***
Он смотрел на неё, окутанную неверным и тусклым светом каминного пламени. Густые тени таились в изгибах обнаженного тела, бархатным покрывалом скрывая их. И снова она быстро освоилась со своим положением: откровенность и стыдливость шли здесь рука об руку, сменяя друг друга там, где это было нужно. Древние знания женской природы, с кровью передававшиеся от матери к дочери, применялись интуитивно и верно. Взгляд сквозь ресницы, едва заметная улыбка пьянили сильнее вина. Том иногда терялся перед лицом вековой мудрости, которая понимала его желания лучше него самого. Поцелуи то робкие, то страстные, иногда нарочито несмелые вместе с лукавым взглядом тянули за собой, вовлекая двоих в медленный хоровод томных движений, ярких ощущений и чувств. Временами ему представлялось, что у него в руках пластичный воск, которому он придавал форму каждым прикосновением, каждым поцелуем. Пламя рождалось на кончиках пальцев, проникая внутрь, заставляло закипать кровь. Он открывал её тело для себя и создавал — для нее. Но форма менялась, плавилась под горячими касаниями, дурманила медовым запахом. И вот она уже опять была готова воплотить все буйные фантазии мастера. Она отлично осознавала свою власть, но таила её, и он был благодарен ей за это. Он благодарил её за эту иллюзию свободы, хорошо понимая, что она, свобода, необходимая условность. Этот морок нужен был ему, чтобы чувствовать себя ведущим, хотя бы иногда. Она же легко перемещалась в их игре, не испытывая неловкости, свободно чувствуя себя и во главе, и в послушании… Она чувствовала неистовость его объятий, когда он на мгновение терял контроль и не мог противиться желанию получить всё здесь и сейчас, не задумываясь о том, что будет дальше. И страх густой листвой осыпал с головы до ног, когда она понимала, насколько она может быть беспомощна перед ним, его силой и его желанием, если только он захочет забыть о ней. Мгновение проходило, он отстранялся, и теперь безудержная нежность заливала её вслед за поцелуями теплых и сухих до скрипа губ. Что ж, это нравилось. Нравились касания трепетные, нежные, бережные, грубые, смелые, боязливые. Незнание и неискушенность представлялись единственным полем, где возможно было создать новые формулы счастья. — Полли, — тихо позвал он, склонившись над ней. Она приоткрыла затуманенные глаза и тихо вздохнула. Сквозь любовную дымку светился её взгляд. На дороге, ведущей двоих к единению, он был словно путеводная нить. Однако в момент близости она сильно вскрикнула и как-то странно дернулась, как-будто хотела отстраниться. — Извини, — виновато прошептал Том, — тебе больно? — Нет, — едва слышно откликнулась Полли, Но продолжение не получилось. Она как-то слишком старалась вести себя правильно.В моем небе, в сумерках ты была как облако, и его цвет и очертания были такими, как я их люблю. Ты была моей. Ты была моей — девушка со сладкими устами. Твоя жизнь полна моими нескончаемыми снами, и цвет моей души ложится розовым цветом на твои ноги, и мое кислое вино становится сладким у тебя на губах.*
***
В окно заглядывал поздний колючий и промозглый вечер. Ветер уныло шуршал голыми ветвями деревьев парка. На улицах, едва-едва освещённых светом уличных фонарей, не было ни души. Теперь о возвращении домой не могло быть и речи — последний автобус ушел час или два назад. Полли чувствовала себя странно. Она была счастлива и вместе с тем тупая, непонятная боль собралась в комок и давила, не давая вздохнуть. Все перепуталось. Она и сожалела о том, что произошло, и была рада этому. Том молча сидел рядом, изредка окидывал её взглядом, словно хотел заговорить, но не решался. Полли не могла повернуться и прямо взглянуть ему в лицо, как будто боялась увидеть нечто в его светлых глазах, в которых отражалось тускнеющее пламя. Молчание окутывало их, но в нём не было уюта. Оно было прохладным и немного колючим. Полли поёжилась. — Ты молчишь, — сказал Том, чтобы что-нибудь сказать. Счастье, которое он испытывал всего лишь час назад покинуло его. Оно ушло, не оставив после себя даже следа. Полли пожала плечами. — Ты готовить умеешь? — неожиданно спросил Том. — Макароны. — Хотелось бы что-нибудь существеннее. Я почему спрашиваю? Я полный ноль на кухне. — Что может быть существеннее макарон? — Схожу-ка я чего-нибудь раздобуду поесть, — он глянул на часы, — может быть, ещё где-нибудь что-нибудь открыто, а? Как думаешь? — Том неловко улыбнулся, пытаясь разглядеть выражение её глаз. Полли молча кивнула. Он тяжело поднялся; торопливо оделся, словно стесняясь чего-то; проверил бумажник и вышел, тихо прикрыв дверь.***
