The 4th of July

— Ты убиваешь меня, — мягко улыбается Сокджин, укладывая голову на чужое плечо. — Медленно и очень болезненно. — Неправда, — звучит сверху. Намджун не отводит глаз от книги в руках, моргая слишком редко. Чужие слова не фиксируются в памяти. — Мне хотелось, чтобы это случилось четвёртого июля, — вздох, — но меня отвлекла внезапная быстротечность событий. Уже конец сентября. Не знаю, упущен ли момент. В ответ Сокджину прилетает обволакивающая тишина, безразличная и умиротворяющая. Горло будто сжимает железный кулак, живо возвращая воспоминания, и дышать становится сложно. Кажется, так себя чувствуют перед срывом. — Если не скажешь ничего сейчас, переставлю дату на четвёртое, — шёпотом, как секрет. — М? — хмурится Намджун, сканируя глазами текст. Книга больно заумная даже для него. — Это не считается. Сокджин садится, поправляя на себе тонкую толстовку, неторопливо влезает в небрежно сдёрнутые час назад джинсы. Ерошит волосы, трёт уставшие глаза. Немного разминает затёкшие от нахождения в одном положении плечи. Пиликнувший уведомлением телефон показывает четыре утра. «Если хочешь поговорить — позвони», — гласит гордое в своём одиночестве сообщение. «А почему бы и нет?» — вдруг думается Сокджину, и он набирает номер. — Ты у него? — сразу спрашивают приглушённо. — За тобой заехать? — Не нужно, — коротко отвечает Сокджин. — Зачем ты продолжаешь таскаться к нему в таком состоянии? Я ведь сотню раз предупреждал… — Не знаю, зачем, — ведёт плечом. — Чтобы почувствовать себя лучше, может. — Помогает? — Немного. Мне хочется в это верить. Он сидит передо мной прямо сейчас, и взгляд его, как и почти всегда, проходит мимо или сквозь. Секс хорош тем, что в полумраке за этим трудно проследить. А после он всегда включает лампу на прикроватной тумбочке. — Уходи оттуда, — сухо говорят на том конце провода. — Он из тебя месиво кровавое сделал, пора с этим заканчивать. Сокджин недолго молчит. — Я хотел попросить прощения, — наконец говорит он. — За что вдруг? — легко представить, как собеседник хмурит в недоумении брови. — За всё буквально, — хмыкает Сокджин. — За все моменты, когда отдавал гораздо меньше, чем принимал, а это последние несколько лет. Из меня весьма плохой друг. — Несёшь чушь, — припечатывают резко. — Это из меня друг никакой, раз я так и не смог тебе доказать то, насколько ты… — Остановись, иначе дам отбой, — прерывисто выдыхает. — И друг ты замечательный. Не всем можно помочь, и не все хотят, чтобы им помогали. Не вини себя ни секунды. — …Я завтра утром зайду, и мы поговорим по-человечески, лицом к лицу. Это ясно? — Хорошо, — легко говорит Сокджин и скрещивает пальцы за спиной, — обещаю. И вешает трубку. Намджун всё ещё здесь, в тёплом свете ночника, с красивой медовой кожей, уникальным разрезом глаз и выделяющейся линией губ. Недавно эти губы покрывали поцелуями его, Сокджина, тело, заставляя сгорать заживо. Сейчас по внешнему виду обоих и не скажешь, что между ними бывает такая страсть, что крышу сносит. Намджун холодный, Сокджин… Сокджин просто есть. За пределами этой постели. Не такой. — Это тебя и меня (не «нас», а именно «тебя и меня») ни к чему не обязывает, — сказал Намджун несколько месяцев назад. — Конечно, — кивнул Сокджин. А потом влюбился. Бесповоротно так, с романтизацией, лезущей изо всех щелей, глупо, как влюбляются в четырнадцать. Влюбился в бархатную теплоту кожи, переливы голоса, образ мышления и бесконечные рассуждения, которыми Намджун иногда делился с ним от нечего делать. И эти участившиеся встречи, которые по большей части они проводили без одежды вовсе, казались глотком кислорода в вакууме, забравшим у Сокджина ту самую счастливую, клёвую жизнь, которую обычно проживают в его годы. Её никогда не было и быть не могло. Как и не могло существовать где-то там Вселенной, в которой Намджун любил бы его в ответ. — Мне очень