сделан из снега, пепла и старых пластинок. вроде дышит, но пар изо рта не идёт. внутри ледяное озеро, чон в нём утонет. от: зайка ридди, крестик сода йои́н.
10
зайка, закрой уши
А сколько же крови, мать твою. Чонгук ютился в своём заснеженном дворе: сидел на покосившейся стиральной машине, барабан которой валялся в его комнате, и питался снегом. Зиму в Сода Йоин не просто пытались пережить. Её льдами чистили зубы, с ней спали, она раскладывалась по тарелкам на завтрак, полдник, ужин, – и запивалась молоком. Кровоокрашенность – это следствие выживания, ведь холода любовно выламывали артерии. По ночам Сода Йоин доставал спички и игрался с огнём. Поэтому Чимин жёг все свои вещи, а Субин обещал поджигать людей. Жители – это сгоревшее мясо, а их кости всё равно почему-то в крови. — Здравствуй, — прозвучал голос; опять как со старого проигрывателя. Чонгук поднял синюю голову. Та слегка качнулась, словно на резиновой привязи. — Привет, Тэхён. Утром пришёл. Серьёзно наступил себе на горло. Мило. — Морозишься, — вздохнул Тэхён (самую малость заторможенный). Поделился своими перчатками, сел рядом и закурил. — Заболеешь. Иногда я слышу твой кашель. Кофта-домино проглядывалась у горла. Тэхён докурил до половины и добавил: — Мне жаль Чимина. — Ага, мне тоже. Жутко вышло. Чонгук подтянул ноги к животу и завалился на снежное плечо Тэхёна. Притих. Было немножко больно. Рана под его носом болела, а в сколотом зубе таяла таблетка аспирина. Так неправильно, в общем-то, – таблетки, по-хорошему, нужно глотать. Но Чонгуку нравилось не получать всего лечения. Одно чувство сбивало весь его рассудок, и это не было испугом. Скорее смятением. Чужая трагедия настолько яркая, что собственная плоть хотела гнить. Это как будто… как будто лежать в органах десятки часов, а потом случайно осознать, что органы вырезаны из кого-то другого. — Ты не выходил из дома. — Не хотелось. — Ел? — Конечно. Спал? — Нет. Хёнджина ищут, — рассказал Тэхён, целуя в щёки и стараясь не задевать рот. — Что с ним творится? — Легенды, — напомнил Чонгук, забирая сигарету с ментоловыми добавками. — Легенды о четвёрках, знаешь? Я читал в газетах, видел по новостям… …лежал – маленький – в тёплых носках, украденных из больницы, пил какао и смотрел выпуклый телевизор, который магнитился при касаниях. То самое время. Беспокойное, но лёгкое, потому что размером с детский мозг. Дни, когда для Чонгука жизнь была по-настоящему белой, ведь снег и детские глаза делали мироздание чистым, сильным, а не бессердечно одноцветным. — Одна такая двинутая четвёрка чуть не задушила Юнги. А потом с ними что-то случилось. Плохо помню – что. — Я помню, — вдруг улыбнулся Тэхён. — Они тоже пытались меня душить, а затем сбросились в озеро. Пожалуй, асфиксия – это то, чем испещрена его память. Чонгук потихоньку докуривал сигарету, соображая, и наконец понял. Цвета. Принадлежавшие четвёркам цвета совпадали со смертью. Чонгук провалился под сине-белый лёд. Юнги, полюбившего розовый, душили скакалкой до пунцовых капилляров в глазах и розовой дорожки из носа. Он тогда рухнул на плиточный пол выплюнутой жвачкой. Чимин теперь землисто-зелёный. Временно. Хосок лгал, что его цвет – жёлтый. Пытался обмануть Сода Йоин. Он был белым, как Тэхён, и их обоих заметало. Первые удары всегда будут принадлежать им. Палач предопределён. Осталось до этого дожить. — Это просто происходит, — сказал Чонгук. — Что-то вроде особого проклятия. Все дохнут и дохнут. В какой-то неуловимый момент четвёрка сходит с ума до беспамятства: они убивают, их убивают. Сначала святые, потом добираются до несчастливой тройки. Одиночки долго не держатся. А вот вдвоём ещё можно выжить. Но никто ведь не говорит, что