Чревато взаимностью

Тишина растекается акварелью по шершавому листу. Маринетт никогда не устанет наблюдать за тем, как пишет Адриан свои причудливые картины. В отличии от большинства творцов, что она знает, он ничего не имеет против стороннего наблюдателя. Даже обладатель вселенского терпения, Лука, выставлял Маринетт за дверь, когда ему приходила идея для музыки. Словом, Агрест обладал рядом завидных качеств. Одно из которых: совершенная в своей невинности, почти детская, любовь к ней. И то, какими путями он выражал её, совершенно сводило Маринетт с ума. И, конечно, его храбрость, с которой он каждый день сталкивался со своей матерью. — Это тебе, — Адриан протягивает Эмили книгу, не обёрнутую в бумагу, но перевязанную ленточкой. — С днём рождения. Высохшие пальцы тянут уголки тёмно-зелёного банта, лента змеёй стекает на колени. — Что это? — спрашивает Эмили нервно и настороженно, оглаживая обложку. — Что это ты мне принёс, Феликс? Маринетт стискивает ладонь Адриана в своей. Он мягко улыбается, будто всё в порядке. — Помнишь, папа писал стихи? — Конечно, помню. За кого ты меня принимаешь? — Эмили гордо вздёргивает подбородок. — Мы с Маринетт договорились с одним издательством, и те издали сборник. А я проиллюстрировал его… — Неужели? — взгляд Агрест вдруг проясняется, она внимательно глядит на сына, а потом долго, долго смеётся. Маринетт это начинает надоедать. Она мечтает, когда это всё закончится и вернётся акварельная тишина, обмен долгими взглядами и шутки не к месту. Эмили резко встаёт, стуча тростью, отходит к столу и кладёт книгу. Её движения полны былого достоинства, отточенных перед зеркалами жестов. Сломанный рассудок выдаёт взгляд, озарённый маниакальным блеском, который будто по щелчку невидимых пальцев вытесняется чудовищной, бескрайней пустотой. — Они не придут больше, верно? Никогда не придут? — бормочет она заклинания своего повторяющегося из раза в раз бреда. Её глаза становятся похожи на запылённое стекло винной бутылки, на красивых губах то и дело вспыхивает неуместная, торжественная улыбка. Повторяя слова, Эмили обводит пальцами брошь на груди в форме распятого мотылька. Потом резко осекается, вздрагивая и проводит рукой по лбу. — Спасибо за подарок. Что-то мне нехорошо… Наверное, всё из-за жары. Маринетт недоверчиво косится на окно: там плесневеет, исходя на пронзительный шёпот дождей, конец октября. — Всё нормально, мама, — отвечает Адриан тихо. — Не забудь выпить лекарство от… От мигрени. Он запинается, поспешно уводя взгляд, Маринетт успевает заметить в его глазах слёзы. Она перехватывает его руку увереннее, собираясь вывести прочь. — Только где мой сын? — недовольно спрашивает Эмили. — Когда придёт Адриан? Внутри Дюпен-Чен что-то ломается, она теряет последнюю нить удерживавшего её терпения. — Да вы совсем спятили. Вот же он, ваш сын! — вскрикивает она, не тая напрасного раздражения. — Прямо перед вами. Эмили почти зеленеет в тон своим глазам, её губы кривятся от гнева. — Как ты смеешь! — стук трости гулким эхо бежит по полу. — За кого ты меня принимаешь? Это не Адриан! Он… Его… Она в конец путается в словах и смыслах, воспоминаниях и видениях, и, затихая, как вспенившаяся волна, отворачивается к окну. Маринетт виновато прикусывает нижнюю губу, вскидывая осторожный взгляд на Адриана. Не находя и намёка на должный упрёк, облегчённого выдыхает. Они собираются уходить, когда Эмили выдаёт, так и не повернувшись: — Скажи, Феликс, — в её голосе проступает непонятное, тяжёлое чувство, — твоей маме помог новый доктор? — Нет, — лаконично отзывается Адриан, и непонятно, кого именно он имеет ввиду.

