Но знай, — рек Ульмо, — что в доспехах Судьбы всегда есть уязвимое место, и в стене Рока есть брешь. Так будет, доколе есмь аз, тайный глас, спорящий с ней, свет, сияющий во тьме.
Неоконченные Сказания, «О Туоре и его приходе в Гондолин»
1. Брат короля
Весна пришла в Нарготронд. Пришла — влетела, пронеслась под каменными сводами запахом тёплого дождя и зацветающих яблонь, соловьиными трелями раскатилась в переходах подземного города, отразилась ясными звездами в глубине колодцев и фонтанов. И город Финрода Фелагунда словно проснулся, отзываясь на радость живущих в нём. Ородрет провел рукой по розоватому мрамору оконного переплёта, по тонким ровным желобкам. Его, второго сына Арафинвэ, звали королём Нарготронда, но это был город Финрода. Был, есть и будет, до самого конца. Розовый мрамор согрелся под пальцами, отозвался лаской — издалека, едва слышно. Ородрет не обладал способностью брата говорить с камнем, но и его руки рубили скалы пещер Нарога под лесистыми склонами Таур-эн-Фарот, прокладывали галереи и залы, резали и шлифовали, придавая форму и жизнь замыслу. От прикосновения мрамора, от аромата распустившихся листьев становилось легче, и страшные сны, мучавшие из ночи в ночь, отступали. — Заходи! — Ородрет успел прежде, чем раздался стук в дверь. Пусть это не его город, а тот, кто стоял за порогом, ходил тихо, как свойственно воину потаённого королевства, знающему толк в засадах и обходных путях, но всё же, всё же… У вошедшего эльда были серые глаза, узкие сжатые губы и чёрные как уголь — в отца — волосы. — Заходи, Тельпэ. Спасибо, что поспешил. А ещё у Келебримбора Куруфинвиона, внука Феанора, ярким серебряным огнём горела на груди фибула — восьмиконечная звезда, которую сын и племянник изгнанных из Нарготронда феанариони упрямо носил поверх любой одежды все эти шесть лет. Тонко звякнуло оправленное в металл стекло чаш и кувшина и ответно — на долю мгновения — сбилось ровное дыхание Тельпэ. Чаша и кувшин были его подарком. Финроду, конечно. — Спасибо, государь, — повинуясь жесту, Келебримбор устроился в резном кресле и пригубил вино. Ородрет садиться не стал, оперся на мрамор окна — так было легче. Сын того, по чьей вине Нарготронд лишился творца, а его нынешний король — брата, был одним из немногих, в чьей речи не было слышно едва заметной паузы перед словом «государь». — Скажи… — ходить вокруг не хотелось, и Ородрет спросил напрямую: — Это правда, что ты собираешься с Гвиндором? — Да. Да. Вот так спокойно, не замешкавшись ни на миг, будто так легко и просто нарушить невысказанный приказ короля и высказанное громогласно решение народа Нарготронда, отказавшегося вступить в общий союз, что собирает Маэдрос Высокий. Но, положа руку на сердце… Разрыв с отцом — это одно дело, а остаться за безопасными стенами Пещерного города, пока другие сражаются — дело другое. Интересно, что Тельпэ будет кричать в бою под знаменем Фингона? «Айя, Феанаро!»? С него станется. Сын Куруфина всегда оставался загадкой для Ородрета, и не для него одного. Талантливый как отец, он был мягче Атаринкэ, и многим казался сдержанным и ушедшим в тень своих яростных родичей. И если Феанор был взорвавшимся вулканом, сносившим огнем и потоками лавы всех, кому не повезло оказаться рядом, а Куруфин — горной дорогой, суровой и надёжной на вид, но таящей опасность обвала в любой момент, то Келебримбор… Королю Нарготронда, предпочёвшему отцовское имя Артаресто имени Ородрет ради своей любви к горам, Келебримбор напоминал скалистый склон, обросший зеленым мхом и невысокими кустами горького шалфея. Однако если поднести к скале ладонь — почувствуешь тепло от скрытого внутри огня. И когда этот огонь рванёт к небесам, не знает никто. — А твои верные? — Они едут со мной, — кивнул Куруфинвион. — С твоего позволения, государь. Позволения. Ородрета разрывало надвое. Он не мог запретить Гвиндору набрать дружину, пусть и прямо высказал свою волю: Нарготронд не придёт на помощь братоубийцам и заговорщикам. Но если эльфийский король начнёт сажать под замок собственных подданных, которые рвутся в бой с Врагом, то чем он сам будет отличаться от Моргота? Но страх… Этот проклятый страх, чёрные предчувствия, от которых перехватывало дыхание — они появились с того дня, как Гвиндор, скорбящий о судьбе брата, кинул клич. А теперь к мутным волнам страха добавились сны. — Скажи, Тельпэ… А если я прикажу тебе и твоим верным остаться в Нарготронде? Если я прикажу Гвиндору остаться? Келебримбор поставил чашу на стол чуть громче, чем можно было ожидать. Посмотрел в упор: — Я клялся тебе в верности, государь. Если ты отдашь прямой приказ… Я стану клятвопреступником. Прости. Ну что ж, это было честно. Хотя бы честно. — И до какой грани ты готов дойти, сын Куруфина? — Я не обагрю своих рук кровью тех, кто дал мне приют. И никто из моих верных