мы едем в травмпункт, чтобы вытащить нож, застрявший в моей гортани от: дзëси икита, верлибр, 25.12.2015 17:24
11
неприютные призраки
Чешуекрылый Чонгук как безжизненное насекомое. Чешуегорлый Тэхëн как вымершая птица. Для одного закончилось пропитание, для другого – щекотка, потому что намученные горем бабочки больше не мешали. Из живота их можно вытащить только пинцетом. Зубы постукивали. Тëплые слёзы ранили кожу, съезжая на морозе по щекам и минерально стекая на подбородок. Плакалось больно – чисто метафизически. Скулы заострялись, как шипы. Чонгук мог бы отщëлкивать ленты слёз, если бы заметил их. Он снова сидел на разломанной стиральной машине, курил. В ожидании. Тэхён не придёт. Зажжëнную сигарету стачивал ветер. Под языком скопился нефтепродукт – кашлять и кашлять до абсолютного вычищения. На пальцы был намотан шнурок от камеры. Когда излишне спокойного Тэхёна украли прямо из-под носа, Чонгук залез в его обитель, постоял у накрытого полотна с портретом Сода Йоин, съел полупрозрачное яблоко, оцарапав горло, нашëл камеру с желтющими датами и пролистал снимки. На них они целовались. Много и неаккуратно. Чонгук поднял голову наверх, к снегопаду. Закрыл глаза, не сразу их открыл. На мгновение он почуял в дыму запах ментоловых сигарет Тэхëна. «Странное ощущение, — подумал он. — Кто-то смотрит». Пришлось вскрыть веки. Из-за сугроба, блестящего от недавних похоронных церемоний, выглядывали сëстры. Троица перекручена шарфами, сапожными липучками и лесным ветром. Одëжка им не по размеру. Стащили вещи из разных шкафов. — У тебя ладони в крови, — сказала Вэнди. Чонгук медленно взглянул на них: заскрëб до полос и не заметил. Неприятно. Дакота побежала за кремом, а Ви поморщилась, с плохо скрываемым интересом заваливаясь в сторону камеры. — Руки, — предупредил Чонгук. — Да не трогаю, не трогаю. — Глаза, — добавил он, уворачиваясь от её отвлекающих объятий. Дакота вернулась с флакончиком маминой сыворотки, залезла с ногами на стиралку, требовательно толкнула Чонгука, чтобы поудобнее сесть. Принялась чинить кожу. Умело – все сёстры занимались рукоделием и обладали несметными швейными богатствами. Ви кружила около камеры. Вэнди хмурилась и непривычно чесалась из-за волос, разлохмаченных бритвой. Сказала: — Не грусти. Ви покосилась на неë, зачерпнула снежок, тут же поскользнулась. При падении с неë слетели варежки и обëртки из-под шоколадных медалей Чимина. Она завизжала, собирая свои драгоценности. Вэнди тяжелейшим образом вздохнула, села около Чонгука. Откуда-то вышла Крëстная. Улеглась под сапогами, тихонько зарыдала. — Только Долдем не хватает, — заметил Чонгук. — Мы не можем его найти, — призналась Дакота, сняла варежку и запустила еë в мягкий собачий лоб. Затем этот лоб погладила. — Так много шерсти. Весной можно ещё одну Крëстную слепить. — Или Певчую, — невозмутимо сказала Вэнди, из-за чего надувшаяся Ви подскочила, спряталась за дверцей стиральной машины и почти расплакалась. Где-то там, за снежным ветром, озером и криками, Ким Тэхёна и Ким Сокджина допрашивали по отдельности. Прошли сутки. В «Butter» были обнаружены следы двух пар обуви. Все спали, когда Хëнджина и Субина растащило на щепки. Как-то… жутко. Вихрь был музыкой. Под неё многие жители Сода Йоин выпиливались. — Это ведь был не Тэхён? — вдруг спросила Вэнди. — Там, в магазине. — Нет. Кивнув, она постучала по клыкам, затем почему-то вздрогнула. Дакота возилась с Крëстной, а Ви – кто бы мог подумать, – увлечëнно листала снимки на камере. Особо не вглядывалась, но очень демонстративно щëлкала кнопкой. Чонгук удивлëнно взглянул на свои сырые руки, накормленные сывороткой: и впрямь пустые. Немного снега налипло под кольца. — Ты когда успела её стащить? — Вот эта страшная, — проигнорировала она и почти врезала камерой по глазу Чонгука. На фотографии он ел мясо. Его шрам вдоль рта слегка раскрылся, поэтому