грустно, — тихо говорит он, не опуская уголки губ. Иллюзия улыбки нужна, чтобы держать себя в рамках. — Неужели вся эта жизнь и правда одно большое «бесполезно»? Бесполезно стараться, бесполезно чувствовать, бесполезно дышать. А в какую-то минуту так не казалось. Когда-то многие вели себя так, будто Сокджин им нужен. Горячо сжимали его в объятиях, приглашали на вечеринки, смеялись, даже отвечали после на смски и соглашались провести вместе время. Пока эта смазливая декорация не рухнула, оставив пустоту и несколько мерзких, склизких слов. «У тебя личико такое, что засматриваешься, а внутри ты жалкий до тошноты». «Неудивительно, что тебя бросили — тебе нечего предложить, кроме стонов, как из порно, а это надоедает». «С такими скучными с начальной школы не дружат». «Смех, если честно, у тебя идиотский, вкус так себе, шутки убогие, глаза пустые, и ничего в тебе нет, ни изюминки, ни чего-то там ещё. Из жалости тебя терпел, да и надежда была, что ты из себя что-то да представляешь. Тебе бы рот заклеить и в шмотки из секс-шопа приодеть, тогда будешь интересен хотя бы извращенцам за сорок». Намджуну не за сорок, он даже младше немного, и попытки свести любые звуки к минимуму его бесят. Он так и сказал однажды: «Прекрати сдерживаться, отдавайся полностью, как на самом деле хочешь, а не как тебе в голову вбили». Намджун вообще много понимает в психологии, людей читает запросто, и от этого ещё больнее. Радует одно — видимо, Сокджин настолько ему нравится в постели, что получается закрыть глаза на то, кем он является. Он правда пробовал меняться в лучшую сторону. Читал десятками книги, пробовал себя в чём-то новом, пытался понять, чем же может ещё привлечь людей, кроме ненавистной внешности, как у модели из журнала. Это был короткий период, впоследствии закончившийся жутким, высасывающим изнутри выгоранием. Именно тогда пришло осознание, что Сокджин никогда не будет заслуживать лучшего. «Нужно относиться к этому философски, — сказали ему как-то раз. — Знаете, не всем ведь быть счастливыми». Да, но Сокджин не очень понимает, почему ему нельзя хоть раз «как у всех». — Ты уходишь? — разрывает тишину голос Намджуна, низкий и спокойный в своём личном умиротворении. Кажется, будто он ни о чём таком страшном и по-своему приземлённом не думает. — С чего вдруг? — Я не ухожу, я просто… погулять, — выпаливает Сокджин первое, что пришло на ум. — Гулять? Пятый час утра, — вскидывает бровь, откладывая книгу. А потом тянет к себе за ворот толстовки и целует без намёка на пошлость. Душераздирающе. — Просто проветриться, — Сокджин задыхается. «Зачем ты меня целуешь, зачем в глаза смотришь?» Спросить хочется, да духу не хватает. — Ты выглядишь ужасно, — спокойно говорит Намджун. — Я не к тому, что у тебя лицо прелесть потеряло, а вот выражение — ещё как. Ты будто сейчас рассыпешься на кусочки. Не надо в таком состоянии по улицам шляться, поспи здесь до утра, пока не оклемаешься. «Да мне за всю жизнь не оклематься, разве ты не понимаешь?» — внутренне вопрошает Сокджин. — Не стоит об этом думать, — его губы дрожат, когда он продолжает ломать улыбку. — Это тебя не касается. Я не хочу, чтобы это звучало грубо, но ты и сам лучше меня знаешь… — С чего ты взял, что мне настолько на тебя плевать? — тон Намджуна не меняется вообще. Хорошо, наверно, не чувствовать. — Между нами буквально ничего, — а вот эта фраза легко даётся. Не зря столько раз в голове её проговаривал. А Намджун молчит, и Сокджин пугается, что выдал одним голосом тщательно скрываемое месяцами. — А тебе когда-нибудь хотелось, чтобы было? — вдруг звучит в ответ, и это не лучше молчания. — Что? Сокджин смотрит на него широко распахнутыми глазами, а в ушах стоит гул воды, как обычно бывает в душе, когда прямо за стенкой ни о чем, вероятно, не подозревающий Намджун, а собственные щёки горят от слёз. — Ничего, — вдруг как-то снисходительно