много дружить нельзя? Наоборот, ещё с детства всех толкают друг к другу. Я придаю этому значение слишком поздно, Тэ-Тэ, и мне страшно. Феликс, Хёнджин, Кай, Субин – они хорошо показали, что с нами случится. Чертовски хорошо. Сдерживать своих воображаемых зверей больше не получится. Их реалистичная замена сгинула: Певчая, живое воплощение силы, мертва, а Крёстная жалобно выла где-то в подвале. Вчера никто не смог отыскать фрина. Сестры страшно расстроились. На самом деле Чонгук мог бы гордиться своей зловещей одарённостью. Поразительный ум. Теперь он точно знал, что в любом случае умрёт в мучениях. Славно. — Пойдём ко мне, — предложил Тэхён после молчания. Слез с покошенной стиральной машины и протянул руку. Без перчатки она совсем худая. Раньше Тэхён боялся контуров одежды, что висела на вешалках в темноте, потом кое-как спал не раздеваясь, теперь отдавал свои вещи Чонгуку. Хороший итог. Ещё бы крылья отрастил на месте обломков. — Покажу тебе кое-что. — Ладно, — улыбнулся Чонгук. Рот заболел, нитки скрипнули. Его вдруг прошибло осознанием: «Тэхён ведь правда может уехать. Он всё о себе узнал и теперь уедет, даже зубную щётку и снег заберёт, а мне придётся спрятаться, чтобы не прощаться с ним. Иначе убью». В конце концов Чонгука вырвет всей той скоропостижной любовью, которую он сумел для себя вытрясти. Он схватился за худощавую руку, отдал одну перчатку и спрятал свободную ладонь в карман, где тяжелела компактная камера-мыльница. — Не упади, — попросил Тэхён. И с силой, с неожиданной смелостью потянул Чонгука за собой. Снег пошёл: сверху – вниз, поэтому тут же захотелось как-нибудь извернуться, чтобы небо перевернулось. Руку обожгло холодом. Тэхён добрался до кожи, вцепился прямо в запястье. Он тащил Чонгука по Сода Йоин так же, как Чонгук вёл его самого по проклятому дому. Стремительно, почти за шкирку. Ему везде неуютно – везде как у себя. Под ногами хрустело замёрзшим наполнением хлопушек и костями, разбросанными по земле. А костям нужно мясо, нужны трупы… Но никому не нужно об этом думать. Озеро промелькнуло и скрылось за деревьями. Кругом пусто. Ёлочные иглы и шишки разламывались, стоило на них наступить. — Вчера был сочельник, — сказал Тэхён, когда они шли мимо выключенных гирлянд и конфетти на сугробах. — Все спят. — Я помню. Тэхён мельком кивнул. Сжал руку покрепче – умел же. Чонгук знал, прекрасно знал, что тот хотел провести сочельник вместе: с шампанским, поцелуями на диване, мандариновой передозировкой, сменой пластинок и подарками. Даже такое крошечное желание не очень-то исполнимо. Снег сошёл с крыши и слегка придавил дверь. Чонгук вздрогнул. Тэхён вычистил порог, нашёл ключ, щёлкнул замком, прозвенев скважиной. Стряхнул блёстки с волос, бросил пальто на торшер, стянул кофту-домино и футболку. Такие красивые движения. Эластичные, хоть и немного поломанные. Как у человека, роняющего гранату в метро: одним движением и смерть, и история, и детей, и взрослых. В раковине разваленным сердцем очищалась пепельница: в неё истошно капало. На полу прокисали окурки. Чонгук поднял некоторые, покрутил, выбросил в мусорку – к спичкам и пустышкам из-под кисломолочной отравы. На диване стояла коробка. Неприятное зрелище. — Собираешься куда-то? — спросил Чонгук, намекая на побег. Тэхён, присевший у разделителя для книг, не сразу понял, о чём речь. Подвис, опомнился, сказал: — Копался в своих старых вещах. Чонгук облегчённо упал на диван и запустил руку внутрь коробки. Там были книги. Кофейная игрушка, которая давно пахла пылью. Свитер, что уже по виду колол спину. Неисправный фен и расчëска (для кудрявых голов). Ксилофон (для ребёнка). Бусы, много лет назад висевшие над детской