрафуют, — говорит Се Лянь, когда его муж падает перед ним на колени. У него все лицо и руки в пятнах краски. — Ты же знаешь, что здесь нельзя парковаться.       Хуа Чэн обхватывает его лицо руками, его глаза безумны. — Плевать. Что случилось?       — Я… Я уволился. — Слова будто делают произошедшее более реальным, придают ему вес; и Се Лянь разваливается под этим весом, как бумажная кукла. — Я-я уволился, Сань Лан, я, я не з-знаю, что...       — О, гэгэ.       Хуа Чэн заключает его в свои объятия. Се Лянь не сопротивляется. Он смеется, плачет, делает и то, и другое одновременно, и все равно этого недостаточно, чтобы весь яд вышел из его сердца. Люди, должно быть, наблюдают — черт возьми, слухи, вероятно, уже дошли до отца; вопрос времени, когда он позвонит или, что еще хуже, придет сам, — но Се Ляню все равно. Он уволился. Он уволился, он свободен, он понятия не имеет, что делать.       Хуа Чэн помогает ему подняться на ноги. Это тяжело —ноги все еще дрожат — но у него получается, и Се Лянь без сил прижимается к мужу. В какой-то момент он теряет свое рабочее удостоверение — отдал его Хуа Чэну, чтобы тот бросил его на стол администратора? Неужели Хуа Чэн сам снял его с шеи Се Ляня? — а потом они уходят. Голоса следуют за ним, но их невозможно отличить друг от друга. Беспокойство ощущается далеким, оно пульсирует на задворках сознания, а чистое сознание — это не то, к чему он готов сейчас. Он идет туда, куда его ведут, но он верит, что его поведут туда, куда ему нужно идти.       — Неужели ты... — Он сглатывает, пытается снова обрести дар речи. — Билет? Ты купил билет?       — Нет. Не волнуйся, гэгэ, удача на моей стороне.       — Хорошо.       Прохладная рука касается его щеки. — Действительно, хорошо. Ты можешь вздремнуть, пока мы едем домой.       Се Лянь прислоняет руку к окну. — У нас есть дом, — бормочет он больше себе, чем Хуа Чэну, но, как всегда, Хуа Чэн слышит каждое его слово.       — Да. У нас есть дом. Ты и я.       — Я люблю тебя, — срывается с его губ, его сердце переполняют чувства и слова, которые он не может удержать внутри. Он едва может обозначить их, но одна эмоция сияет достаточно ярко, чтобы он знал, что она лежит в основе самой сути его существа. Он когда-нибудь говорил это вслух? Слова никогда не были его сильной стороной; он вкладывает все свои силы в действия, какими бы жалкими они ни были.       Хуа Чэн сжимает его руку. — Ты погубишь меня, гэгэ.       Какой глупый, глупый человек его муж. Се Лянь говорит ему об этом. Хуа Чэн только смеется, но звуки слышатся словно сквозь толщу воды. Или, может быть, это просто Се Лянь, наконец-то поддался слабости во всем теле.       Он слабо осознает, как ему помогают выйти из машины, затем поднимают по лестнице и вводят в их квартиру. Хуа Чэн снимает его куртку и ботинки, а затем Се Лянь ложится в постель и позволяет дню обрушиться на него.       — Спи, гэгэ, — говорит Хуа Чэн сзади, целуя его в затылок. Его руки крепко обхватывают Се Ляня за талию. — Я буду здесь, когда ты проснешься.       И в его объятиях Се Лянь позволяет себе полностью отключиться.