улыбается, коснувшись чужого запястья. — Ложись. Сокджин вдруг вспоминает, что ночью Намджун часто крепко прижимает его к себе, согревая и окружая чувством защищенности от всего остального мира. «А ведь провести последнюю ночь в его руках звучит неплохо. Я мог бы поцеловать его прямо сейчас, как в тот наш первый раз, или даже за руку взять, будто это вышло нечаянно. Я бы мог нежиться в его объятиях несколько часов. Из всех безответно влюблённых я, наверно, самый удачливый. Почему я никогда не довольствовался этим?» Ему вдруг нестерпимо хочется плакать, выворачивая душу наизнанку, оставляя себя всего на растерзание Намджуну. «Наверно, тогда он бы вспоминал меня ещё более ужасными словами, чем будет в итоге. Истерики ему ни к чему». Сокджин упрямо сжимает губы, вдыхая через раз. Когда они укладываются наконец, Сокджин прижимается совсем близко, чувствуя нестерпимо болезненное пламя в тех местах, где его тело соприкасается с чужим. Намджун дышит размеренно, будто подсознательно этим успокаивая, но легче от этого едва ли. Сокджин устал, у него глаза слипаются, но принятое решение сидит крепко в голове, ядом разъедая какие-то нарочито рациональные мысли о красоте рассветов, вкусном чае из любимого кафе и возможности испытывать такое чувство, как любовь. За одно только это последнее хочется бесславно удавиться. Сокджину больно. Поэтому ровно через час он поднимается с кровати, оборачивается на Намджуна раз, второй, третий, незаметно скользит пальцами по мягким прядям его волос, отчего сердце тоскливо сжимается, и отворачивается. Добирается в темноте до прихожей, совсем беззвучно. А может, так кажется потому, что в голове белый шум. Натягивает на ноги кеды, путается со шнурками, не понимая, почему перед глазами всё плывёт в и без того еле различимых очертаниях комнаты. Потом шмыгает тихонько носом и стирает рукавом скатившиеся к подбородку солёные капли, сникнув. На очень краткое мгновение Сокджин прислоняется к стене, подавляя желание сделать тысячу вещей сразу. Уже ни к чему всё это, да и сонливость не выпускает из своих огромных рук. Именно поэтому он вздыхает и тянется к ручке входной двери. Его вдруг слегка тянут назад, и Сокджин по инерции упрямо шагает к двери снова, но в его рукав вцепляются чужие пальцы, крепко ухватившись. — Я же сказал, чтобы ты ложился, — сухо звучит сзади. Сокджин разворачивается в пол-оборота, поднимает на Намджуна влажные глаза и молчит, пожимая плечами. — Ты будто на собственную смерть собираешься идти, — продолжает тот, в упор глядя в ответ. — В чём дело? «Ты, что ли, мысли читаешь?» — невесело хмыкает мысленно Сокджин. У него в голове пресловутое четвёртое июля. — Давай будем честными друг с другом, — спокойно произносит он, — и выкинем твой вопрос из головы. Не нужно из себя что-то изображать. — Ты снова за своё? — вскидывает бровь. Сокджин игнорирует этот слишком эмоциональный для Намджуна жест. — Считай, что наши взаимоотношения кончились, Намджун, — тихо. — Это явно небольшая утрата для нас обоих. — Интересно всё складывается, — хмыкает вдруг тот неприятно. — Стоишь здесь, на пороге моей квартиры среди ночи, еле слёзы сдерживаешь, а мне в лицо говоришь, что тебе это всё неважно. Ты хоть осознаёшь, как это выглядит со стороны? — Да плевать мне, мы не в грёбанном фильме, чтобы стоп-кадры обсуждать, — огрызается Сокджин, чувствуя подкатывающую вдруг злость. — Оставь меня в покое, у тебя прекрасно получалось это делать всё это время, вот и не делай вид, что тебя происходящее хоть как-то трогает. Пусть твои другие подстилки на это ведутся, я не идиот, чтобы идти у тебя на поводу. — И какая мне с этого выгода, поделись доводами? — такое впечатление, что Намджун ожидал всех этих слов. Его невозможно удивить вовсе? Или это Сокджин так плох даже в этом? — Лишний раз меня в постель затащить? — разводит руками. — Чтобы я на эмоциях выложился