неясно, чья кровь размазалась по подбородку – звериная или его собственная. — Конфеты с кровью вкуснее, чем говядина. Ви резко подняла голову – она немного зловещая неуклюжая охотница, – посмотрела вдаль, отбросила камеру в Крëстную и побежала. Дакота стряхнула шерсть с колен и тоже понеслась навстречу. Вэнди помялась, но всё же пошла за ними. Снег стал холоднее. На разбитой коже он не таял. Чонгук слез на землю, услышал родительские голоса. Увидел Субина. Холодного, тлетворного, едва не падающего старшего брата. Тот небрежно прижимал к себе сестёр, хрипло называя их по именам. Морщился от дрожи. Он будто никогда не переставал болеть. На нём так много синего и умирающего, что детские руки, прицепившиеся к нему, казались нереалистичными. Его душа болталась где-то снаружи. Рыба с батарейками в брюхе и позвоночником из лезвий; злая, злая рыба. Сейчас, пока Субин не говорил с Чонгуком, это было так наглядно. И мрачно. Мама с папой пошли в дом, чтобы разогреть еду. Бан Чан, привëзший их всех, уже собирался выруливать отсюда. Чонгук склонился над ним и протянул камеру в открытое окно. Спешно, задыхаясь, пока не передумал. — Что это? — Там… даты. Помните, что мне шестнадцать. Он чувствовал, как лëд из глаз Субина рушил его затылок. Промëрзший череп размазан. «Он смотрит. Смотрит». Отчего-то это пугало. — Не понял. — Не включайте, — попросил Чонгук, — пока не отъедете подальше. Миру мир, до свидания. Там даты. Желтющие даты, зажимы, кисточки и стаканы, видео с историями, рассказанными под тусклым торшером, а ещë учитель литературы, растлевающе целующий ученика на диване. И на подоконнике. И в отражении зеркала. И в свежий пирсинг, и в запястье, и в зубы. Фотографии, которые никто не должен был видеть, теперь увидит даже полиция. Тэхён его убьёт. — Чонгук? — тихо позвал Субин. — Ты ему что-то сказал? Маленькие сёстры забегали под ногами, пряча за хрустом напряжение. Чонгук дождался, пока сбитый с толку Бан Чан доедет до перекрёстка, и только тогда развернулся к брату. Дошëл до него, неловко уткнулся в шею. Будто бы упëрся пораненным лбом в телевизор. Субин магнитился – до дефектов. Белый шум. — Пьёшь таблетки? — спросил Чонгук. Субин немного помолчал. Слегка качнулся в сторону, вздохнул: — Пью. Сейчас поем и спать лягу. — Пошли в дом. Хотелось спросить – почему Тэхёна и Сокджина. Субин почти карабкался по ступеням своим забинтованным телом. У него глаза и шрамы как бусы. Он просто… был. Ощущение, словно Чонгук помнит день, в который его брата убили. Он не мог быть живым. И в комнату Субин страшно вписывался – среди всего поломанного и металлического он словно рыба в электрическом аквариуме. — Где моя куртка? — поинтересовался Субин. — Утонула. Чонгук не стал проверять вызванную эмоцию, потому что знал – ничего хорошего в ней не было. Он успел соскучиться по этой особенной темноте, возникающей, когда братья были вместе. Всегда хотел спросить, какая аура разрасталась между Юнги и Каем. Кай… — Плохо, что утонула. — Хëнджин пытался меня утопить. — Ещë хуже. Болел после этого? — Конечно, — Чонгук неуютно стоял у двери и смотрел на то, как Субин переодевается. Худощавости Тэхёна не добился, но был прилично истощëн. — Где Кай? — Понятия не имею, — он чихнул. — Там же, где и Хëнджин. — И Феликс, — поразился Чонгук простой истине. Ему холодно и тихо. — Выходит, ты теперь совсем один? — Выходит, что так. Я очень хочу есть. Субин прохромал мимо него. У него с десяток зажигалок в ледяных карманах: для поджогов и курения. Чонгук не шелохнулся. Лёд забил нос. Снизу было слышно, как мама, папа, сëстры и ласки копошились на кухне. Нежность прыгала по вертушкам, воткнутым в горшки с землëй, а Сладость грызла дверную ручку. Запах еды разогревал желудок. Чонгук сглотнул слюну, оделся, проехался по ковру на скейтборде и тихонько выскочил из дома. Он ничего не помнил и не видел. Хотелось