Жилец

Кушель вылезла из постели и, не одеваясь, подошла к окну; прикурив, она открыла его нараспашку и выпустила на улицу струю дыма. Зажав сигарету в зубах, она собрала длинные волосы в узел на затылке и кое-как закрепила его валявшимся на подоконнике карандашом. В окно лился свет закатного солнца, и ее белое рыхлое тело казалось розоватым. Эрвин видел ее темные круглые соски, мягкий живот, черные волосы внизу и под мышками. У нее были широкие бедра и немного пухлые, но стройные ноги. Она напоминала вакханку Бугро*. — Хватит пялиться, — промурлыкала Кушель, стряхивая пепел за окно. — Трудно удержаться, — отозвался Эрвин. Он отбросил одеяло, встал и подошел к ней, скользнул рукой по ее животу, притянул к себе и поцеловал в губы. Она негромко рассмеялась. — Не подлизывайся. — Подлизываться — это то, что было минут десять назад, — ответил он. После долгого молчания голос был хриплый, и он прокашлялся. — А это так, легкий подхалимаж. Дай сигарету. Она протянула ему пачку и зажигалку. Эрвин закурил, щуря глаза от дыма. Кушель прижалась к нему спиной и положила голову ему на плечо. Он обнял ее свободной рукой, с удовольствием вдыхая ее запах. От нее еще пахло сексом, и он почувствовал, как снова поднимается волна возбуждения. Кушель была старше Эрвина на двенадцать лет. Она жила в небольшом доме на окраине. Эрвин перебрался в Трост несколько месяцев назад и искал жилье. Увидев в кафе, где собиралась молодежь, объявление о сдаче комнаты по бросовой цене, он тут же позвонил по указанному телефону. Дом ему понравился. Работа не требовала от него постоянного присутствия в офисе, и он не заботился о близости к метро и деловому району. Так что он снял комнату, получив не только угол, но и стол. К дому прилегал небольшой сад, и летом приятно работать там, сидя в беседке. Двухэтажный дом с односкатной крышей, выкрашенный в белый цвет, манил уютом и семейным теплом. Кушель и ее сын жили в комнатах на втором этаже, там же находилась и единственная в доме ванная. Эрвин поселился на первом. Комната под съем была скорее отгороженным углом. В распоряжении постояльца оказались кровать, шкаф и письменный стол. Стену украшала черно-белая копия «Танца» Матисса*. Черные фигуры будто бы кружились на белом фоне. Кушель сказала, что это творчество ее сына. Гордости в ее голосе Эрвин не услышал. Большую часть первого этажа занимало пространство, соединившее в себе прихожую, гостиную и кухню. Там стояли вешалки для одежды, стеллажи для книг и всяких безделушек, диван, два кресла и телевизор, кухонный гарнитур и огромный обеденный стол, длинный и широкий, как в трактирах. За этим столом или на диване Эрвин работал, попивая чай, иногда пиво. Кушель занималась организацией мероприятий и дома бывала только в редкие выходные и по вечерам. Хозяйка дома была довольно хорошенькая. Черные густые волосы чуть вились и не поддавались никаким средствам для укладки. По утрам она воевала с ними, чтобы придать им хоть сколько-нибудь респектабельный вид, а вечерами распускала или собирала в небрежный узел и закалывала всем, что попадалось под руку. Эрвину нравилось ее белое мягкое тело, кошачьи манеры, негромкий голос. Она забавно морщила нос, когда смеялась. Ее досугом были книги и мыльные оперы. Несмотря на явный налет художественности в доме, к живописи она не проявляла ни малейшего интереса. Это сын вешал картины и занимался обстановкой. Кушель не отличила бы Шагала от Дали. Эрвин оказался в ее постели через пару недель после переезда, и она спокойно и прямо сказала, что ей просто скучно, хочется близости, но ничего серьезного ей не нужно, и Эрвин принял правила игры. Его все устраивало. Сын ее учился и жил в колледже и бывал дома только на каникулах. Эрвин видел его фотографию на холодильнике. Он был очень похож на мать, но в его лице не было и следа ее мягкости. Он смотрел с полароидного снимка так, будто собирался тебя убить. Каждый раз, когда Эрвин подходил к холодильнику, он натыкался на этот жутковатый взгляд. Кушель повернулась лицом к нему, приобняла одной рукой. Она уже докурила и ждала, когда он потушит сигарету. Эрвин осторожно вынул карандаш из ее волос, и они упали тяжелыми прядями на плечи. — Ну вот, — сказала она с притворным разочарованием в голосе, — собирать их теперь обратно. — Я тебе помогу, — пообещал Эрвин, и они вернулись в постель. Эрвин принимал душ, когда над входной дверью звякнул колокольчик. Кушель приводила себя в порядок. Она включила радио, и комната наполнилась музыкой. Оба колокольчик не слышали. Не одеваясь, Эрвин вышел из ванной и почти врезался в незнакомого парня. Впрочем, уже через секунду он узнал эти глаза — они каждый день смотрели на него, когда он подходил к холодильнику. Эрвин