_____

Октябрь начался с проливных дождей, и запоздалого сирокко, о приходе которого так любят предупреждать синоптики необъяснимо радостным голосом. Лила на погоду, вопреки своему нраву, не обращает внимания: у неё почти каждый день расписан, о чём не забывает напоминать менеджер — американка, обожающая собак и этот ужасный кофе в бумажных стаканчиках. Она следует за ней по пятам, нервно поправляя закрученный провод наушника, пока Лила растекается в улыбках и чеканит каждое движение. — Сюда, сюда, — Рэйчел подскакивает, оттаскивая в сторону. — Это федаральный канал, имей ввиду. Репортёр подбегает с микрофоном и однообразными вопросами на очереди. Одно хорошо: Росси заранее знает как ответить, чтобы не оставить слишком больших лазеек для жёлтой прессы. Хотя, конечно, всё это тщетно: что может быть более питательной почвой для слухов, чем свежее мясо в модельной индустрии? Поначалу Лила не пропускала почти ни одной заметки, злясь и зачитывая наиболее глупые выражения бокалу вина. — Тёмное прошлое Лилы Росси: что оставила новоиспеченная модель в Париже? А потом решила, что ей в общем-то всё равно. Даже когда среди писем нашла конверт с фотографиями. Она их хотела сжечь, выбросить, утопить в водах Тибра. Наверное, её тайный преследователь из прошлого оказался доброжелателем: иначе не объяснить, почему столь «любопытные» снимки не стали достоянием общественности. Лила их так и не выбросила, рука не поднялась, пальцы дрогнули. Было жаль и откровенно горько избавляться от единственного напоминания о том, что Лука — не приснился, что она его не выдумала, поддавшись неозвученным правилам игры Адриана. Вот он — второй день их знакомства, и Лука помогает ей подняться после сокрушительного столкновения с питомцем Стоуна. На губах тает усмешка, Лила считает это воспоминание забавным. А здесь они уже ищут Пенни: Лила узнаёт вычурную изгородь сквера, где нашёлся мсье Рамье. На другом снимке волнительный момент: они вот-вот поцелуются. Смешанные чувства, даже на смех тянет: Росси должна возмущаться и испытывать отвращение, но вместо этого она полна стыдливой благодарности. Последнее фото: их руки сцеплены, а на фоне растут огни набережной. В тот день они, должно быть, познакомились с Анаркой... Лила бережно собирает обличающие улики в конверт и прячет их с глаз долой, на вторую полку, между кулинарной книгой и, — давним подарком Феликса, — томиком английской поэзии. Она писала Луке целых три раза, но в ответ не получила ни строчки, ни буквы. Проверять почту каждый вечер стало её собственноручным ритуалом. Это ведь в самом деле очень завлекательно: сначала исподволь ласкает надежда, тряся сердце, как фруктовое дерево; потом, не оправдавшись, не сыскав плодов, всё стихает, внутри сворачивается разочарование, и ритуальное вино кислит на языке острее прежнего. Наверное, молчание для Куффена всегда было красноречивей удушающей вязи слов. Слабое объяснение, но вполне тянет на оправдание.

_____

Ноябрь сухой и туманный. Воздух скользит по лицу, как колючая шаль. Лила обхватывает себя за плечи, оказываясь на балконе, сейчас бы закурить, но она ведь бросила… Странное слово. Будто что-то мешает ей вернуться. От выпитого ради приличия бокала шампанского слегка звенит голова, дурацкие туфли впиваются в кожу, надетые лишь потому, что она — рекламное лицо, и ей за это заплатили. Лила сама не знает на что она сердится, на то, что видела среди гостей Джаггеда Стоуна, или на туфли, или на затяжную осень. Может быть, на всё вместе. Она напоминает себе, что всё в порядке, и уже готовится морально вернуться на пафосное сборище, когда плечи сталкиваются с теплом и тяжестью чужого пиджака. Просачивается знакомый до сердечной боли аромат: цитрус и северное море. Отдаленный шум вечеринки стихает, размывается. Лила оборачивается непозволительно стремительно, тут же оказываясь в кольце самых весенних рук на свете. Мурашки, собирающиеся по телу, совсем не связаны с холодом, а голова идущая кругом первые несколько секунд осознания — не по вине шампанского. — Твои письма дошли до меня слегка поздно, — его голос ничуть не изменился. Лила улыбается легко и непринуждённо этому откровению, вспоминая как часто воображаемый музыкант вёл с ней беседы у неё же в голове. «Вот нахал!» — думала она тогда. — Плевать, — выдыхает Лила и беспечно смеётся. Чему именно — сама не знает. — Думаешь, будет очень дерзко, если мы улизнём с этого душного вечера? — Тянет на скандал. Тон его голоса ничуть не шутливый, но взгляд выдаёт насмешку. — Тогда… — Лила выжидательно смотрит на Луку. — Куда желаешь пойти? — спрашивает он без раздумий. — Знаю я одно место, — Лила по-свойски берёт его под локоть и уводит прочь от душного вечера, звенящего смеха, напыщенных физиономий и стука фужеров. Лука тихо хмыкает и ничуть не сопротивляется подобной напористости. Только один раз тормозит их обоих, но лишь потому что решает нагло украсть поцелуй, отведя на край тротуара, подальше от разгулявшихся к ночи прохожих. Лиле такое по душе. Она предвкушает долгие разговоры, заранее охотно лишая себя сна. Она вновь чувствует себя свободной. На этот раз по-настоящему.