спросить – почему нельзя побыть любимым немного дольше? Тэхён был чуточку странным. Когда-то в детстве, когда у него забрали инструменты для рисования, он выводил мертвецов кровью на стене. Поранился не специально, да и перекраска планировалось, но он правда сделал это. Он навредит только себе. Исключительно себе. Позолота на рëбрах тянула куда-то вниз. Хотелось спросить – можно ли забрать документы и бросить душу, уехать с одним рюкзаком в тропическую ловушку, где Чонгука проклянут, а потом съедят? Ким Сокджин снова рыбачил ночью. В городе не было камер, поэтому его видели только живые глаза. Вечно носящий с собой леденцы, он мог вытащить из вьюги любого ребёнка и затащить в машину. И всё же подростки ему доверяли. Подростки и Тэхён. Чонгук гулял по Сода Йоин, думая о трупе Хëнджина. Ходил по льду, вспоминая оттенки масла для рисования. Бежал по озеру, разглядывая птиц над головой. Неизвестность уничтожала. — Где ты? — вопрошал Чонгук. Домой он вернулся под утро. На кухне горел свет. Как маяк от мамы. Чонгук погасил его, заглянул к сëстрам. Те спали друг на дружке, а ласки лежали на их ушах, делая слух нежнее и непринуждённее. Крëстная тоскливо шаталась по коридору. Чонгук посидел с ней в обнимку. А потом он услышал мелодию мобиля, что висел в его комнате. В их комнате. — Беги, солнышко, — Чонгук отправил Крëстную в спальню родителей и кое-как поднялся. Хотелось лечь под поезд и уменьшиться, даже не сворачиваясь в клубок. Субин сидел на полу. Он держал отломанную от стены подвеску и смотрел, как певчие трëхглавые зверята крутятся. Заворожëнно, долго. Игрушечные пасти открывались и защëлкивались, но в них что-то застряло. Очень пахло одеколоном. — Вернулся, — апатично констатировал Субин. Чонгук выпил из стакана, в котором Северное море и пенная таблетка от мигреней. Горло разбилось, мозг вскружило. Субин постукивал по кружке, в которой плескался Северный Ледовитый. — Это не мог быть Тэхён, — на выпаде сказал Чонгук и добавил, не уверенный в том, что Субин не солжëт: — Что произошло? — Я не называл имён. Его подозревают, а не обвиняют. — Что произошло? Субин встал и махом разбил кружку об стену; Северный Ледовитый пополз вниз, к полу, чтобы спрятаться. — Хватит, — по слогам прорычал он. — Я видел столько крови, что ты просто, блять, обзавидуешься. Прозвучало странно. Без паники, без ужаса. Факт. — Взгляни на меня, Чонгук. Я выгляжу как ëбаная жертва. Аж противно. Даже ты не смотришь. Чонгук сломался, сбросил большие осколки на ковёр, лёг на кровать и уткнулся в запястье. Его потряхивало. В костях надламывалось, а перед глазами завивались только кудри с проседью. Кровать прогнулась под чужой истощëнностью. Парфюм и лёд. Чонгука едва не стошнило, но он ничего не ел. Субин приобнял за плечо и сказал, уткнувшись в висок: — Можно с тобой поговорить? — Я очень хочу спать. — Мы его зарезали. Чонгук замер. Он знал. Чёрт возьми, он ведь знал. Похолодел, с просыпающимся ужасом уточнил: — Кого? — Кая, — мобиль продолжал играть. Или это Субин. — Ты же о нëм спрашивал. Феликс искал голубую кровь, поэтому я зарезал и его – и поэтому Хëнджин пытался тебя утопить. Думал, что топит меня. Вытянув синюю руку, Субин одним движением разорвал тайник в матрасе двухъярусной кровати. Чонгук зажмурился. Зубастая улыбка высыпалась в уши и заполнила подушку. Можно было услышать голос, если бы не тяжёлое дыхание. Чонгук не рискнул повернуться, но знал: в комнате не одна улыбка. Где-то в кровати ютился нож. Чувствовалось. Зубы, похожие на снег, поблëскивали на утреннем свете. — Это Феликс? — предположил Чонгук. — Кай. Его зубы застряли в пружине верхней кровати, стучали в ушах и наполняли мобиль, из-за чего игрушечные пасти не открывались. Юнги теперь не жилец. — Кто тебе помогал? — Кое-кто из Кимов. На мгновение оцепенев и почему-то захотев весну, Чонгук отрезал: — Это не