даже смутиться не успел. Парень окинул его ядовитым взглядом, скривил тонкие губы и крикнул в сторону комнаты Кушель: — Мам, это че за хрен?! Ванная находилась аккурат между двумя спальнями, и Леви, направлявшийся к себе в комнату, не мог не столкнуться с выходившим оттуда Эрвином. На плече Эрвина красовались свежие следы от ногтей, волосы были мокрые после душа. Он почувствовал, что краснеет; от растерянности он замер на месте, не сразу догадавшись хотя бы прикрыться ладонью. — Меня зовут Эрвин, — с трудом вымолвил он, не придумав ничего лучше. — Срал я, как тебя зовут, — парень снова окатил его ведром яда и повернулся к выбежавшей из комнаты матери: — Это че за хрен?! Кушель вышла из комнаты, быстро взглянула на сына, подскочила к Эрвину и сжала его локоть, прошипела, чтобы он убирался куда подальше, и спокойно улыбнулась Леви. — Он снимает у нас комнату, — Кушель притянула к себе сына и поцеловала его в лоб. — Я не ждала тебя раньше следующей недели, — мурлыкнула она, перебирая его волосы. — Почему так рано вернулся? Ты голоден? — Мам! Он вывернулся из ее рук, бросил еще один едкий взгляд на так и не сумевшего заставить себя сдвинуться с места Эрвина и удалился к себе, громко хлопнув дверью. Эрвин встретился глазами с Кушель, и оба расхохотались. — Ничего, вы подружитесь, — говорила она, когда они вместе с Эрвином готовили ужин. — Леви вспыльчивый, но отходчивый. Вы обязательно поладите. Он не такой злой, каким пытается казаться. Эрвин промычал в ответ что-то неразборчивое. Хотя ситуация и казалась комической, он чувствовал, что от этого парня ждать хорошего не приходится. Ему трудно было судить, какие отношения установились между матерью и сыном, насколько для Леви нормально видеть любовника матери в их доме, но внутренний голос буквально кричал ему: быстро Леви не отойдет. Он вспомнил тяжелый, едкий взгляд и презрительно искривленный рот и подумал: «Чем я ему так не угодил? Ну, кроме того, что вышел голым в коридор?». Леви между тем разобрал вещи, принял душ — после этого хрена, фу! — и собирался спуститься вниз. Он приехал раньше на неделю, хотел сделать матери сюрприз, специально сдал досрочно некоторые зачеты, чтобы уйти на каникулы. Леви был уверен, что она скучает одна, да и сам он за время учебы никак не мог привыкнуть к одиночеству; но она-то не скучала, сразу видно. Леви со злости пнул кресло-мешок в углу. Он знал, что его мать не святая, и мужики в их доме периодически появлялись, ничего особенного в этом не было. В детстве и отрочестве он даже имел кое-какие скромные выгоды с них. Ну кто откажет сыну любимой женщины в новых красках? Или пачке бумаги? Некоторые и позировать соглашались. Но этот хрен почему-то так выбесил его, что Леви сам удивлялся, почему так злится. И имя какое-то дурацкое — Эрвин. Стоит еще, гордый такой, как цапля сраная, «меня зовут Эрвин», блин, да срал я, как тебя там зовут, я тебя никуда не звал. Но он все-таки отдавал матери должное: вкус на мужиков у нее был. Он вздохнул, натянул свежую футболку, кое-как причесал непослушные, как и у матери, волосы и спустился вниз. Кушель и Эрвин сидели за столом и ждали его, чтобы поужинать всем вместе. Увидев сына, Кушель поднялась, притянула его к себе и долго не отпускала, целуя в щеки и в лоб и воркуя над ним, будто он вернулся не из колледжа, а из кругосветного плавания. Ей казалось, что они не виделись несколько лет, а не один семестр. Она позабыла о присутствии постороннего в доме и со всей материнской нежностью выплескивала на сына свою любовь. Леви морщился. Ему было неловко, что этот хрен все видит, но он не хотел обидеть мать, да и соскучился по ней. Он тоже поцеловал ее несколько раз и крепко обнял. За столом Леви оказался напротив Эрвина. Эрвин попытался ему улыбнуться, чтобы разбить лед между ними, но Леви уставился в свою тарелку и не удостоил его вниманием. — Что ты изучаешь? — спросил Эрвин, чтобы начать разговор. — Искусство, — буркнул Леви так тихо и неразборчиво, что у него получилось «куство». — О, так это твоя копия Матисса у меня в комнате? — спросил Эрвин. — А че, не нравится? — огрызнулся Леви. Эрвин понял, что разговор не клеится, и умолк. Он искоса глядел на Леви и пытался понять, как найти дорогу к его душе, чтобы создать хотя бы вежливый мир. — Не огрызайся, — сказала Кушель. — Как там Петра? Я думала, вы вместе приедете. Должна же я с ней в конце концов познакомиться. Леви замер с поднесенной ко рту вилкой. Он растерялся. Еще в прошлый приезд на очередной вопрос матери о личной жизни он ответил, что у него есть девушка. Он думал, что на этом тема будет исчерпана, но матери стало интересно, и он заврался, сочинив себе любовную историю не хуже, чем у Оливера Баррета и Дженнифер