кроваткой украшением (для висельников). Во всех вещах проглядывалась какая-то придушенность. Нашлись даже старые краски, карты со звёздами и упаковка из-под сырных палочек, теперь наполненная попрыгунчиками. — У меня скоро отключат электричество, — жаловался Тэхён с удивительной искренностью, — а я не успел послушать с тобой всë, что накопил. Чонгук оглядывал его спину. Позвоночник вот-вот прорежется и вылезет. Мерещилось, что меж костей что-то застряло. Оно не ползало, но точно там обитало. Тэхён, копающийся в пластинках в одних спортивных штанах, казался лихорадкой среди разбросанных кисточек. К его шее прибились красные оттенки. — Вот, — Тэхён вытащил нечитабельный конверт. — Послушаем немного Боуи. — Его я знаю. — Это же хорошо, — он спонтанно клюнул Чонгука в нос и поставил пластинку. — Пойдём ко мне в комнату, я покажу кое-что. — Труп? Тэхён невероятно прекрасно и медленно спросил: — Скажи, пожалуйста, сколько раз ты считал меня убийцей? Есть конкретное число? — Ну такое, — Чонгук приблизился и уткнулся в его гортань. — Но я вовсе не против умереть под Боуи, даже если это не будет убийством. В комнате сняты шторы и жуткий порядок. Мольберт повернули к солнцу – полотно, заполненное маслом, ослепительно переливалось. Чонгук обошёл деревянную подставку и замер перед чьим-то портретом. Лицо на серебристом холсте. Полусогнутая поза: она прятала в себе кого-то. Чёрные волосы. Лиловая синь в щеках. Руки сбиты, с губ содран верхний слой. Много белого и гранатового. Зажжëнная сигарета с буквами горела за ухом. Картина проплакала живыми красками: из глаз лились засохшие слёзы, в которых намешана кровь. — Сода Йоин, — сразу понял Чонгук. — Это он. — Да. Тэхён явно был не в себе, когда творил такую вещь. Он быстро спросил: — Ты тоже его таким видишь, я прав? Надавил на полотно и обвëл масляной кулак, сжимающий незаметного ребёнка. Дитя, обвитое истощëнной рукой Сода Йоин, утопало внутри куртки. — Таким зашуганным, но держащим нож, полотенце и чью-то голову? — Тэ-Тэ. — Ему всё время не везёт. Он мне снится и говорит: «Проснись и поешь, если…» — «…если не сдох внутри». Я знаю, Тэхён. Только во снах эту фразу шепчешь мне ты. — Почему? — Сложно сказать. Вы похожи. Тэхён даже удивился. По-новому вгляделся в печаль на холсте и задрожал. Он захотел броситься на мольберт, разбить содеянное, разгрести могильную землю и выбраться из ямы, в которую рухнул. Но не смог. Даже не шелохнулся. Крошечный апокалипсис. Кататония . Он стоял и смотрел, а Чонгук просто был рядом. Потом ему, к счаcтью, надоело. Он выкрал Тэхёна и увёл его из комнаты за ледяную руку. Толкнул на диван, лёг на грудь. Услышал: — Спасибо. — Умудрился же ты сам себя напугать. — Не знаю, что на меня нашло, — Тэхён слепо зацепился за синие волосы и погладил их. — Как ты себя чувствуешь? — Хочу в картину. Из-за дислексии Чонгуку легче воспринимать информацию через рисунки. Тэхён – идеальный доносчик. Лучше придумать нельзя. А ещё Тэхён умел превосходно рассказывать. Он хотел к морю, но лежал в доме с протëкшей крышей, гладил порезанный смычком рот, растрачивал себя на истории, литературу, ответы и птичьи поцелуи. Отвлекал вместе с Дэвидом Боуи. Чонгук долго ворочался на чужих костях. Потом добрался до куртки и вытащил камеру, которая раскрылась с таинственной примесью металла. Старьë. К каждому снимку приписывалась желтющая дата. Чонгук вытянул руки и втиснулся щекой в щёку Тэхёна. Очень недовольного Тэхёна. — Я не спрашиваю, — он защëлкал камерой. — Да красивый ты, не переживай. Щас ещë со вспышкой сделаю. Улыбайся. Улыбаешься? Чонгук долго баловался, пока Тэхён, уставший, не выбил мыльницу и не укусил в шрам под носом. Он умел заставлять