этого не сделает. Но за своё право выбирать — остаться нам или уйти — мы будем бороться. Если ты об этом, сын Арафинвэ. Ах ты ж… феаноров внук! Ородрет отвернулся. Здесь нет врагов, здесь и сейчас врагов нет. Хотя однажды он уже так думал… — Скажи, государь, — Келебримбор поднялся и встал за его плечом. — Зачем ты велел мне прийти? Для чего, если ты уже всё решил? За окном, в маленьком дворике звенел и шептал фонтан — брызги взлетали в воздух и становились радугой, а порыв ветра подхватывал капельки и усеивал ими, как алмазами, кусты набиравшего цвет жасмина. Сегодня во сне этот жасмин умер — вспыхнув в невыносимо ярком пламени. — Потому что я не решил, — Ородрет обернулся и повторил: — Я не решил, Тельпэ. Лицо Келебримбора дрогнуло. — Что же ты молчишь, племянник? Почему не уговариваешь, не предлагаешь тысячу и один довод? Почему не скажешь, что Союз Маэдроса — наш последний шанс на победу? Что другого не будет? Почему ты молчишь? Губы сына Куруфина сжались на миг, превратившись в бледную линию, но внезапно он выдохнул: — Боюсь, государь. Прости, Ородрет, ты с самого начала, когда Маэдрос только прислал письмо, был против — и я тебя понимал. Пусть это было больно, но я понимал. А сейчас… я не понимаю и боюсь сказать что-то неправильное. Боюсь так сильно, что сердце замирает. Бояться так, что сердце замирает… О, как это было знакомо Ородрету! Государю Нарготронда казалось, что весь страх, который может испытывать эрухини, он уже испытал. Там, на Тол Сирион, когда крепость Финрода превращалась под ударами Саурона в Тол-ин-Гаурхот. Нет, страшно было вовсе не под стрелами орочьих орд, не в мечевой сече, когда тщетно пытались откинуть осаждающих. И даже не при холодном, до дрожи разумном подсчёте, скорбной тяготе того, кто командует, — сколько осталось провианта, сколько съедят лошади, когда придётся их забить, а когда — ограничивать порции уже для эльдар. Эти записи, синими чернилами по желтоватым листам бумаги, потом будут вставать перед его глазами не меньше года. Всё это не шло ни в какое сравнение с теми волнами чёрного ужаса, который наслал на них Тху, понявший — нолдор Третьего дома так не сдадутся. И тогда небо упало на голову, а боль сжала виски и больше не отпускала. Тогда руки тряслись, а рукоять меча выскальзывала из вспотевшей ладони. И ты уменьшался, становился ничтожней горчичного зерна перед тем, что надвигалось со стуком орочих барабанов. Тогда ты приходил в себя в галерее, ведущей к вратам, и осознавал — ты бежишь. И заставить себя вернуться, проглотить ставший колючим куском воздух и вернуться — было самым сложным, что он делал когда-либо в своей жизни. Те, кто выжил там, не говорили между собой о случившемся. Они вообще об этом не говорили. Потому что хуже всего было понимание, которое пришло позже — выжили те, кто испугался. Те, кто поборол свой страх, остались на гранитных плитах на островке посреди вод Сириона, до последнего защищая то, что должно. И это закрывало рты. И это страшно было признавать. И этого страшно было ждать. Снова. Они вернулись в Нарготронд и по каменным залам начал расходиться страх. Они продолжили сражаться — отбивали у орков одну долину за другой, один лес за другим: Талат Дирнен, Дол Куартол, земли вдоль Тейглина… Не одни — вместе с воинами дома Феанора, вместе со смертными трёх людских родов. Боялись, но продолжали сражаться. А потом умер брат и будто подрубили корень у дерева. Листья ещё шелестят на ветру, но смерть и тлен уже подбираются к ветвям… И тогда Нарготронд ушёл в себя, ощетинившись тайными засадами, смертельными засеками и ловушками и сменив сталь мечей на стрелы с ядом. — Ородрет? — чужая рука опустилась на плечо, не схватила — поддержала. Келебримбор протянул чашу с вином. — Ты побелел. Что с тобой? Глупый разговор, неправильный и ненужный. Его не должно быть. И не было бы — не мучай короля Нарготронда сны. Иногда страха слишком много, он перехлёстывает за края и разливается по сердцу, отбирая последний глоток воздуха. Видеть во сне город, охваченный пламенем, слышать крики друзей и просыпаться от угасающих в муке глаз дочери, пригвождённой к дереву орочьим копьём… Ох, Фаэливрин, солнышко… Это было слишком — и страх выплюнул Ородрета, швырнув на самый край, где выбора ровно два — безумие или действие. Либо упасть в пропасть, смирившись с тем, что идёт за тобой, либо шагнуть туда самому, с оружием в руке. Потому что от себя не спрячешься, и от других невозможно прятаться вечно… — Тельпэ, — Ородрет отмахнулся от вина и глубоко вздохнул. Пахло почему-то жасмином, хотя бутоны еще не распустились. — Напиши Маэдросу, что Нарготронд откликнется на зов. Мы встанем под знамёна Фингона. Звон разлетевшегося стекла прокатился по зале, эхом отразившись от каменных стен. И растворился, вплетясь в смех и журчание фонтана за окном.