***
Она знает, что ее сын не будет с ей, как только она впервые увидит его. Его тело все еще нежное, далекое от того, чтобы затвердеть и урегулироваться, но даже сейчас — когда младенец плачет и извивается, двигая маленьким конечностями — она видит, что он совсем не похож на форму тела ее мужа. Основание намного шире, его длина соответствует двум другим сторонам. То, на что она смотрит, вовсе не равнобедренное. Это Равносторонний треугольник. — Мефис… Голос Лу низкий и неуверенный, как всегда, когда он говорит. Он кроткая персона, всегда таким был. Он не осмеливается сказать то, что они оба знают, что они оба видят. Но она может не видеть этого, хотя бы еще какое-то время. Она отворачивается, снова поворачиваясь к Лу. — Нет. Еще слишком рано говорить, — говорит она твердым голосом, несмотря на боль, которую она уже чувствует в самой глубине души. — Пока никому не говори. — Мы не можем спрятать… — Мы ничего не скрываем. Мы просто подождем, пока его форма не начнет твердеть, — обрывает она его. — Дай мне одеяло. Она крепко обхватывает им младенца и убаюкивает его. В течение следующих нескольких дней она никому не позволяет видеть его без одеяла. Она говорит им, что они просто осторожны, что ребенок болен и не должен замерзнуть. Это, конечно, ложь: мальчик отнюдь не болен, он здоров и бодр и никогда надолго не замирает. Он рос и становился немного сильнее — и остается, совершенно очевидно, Равносторонним. Он прекрасен и совершенен, но она не получает от этого никакой радости. Ему уже исполняется неделя, когда Лу, наконец, снова заговаривает об этом. — …Его форма не изменится. Мы должны попросить Совет Директоров прийти и взглянуть на него. — Ты знаешь, что произойдет, если они это сделают. — Он получит лучшую жизнь в рамках Равностороннего класса. Они отдали бы его в хорошую семью. Они воспитали бы его правильно. Это больше, чем мы можем предложить — а что, если его фигура изменится из-за нас? — Они заберут его. — Они сделают это, несмотря ни на что. Будет легче, если это произойдет сейчас. Будь разумна. Несколько мгновений она ничего не говорит и просто смотрит на ребенка, который ерзает в кроватке и пытается дотянуться до своих собственных ног. На мгновение, только на мгновение, у нее возникает искушение схватить что-нибудь, что угодно и ударить его. Не настолько, чтобы убить, но достаточно, чтобы искалечить, достаточно, чтобы укоротить его нижнюю часть и сделать его Равнобедренным, как они. Тогда, они его не заберут. Тогда, она сможет растить своего сына. Но она также лишила бы его шанса на лучшую жизнь, и, конечно, она не может этого сделать. Она закрывает глаз, вздыхает и снова открывает его. Момент безумия прошел, оставив после себя что-то еще, что-то тяжелое внутри. Будь разумна. — Хорошо. — это все, что она говорит. Лу делает паузу, и когда он снова заговаривает, его голос звучит напряженно. — У нас все еще могут быть другие дети. Мы… — И их тоже заберут, если они окажутся Равносторонними? — обрывает она его, и он замолкает. Их взгляды встречаются, и он единственный, кто отворачивается первым. — Нет. Они заберут его, и на этом все закончится. Других у нас не будет. Он молча кивает и выходит из комнаты. Она берет извивающегося младенца на руки и прижимает его к себе, заставляя его смотреть на нее широко раскрытым глазом, как будто он смотрит на Верховную Окружность. Это плохая примета — давать имя ребенку до первого месяца его жизни, потому что не все из них доживают до этого момента, и именно поэтому у ее сына все еще нет имени. Есть одно, которое она хотела ему дать, но она хранит его для себя. Кто-то другой выберет ему имя, и то, как она хотела его назвать, больше не будет иметь значения. Но, может быть, так будет лучше: если ты назовешь что-то, ты к этому привяжешься, и они знают, что она уже слишком привязана. Младенец хихикает — он делает это все время, даже когда совсем нечему радоваться — и тянется к ней, только чтобы взвизгнуть, когда что-то падает с ее глаза, чтобы брызнуть на него. Имя, которое она хотела дать ему, почти слышится ее в шепоте, но это не так. Она никогда не говорит его вслух. Ребенок никогда не слышит его. Когда они приходят оценить его форму на следующий день, они видят то, что она пыталась отрицать, и забирают его. Кто-то другой назовет его, кто-то другой воспитает его. Проходят годы, а детей больше нет. Она никогда не забывает мальчика, которого ей пришлось отдать. Но имя, которое она хотела ему дать, она действительно забыла.***
Нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать.***