Кавиллери* — только пока никто не умер. И она поверила. Хотя по мнению самого Леви, у него на лбу было написано, что женщины его интересуют разве что на картинах. Петра училась с ним вместе, и они дружили. Как-то он признался ей, что сочинил для матери историю, и Петра взбесилась, обозвала его идиотом, после чего они неделю не разговаривали. Потом они помирились, и с тех пор Петра дразнила его и спрашивала, когда они сыграют свадьбу, раз уж от его матушки благословение уже получено. Леви миллион раз порывался рассказать матери правду, но она так обрадовалась, когда узнала, что у него все хорошо, что рядом с ним такая милая девушка. Как он мог рассказать ей правду? Как он мог сказать ей, что все его отношения — это пара минетов по-быстрому в мужском душе и плачевно закончившийся роман с одним парнем, который искал для новой картины мужскую натуру? — Ну, она, это… — пробормотал он. — Тс, у нее же тоже есть родители, она у них. Ему показалось, что он выдохнул так громко, что мать все поняла. Но Кушель не заметила ничего странного. Она искренне радовалась за сына и сожалела только, что он не позволяет ей познакомиться со своей девушкой. Что же, он ее стыдится? Или просто охраняет свое право на личную жизнь? Когда он родился, Кушель было только двадцать лет. Молодой человек бросил ее еще до проявления первых признаков беременности. Родители ее отнеслись к новорожденному внуку с неожиданной для Кушель нежностью и любовью. Она могла учиться и работать, не боясь оставить с ними сына. Когда ему было три года, она перебралась в Трост, где ей предложили работу. Поначалу было тяжело оказаться вдруг одной, но она справилась. К тому же, Леви рос смышленым и самостоятельным. Он стойко переносил детский сад, и Кушель только потом узнала, что ему там было плохо. Но он никогда не жаловался. Характер Леви начал проявлять в школе. Ее чуть ли не раз в неделю вызывали из-за драк или конфликта с учителями. Но учился он хорошо. И любил рисовать. Когда он собрался в колледж изучать историю искусств и постигать все тонкости живописи, она только вздохнула. Ну, пусть изучает, пусть постигает. Она удивлялась только, откуда у сына тяга к прекрасному. Сама Кушель была равнодушна к живописи и засыпала, когда Леви пытался объяснить ей, чем же так хороши пейзажи Тёрнера и почему нельзя путать Мане и Моне. Но она была рада, что он нашел что-то, что так сильно зацепило его. Она даже позировала ему, когда он учился писать портреты. Картина висела на стене в ее комнате. Иногда она смотрела на нее и думала: неужели сын видит ее такой? Не уставшей и вечно занятой, а какой-то… будто бы нежной, немного не от мира сего, словно не было всех этих лет, взрослого сына, работы с утра до ночи, словно ей всегда восемнадцать. Леви говорил, что портрет плохой, потому что он наделал ошибок, но Кушель он нравился. За столом повисло молчание. Кушель покосилась на сына. Она в жизни не видела его таким ощетинившимся. Он сидел, глядя только в тарелку, и ел, будто нарочно медленно жуя. Эрвин выглядел немного растерянным, но держал лицо и не показывал виду, что поведение Леви его задевает. — Какие у тебя планы? — спросила она у сына, чтобы разбить затянувшееся молчание. Леви не поднял головы, пожал плечами и пробормотал что-то невнятное. Он хотел поговорить с матерью, но ему мешало присутствие третьего. Ему самому было странно, что он так себя ведет, что ему так неуютно. Обычно он спокойно относился к интрижкам матери. В конце концов, ей всего сорок, она красивая незамужняя женщина, у нее есть потребности. Он ее не осуждал. Его просто бесил этот тип. Едва доев, он поставил тарелку в раковину, быстро поцеловал мать и убежал к себе. О душе перед сном речи уже не шло. Он не хотел снова столкнуться с этим чертом из табакерки. Эрвин. Стоило закрыть глаза и накрыться с головой одеялом, как он снова увидел его. Голого. Еще мокрого после душа. От него пахло сексом. И тело у него — как у тех античных статуй, которые Леви пачками рисовал еще лет в двенадцать. Нет, так не заснешь. Он вылез из кровати, включил лампу над столом. Из-под пачки книг и скетчбуков он извлек планшет с прикрепленной к нему бумагой и взял карандаш. Леви отлично запоминал лица. Ему достаточно нескольких секунд, чтобы запечатлеть в памяти каждую черточку. Рисовал по памяти он не так хорошо, как с натуры, но Эрвина набросать удалось довольно точно. Глаза, правда, никак не давались. У них было какое-то странное выражение. И оно никак не сочеталось с крупными чертами лица и мощной фигурой. Странные глаза. И такого цвета, какого Леви никогда у людей не видел. Он закончил рисунок, изорвал его в клочки и бросил в корзину для бумаг. Выместив таким образом свою злость, он вышел из комнаты.