Тэхён. — Ты заебал со своим Тэхëном. Я даже толком не помню, кто он такой, — Субин прижался к его спине, как ножик. Две улыбки: мёртвая и живая. Два ножа: из плоти и из железа. — Это Намджун. — Боже. — Храни его господь, — смех переходил в шипение. Своего рода реликт. Как бы Чонгук ни храбрился, он был напуган. Из всей старшей четвёрки, расколотившей школу, Субин действительно остался один. — И Хëнджина… ты? — Я правда надеялся, что он сам себя прикончит. Он долго тянул. Пришлось импровизировать. В тот раз, когда Субин залез сюда, оставил куртку и спросил, не появлялся ли кто-нибудь странный, он искал жертву. Предполагаемого виновника. И те снимки мёртвых детей в кабинете директора, и карандашные пометки между взрослым и подростком, – всё это поиски добычи. Ким Намджун никогда не спасал Вэнди и не хотел найти преступника. Он хотел преступника спасти, укрыв его чем-то чужим, подходящим. На его столе был лист с отметками, которые Чимин принял за места преступлений. Немного ошибочно – это не места убийств, а места трупов. — Если ты расскажешь кому-нибудь, я вылью на тебя одеколон и подожгу. Чонгук развернулся. Лицом к лицу. Субин обнимал его, но не любил. — Ким Намджун лучше, чем наш отец. О, наш папа отвратительный. Пять детей, Чонгук. Пять. Роды и кровь. У мамы уже после тебя зубы начали крошиться. Крёстная и Певчая, Сладость и Нежность, Долдем, муравьи. Я раздавил фрина и ни капли не пожалел. — Ты вывел Певчую… Субин больше не смеялся, но шипеть продолжал: — А губки мы режем надвое и моющее средство разводим едва ли не в канистре с водой, чтобы хватило подольше. А оно мне очень нужно было, знаешь ли. Он вцепился в рот Чонгука; его пальцы в парфюме, поэтому рану тут же прокололо огнём. — Лучше бы Вэнди всё-таки убили. Я люблю её, но всем было бы легче жить. Чонгук молча смотрел на него. Он не видел Субина столько времени, а тот всегда, всегда был здесь. И цыплëнка-Феликса подкинули не Тэхëну, а семейству Чон. — Ты стал выглядеть взрослее, — понял Чонгук. — А ты выглядишь таким со дня смерти Бэм-Бэма. — Злишься, что я убил раньше тебя? Хватка усилилась. Ещё чуть-чуть, и что-то вылезет из дëсен. Чонгук не угадал – он догадывался об этой зависти с одиннадцати лет. Святая четвёрка во главе с Хосоком, Юнги, Чимином и Чонгуком побила рекорды, рано забрав жизнь. Они успокоились, чтобы потом вернуться и перебить друг друга за сутки. Когда-нибудь. Вот-вот, это близко. Субин достал нож и протянул: — Иногда мы пытаемся разорвать то, что даже не разрезано. Поэтому нам так сложно. — Убьëшь меня, — осознал Чонгук. — Не Вэнди. — Да. Прости. Скоро они найдут следы моих зубов на стяжках и поймут, что я сам себя связал. Что он был тем, кто украл ключи от магазина. Что он надел другую обувь, наступил на кровь и походил по контурам своих подошв. Что он пролежал в одной позе много часов, раскромсал себя, вбился лбом в дерево, ввëл в полуживотное состояние, чтобы создать видимость жертвы. Что он самоотверженно довёл себя до полусмерти. — Дай мне сбежать, — попросил Чонгук. — Сколько? — Две минуты. — Минута. Время пошло, — как в детстве. — Беги, зайчонок. Зайчонок был загадочным существом Сода Йоин, который передавал детям подарки через родителей. У Чонгука большие зубы и маленькое сердце. Ему подходило. Он вывалился на улицу в футболке и просто побежал. По ранам, по тромбоцитам. Земля под снегами была избита и бесцельно кровоточила. «Он зарежет маму. И папу, и девочек. Надо быть подальше». Чонгук бежал к тихому, спокойному дому. Там можно отбиться. Снег скапливался на макушке. В корнях волос путался белый утренний свет, прожигающий холодом до мозга. Северное море, выпитое из прохладного стакана, распарывало желудок. Нечем было дышать. Нечем было видеть. Негде было скрыться. Холод передавливал горло. Чонгук закрыл лицо, жертвуя оцарапанными локтями: их мелко резало льдистым ветром. Это