смеяться от боли, хотя сам едва ли улыбался. Это привычка. Они пытались скинуть друг друга на пол, сидели до вечера на кухне, недолго спали в обнимку, маялись, распаковывали фрукты, обëрнутые в бумагу, марали пряди остатками краски для волос. Целовались. Сложно было сказать, кто кому больше помогал переживать эту зиму. Ничего толком не делая, Чонгук сбивал всё на своём пути. Стараясь покрепче обнимать, Тэхён до сих пор казался немножко мёртвым. Подражание жизни и смерти. Камера в итоге разрядилась. — Ты получаешься счастливым на фотографиях. — Мне хорошо, — признался Тэхён, закрыв глаза. — Обещай забыть о картине. — Не надейся: ты так красиво испугался, что я теперь от тебя не отлипну. Мало ли. Ладно, немного вру, мне сейчас нужно кое-куда. Я приду утром? — Приходи. Я приготовлю рыбу. Может шампанское откроем. Спрятавшись в зимнюю одежду, Чонгук напоследок запомнил расположение всех коробок, пепельниц и обломков снов. Убедился: «У Тэхëна всё спокойно». Ушёл. Ему в последнее время нравилось самостоятельно копаться в фарше, что оставался от рассудков. Нравилось называть проблемы – маленькими незадачами. Свои рассуждения он редко кому доверял. К психологу никогда не пойдёт. В таких кабинетах всё сводилось к тому, что нужно самому назвать проблему и убедиться в её наличии, а такую тактику Чонгук терпеть не мог. Всё пройдёт. Всё образуется. То, что было плохо, не имело значения. То, что родители иногда сажали своих детей в ванны и поливали холодной водой, – не очень страшно. Всё бывало. Всё будет. — Йо, — прошуршал Чонгук, наконец-то залезший в дом Чимина. — Вы тут? Юнги? Хосок? Он прошёл мимо женщины, что вновь засмотрелась свадебными кассетами и отрубилась. Тушь аж на шее. Слёз – не счесть. Чонгук чудом не свалил стопку тарелок и заметил разорванную пчелиную кофту. Ясно. Она перестала работать. Наверху гудели голоса. Юнги сидел около железного ведра и месил кучу погоревших контейнеров для линз. Хосок пил сок на кровати. Он полностью поглощëн старинным журналом с карандашными отметинами. Крышки от напитков разложены полумесяцем; лёгкая ловушка. Чонгук обошёл её, незаметно сел на пол и грустно улыбнулся, не раздеваясь. Провалился в куртку. Помахал ладонью. Чимин смотрел в стену и не сразу среагировал. Он потерял много крови, а его рука, отсечëнная наполовину, плохо заживала. Для него это хуже смерти – своей и чужой. Чимин был не здесь, а будто бы в вольере. Как живая боль. Как жжëный сахар, застрявший сначала в соломинке, а потом в чьëм-то горле. Во всех ранах зарыта соль, и она вызывала зуд. — Я тут, — Чонгук показался из куртки. Хосок сделал вид, что не испугался. Юнги развернулся, отлип от горячего пластика и невозмутимо прокомментировал: — Тормоз. Мы всё съели, а ещё даже не стемнело. В ведре истлевал хлам, среди которого можно было даже распознать визги бактерий. Хосок откинул журнал об авторитетах криминала и активно закивал: — Сметелили половину кухни. Даже зефир поджарили, пока огонь не погас. Чимин оторвался от лицезрения стены и добавил: — Великолепные у нас праздники. Жарим еду над мусором. Они всё те же. Даже не обращали внимания на лицо Чонгука, разрезанное от нижней губы до носа. Сами не лучше. Они ведь как шрамы. Юнги, вскрывший бритвой шестьдесят три процента тела. Хосок – он пропитан первой кровью, будто ночевал в мясном отделе. Чимин: лапа гноилась, из лапы сочилось. Разламывай их, поджигай, а обезображенное как-то бессмысленно портить. Только если уничтожить окончательно. — Директор Ким нашёл меня в палате, — сказал Чимин, продолжив шевелить одними зрачками. — Будто караулил. Спросил, почему мы ничего ему не рассказываем. Я не выдержал и завопил на него. Юнги незаметно