Едва за Томом закрылась дверь, Полли поняла, что она, наконец, одна, и что именно это ей и было нужно. Он сидел рядом и смотрел на неё, и эти взгляды не требовательные, но упорные погружали Полли в пучину страхов и сомнений, вины и ответственности. Она винила себя и думала, что он так же винит её. Забывая о своей неискушенности, она требовала от себя опыта, которого не имела, и взять его было ей неоткуда. Полли боялась, что это навсегда. Пытаясь отвлечься от мыслей, которые оседали в душе, накинув на себя плед, Полли пошла осматривать квартиру. За те годы, что её не было здесь, ничего не изменилось, разве что на пианино лежало больше нот. Она выдернула из пачки одну тетрадь и открыла её, хотя было совершенно непонятно, что она надеялась там увидеть. Разбираться в нотных знаках Полли не умела. Она безучастно перелистала нотную тетрадь, не замечая букв и знаков на её страницах, положила сверху на пачку таких же тетрадей и журналов, и в этот момент из нотной тетради выскользнул аккуратно сложенный листок. Она смотрела, как он медленно падает на пол, а, может быть, ей просто так казалось. Казалось, что время замедлилось. Поли поймала листок у самого пола и, не задумываясь, развернула его. Это было письмо. Письмо, написанное Томом. Дата в конце письма указывала на канун того самого дня — дня жертвоприношения. «За окном — осень, на календаре — тридцатое октября, на часах — первый час ночи. Я сижу за столом перед белым листом бумаги потому, что больше нигде во всей моей квартире не нахожу себе места. Слова теснятся в моей голове, просятся наружу, и я иногда даже не успеваю дать им жизнь. Они уносятся вдаль, промелькнув метеорами на ночном небе, или тут же скрываются за чередой других слов — новых и таких же нетерпеливых. Теряется их смысл, теряется красота сочетания букв, и становится жаль своих усилий, когда я понимаю, что мне не суждено описать всё, что я хочу…»** Вовсе не любопытство двигало Полли, когда она прочла первые строки, и потом, когда не смогла остановиться, хотя отлично понимала, что, наверное, читать чужое письмо не следует. Нет, это было не любопытство. Чувство, толкнувшее ее на это, было сравни желаниям человека, которого вновь и вновь тянет переживать одни и те же события. Тридцать первое октября стало поворотным днём и в её истории. Это был день огромного ужаса и величайшего счастья. Она до сих пор вспоминала о них с содроганием, причём и об ужасе, и о последовавшем за ним счастье. «О том, когда мне предстоит сказать этому миру: «Прощай», я знаю давно. Уже больше девяти лет миновало с того момента. Много по этому поводу передумано, множество планов, как избежать этого, составлено, но, увы, ни одного состоявшегося. Однако я не могу не помнить об одном событии. Но это был не план, это был знак свыше. Разве можно спланировать милость небес? Только схватиться за неё со всей силой, на которую способны руки…»** Полли читала, слова проникали внутрь, становились частью её. Она вновь проживала свою историю, их общую историю, длиной в девять лет, завершившуюся тридцать первого октября в День всех святых и начавшуюся заново, с чистого листа, тогда же. Читая, она тихо заплакала, ослеплённая любовью, которой было пронизано это письмо. О том, что Том любит её она знала и раньше — как же иначе? Полли только не подозревала сколь долгой и горькой была эта любовь, сколь выстрадана она была сердцем, и как мало надежды было в этом сердце. «Ты — в смешном черно-белом балахоне Пьеро, с куцей шапочкой, скрывавшей твои дивные волосы, выбеленным лицом и огромной черной слезой — ослепила меня до боли. Мне так хотелось обнять тебя, чтобы через объятия передать свой восторг и упоение. Слова казались мне такими блеклыми и жалкими. А осознание того факта, что в этот самый момент я, вероятно, влюбился в девочку одиннадцати лет, едва