просто происходило. Что-то вроде особого проклятия. Все дохли и дохли. В какой-то неуловимый момент истинная четвёрка сходила с ума до беспамятства: она убивала, еë убивали. Сначала она – святая, потом дробилась на несчастливую тройку. А Субин теперь один. Ему недолго осталось. Из живота высыпались насекомые, когда Чонгук врезался в Тэхëна. От их лбов откололся иней. Под зрачками чёрное пиршество: из-за синяков от бессонницы казалось, что глазницы съедены. Небо над головами похоже на шторм. — Я шёл к тебе, — сказал Тэхён, поморщившись и спрятав что-то за спиной. — Где твоя куртка? Нож врезался в его тощее плечо; пальто тут же вымокло в красном. Из рук вылетела праздничная коробка. Крышка свалилась в снег, на подарочную книгу щедро брызнуло. Тэхён схватился за рану скорее от удивления, нежели от боли, а Чонгука будто самого вскрыло. Он развернулся, раскидывая объятия с синими кистями рук: — Только не его! Тэхён вдруг схватил Чонгука за волосы, оттолкнул, но придержал. Мимо их щëк пролетело горлышко бутылки – из-под вина Чимина. Зимние вещи по-весеннему расцвели. — Всё, хватит! — срывал голос Чонгук. — Ты молодец! Я убил в десять, ты убил троих! Надо же было умудриться так навредить своей любовью. — Это кто? — Мой брат, — сбился Чонгук. — Из-за которого я был под подозрением? — уточнил Тэхён со своей уникальной, умиротворëнной рассерженностью. — Мы с Джином, если быть точнее. Субин источал такое же пугающее спокойствие. Он не моргал. Совсем. Тэхён аккуратно поднял коробку, накрыл её крышкой, побелел от боли и отдал подарок замерзающему Чонгуку. — Дома посмотришь. Субин мог их обоих заколоть. Запросто. Он ведь уже поубивал своих друзей, ему нечего терять. И всё же он не двигался: только зрачки следили за тем, как Тэхён одной мерцающей ладонью держит рану, а другой – Чонгука. Человек, у которого нож, и человек, у которого в руке – рука другого человека. Вот кем они были в это утро. Бескровные, безликие. Шатающиеся, с поломками. — Не хватало ещë любить труп, — вздохнул Субин, продолжая трястись. Из его носа вот-вот хлынет паста. — Отвратительно выглядите. Тэхён, да? Пришёл с ним прощаться? Поделись секретом – какой выход из города? — Выход из Сода Йоин один. Чонгук вздрогнул. По ткани пальто поползла красная речка, согревая пальцы. — И ты его знаешь, — вздохнул Тэхён. — Решайся быстрее. Субин, скорый на расправу виновник трагедий, рассмеялся. Болезненно откинул голову назад, без шипения сказал: — Будь готов к тому, что Чонгука ждёт то же самое. Покрутил ножик, подумал о родителях, воткнул остриё в своё горло, испуганно хрипнул, провернул и вытащил, не оставив шансов. Тело Субина завалилось назад – и душа откололась камнем, а у Чонгука – заколка от волос, когда Тэхён закрыл ему глаза. Медленно, с проклятым спокойствием, позволив увидеть падение брата. Стоило привыкнуть к этой поддержке. Руки ледяные. Вены гудели. Снег в крови, кровь на льду. — На таком морозе я вижу, — сказал Тэхëн на ухо, — как тяжело ты дышишь. Мне интересно, тут вообще кто-нибудь борется за жизнь? Чонгук ничего не видел и не слышал, – и идти ему никуда не хотелось. Субин. Мёртвый. Им только волков отгонять. Он жил в своём, немного жестоком пространстве и был обломком личности Ким Намджуна — справедливое, злопамятное, воспитанное по образу и подобию директора, но успевшее раздобреть. Из-за Чонгука, Вэнди, Ви и Дакоты. Старший ребёнок, которого до сих пор обучали, и так всё знал. Знал и не всегда мог справиться. Когда его клинило, он уходил, а клинило его часто, — так Чонгук и перенял роль родителя. Субин. Мёртвый. Какая живая картина. — Ты правда шёл прощаться? — Напополам, — ответил Тэхён. — Ещё не решил. — Я отдал фотографии, на которых ты меня целуешь. Решение аж хрустнуло в чужой голове. — Но мне шестнадцать, — начал Чонгук, пока во рту петлëй заплетался ветер. — Да и ты кажешься моим