ещё больше, чем обычно. Тебе же нравится такое, я лучше всего знаю. Странно, что ты, для которого секс — это только времяпрепровождение по какому-то вымышленному графику, так ценишь его яркость и требуешь полной отдачи. — Не много ли я стараюсь ради того, чтобы ты ноги раздвинул, в таком случае? Аж из постели задолго до будильника выполз во имя удовольствия, уникально. — Что, я не стою этого вовсе? — оскорбляется Сокджин, в глубине души понимая, что не стоит. — Или тебе несвойственно? — Нам обоим как-то несвойственно так делать, не находишь? Торчать здесь в это время, будучи сонными, раздражёнными и уставшими, а не как это обычно бывает. — А как это, «обычно»? — Сокджин жалеет о сказанном через секунду, заранее зная, насколько невыносимым будет ответ. — Обычно мы до самого будильника в кровати, ты спишь крепко, даже от него порой не просыпаешься. Прилипчивый ты по утрам до ужаса, мягкий весь, ничего не соображающий, целуешься вслепую, потому что лень глаза открывать. Волосы бог знает в каком виде, кожа горячая, прикосновения цепкие, а сам вид невинный донельзя, ты еще моложе выглядишь, чем всегда. И спокойный ты такой, когда ни о чем не думаешь. Открытый, даже из постели тебя вытаскивать не хочется. — Это красиво? — вырывается у Сокджина. — Ты, — поправляет Намджун, — красивый, да. Сокджину думается, что после «просто секса» к любовникам по утрам не лезут с поцелуями и не ведут себя так, словно имеют на все права. Знал бы он, что именно так и выглядит со стороны, в жизни бы не… Хотя, в последние часы этой самой жизни уже глупо об этом жалеть. Ему становится легче при мысли о том, что скоро всё кончится, перестанет ранить, колоть и жечь, давить и перемалывать, и Намджун замечает эту нездоровую плёнку в его глазах. — Хочешь, вместе пойдём, куда тебе там надо? — предлагает он. Сокджин моргает, опустив взгляд в пол. — Нет, — и сразу прикусывает щёку изнутри, чтобы чего другого не ляпнуть. — Где ты «погулять» хотел? — Намджун будто пропускает его отказ мимо ушей. «С тобой я бы где угодно, если честно», — короткая бестолковая мысль. «Но нельзя». — На крыше, — еле слышно. — Оттуда звёзды хорошо видно, многоэтажка всё-таки. Намджун немного меняется в лице, щурясь. — Я бы тоже посмотрел. — Я один пойду, — упрямо твердит Сокджин, на что Намджун отпускает его рукав и просто берёт руку в свою, крепко так, и больше ничего не говорит. Сокджина всего морозит. Неправильно это. — Неужели не можешь ты… — начинает он, но сдаётся на середине. Пусть посидит Намджун с ним до рассвета, всё равно тот скоро. «Выглядит уставшим, может, вернётся в дом, тогда и… Не хочу, чтобы он на это смотрел». На крыше прохладно, почти холодно, но пальцы у Намджуна тёплые, шаг уверенный, будто они этим каждый день занимаются. «Мы бы могли столько разговаривать, обсуждать его и мои любимые книги, местную кухню, те же созвездия, в которых я ничего не понимаю, целоваться… Целоваться просто так, а не когда за этим следует расстёгнутая рубашка и шорох простыней». — Ты был прав насчёт звёзд, — говорит Намджун, остановившись близко к краю и запрокинув голову. Сокджин же бегло смотрит вниз, оценивая высоту, и вдруг пугается, когда начинает кружиться голова (конечно, только от этого, ни от чего больше), и отступает немного, переводя взгляд на Намджуна. У того внешность совсем не похожа на его собственную, как будто нарисованную с правильными пропорциями для выставки, идеализированную, слащавую. У него весь внешний вид так и светится самодостаточностью, равновесием, и это безумно привлекательно. А ещё у Намджуна ямочки, заметные при улыбке. Сокджин бы предпочёл этого не знать. «Неужели он и есть всё, что я потеряю? Чувство к нему — всё, что осталось? Я больше ничем не дышал в последнее время?» Осознание поражает прямо перед накатившей печалью, горькой и бессильной перед принятым решением. «Он никогда не