не добило меня совсем. Разумеется, я легко убедил себя в том, что это было воздействие искусства и не более того. И восхищение, которое могло бы заставить меня бережнее отнестись к тебе, такое робкое и слабое, замёрзло, как одинокое дитя в холодной колыбели…» Она читала не отрываясь. До самой-самой последней точки. Читала жадно, залпом, почти так же, как читала книги, которые посылал ей Том. Любовь, мерцавшая каждым словом, каждой буквой и осветила её, и обрадовала — впервые она посмотрела на минувшие события глазами Тома. Но эта же любовь снова вытянула сомнения и страхи, которые она испытывала всего-то несколько минут назад. У неё защемило сердце. Она быстро сложила листок и принялась с ожесточением заталкивать его куда-то глубже, в середину пачки нотных тетрадей. Том застал её за этим занятием. — Попал под дождь, представляешь? — сказал он, заглянув в комнату. — Сейчас переодену что-нибудь сухое и мы… Бросив взгляд в её сторону, он вдруг замолк — увидел в её руках письмо и слегка побледнел. Полли перепугалась. Листок выпал из ослабевших пальцев: — Том, я … извини я … — больше сказать ничего она не могла, слёзы подступили к горлу с новой силой. Возможности подавить их не было. Том не сердился, его реакция была вызвана неожиданностью события. Он увидел лист в её руках — письмо, о котором, честно говоря, он забыл и не вспоминал, поскольку оно не попадалось на глаза до сих пор. А вот теперь попалось, и в памяти тут же всплыли обстоятельства, при которых оно было написано, чувства безнадёжности и страха хлынули из глубин, которые — Том надеялся на это — он закрыл, и ключ от двери постарался потерять. Не вышло. Переживая сам, он видел, как переживает она, как она изо всех сил пытается подавить рыдания. У неё это плохо получалось. О чём ещё он мог думать, кроме того, как винить себя в её страданиях и о желании успокоить её любым способом? Он бросил пакет с купленной едой там, где стоял, и как был — в мокрой куртке и грязной обуви — шагнул и обнял её. И в этот миг, как и раньше, готов был отдать всё, что угодно, лишь бы остановить эти слёзы, непрерывно лившиеся из её глаз. Она старалась не всхлипывать, но плечи её дрожали, дивные платиновые кудри уныло обвисли скатавшимися, неопрятными прядями. — Ну что ты, родная, — неловко прошептал Том, поправил сползающий с её плеч плед, обнял ладонями маленькое курносое лицо и стал сцеловывать катившиеся слёзы. Очки мешали. Том снял их и сунул по привычке ей в руки, а она, по привычке, крепко сжала их и прижала руки к груди, и тут же забыла о них.Сейчас Полли всё забыла, стремясь вверх, навстречу шёпоту, наполнявшему всё вокруг лаской и бесконечной любовью. — О чём ты плачешь? — Я … прочла письмо … такая любопытная… — Это письмо писалось тебе, ты его получила, Полли, значит всё хорошо. Он целовал её, но уже не так порывисто, как прежде. Бережные и нежные поцелуи постепенно успокаивали Полли. И наконец, она решилась высказать свой главный страх: — Я сегодня … была не очень… Полли мельком глянула на Тома, который, услышав это признание, резко отшатнулся, огорошенный и изумлённый. И в этом она увидела подтверждение своим страхам. Она хотела высвободиться из его объятий, но Том не позволил, притиснув к себе, и для верности оплёл своими длинными руками. Тогда Полли зажмурилась, чтобы не видеть его лица, уткнулась лбом ему в грудь, и затихла, и плечи её снова предательски вздрогнули. Том поразился: до сих пор обвиняя себя в неосторожности во время недавних любовных упражнений, закончившихся не так, как ему мечталось, он даже не думал о том, что может испытывать она… Разве она могла чувствовать себя виноватой? Да и в чём могла быть её вина? Однако, что сказать — не знал. Наверное, его ответ оказался не совсем таким, как она ожидала: — Мы, — шепнул он и повторил в ответ на удивлённый взгляд, — мы и только мы. Полли, родная, любимая моя, у нас ещё много волшебных ночей и чудесных дней впереди, я тебе обещаю. Я сделаю для этого всё, что умею и могу. Знай: я очень хочу, чтобы ты чувствовала себя счастливой, — он обнимал ладонями её лицо, вглядывался в глаза, как-будто хотел рассмотреть что-то за ними, и обращался к её сердцу напрямую. — Только бы ты была рядом…