ровесником. Мне хорошо и комфортно с тобой. — Общественность, Чонгук. Я тут не выдержу. «Сломай мои руки. Придержи мою шею. Что угодно, только не уходи». — Забери меня, — тускло озарился Чонгук. — Я стану послушным, устроюсь на работу и буду гулять с твоей собакой, только забери меня. Их лица были рядом, а ветер слой за слоем навешивал на них истинное мясо: снег. Снежная осень и проклятая зима. Иней сверкал в волосах, перекрывая седину. Тэхён аккуратно поцеловал его в лоб. — Заберу в полночь нового года, хорошо? — …хорошо, — очень тихо ответил Чонгук, прижимаясь к груди и красному плечу. Ощущение обмана прошло вместе со смертью Субина. Тэхён захотел отдать пальто, но пришлось бы вытаскивать нож. Он пошёл через снегопад к Сокджину, придерживая кровь с тошнотой, а Чонгук – домой. Нужно позвонить в полицию. Ступни все в полосках, органы дрожали. Но это спокойствие… несравнимое спокойствие. Подарочная коробка теперь липкая. Чонгук нëс подарок до дома. Хромал по ковру, потихоньку ломал кости, слышал стук зубов Кая. Он заглянул в комнату девочек. Они всё ещё спали друг на дружке. Он смотрел на их ноги в носках и худые руки, торчащие из-под одеял. А потом вдруг понял, что его маленькие сëстры – будущая несчастливая тройка. Если быстро убить одну из них, то проклятие спадёт. Это всегда чувствовал Субин? Чонгук по-ублюдски долго смотрел на девочек и не мог решить, кого бы из них он убил во благо других. Тоже Вэнди, наверное. Чонгук тихонько ушëл и сел на пол. Почти заполз в кладовку, но рухнул вниз. Свернулся в клубок, пока утро и дымчатая пыль тяжелели на его спине. Праздничная коробка лежала перед глазами. В ней вафли в бумажной обëртке и какая-то книжка, которую Тэхён давным-давно хотел подарить. Чонгук вытащил её, подержал над ледяным дыханием. Полистал. Это был маленький псалтырь. Все его страницы измазаны белым, а сверху на них – текст и рисунки. Самодельную обложку можно было снять. Она тоже белая, с крошечным снежно-синим лотосом в углу. Чонгук долго смотрел на надпись в сердцевине обложки, прежде чем слабо улыбнуться. Это рисунки и сказки от лиц мифов Сода Йоин – для мальчика с дислексией.ЛОЖКА СЕРДЦА. 15:56, декабрь.
“все феи кусаются. они точат зубы о кости, смалывают в порошок и посыпают им крылья. поэтому пыльца белого цвета с жëлтым отливом. принеси им в жертву свои зубы, выторгуй право прожить ещё немного, положив его под подушку. сделка состоится и можно спокойно выдохнуть. горе тому, кто на утро найдёт зуб молочный вместо монетки. значит на следующий день найдут его кости. феи светятся и приманивают, магии в них столько же, сколько и добродетели в маньяке – они дадут тебе время на побег и спустят на тебя своих детей, которых нужно прокормить. хëнджин бежал, пятки сверкали красным и оставляли на снегу след из гроздей рябины и служили маяком. он бежал из-за страха быть забытым, пойманным и закопанным. феликс смеялся и грелся, набирал скорость и сшибал все деревья на своём пути, оставляя кусочки кожи от солнечных щëк на морщинистом покрывале. им было весело, страшно и странно. один был голоден, второй сыт этой непонятной игрой. они знали свой конец и стремились к нему словно обезумевшее животное. зубы в итоге впиваются и празднуют, озаряя морозное утро фонтаном ярчайших рябин. он плакал, стонал и вгрызался. любил настолько, что хотел полностью им владеть и поселить внутри собственных органов, запечатав навечно. размазав изумрудные слёзы по содранным щекам, повесил бусы из фаланги среднего пальца руки на шею, улыбнулся плотоядно и улетел. на следующий день город пестрил листовками о пропаже подростка. а феликс знал, что он просто спрятан внутри злобной феи, что никому не захотела его отдавать”.ОТ ЗАЙЧОНКА
. — Эта сказка понравилась бы Субину, — побледневший Чонгук, пролежавший полчаса ради истории про зубы, листал дальше.ДВАРФ И СОЛНЦЕ. 00:12, сентябрь.