прикрыл уши. — Как же я там кричал… сейчас не вспомню. Чонгуку и не нужно было слушать. Он тоже недавно наткнулся на справедливый монолит в лице Бан Чана и отбил нападение ответным: «Сколько ведётся расследование? Достаточно долго, я прав? А где Кай? Субин? Хоть кто-нибудь? Даже если они неподвижные трупы, вы их всё равно не найдёте». А потом несколько суток не выходил из дома, пока не явился Тэхён. Комната загрязнилась тишиной. Хосок с трудом открыл рот, слипшийся от черноты, и спросил: — У вас тоже есть ощущение, что чем больше мы разговариваем, тем быстрее подводим черту? Как по горлу провёл этой самой чертой. Чонгук откинул голову на кровать, немного боясь, что она оторвëтся и откатится. Вздохнул: — Одевайтесь, — вздохнул ещё раз, — пойдём гулять. Поменявшись одеждой, Хосок и Юнги принялись паковать Чимина в самое лохматое, леденцовое и мягкое, пока Чонгук пылесосил крошки на ковре. Тени для век опять кем-то просыпались. На первом этаже крутилась свадебная кассета. Батарейки в пульте сели две секунды назад, кнопку в телевизоре заело, поэтому выключать пришлось из розетки. Хосок аккуратно вытащил кассету – под прицелом Чимина. Убрал её в шкаф, язвительно поклонился, получил цельным кулаком по макушке. Запястья чесались. На улице снег угробил дорогу. Под подошвами и хрустело, и скользило. Святая четвёрка бросалась осколочным льдом, делала снежных ангелов-калек, собирала круглые картонки от конфетти, гуляла до ночи и осознанно голодала. Сердца очень болели. Кололись, дребезжали. Лопались. Это было оскорбительно, ведь они так пытались истребить все яства, которые насыщали здоровых людей. Откармливали не сердца, а бессердечность. — Чë-то я подмëрз, — Юнги чихнул. — Пойдём на перекус. Недалеко от озера разваливался «Butter», — там продавались тянучки, кислятина в разноцветной глазури и дешёвые сигареты. В нём переработало много подростков, поэтому замки менялись ежегодно. У Юнги были от него ключи. У Чонгука тоже, но он их потерял. — Позаимствуем немножко какао… — мечтательно напевал Хосок, потирая пальцы, которых не чувствовал. — У вас остались ванильные печеньки? — Не знаю, — задумался Юнги. — Точнее – хуй знает. Я устал, чтобы думать. Щас ещë на смену выходить. Не понял. Почему открыто? Он остановился перед дверью со связкой ключей, тяжелых из-за дурацких украшений. Напрягся. Его рука лежала на железной ручке, но ему было плевать, даже когда кожа слегка надорвалась. Лесной ветер пробивал виски. Чонгук перестал закидывать Чимина снегом, подбежал, до конца толкнул дверь и заинтересованно влез в проëм. Запах такой, будто кровь Хосока вычистили из артерий и пролили на пол, повсюду размазав. Как на мясокомбинате. Железная нота настолько острая, что становилось больно. Всё цветное. Касса в веснушках. Битое стекло и перевëрнутые стойки, раздавленные продукты, щëтки для пола, красная лента жёлтых ценников. Бледно-розовая линия на стене: кто-то очень пытался встать на ноги, проехался спиной по выключателю и случайно подрубил освещение. Вмятины от головы. Курган следов: большие перекрывали те, что поменьше. Четвёрка переглянулась. Гармония Сода Йоин прозаична: уравновешенные часы обязательно будут прикончены чем-нибудь несчастным. — Попили какао, — безмятежно сказал Хосок. — Я позвоню в полицию, — опомнился Чимин. Он уже набирал номер одной рукой, вылавливая связь. — Я, кажется, впервые это делаю. Волнуюсь. А Чонгук неотрывно смотрел на статуэтку нэко, у которой откололась лапа – ей кого-то забивали. Потом резко поднял лицо. Мышцы аж защемило. — Слышали? Юнги тоже смотрел в ту сторону, где была дверь в подсобку для перекусов. Очень кровавая дверь. — Идём. — А следы? — спохватился