узнает, кем был для меня на самом деле. Наверное, к лучшему», — успокаивает себя Сокджин. — Я не особо подкован в отношении звёзд, но полярную всегда отличить можно, видишь? — Намджун показывает куда-то. — Разве не удивительно то, что звёзды так бесконечно далеко от нас, но их свечением можно любоваться и отсюда? В такие минуты ещё отчётливее понимаешь, насколько Вселенная огромна по сравнению со всем, что есть тут, на Земле. Но, с другой стороны, на самом деле только эта отдалённая от космоса жизнь имеет значение. Правда, говорят, те же рождение и смерть — цикл, на котором завязано вообще всё существующее в мире. Это значит, что мы часть чего-то большого. — Ты бы жил ради всех этих звёзд? — негромко спрашивает Сокджин. Намджун с удивлением поворачивается немного к нему. — Мы ведь все живём ради них, разве нет? В том числе, я имею в виду. Ради чего живёшь ты? Сокджин знает — думать над этим вопросом нет смысла. — Я не знаю, — легко произносит он. — Так уж вышло, что я существую, и мне не хочется отвечать за то, что я не выбирал. — Ты сегодня очень… — начинает Намджун и останавливается, будто что-то сообразив. — Ты тоже, — парирует Сокджин. — И я не понимаю этого. — Ладно, — кивок. — А я вот не понимаю, зачем ты делаешь вид упорно, что хочешь побыть один, если это не так? — Откуда тебе-то знать, чего я хочу? — слегка повышает тон. Если Намджун знал и понимал всё с самого начала, весь из себя вдумчиво анализирующий, то, выходит, он намеренно позволял этому происходить? Зная, какие это приносит страдания, он… — Ты предостаточно недвусмысленных намёков сделал, представь себе. — Не делал я никаких намёков, мне это и в голову не пришло бы! Намджун даёт им обоим минуту на молчание, а потом тихо спрашивает: — Неужели ты настолько устал? Сокджин снова коротко смотрит вниз, опираясь руками об, увы, прочный бортик и прерывисто вздыхая. Теперь перспектива перелезть через него, чтобы избавиться от точных вопросов Намджуна, кажется вовсе не страшной. — Я устал не иметь ничего, — наконец отвечает Сокджин, сгорбившись и как-то побледнев. В эту минуту, когда на его лице ни следа улыбки, он выглядит настолько жутко внутренне истощённым, что Намджуна слабо пробирает. — Я не хочу, чтобы с тобой это произошло, — медленно и с расстановкой произносит он. — Уже «произошло» и случилось слишком многое, чтобы «не хотеть», — звучит в ответ. — Что-то из этого по моей вине, что-то не по моей, но мне ни разу не удавалось взять над этим контроль. Я мечтаю… мечтаю хоть сегодня сделать так, как хочется мне. По-настоящему, а не ради того, чтобы как-то продолжать вытягивать всё это. — Кто тебя так сильно обидел? — вдруг спрашивает Намджун без капли насмешки, немного требовательно, но с оттенком печали, слишком понимающей и сочувствующей для него. — Никто меня не обижал, — отзывается Сокджин еле различимо. — Разве что я сам себя обидел завышенными ожиданиями от жизни. — Да уж навряд ли они завышенными были, — уверенно. — Ты этого не знаешь, ты не знаешь вообще меня, Намджун, — и от этого плохо. — Перестань меня жалеть уже, лишь бы что-то испытывать. Тебе бесчувственным быть очень идёт, ты красивый, когда у тебя в глазах целое ничто, — всего на мгновение усмехается невесело. — Я никогда бесчувственным не был, — у Намджуна, видимо, заранее заготовлены ответы на все случаи жизни. — Если я не пестрел всеми красками мира, это не значит, что мне нет дела до всего вокруг. Я всё держу в голове, просто не считаю нужным афишировать. — И что ты держишь в голове по поводу моего существования в твоей жизни, что решил со мной здесь постоять в знак поддержки? — прямо спрашивает Сокджин. — Я не хочу, чтобы оно заканчивалось, вот и всё. — Я решение менять не стану, уж извини, что не оправдал надежд, — уже откровенно. — И даже не начинай о том, как всё на этой планете красиво и достойно внимания — я знаю. Я не ненавижу