“жители земли спали, ели и ковали ювелирные изделия в темноте. когда их откопали, то они выбивали болящие полуслепые глаза, раздуваясь от свежего воздуха, и восхищëнно ужасались: — что это за драгоценность? там, наверху, где нет камней. — эта вещь бесценна. её зовут солнце. жители земли захотели её, эту бесценную драгоценность, украсть. они похитили солнце из-под собственного носа, погрузив себя обратно во мрак, так и не заметив своей сущности. жители земли снова спали в крови на своих же разорванных животах, ели спящих потомков и ковали ювелирные изделия из предков – и всё это в темноте”.ОТ ЯДРА
Добравшись до акварельных крабов, лодок и снастей, Чонгук закрыл подарок и встал, чтобы не потерять сознание. Он дошёл до спальни родителей. Папы не было, мама стучала клыками от холода и читала. Она подняла взгляд и будто всё поняла. Чонгук молча лёг рядом с ней, стал наматывать на запястье пояс от халата и рассказывать. Субина замело. В посмертном умиротворении он мало чем отличался от Хëнджина. Чонгука и Тэхёна допрашивали бесчеловечное количество раз – и всегда по отдельности. Кудрявого художника, уставшего, очень маленького и истощëнного, видели растлителем. Его загнали домой, закрыли в темноте. Сокджин и Чонгук приносили ему продукты. Школьные газеты пестрели издевательскими заголовками, солили раны и перчили разумы. Ким Намджун объявил траур, пока на него не надели наручники. Потом он застрелился. Ещё один открытый мозг. Чонгук, наверное, спустя вечность залез в дом, где всегда крутились свадебные кассеты и пахло гарью. Хосок бросился в него бумажным шариком. — Ты и Тэхён. Конечно, они уже знали. Чимин, оторванный от жизни и гревший плечо у батареи, едва слышно сказал: — Аккуратнее с дверью. — Ударить дверью? — Аккуратнее, — он прикрыл ржавые глаза без блеска. — Она сломалась. Человек, с которым ассоциируются розовые цвета, скрипка и Партита №2, скоро уйдёт из жизни. Неожиданно, но безболезненно. — Думаю, — вздохнул Чонгук, скрывая дрожь, — мы больше не увидимся. Чимин и Хосок среагировали тихо и смиренно. Юнги с ноги ударил в дверь. Он так сокрушëнно бил комнату и громил конечности, что хотелось закрыть уши. Не верилось, что они так просто расстанутся. Без звонков, писем и прогулок. Чонгук никогда больше не наденет рваную кофту пчелиной расцветки, не посмотрит с Хосоком на самолëты, не разгадает вопрос Чимина и не подерëтся с Юнги. А они больше не увидят его дом, его пирсинг, татуировки и цепи. Его всего. Словно они вчетвером и не существовали. Юнги разбил зеркало, скрипя: — Я же люблю вас, придурки. Вжал Чимина в батарею, цапая за лицо и целуя в губы, и исчез. Через окно, кажется. В комнате, покрытой гарью, его чёрную куртку было не различить. А весной Юнги будет сидеть во дворе семьи Чон и слушать музыку. Среди подтаявших льдов, крапивы и пустоты он всё осознает, начнёт копать землю пальцами, найдёт лопату, ускорится – и найдёт беззубое, полусгоревшее тело Кая. Это его тиканье донимало Чонгука. Это его будильник на часах (заведëнный на пять утра) играл сквозь снег и вскоре разрядился. — Выбираешь Тэхëна, — грустно сказал Хосок, смотря на его рюкзак. Чонгук обнял их по очереди. Напоследок – как навек. — В том-то и дело, что я выбираю вас. Бывайте. Чимин отдал свою любимую кружку – такая, оказывается, была, – а Хосок нашёл на чужой кухне тарелку и тоже её подарил. — Ух ты, — улыбнулся Чонгук. — Мне очень больно. Он будет по ним скучать. Постарается пореже, чтобы не думать об их убийстве, но всё же будет. — Поменьше болей, — сказал Хосок. — Побольше ешь, — кивнул Чимин. Чонгук вышел на следы Юнги. В носу клокотали ëлки, брикетные угли, дым и мята. Было страшно дойти до тихого дома и найти только убранные вещи без признаков Тэхёна. Проигрыватель не играл. Все пластинки были собраны в коробку, где так же теплился фен, старые газеты и открытки, литература. Чонгук выпил воды и