Чимин. — Мы же, типа, хотим помочь, — Чонгук уже шёл по белым кусочкам на полу, стараясь не поскользнуться на рубиновых полосках. — Блять. Мы – и помочь. Надо же. Он врезался в кровь и попытался махом открыть дверь, но что-то с той стороны на неë завалилось. Из-под щели натекло. Лужа такая большая, что было ясно: кому-то наградой за смерть стало освобождение. Хосок навалился посильнее, Юнги, учуявший что-то, помог. Когда дверь открылась, Чонгука чуть не стошнило льдом. Из железного буйства выделялся до знакомого чужеродный запах. Он целиком принадлежал Субину, потому что тот спал на чужих подушках, воровал полуфабрикаты, носил чьи-то божьикоровьи кофты и лежал щекой не только в своей крови. Субин и впрямь был здесь: истощал вены, лежал на животе. Это он придавливал дверь. Его лоб пробит. Руки за спиной срощены кабельной стяжкой. Ноги много где перерезаны. Чонгук удивлëнно холодел над телом брата и слышал голос Тэхёна из снов: «Зайка, закрой уши». Потому что Субин тяжело дышал и стучал зубами. Как костяной мобиль над кроваткой. Его ломило, он всё ещё болел – и всю зиму будет таким. — Как быстро сюда приедут? — на выдохе спросил Чонгук. — Не знаю, на дорогах же ничего не видно. Мерзость клеилась к подошвам. Повсюду валялись вещи; ощущение, что бились каждым атомом. Спички мокрые – их, кажется, пытались разжечь. Короб открыт и просыпан. Чонгук шагнул вперёд, но замер, когда Юнги хрипнул: — Это Хëнджин? — Реально он. Оба мгновенно стали вглядываться в углы в поисках ещё и Кая. Не отыскали. Чонгук водил головой резко, по-охотничьи. Посмотрел вправо. Хван Хëнджин, убивший Певчую и ранивший Чимина, лежал на спине и смотрел наверх. Он награждён свободой. Убит. Лицо почти разбито пополам, веки обезображены, верëвка на шее, губы голубые и утяжелëнные пеной. Мучения даже сейчас чувствовались. Сжатые кулаки прорезаны вылезшими костяшками. Выглядело больно и откровенно. На животе кровь с контурами лап: по нему бегали мыши. Но он всë равно какой-то… благословлëнный. «…и вот я смотрю, как внутренний я пожирает, обгладывая, меня внешнего». Так он говорил перед началом своего безумия. Стало ясно, что лежали они тут давно. Хëнджин казался умиротворëнным – он всего лишь чей-то мир, уснувший в синяках, которые смягчили его тело. — Ща блевану, — гаркнул Юнги и навалился на раковину. Кисло поморщился. — Блять. И тут кровь. Чонгук присел около еле живого Субина и тронул его лоб. Похолодел. До одури спокойно стал снимать стяжку с ободранных рук. Бесшумно. Зубы во рту опасливо дрожали. В животе чесалось, будто он был заполнен рожью. Субин – синий, ледяной, – немножко отлепил щёку от плиточного пола. В лихорадке сказал: — Я скучал по тебе. — Молчи, — тихо попросил Чонгук. — Кто-то за тобой приглядывал? Где мои руки? Я их не чувствую. Твоё лицо… будто не твоё… — Помолчи, пожалуйста. Он не мог отпихнуть от себя необычное ощущение тревоги. Всё, вроде как, уже случилось, – двое святых из четвёрки здесь. Немного затонувшие в красном, перебитые. Один из них поедет на лечение, а другой только на аутопсию. Тогда что это за ощущение? Чимин разглядывал Хëнджина с затаившейся завистью. Глазницы порозовели. — Будет сильно плохо, если я отпинаю труп? — Не надо. Ботинки потом мыть. Дышать было невозможно: лёгкие тут же звенели железом. Сердцебиение казалось нереалистичным и зловещим. Хосок оценил кофту расцветки божьей коровки – соскучился по своей, пчелиной, – склонился над Субином и спросил без заботы о ранах: — Кто вас так? — Где Кай? — ворвался Юнги. — Где мой брат? Чонгук сквозь вязь, родившуюся в локте и набившую его руку тяжестью, дотронулся до глаза Субина. Раскрыл веко, отпустил. Пальцы отморозило. Интеллект поскуливал