всё, что вижу, не считаю скучным или уродливым. — И что тебе нравится из того, что ты видишь? — Намджун явно меняет тактику, но Сокджину уже не хочется копаться в его намерениях. Будь, что будет. Он выпрямляется немного, поворачивается к Намджуну лицом, больше не боясь быть уязвимым. Раз тому так хочется честности, ему есть, что предоставить. Разве может быть еще хуже? Едва ли. — Мне нравится небо, — начинает он почти спокойно, — облака, звёзды, луна. Нравятся его оттенки, которые невозможно забыть. Ещё мне нравится тишина, когда её не слишком много, а ровно столько, чтобы чувствовать себя в безопасности. Мне нравится солнечная погода, хорошая музыка со словами и без, домашние питомцы, проводящие с нами так мало, но остающиеся в сердце так надолго. Мне нравится красота природы, ни с чем не сравнимая, путешествия, весёлые, вечно сияющие люди, умеющие хорошо танцевать и не особо хорошо разбирающиеся в алкоголе. Мне нравится… — он замолкает, продолжая про себя: «…Ким Намджун, он чрезвычайно умный и понимающий где-то там, внутри, но понимает он только что-то для себя, а других удостаивает парой слов и множеством прикосновений. В него влюбляется каждый третий, потому что с ним всегда есть о чём поговорить. Он любит белоснежные рубашки и горячую воду в душе до покраснения кожи, качественный чай и поцелуи. Он слишком идеальный, и, наверно, я никогда не был для него значимым». — Не плачь, — звучит немного сверху. — Я не плачу, — удивлённо и с заминкой отзывается Сокджин, когда его бережно прижимают к себе и гладят по спине неторопливо. А потом машинально шмыгает носом и понимает: да, действительно плачет. Как глупо. — Остановись, — очень чётко и очень тихо произносит Намджун около самого уха. — Уже поздно, — закрывает глаза доверчиво, потому что ему можно в эту самую минуту. — Ты дышишь, ты разговариваешь со мной, стоишь на ногах, у тебя сердце стучит, я чувствую. Отчего же поздно? — Оттого, что все аргументы против я давным-давно взвесил, и в конце концов от них остался один пустой звук. И больше не за что бороться, больше незачем любить, незачем пытаться перешагнуть через необъятное количество трудностей. Во мне нет больше сил, нет воли, нет храбрости, нет даже ярких эмоций. Одна смиренная усталость всё это заменила. — Ты сам себя обманываешь, говоря так, — возражает Намджун. — У тебя чувств предостаточно, равно как и сожаления, нежелания, ты просто не замечаешь… — Я знаю, что чувствую, — перебивает Сокджин. — От этого мне не легче, не свободнее. — Расскажи мне всё, — вдруг просит Намджун, отстранившись. Сокджин встречает его пронзительный взгляд, освобождаясь от подобия неги, набирает воздуха в лёгкие, но тут же хмурится вынужденно, отступая назад: — С чего бы? — Я хочу понять, — ожидаемо. — Но ты не поймешь, даже если мы проговорим весь день, — дрожащие пальцы нащупывают бортик за спиной. — Мы друг другу противоположны. Ты не горишь жизнью, но принимаешь её, ты умеешь с ней обращаться, обходить грани плавно, так, чтобы не было больно, и в итоге ничего не теряешь, кроме времени, но кто из нас может этого избежать? Ты… безразличен в своих взглядах, но это бережёт всё, о чём ты предпочитаешь не говорить. Я так не умею. Во мне нет таинства. — Нет? Разве не ты до сих пор молчишь обо всём, что тебя тревожит? — Да, но взгляни, — раскидывает руки в жесте отчаяния. — Я всё равно безвольно открыт перед тобой, и всё, что я испытываю, тебе ясно. Только одно это пугает… Пугает и отвращает. — Меня не отвращает вовсе. — Я просто не понимаю, чего ты, в конце концов, затеял всё это… — Сокджин отворачивается, уставившись на огни города перед собой и ни на метр ниже. — Ты даже смотрел на меня по-другому при свете, а точнее, не смотрел толком вовсе. И что же теперь? Жертвуешь драгоценным сном в этом отвратительном одиноком месте с одиноким мной, и к чему это? — Я знал, что тебе