нерешительно заглянул в спальню. Тэхëн сидел возле розетки, обматывался зарядным устройством и разговаривал с мамой. Он помахал Чонгуку и показал на одеяло с лебедями, предложив сесть. Стал целовать в макушку. Осторожно, безвредно и рассеянно. Немного послушал гудки и сказал: — Мы летим в Париж. — Шутишь, — Чонгук не улыбался. — Мама сейчас там, — он нервничал. — Решила с тобой познакомиться. Потом поедем ко мне. Я живу у моря. Когда-нибудь видел море? — Нет. — Шутишь, — улыбнулся Тэхён, самостоятельно зарываясь в объятия Чонгука. — Побудешь в тепле. Пойдёт на пользу. Повсюду зима, повсеместно дрожь. Всё в комнате Тэхёна по-птичьи пело, источало тьму и клевалось. Сухо кашляло. Чонгуку мерещились совы, вороны и сойки — теплокровные, зимующие около грёз. А в углах, наверху и под полом мерещились кусты, благодаря которым птицы выживали, если выбирались из выпотрошенных голов. Они питались ягодами, но превращали их в вино. Возможно, алкогольные пятна принадлежали им. Некоторые пробки от вина развалились надвое: то ли их исклевали, то ли расковыряли. В комнате только одеяло, ледяное окно, розетка и два сердца. — Не понимаю, почему ты не сбежал, — Чонгук уткнулся в лёгкую седину. — Я бы даже искать не стал. — Потому что ты бы умер, — Тэхён прижал его к себе. — А я вдруг понял, что не хочу этого. Не хочу, боюсь и не могу представить. Они убегали из города как призраки, оставив земле кровоточащие тела и забрав – украв – только души. Всю дорогу Тэхён вëл Чонгука за руку. Они останавливались в буфетах, отогревались в мотелях, ехали автостопом на машинах, в которых висели иконки. Только когда Чонгук выехал из города, то понял: ему необходимо лечение. Головы и шрамов на лице. Тогда он плакал, стараясь не тревожить Тэхëна. Весь остальной мир ему не очень нравился. Он как мыльный пузырь. Блестящий и пустой. Что-то оторвалось, когда Чонгук переступил границу из снегов и озёр с молчащими трупами. Через три года ему по почте пришла пачка сигарет с надписями. Удивительно, как жители Сода Йоин не хотели разламывать скелет и находили кости даже за сотни километров. Чонгук сидел у моря, ел бриз, а его язык был красным из-за конфеты со сладким жидким центром. Он начал курить ту сигарету, на которой синело: чонгук бросил неприютный сода йóин. Вскоре пришёл Тэхён. Снова весь в краске. Живее Чонгука. Он клюнул в лоб – больше не синий, – и скурил сигарету: твой друг три года назад покончил с собой. — Любопытно, — задумался Тэхëн. — Кто? И от кого? — Там, наверное, снег идёт, — Чонгук улëгся на плечо с шрамированным кусочком от раны. Кто мëртв? Чимин с полуотсечëнной рукой? Юнги, откопавший брата? Хосок – тайна Сода Йоин, оставшаяся без разгадки? Сокджин исполнил свою мечту? — Пойдём есть, — вздохнул Тэхён, застëгивая пуговицы кофты-домино, в которую одет Чонгук. — Я запëк рыбу. Бросив маловажные окурки в пачку, они вернулись домой.ДЛЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ В ПОЛНОЛУНИЕ; ПРИВЫЧКА ОПАСАТЬСЯ. 02:16, январь.
“у снежного человека нет лица. его зовут сода йоин. там, в звероподобном человеке из января, декабря и февраля, есть всё. там есть тихий дом, где жил тэхëн-художник с переломом рук. там был коллекционер улыбок. там воруют детей, будто они – конфеты, и выбрасывают их живые тела, будто те – обëртки. там золотые львы и календула под школьной доской. гробы и матери, стрельцы и стрелы, кофе, банки из-под молока, сердцевидные пепельницы, безобразие, ножики и поджоги, утопленники и русалки. смыслом жизни может быть лишь котёнок, который обязательно разорвëтся на асфальте под чьим-то грузовиком. там болят сердца, сухожилия и животы. там грифельный цвет олицетворяет серого волка, который идёт по следам убийц и рычит даже спустя года. и если кого-то спрашивают: — зачем ты убил? там отвечают: — я хотел его жизнь, а не смерть и зима словно начинается заново”.от снежного проклятого ким тэхëна