Про косы

      Это был один из тех вечеров, когда всем хорошо.       — А давайте про косы? — сказал кто-то просто (возможно, даже сам Андрей).       — Про косы!       — Давайте!       А Славка так горделиво зарделся, приосанился, поудобнее устроил гитару и ответил:       — Это я с радостью.       И забренчал, и запел, точно пребывая не здесь, а на каком-то своём сольном концерте, и лучился весь чем-то неясным, но Андрея от этой лучистости развезло ещё больше, чем он уже был развезён. Рот как-то сам собой открывался, сам собой подпевал ему... (“Твои косы-косы-косы-косы-косы!” А глаза у тебя горят, как в небе звёзды, когда вот так ты поёшь и все на тебя смотрят! И уходишь ты рано, а приходишь тоже поздно, как я. Славочка! “...У тебя с другим, наверно, всё серьёзно...”) Андрей чуть не прыснул тогда. Ну да, с другим! Подумаешь тоже. Вот, оказывается, что временами на пьяную голову приходит. “И глаза твои горят, как в небе звезды...”       Андрей теперь смутно осознавал, что как будто бы он профессор Преображенский — в голове застряло, ну, один в один: “От Севильи до Гренады...” А в детстве всегда хотелось продолжить: “Я наемся шоколаду...” — и это тоже всегда было забавно и непонятно почему так, и откуда вообще шоколад взялся, ведь по рифме даже и не подходит особенно. Но был шоколад, Славочка был, была почти ночь и пьяный, спёртый, густой дорожный воздух, рассекаемый дёргающей струны рукой. Славка под общие, с каждой минутой затихающие в ноль подвывания допел свои «Косы»; поболтали с ребятами о мелочах, а пить уже больше не хотелось, хотелось только — быть. От чёткого осознания того, что — живешь, даже пальцы покалывало. И пусть от дома далеко, пусть за окном лишь бесконечная вереница дорог, в голове всё равно — Жизнь, да и только.       Ну, может, ещё немножко Славочкиной уставшей физиономии, но это так, к моменту пришлось.       К тому времени все уже наговорились, натанцевались — и Андрей тоже, благо дрыгался не хуже, чем на химмашевских дискотеках — , и Славка мерно постукивал по гитаре, напевая «А за окном...» тихонько и словно бы страшась кого-то разбудить. Как колыбельную — пел. Андрею стало холодно к ночи сидеть одному на двух креслах, да ещё и без ботинок (надевать не хотелось), но у Тёмыча было так же тесно, напротив — тоже... а хорошо было у Славки. Он сидел на широких задних сиденьях, позволив себе лужей растечься вместе с гитарой и лениво перебирая струны сонными пальцами. Андрей неловко, точно какая-то панда, перебрался назад, ткнулся спиной в уголок и слушал, как Славочка (ну не мог ничего поделать — Славочка, и всё тут, пиши пропало) завывает про дождь, про снег, “и спать пора, и никак не уснуть...” вполне себе к месту. К тому моменту Артём и остальные давно уже храпели на своих местах. И только он, их бессменный непьющий часовой, мелодично рассказывает им сны.       Когда Славка, совсем уже задолбавшись, поклёвывая носом и временами закрывая глаза, затянул третий куплет, Андрей не выдержал. Сквозь полусомкнутые веки нащупал гриф, горячие пальцы, запястье и ворот толстовки... подёргал молча.       Сказал потом:       — Слав... — не в силах договорить заветное “Славочка”. Но Славочка понял и так.       Казалось, посмотрел ласково, почти что трезво, но слегка прикрывая глаза, потому что на веки давила тяжесть прошедшего трудного дня; неспеша снял лямку с плеча. Андрей всё тянул его и дёргал, потому что он своим копошением мешал провалиться в сон, и ноги постоянно задевал своими невозможно длинными ногами, а в особенности коленками, никак не желающими оставаться на месте. Славка отложил наконец гитару и собирался уже преспокойно уткнуться в противоположный угол. Куда там! Вот скажи, Славочка, кто в таком состоянии утыкается в одиночестве в одинокий угол и одиноко же посапывает до утра? Никто, слышишь? Никто.       Поэтому, повинуясь его, Андрея, молчаливому почти-приказу, ложится щекой на грудь, обнимает живот, и под рукой дрожат, погружаясь в неподвижное, его чуть ссутуленные вечно плечи. Стало тихо. Только гудел автобус, сладко сопели друзья где-то рядом и сладко же пахло чем-то явно принадлежащим Славе. А под закрытыми уже веками — опять он, смеётся. Точно отпечатанный там навеки. И ведь это не просто чувство товарищеской близости, не просто страсть и не просто пошлые взгляды из-под ресниц. Это что-то другое, ему, Андрею, не подвластное, ласково и как будто гордо называющее его “мой друг — Андрей”. Может быть, это любовь такая? Зарыться руками ему под толстовку, чтобы согреть почему-то вдруг замёрзшие пальцы, сжать крепко, обнять, сомкнуть в замок за спиною руки, тут же погладить нежно, извиняясь. Может быть, это такая дружба?       