— Лу, кто это? Треугольник, стоящий у их двери, незнаком ей, но она инстинктивно не доверяет ему. Равносторонний Треугольник должен быть торговцем, и один из его сородичей может быть у их двери только для того, чтобы сделать одну вещь: продать. Их недостаток образования делает их легкой добычей для мошенничества, скрытого за громкими словами, что классы выше них довольно часто используют в своих интересах. Равносторонний заговаривает раньше, чем успевает Лу, приподнимая шляпу. Это, во всяком случае, делает ее еще более недоверчивой, ибо этот жест обычно вообще не относится к их классу. — Билл Сайфер, — говорит он. — Очарован, — последовал сухой ответ. — Чем мы обязаны этому визиту? — Я подумал, что самое время поздороваться. …Что? Она прищуривает глаза, чтобы лучше рассмотреть, потому что зрение начинает подводить ее, и обнаруживает, что ищет что-то знакомое в этом Сайфере, в щелевом зрачке, смотрящим прямо на нее с чем-то, что не слишком далеко от предвкушения. Он смотрел на нее так, словно она была Верховной Окружностью. Что-то в глубине ее сознания щелкает, и внезапно ее руки становятся липкими на ручке двери. Все ее инстинкты кричат ей, чтобы она сейчас же закрыла дверь, она изо всех сил старается, чтобы ее голос звучал твердо. — …Мы уже встречались? — Да, ты вроде как родила меня. Это ощущается всем миром как удар, и Лу должно быть чувствовал тоже самое, потому что он отшатывается рядом с ней. В течение одного долгого мгновения все, что она может сделать, это смотреть, чтобы понять, что ее сын здесь, стоит прямо перед ней — проникает внутрь. Появился импульс, очень похожий на тот, который чуть не заставил ее искалечить его, чтобы она могла держать его при себе — только теперь он состоит в том, чтобы протянуть руку и крепко обнять, провести его в дом, спросить его обо всем, что он делал до этих пор. Она могла бы сделать это: все, что ей нужно было было — это протянуть руку. И она этого хочет. Она хочет этого так сильно, что это причиняет боль. Но она этого не делает. И снова момент безумия проходит, и она знает, что нужно сделать. Тебе не следует быть здесь. Контакт запрещен. Ты рискуешь всем этим напрасно. Перед ней Билл Сайфер сдвигается и снова говорит, на этот раз звуча несколько неловко. — …Надо было принести шоколад или что-нибудь в этом роде, я думаю… — Вы, должно быть, ошибаетесь. У нас никогда не было детей. Это заставляет его отступить назад и растерянно моргнуть; Лу пользуется этим, чтобы молча ретироваться в дом, и пытается закрыть дверь. Пытается, потому что он быстрее, и засовывает трость, которая у него была, в дверь. — Воу, эй, подожди. Я ищу Лу Зебуба и его жену, и он сказал… — Да, это мы. Но вы ошибаетесь, сэр. У нас никогда не было сына, — обрывает она его, вопреки всему надеясь, что он просто смирится с этим, что больше ничего не попросит. Даже его голос трудно слушать. У нее покалывает в глазу, и зрение затуманивается. Она моргает, чтобы прояснить его, и смотрит ему в глаза, но ей не удается сохранить твердость в голосе, когда она снова заговаривает. — Тебе не следует быть здесь. Пожалуйста, уходи. Я не приму тебя обратно ценой всего, что ты приобрел. Он хмурится, и почему-то это легче вынести, чем выжидающий взгляд, которым он одарил ее раньше, гораздо легче вынести, чем его замешательство. — Серьезно? И это все? Ты не видела меня с тех пор, как я родился, и все, что ты можешь сказать мне сейчас, это уйти… Они заберут его. Они сделают это, несмотря ни на что. Будет легче, если это произойдет сейчас. Будь разумна. — Ты можешь потерять все. Пожалуйста. Будь разумен! Мгновение — только одно мгновение — он пристально смотрит на нее, как будто пытается и не может осознать ее слова, а затем внезапно смеется. Это смех, в котором очень мало веселья, и от него по ее телу пробегает холодок. Это звучит так неправильно, так безумно, и она не хочет это слушать. — Хахахахаха! Знаешь что? В этом есть хороший смысл. Да, наверное, ты права. Я не имею ничего общего с такими, как ты. Ты там, где ты есть, потому что ты не заслуживаешь ничего лучшего, — говорит он и отдергивает трость назад. Это ее шанс закрыть дверь, но она обнаруживает, что не может пошевелиться, не может говорить. — Хорошего вам дня. — добавляет он и поворачивается, чтобы уйти. Подожди. — она почти кричит, но с ее языка не слетает ни звука. Она просто смотрит, как он уходит, ни разу не обернувшись. Идеальный Равносторонний Треугольник. Ее сын. Билл Сайфер. — сказал он. Это не твое имя. — думает она, но не может вспомнить, каким должно быть его настоящее имя, и ничего не говорит. Она может только смотреть, как он уходит, и надеяться, что он поймет. Но он этого не делает. Даже позже, имея в своем распоряжении бесконечные знания, обладая глазом, способным проникать в тайны вселенной, Билл Сайфер откажется видеть вещи каким-либо иным способом, кроме своего собственного.***
И нет хуже безумца, чем тот, кто не хочет понимать.