непросто. Практически с самого начала. Не считал нужным вмешиваться, только и всего. Наши отношения, очевидно, слишком поверхностны для этого. — Вернее, их отсутствие, — сухо поправляет Сокджин. — А теперь тебе неожиданно стало меня жалко. — Не так. Я не ожидал, что всё дойдёт до этой точки, — признаётся Намджун. — Однако между нами всё ещё ничего, значит, ты можешь уйти. Уходи. И ждёт. Ждёт удаляющихся шагов после этой по-детски простой фразы. Ждёт с минуту, но их так и не слышит. — Тебя больше некому поймать, Сокджин, — звучит за спиной. — Поймать? Это пустая затея, пустая и бессмысленная. Ты можешь только придержать меня на самом краю, оттянуть минуту, но никак не повлиять на то, что произойдет после, — и усмехается не к месту. — Сам ведь понимаешь, трупы встают только в фильмах про конец света. Над верхушками домов уже виднеются солнечные лучи, пронизывающие ряд пушистых облаков. На горизонте скапливается смесь светлых и тёмных оттенков, поднимающаяся выше, прямо к постепенно тающим звёздам. Ночь отступает не спеша, позволяя насладиться моментом в полной мере. — Я не про это «поймать» говорил, бросай уже сводить всё к тому, что выхода нет, — в голосе Намджуна проскальзывает раздражение, а у Сокджина неожиданно не остаётся ни одного резкого, холодного слова в ответ. — Выглядит замечательно, правда? — кивает он на расцветающий рассвет. — Мы впервые смотрим на это вместе. — Не впервые ведь. — То не имело значения, мысли были о другом либо их не было вовсе, да и никогда эти минуты не были умиротворяющими, как сейчас. — Тебе спокойно? — Намджун опускает обе руки совсем рядом с его, и бортик слабо вибрирует под пальцами. Сокджин совсем слегка отклоняется назад, чтобы спиной почувствовать тепло чужой груди. — И да, и нет. Я рад, что всему приходит конец, (как оно и должно быть в этой вселенной), но столько всего меня терзает… — Ты не осознаешь до конца того, что делаешь, — замечает Намджун безошибочно. — Наверно, не осознаю. Это не так уж важно теперь. Даже хорошо, что мне не так плохо, как могло бы быть. Я только жалею обо всём, что испытал и испытываю до сих пор. Не всё из этого ужасное по сути своей даже. — Например? Сокджин смотрит на него через плечо, и всего на мгновение в его глазах мелькает блеск с переливами, сама жизнь в самом ярком её проявлении, ещё не прожитая толком, но уже почти потерянная. Взгляд теплеет, уголки губ смягчаются, всё лицо приобретает какое-то особенное выражение, возвышенное и одухотворённое. Этот миг длится недолго. Тоска мгновенно пеленает обратно в растерянное смирение, но общая мягкость никуда не девается. — Разве ты не знаешь? — ласково спрашивает Сокджин. — Я ещё не так хорошо тебя читаю, — говорит Намджун из своего недостойного любопытства. В ответ на его скулу ложится осторожно рука, прохладой обжигая кожу. Ненормальная, болезненная нежность, аж до мурашек. — Это ты прочесть мог запросто, — возражает Сокджин. — И именно поэтому из всех способов сделать мне больно ты выбрал именно этот. Так на тебя похоже. Намджун вдруг замечает, что солнечный свет пробивается через чужие пряди волос, оставляя сияние по краям. А как бы выглядела кровь на его лице? Неестественная поза, сломанные кости, навсегда потухшие глаза? Ему живо представляются секунды до, когда до неизбежного оставались бы считанные метры, но кожа еще была бы теплой, в легких клубился бы кислород, а душу наверняка сковало бы страшное понимание: конец, больше ничего не изменить. А всего минуту назад… — Я не позволю тебе добровольно лишить себя жизни, — обхватывает Сокджина рукой поперек за талию, крепко прижав к себе. — Эта трагедия не должна с тобой случиться. — Если человек чего-то захочет, он это сделает, и ты это понимаешь не хуже моего, — ведёт плечом. — Сегодня не четвёртое июля. Сокджин замирает. — Так ты слышал? — Слышал. — И позволил этому проскользнуть мимо