от холода и падал до нуля. — Он потерял сознание. — Блять, — Юнги с трудом не начал бить что-нибудь уже мëртвое. — Только же бормотал что-то. Блять! Чонгук заторможенно встал, пошатался, неаккуратно рухнул около раковины. Обнял себя руками и положил голову на колени. Эта реакция нервировала. Он просто смотрел на Субина, у которого побелели руки, и почти ничего не чувствовал. Неприятно. Он был уверен, что без проблем отдаст полжизни, чтобы побывать в сердцевине детства, и ещё половину, чтобы встретить там здорового Субина. А теперь не хотел шевелиться. И был рад, что Субин затих. — Ты не чувствуешь? Чонгук кивнул. Отгадавший Чимин запустил пальцы в волосы, содрогнулся. Всё становилось ясно. И безнадёжно. Почему-то стало страшно, что Тэхёна, эту обломанную по краям птицу, Чонгук больше не найдёт и не увидит. Через маленькое окно проникал снегопад. Вечные, вечные белые слёзы. Прошло около тридцати минут тишины, а потом «Butter» заполнился людьми. С лентами, камерами и чемоданами криминалистов. Убийство в сочельник – звучало довольно празднично. Бан Чан хмуро спросил: — Вы просто здесь сидели? — Я печенье съел, — сказал Хосок. — Нашёл с арахисом. Чимин вяло отсалютовал: — А я избежал той жуткой участи, когда человек бьёт лежачего, хотя очень-очень хотел побыть злым. Взрослые брезгливо на них косились. Выгнали на улицу. Субин ненадолго приходил в себя и бормотал ужасы, а Чонгук выпросил телефон, позвонил маме и привëл её в очередной кошмар. Кто-то из сестёр перехватил трубку и расплакался в неё. Вокруг темнота. 01:41. Юнги нашёл сигареты в чьëм-то кармане и стащил чистую зажигалку. Отдал Чонгуку. — …сколько их было? — …двое, — хрипел Субин. — Одного я знаю. Это случилось днём. Ветер резал глазные яблоки и стукался об зубы. Четвёрка курила, слушая разговоры. — Поедешь с ним? — задумчиво спросил Бан Чан. — Нет, — Чонгук откинул окурок. — Прогуляюсь. Позвоните папе, он приедет. — Ладно… как же они вышли вдвоём? Спрятав руки в куртке, Чонгук взял ещё одну сигарету, развернулся в сторону озера и побрëл под снегопадом. Он очень пытался разобраться. Вырезать из себя тревогу, рассмотреть её вблизи, переименовать, возможно. Его вырвало пустотой. Он поджëг сигарету. Дошёл до дома Тэхёна, постоял немного, пошëл дальше. На уме было тихо. Рассудок источал лимоны, заражение и покой. Чонгука с силой сгребли со спины, выдрав из вакуума. Изо рта шёл пар. — Я искал тебя, — обеспокоенно выдохнул Тэхён, добравшись через шарф до шеи Чонгука и уткнувшись в неё. — Искал по всему Сода Йоин. — Зачем? — Ты не пришёл. Ты всегда приходил, а сейчас уже шесть утра. В четыре ты уже сидел на моей кухне. Тэхён оторвал его от себя и вклинился в глаза, потребовав ответ: — Шесть утра, Чонгук. Ты почему на улице? Где был? Что стряслось? Такой красивый, когда злой. На его кудрях морозился рассвет. И, кажется, седина. Зимнее пальто тёплое из-за бега, а рассерженность холоднее зимы. Когда он понял, что Чонгук, очарованный и далëкий, не ответит, то просто обнял. На руках осталась гранатовая краска. Он всё-таки вернулся к картине. — Что случилось, зайчонок? — Я не знаю. Мне то ли слишком больно, то ли всё равно. Не понимаю, почему так. Кто-то меня обманывает. Чонгук смотрел наверх, на снег, подкрашенный перламутровым. Безучастный. Теперь он знал, как ощущал себя Тэхён. Переизбыток плохого привёл к истощению и отключению рецепторов. — Закрой уши, — вдруг сказал Тэхён. Чонгук тут же пришёл в себя. Ощутил, что его больше никто не держит за руку, осмотрелся, заметил машину и Бан Чана, вышедшего из нагретого салона. — Ким Тэхён, — объявил он, помявшись, — вас вызывают в участок вместе с Ким Сокджином. Вы подозреваетесь в убийстве.