Славка цеплялся ему за футболку, щекотал подбородок тёмной чёлкой, и было неудобно до боли и ломоты в костях. Но вытянуться не хотелось — проснётся и уже не воротится, потому что спугнёшь. Поэтому лежал. Думал. Говорил кому-то незримому или даже ненастоящему “Спасибо” с большой прописной буквы за то, что у него есть такой вот Славка. Славик. Славочка.       Как потом оказалось, всё это время он спал. Утром болело всё, что только могло болеть, а друзья смотрели со странной насмешкой. Какой-то болезненной. Словно думали: “Это у них дружба такая?” Ага. И ничего страшного. Чего уставились?       Только все опасения Андрея (и Славы тоже, между прочим — по глазам видел) рассеялись в тот же момент, когда Артём почти что добродушно проворчал:       — Нда-а, нехило вы вчера — сегодня, точнее, — ну... Раз аж до такого дошло.       Все засмеялись, а потом дружно застонали, потому что головная боль-то никуда не делась, и, к счастью, не вспомнили, что Слава-то вчера — сегодня, точнее, — совсем не пил.       Всё ещё с закрывающимися со сна глазами, он тяжело перекладывал на его груди голову с одной щеки на другую, недовольно бурчал, жадно сжимал его едва не до хруста.       Андрей приложил ладонь к глазам, щурясь от яркого света, и где-то смутно осознавалось, что они со Славкой всё ещё лежат точно два склеившихся кусочка скотча, а остальные смотрят и что-нибудь там раздумывают да считают у себя в голове. Но это только смутно. Смутно же донеслось чьё-то весёлое: “Я их щас сфоткаю!” — но было всё равно. Если честно. Было совсем-совсем наплевать.       А потом его опять унесло в сон. Славку тоже, наверное — тяжесть с груди никак не пропала, а в пальцах запуталось что-то, подозрительно смахивающее на волосы, и сполз он, вроде бы, еще ниже по сидению, плавно переместив его голову себе на плечо. И утыкаясь куда-то в висок, кажется, губами. И совершенно не чувствуя ног. Непонятно, как они вообще за всю ночь умудрились отсюда не навернуться.       Было ужасно весело, когда пришлось, наконец, вставать. Под уговорами друзей Славка заворочался, поджал коленку и опять сполз, только теперь почувствовал, что что-то, вообще-то, не так, и вскочил — как ошпаренный.       Андрей тоже открыл глаза и смотрел на него. Нет ничего смешнее того ошарашенного Славкиного вида! Точно магическое животное увидал. Смотрел, значит, не мигая, не двигаясь и даже не дыша, а руки всё ещё опирались на сидушку по бокам от него. И было жарко. А стало холодно.       — Господи, — только и сказал Славка, согнул локти и опять приложился щекой рядом с его сердцем. — Господи.       Вспомнил, что все смотрят, оглядел их затравленно, поднялся опять. Лохматый. И опять пялился с полминуты, дрожа подбородком.       — Я с тобой, Рожков, никогда больше спать не буду, — выдал он вдруг под всеобщее снисходительное веселье.       Андрею стало почти обидно.       — Это почему?       — Я теперь встать, — (немножко придя в себя, слегка выгибает спину), — не смогу, что у тебя за рёбра такие?       Вокруг послышался неприкрытый ржач, а у Андрея получилось только ласково (опять? сколько можно уже этой ласковости?) ему улыбнуться. Ну ведь..!       — Между прочим, не ты один...       А потом был исполненный некоторой неловкостью день, добрый, хороший, достойный концерт и ещё одна ночь под звуки Славкиной неизменной гитары. А Андрей опять громче всех требовал «Косы» и колбасился на сиденьях, только теперь уже сразу перебрался к Славе и мешал зажимать... что? Он не знал, как это называется. Может, аккорды? «Длинную палку с проволокой». Струны, в общем. Главное, что мешал, а Слава — Слава не злился. Смеялся с готовностью своим своим причудливым тонким смехом. И лежал, проваливаясь в сон, положив его, Андрея, голову себе между шеей и плечом. На самом деле оказалось, что совершенно не важно, кто лежит у кого на груди, удобства от этого не прибавилось... Но почему-то захотелось провести так все оставшиеся гастроли. Сколько там городов ещё: три? четыре? пять? Впервые в жизни Андрей горячо надеялся, что побольше.       И в галереях друзей, наверное, появилась ещё одна изобличающая фотография. Только вот на это уже было как-то наплевать... да с колокольни, что повыше: Славочка больше не дёргался, точно к нему паук под кофту заполз. Он теперь ехидно вынюхивал что-то в области его плеча и шеи по утрам, а иногда утыкался носом в Андрееву растрёпанную чёлку и не глядел потом странно, остро и неловко. Потому что так удобнее. Ирония, да? — всё тело наутро болит и будто налито свинцом, а всё равно — удобнее. И пусть ходить потом ещё долго получается только хромая и полусогнувшись, такие вещи невозможно и не хочется на что-то менять.       Только, наверное, стоитвсё-таки уточнить... Андрей с первой Ночи-Утра, кажется, совершенно непогрешимо не пил. Вот так.