ушей, чтобы сейчас вести себя так, будто тебе не наплевать? — заламывает брови, говоря сквозь зубы. — Пошёл бы ты с таким лицемерием… — Послушай, — сразу начинает Намджун. — В твоих словах никакой ценности, никакого веса, — Сокджин стряхивает с себя чужую руку, грубо отталкивает её, а потом, выдохнув резко, ставит ногу на нижнюю перекладину бортика, собираясь перелезть на оставшийся от крыши узкий край. — Неважно, четвёртое сегодня или нет, если в голове именно оно. Я не хотел, чтобы ты смотрел, но теперь уже… Он замолкает, встретившись глазами с бесконечно далекими рядами машин, серостью асфальта и редкими зелеными вспышками деревьев там, внизу. Высота кажется нереальной. «О чём я буду думать, как только земля исчезнет из-под ног? Как долго?» Сокджин сглатывает. «Как страшно». И медленно заносит ногу над бортиком, стеклянными глазами глядя перед собой. Но почти не сопротивляется, когда Намджун, схватив за шиворот, дёргает его к себе, отступая к центру крыши. Его всего колотит. — Пойдём, — куда-то в макушку говорят ему. Сокджин дёргается, но до самой чужой квартиры не издаёт ни звука. Только там, на пороге, словно избавившись от оцепенения, он вдруг прижимается к Намджуну, жмурится, сгорбившись, и прерывисто вздыхает ему в плечо. — Ты поехавший, — тихо говорит Намджун. «Я не поехавший, я тебя люблю», — горько отвечает Сокджин про себя. А вслух просит не к месту: — Поцелуй меня. «Мне очень надо», — добавляет он мысленно. — Обещай, — мгновенно реагирует, глядя в глаза. — Ты знаешь, не стану. Но мы должны хоть как-то отпраздновать твой глупый поступок, занявший место моего, увы, не случившегося, — криво усмехается Сокджин. Намджун неверяще, кажется, качает головой, закрывая входную дверь на ключ и уходя вглубь квартиры. Судя по звукам, он открывает окна, чтобы проветрить комнату, потом ставит чайник и идёт заправлять постель, из которой его так бесцеремонно выдернуло дурное предчувствие. Сокджин в это время занимает подоконник на кухне, прижавшись лбом к стеклу и зябко поёжившись. До его слуха доносится беззаботное пение птиц. «Было ли бы оно таким же, если бы меня в эту минуту уже не было?» — Ты мог бы только притвориться, что хочешь меня остановить, — замечает он, слыша приближающиеся шаги. — Этого было бы достаточно для, знаешь, кармы и всего такого. Намджун что-то отвечает, но за белым шумом, вновь мерзко заполняющим голову, слов не разобрать. Шум продолжается до тех пор, пока Сокджина не хватают за подбородок, повернув немного к себе и что-то, наверно, серьезно объясняя или доказывая. А потом, плюнув на всё, его целуют. Грубо, видимо, чтобы хоть капельку рациональности вложить. Не получается. Целуется Намджун так, что хочется в нём раствориться, отдать ему всё, что есть, душу до последнего клочка, все силы, всю энергию, всю любовь, чтобы той хватило им обоим сразу. В жизни не бывает так, чтобы одному было всё это нужно, а другому — отдать не жалко. Очередная бессмысленная закономерность. А последние поцелуи имеют горьковатый привкус. — Я буду по этому очень скучать, — Сокджин задевает губами чужие. — И по тебе буду. Там нет таких, как ты. Там вообще ничего. Некого любить, не по кому страдать, ничто тебя не трогает. Мне так говорили. — Всё будет хорошо, Сокджин, — отвечает ему с неправильной, лживой до костей уверенностью Намджун, и в глазах его нет ничего. Ничего, кроме инстинктивного страха перед чужой смертью, желания предотвратить страшное и отголоска жалости. На всё это Сокджин уже насмотрелся. «Хорошо» не будет, таймер до конца давно запущен, один из последних часов утягивает его в мучительное осознание. Он смотрит на свои кривоватые дрожащие пальцы, подтягивает к себе ноги, устраиваясь удобнее. Вдыхает глубоко, вдруг больше не успеет. И, совсем не стирая с лица слёзы, беззвучно плачет, пока Намджун готовит им простой, первый и последний совместный завтрак.